Блаженные и негодяи

АРТУР ОЛЕЙНИКОВ

БЛАЖЕННЫЕ И НЕГОДЯИ

Часть первая

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Церковь была старинная и каменная. Набеленные белоснежные стены, залеченный крест, колокольня.
И когда на одной службе кто — то без спросу, позвонил в колокола, в церкви случился переполох.
Прихожане сначала не поняли и в умиление закрестились. Жилистый старик батюшка Александр застыл и вдруг его лицо исказил испуг. Таинство святой службы расстроилось, и он не понимал причины. Молодой вертлявый дьяк с жидкой бороденкой побежал, расталкивая баб и мужиков к двери, ведущей на колокольню. Двери были заперты с обратной стороны. Люди испугавшись, высыпали на церковный двор и увидели Ларису на колокольне. Прежде сгорбленная седая женщина, сняв платок снова и снова била в колокола. Для всех предстала такая картина, что она била в набат.
— Богохульница! Уймись сатанинское племя! — закричал не своим голосом дьяк. — Прохор, разберись с дверью!
Позвал дьяк церковного сторожа.
Пыхтя и спотыкаясь, сторож прибежал с ломом в руках и стал ломать двери на колокольню.
— Полицию бы вызвать! — шепнул дьяк батюшке Александру.
Батюшка в испуге посмотрел на расторопного дьяка.
— Провести ее не мешала бы! — пояснил дьяки и, не дожидаясь ответа, побежал звонить в полицию.
Батюшка промолчал и согласился, что надо принять меры и дьяк молодец.
У Бога и всех святых на виду сломали дверь и устремились на колокольню.
Наотмашь с размаху сторож ударил престарелую женщину по спине, а какой-то мужик, из прихожан больно выворачивая руку поволок Ларису с колокольни.
— Отпустите! Я не нарочно! Не хотела никого обидеть! — плакала женщина.
— Молчи! Преступница! — многозначительно сказал сторож Прохор и снова беспощадно огрел тяжелым кулаком Ларису по спине.
Лариса сидела на голой земле и, закрыв лицо руками горько плакала. Ей не давали подняться. Ее обступили со всех сторон, чтобы не сбежала.
Слезы раскаянья не производили ни на кого жалости так, что какая-то баба пнула Ларису больно нагой.
И только ребенок девочка пяти лет вдруг зарыдала:
— Не бейте бабушку, — выкрикнула дитя, растирая слезы кулачками.
— Помалкивай, молоко на губах еще не обсохло! — крикнула в ответ злая баба и еще раз пнула Ларису.
Полицейский уазик приехал скоро. Высокий сильный кровь с молоком мужчина в форме, ухмыляясь, подошел к толпе. А за ним еще один — толстый и низкий. Он фыркал и вздыхал и размахивал резиновой дубинкой.
Дьяк с подобострастным лицом стал вертеться перед полицейскими и злобно нашёптывать.
— Гадость! Службу нам испортила!
— Разберемся!
— Пятнадцать суток ей! На одну хлеб и воду!
Высокий лейтенант посмотрел на Ларису и сказал:
— Расходитесь православные!
И сержанту:
— Позаботься!
— Наказать бы! При всем честном на роде. Чтобы другим неповадно! — распинался дьяк
— Сделаем, — сказал толстяк в форме и ударил Ларису дубинкой по ноге. И схватил женщину за руку и потащил в уазик.
Лариса стала упираться, а толстяк, не колеблясь, стал отхаживать ее дубинкой.
— Наручники! — выкрикнул лейтенант.
Дьяк довольный потирал руки, а бедную и избитую под покровом святых стен престарелую женщину в наручниках из церкви увозила полиция.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Конопатый шофер полицейский усмехнулся, когда толстяк Витька Дятлов напарник в очередной раз дал Ларисе дубинкой по ребрам и спросил у лейтенанта:
— В отделение?
— Еще не хватала, — ответил лейтенант Воронин. — Мне начальство за такой подарочек выговор влепит. В психиатрическую. В Ковалёвку гони.
— Отпустите! — плакала Лариса. Ей было обидно и горько.
— Поздно, матушка! — рассмеялся Витька Дятлов.
— Да! — поддержал Воронин. — Бог — смирение любит. Нагрешила — отвечай.
Хутор Ковалёвка был за городом и был знаменит большой областной психиатрической больницей, куда со всех городов Ростовской области днем и ночью везли больных. Доставляли просто пьяных с белою горячкой, помешавшихся и вот таких как Лариса, с которыми полиция не хотела связываться.
Дятлов пихая в бок Ларису выволок ее из машины.
— Полегче! — сказал Воронин. — А то нажалуется местным эскулапом. Накапают начальству.
— Да, я только так, чтобы смирно себя вела.
— Оставить!
Лариса Алексеевна спотыкаясь и со слезами пошла туда куда ее вели, с видом словно на эшафот.
— Принимайте! — сказал Воронов доктору как старимому знакомому. Можно было сделать вывод, что лейтенант в больницу ездит как себе на работу и работает санитарам на полставки. — Из церкви! Помещалась! В колокола звонила! Не наша забота!
И полицейские усмехаясь ушли.
Женщина врач в белоснежно халате посадил Ларису на стул посреди большой комнаты приемной, а сам стал немного вдалеке. Чернявая медсестра за столом стала записывать. А крепкая санитарка с руками по швам смотрела, не мигая, словно не живое изваяние.
— Что с вами случилось? — ласково спросила Скворцова.
— Ничего не случилось! — ответила Лариса Алексеевна.
— Ну как же ничего! Почему тогда вы здесь?
— Не знаю! Я ничего плохого не сделала!
— А полицейские, говорят, что в колокола звонили.
— Звонила!
— Зачем?
— Не знаю. Давно себе представляла.
— Ну, хорошо! Ваша полное имя отчество и фамилия.
— Пастушенко Лариса Алексеевна.
— Год рождения?
— Одна тысяча девятьсот шестьдесят первого.
— Замужем?
— Нет в разводе!
— Дети есть?
— Есть сын!
— Телефон сына знаете?
— Знаю!
И Лариса, однажды выучив мобильный телефон сына, назвала цифры.
— Хорошо! — сейчас санитарка вас проводит в палату и вы отдохнёте.
Санитарка ожила и сделала шаг навстречу Ларисе.
Лариса Алексеевна попятилась.
Санитарка взяла Ларису за руку и потащила за собой.
Ларису привели в какую-то комнату и приказали раздеться догола.
Женщина смутилась и замешкалась.
Санитарка разозлилась и стала прямо стягивать с Ларисы одежду.
Раздела и дала старый весь потрёпанный халат и резиновые тапочки от разных пар и размеров.
Палата куда привели Ларису была с низким потолком грязной и переполненной женщинами разного возраста от молодых до дряхлой старухе с немытыми растрёпанными длинными и седыми волосами.
Больные смотрели на новенькую безразлично.
Ларисе указали на железную койку в проходе.
— Сиди и помалкивай! А то получишь у меня! — сердито сказала санитарка.
Лариса не подчинилась. Она впала в исступление.
— Мерзавцы! — выкрикнула Лариса и бросилась на санитарку с кулаками.
Силы были не равны. На помощь санитарки на удивления Ларисе пришли сами же больные, которые должны были заступиться, но нет. Стали ее крутить и намертво привязали к койке. Лариса долго билась и пыталась освободиться, но выдохлась и затихла, и только тихо вздрагивала, и жизнь словно оборвалась так, когда предали и растоптали.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В хутор Тузлуки, что был на реке Маныч посторонние люди не заезжали. Из местных не больше сотни казаков, все другие были дачниками и их гости. И я предпочитал летом Черному морю Маныч и Хутор Тузлуки. Я останавливаюсь у Вовы Дикова.
Деков пышущий здоровьем казак с усами широкоплечий коренастый с могучей силой в руках мастер рукопашного боя. При этом он не показал мне ни одного приема, за то учил меня по настоящему ловить сетью рыбу, готовить казачью уху. По-настоящему, это когда вы не просто закладывает пищу в котел или ставите сеть, это когда вы думает не, а улове и не о насыщении утробы, а о том, чтобы подарить радость, прекрасный миг счастья друзьям с которыми сядете за стол. У Дикова две жены и четыре дочки. Однажды попав в Тузлуки он так полюбил этот край, так что остался здесь навсегда переехав с Батайска, а за Вовой в Тузлуки попали все его друзья и еще сотни людей со всей России.
— Артурчик ты опять прячешься о советской власти! — весело говорит мне Диков пре встречи.
— Так нет же советской власти! Вся вышла!
— Путин — советская власть! — отвечает Диков и смеется.
Вообще Диков плевал на любую власть он браконьер этим и живет. В телефонной записной книжки у него телефоны всех местной элиты. Судьи депутаты.
Мы сидели под навесом, и пили с Диким пиво с жирной шамайкой занесенной в красную книгу.
— Что москвичи? –спрашиваю я.
— Едут! Завтра будут! Начальника охраны Путина с собой везут.
— На черта?
— А ты как думаешь? — хитро по-казачьи прищуривается и улыбается Диков.
— Убийства Путина, ничего не решит!
— А что же решит?
— Революция!
— Революция на пустом месте не делается! Почва нужна.
— Как Ленин — народ соблазнить? Землю крестьянам, заводы рабочим!
— Это тоже! Но в первую очередь нужна армия!
— Идея нужна!
— Вот будет идея мальчик, тогда приходи! — Диков смеется.
И дарит мне красивый и дорогой вельветовый костюм.
— Держи мальчик! Носи всем на зависть!
В Тузлуках меня нарекли вторым именем, Мальчик.
После пятой кружки пива я иду купаться на Маныч. Стая скворцов, словно облако закружиться над головой. Вдоль берега убаюкивающий шумит камыш, и косяк диких уток поздоровается, прокрякав над головой.
После купания я иду к Василию Васильевичу. Дедушка Вася, он держит лошадей и корову. Молоко от степных маныческих трав и цветов самое вкусное. Я беру всегда только парное молоко, чтобы прямо из-под коровы, чтобы теплое и валил пар. И сметану, когда она еще только как сливки и на обратном пути за один присест выпиваю до полбанки сливок. А за ночь, настоявшись, сметана приготовляется, и я ее застывшую все ровно как масло мажу на булочку и пью с кофе.
Дедушке Васи восемьдесят семь лет, он еще застал оккупацию и немцев. В хуторе были крупные бои и ставка немцев, шла дорога на Сталинград. Василий Васильевич любит рассказывать о немцах.
— Приходит, один на двор, рыжий, рукава закатаны с автоматом. Все думает мать, сейчас зверствовать начнет, а нет на чистом русском! Яиц хозяйка, молока, пожалуйста, просим! Грамотные значит выходят! Не варвары! И мне шоколадку. Как сейчас помню. Мы-то, прежде чем немцы в хутор не вошли отродясь этого шоколада не ели.
— Так что хорошие значит выходят? Пили бы сейчас баварское пиво, значит выходит?
— Нет! Враг есть враг! Я не одобряю! Говорю, как у нас было! А в Красном, что тридцать километров от нас расстреляли и мал и стар! Вот как! Война, пойди разбери, что у кого на уме.
— Мне молока и сметаны!
— Иди, спроси у хозяйки.
Хозяйка невестка дочь, супруга давно уже лежала на местном погосте.
Красивая казачка молодка с румянцем на щеках выходит из хлева с ведром парного молока.
Вечереет. Напившись молока со сметаной, иду на закат, на древней курган. Курган высокий, и степь в заходящем солнце словно отливает бардовым светом.
И скоро над головой начинают разгораться звезды. Звезды сияли на небосклоне как драгоценные камни. Вот, что небо в алмазах. Если бы Чеховский дядя Ваня оказался в Тузлуках он, наконец, то не просто увидел небо в алмазах, а счастье разлилось бы у него на сердце, чего Чехов так жила человечеству.
На обратном пути натыкаюсь ногой на крупную черепаху. Беру черепаху в руки. Она прячется в панцирь.
Диков встречает меня жаренным сомом. Жирный с золотистой корочкой он таит во рту. Пьем, закусываем и ложимся спать уже за полночь.
А утром на моем телефоне раздается звонок, который словно коварный нож врага разит из подтяжка под лопатку.
— Пастушенко Лариса Алексеевна ваша мать? — раздается на другом конце линии.
— Да! Вы кто?
— Ваша мать в больнице?
— Что случилось? — перехватило у меня дыхание.
— Хутор Ковалёвка, второе отделение. Приемные часы с десяти утра до двух дня.
И положила трубку.
Я растерялся. Какая еще Ковалёвка? Я прежде только слышал, что есть такая психиатрическая больница в хуторе Ковалёвка.
Я перезваниваю, но трубку не берут и не отвечают.
— Я приеду, через два дня! Мать в больнице, говорю я Дикому и еду в проклятую Ковалёвку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я толком не знаю где Ковалёвка. Только приблизительно, но нахожу в Яндексе, что с пригородного автовокзала в Ростове — на — Дону в десять утра отходит автобус. Мне удобно, с Тузлуков идет маршрутка как раз до пригородного вокзала. Весь на нервах я приезжаю на пригородный вокзал к десяти. Бегу и спотыкаюсь боясь опоздать автобус.
На остановке особенные пассажиры. Это по части престарелые сгорбленные люди с уставшими и выплаканными глазами. Они все словно навьючены сумками с передачами для родных. Многие годы в мороз и в жару они приходят на эту остановку и едут к сыновьям и дочерям, у которых теперь новый страшный и горький дом.
Они покорно принимают, что их самых родных и дорогих людей записали в больных сумасшедших. Они не перечат врачам. Они уже смерились, но не бросили своих детей. Это какой-то подвиг, за который не дают наград и нет почета в обществе. Им сто раз уже говорили противные соседи и злые знакомые, чтобы отступились, бросили и отказались от своих детей. Но мать однажды прижавшая к груди свое дитя никогда не оставит свое чада, пусть ему уже за сорок или все пятьдесят.
Меня охватывает отчаянье. Автобус приходит в назначенный час, и мы все вместе словно похоронная процессия едим в больницу, хоронить надежду.
За окном пролетают дома, улицы и прохожие. Даже если все эти люди за окном узнали бы о боли и скорби тех, кто был в автобусе. Узнали, куда мы едим, не один не остановился бы, ведь когда-то облачив свое сердце в панцирь цинизма, человек не желает неудобного не желает огорчаться по пустякам, и предпочтет не знать о несчастьях, которые не касаются его самого. Ему этому случайному прохожему станет легче и удобней посчитать этих пассажиров такими же больными и никчёмными как их дети. Сумасшедший это приговор не только больному это приговор всей его семье, но только не обществу и не системе. Никто и никогда не задумается, что человек может помешаться от равнодушия окружающих. Может сойти с ума от горя или просто потому что не нашел себя в жизни. Да просто когда предали.
И дорогой я думал о матери и ее судьбе и представлял ее молодой.
Лариса собиралась на танцы за ней пришла подруга Лена и по дороге на танцплощадку стала говорить:
— Ты в прошлый раз не пришла, а там один парень.
— Что за парень?
— Рштуни звать?
— Как? И не выговоришь!
— Выговоришь, если захочешь! Одет с иголочки во все заграничное!
— И что с того, у меня мама не бедная! С кем он танцевал?
— В том то и дело не с кем у него какая-то тайна!
— Да нашелся рыцарь печального образа!
— Если он сегодня будет, познакомься с ним!
— Еще чего не хватала, чтобы я первой знакомилась, — ответила Лариса а сама заинтересовалась.
Играла музыка и танцплощадка веселилась. Лена показала Ларисе Рштуни.
Невысокий молодой человек в джинсах и модной вельветовой рубашке курил и не танцевал, но когда заиграл медленный танец, сам первый подошел и пригласил Ларису на танец.
— Нравиться, музыка? Меня зовут Рштуни!
— Лариса!
— Ты красивая!
— Спасибо! Ты тоже ничего!
Рштуни засмеялся, Лариса ответила веселым смехом и после танцев Рштуни пошел провожать Ларису домой.
— Ты не местный?
— Армянин из Еревана!
— Хорошо, говоришь по-русски!
— У меня родители преподаватели!
— А что ты делаешь на Дону? Учишься?
— Нет, я служу в армии?
Лариса удивилась.
— Увольнительная! — ответил Рштуни.
— Откуда прикид?
— Из Америки дедушка прислал!
— Блатной?
— С чего ты взяла, я художник, служу писарем. Хочешь, я нарисую твой портрет?
— Хочу! Где?
— В воинской части, у меня мастерская!
Лариса рассмеялась, но ей понравилось предложение, пробраться воинскую часть.
При расставание Рштуни смущаясь поцеловал Ларису робко в губы.
Лариса не спала всю ночь и думала о необыкновенном молодом человеке.
На следующие выходные они с Рштуни не пошли на танцы, а пробрались в воинскую часть и Рштуни рисовал с Ларисы портрет.
Полгода Рштуни не намекал и не притрагивался к Ларисе. Они гуляли до питухов, а потом Рштуни счастливый шел двадцать километров до воинской части. Когда они стали близки, Рштуни расплакался, Лариса оказалась не девственницей.
— Зачем нужна была это комедия? — спросил Рштуни.
— Теперь ты меня бросишь? — заплакала Лариса.
Как Лариса могла признаться, что в четырнадцать лет ее девочкой, затащил за гаражи восемнадцатилетний выродок сосед и повалил на землю, закрыл рот, разорвал платья и изнасиловал.
Отец Ларисы был человеком практичным и трезво смотрел на вещи. Алексей Прокопович состоял в партии и занимал пост. Он не дал ходу дела. Мать насильника пришла и попросила:
— Пощадите! Дело молодое! Зачем судьбу парню ломать! — сказала женщина. — У вас положение!
— Да, я отец, но вы пользовались, раскошеливайтесь.
Мать насильника протянула тысячу рублей.
— Мало будет, она у меня единственная, первенец!
— Хорошо вот еще двести рублей, больше нет!
— Ладно, войду ваше положение, — ответил родной отец изнасилованной дочки и спрятал деньги.
А спустя много лет, бывший насильник, раз соблазнив свое черное сердце, снова надругался, но на этот раз вовсе убил совсем кроху годовалую девочку сожительницы.
— Нет, — ответил Рштуни, Ларисе. — Женюсь!
Но втайне уже для себя все решил, но не нашел смелости признаться.
А через два месяца Лариса сказала:
— Я беременна!
Рштуни потерялся, но взял себя в руки и сказал:
— Хорошо, мы поженимся! Мне осталось служить восемь месяцев, потом мне надо потопать Ленинград в университет на юридический! Мама так хочет! Я поступлю и привезу тебя в Армению и все расскажу.
Мальчик родился здоровый, Рштуни стоял под окнами роддома и плакал, не зная от счастья или от горя, он так и не решился вот так взять и привести Ларису домой.
Служба окончилась и Рштуни уехал в Ленинград.
Лариса ждала, месяц другой, а потом взяла маленького сына, завернуло в одеяло и на самолет Ростов — Ереван.
Большой двухэтажный дом в Ереване стоял все ровно, что не преступная крепость и в этой крепости был свой свод правил и обычае. Ларисе не предложили даже раздеться. Рштуни был в Ленинграде и так не сказал ничего о сыне семье. Бабка Артура мать Рштуни пожилая властная женщина откуда-то сверху, словно это был приговор небес, не спускаясь со второго этажа, объявила, бросая, словно камень в низ, где стояла Лариса и держала на руках ее маленького внучка первенца.
— Это дом не Рштуни и тем более не, — и женщина состроила гримасу. — Как вы его назвали? Артуром! Так и не его!
Лариса, словно побитая собака, прижимая к груди ребенка, вернулась обратно не с чем.
— Зачем ты это сделала? — спрашивал Рштуни по телефону. — Надо было подождать!
— Что ждать, если у тебя нет смелости! — плакала Лариса в трубку.
— Я сказал бы!
— Ты мне соврал!
— Нет!
— Я буду помогать! Я вышлю тебе денег!
— Мне не нужны деньги, мне нужен муж! Ребенку нужен отец!
Рштуни высылал деньги, и каждый раз просил еще подождать.
Прошло два года, дело не сдвинулось с места, все ограничивалось только звонками, и матери Ларисы было обидно и больно смотреть на дочь, в сердце которой уже долго не наступал рассвет, она не с кем встречалась и не пыталась принять попыток, чтобы построить личную жизнь.
— Сами воспитаем! — решила Зинаида Яковлевна и однажды сказала Рштуни по телефону, чтобы он больше не звонил.
Он больше и не звонил, а через полгода пришла весть, что он женился.
Лариса престала за собой следить, словно похоронила себя заживо.
Я рос, проходили годы и как свет надежды — луч из облаков была новая встреча Ларисы с другим молодым человеком Александром.
Александр был младше, отслужил на флоте и влюбился в Ларису с первого взгляда.
— Чудная она, и с ребенком на руках! — встревали друзья и знакомые. — Черт знает что! Ты молодой, найдешь себе! Не такая жена, должна быть, да и вовсе не может она быть такая женой! И ребенок у нее от не русского! Нагуляла! И тебе нагуляет! Будешь ходить, потом моргать!
Но не слушал молодой человек слов тех, с первого мига, он полюбил, Ларису за какую-то прямо детскую легкость и безоблачность. Родители были против!
Но свадьба состоялась. Их семейная жизнь не складывалась. Привыкший к заботе и ласке и к материнскому уходу молодой человек, встретил, вот что именно ребенка, прозрачность, за которым самим нужно было смотреть, держать глаз до глаз. Придет с работы, нет ее. Черт знает, где она! Вернется. Спрашиваешь, где была, не помнит или сочиняет. Отношения расстраивались, Лариса забеременела. Появилась надежда. Но истинно как не была и не стала она матерью, одному своему сыну она не стала другому, однажды изуродованная извергом и преданная родным отцом, который ее потом бросил, сбежав с любовницей и прихватив собой казённые деньги.
— Хотели внука! Воспитайте! — говорила Лариса и оставляла на пороге бабки двух годовалого Сашеньку. Малыш плакал, просил матери, бабушка, Надежда подолгу не могла успокоить внука и сердце ее надрывалась и горечь перехватывала дыхание. А потом уже черт знает как, Ларису посадили в тюрьму. Преступление то была забавой, словно игрой. И воровала Лариса из-за обиды. Поссорится с подругой, уйдет та на службу она залезет к ней домой и обворует ее. Так тогда и вышло. Она унесла набор кастрюль полкило сахара, а у другой подруги соленья. Сложила на тачку и укатила. Были и еще кражи, но все так же, не значительные, походившие больше на хулиганство. Но Ларису с двумя несовершеннолетними детьми на руках все ровно посадили.
Из тюрьмы она писала письма.
«Как, где мои голубочки сизокрылые? Один черненький другой беленький, освободят меня, и заберу, и станем жить вместе».
Лариса пришла с тюрьмы. Какие приходят из этой тюрьмы? Смотришь на все, как во тьме щуришься, идешь как по туннелю на ощупь.
— Здравствуй Лариса! — здоровались знакомые на улице.
— Здравствуйте!
— Как дела твои?
— Хорошо, привыкаю! Кажется, что небо на тебя сейчас свалится так оно не привычно после тюремной камеры, все большое и огромное.
— А как ты ходила, проведывала, Сашеньку своего?
— Завтра иду, мама купит гостинцев и иду!
Так вышло, что пока Лариса сидела в тюрьме дом ее обокрали, вынесли все вплоть до вилок с ложками. Возмездие то или черт знает что, но было.
Зинаида Яковлевна одевала на дочь свою большего размера кофту, подворачивала рукава. Юбка по щиколотку в руках пакет с гостинцами, все ровно как бродяжка с узелком, так она пришла и постучалась в дом, где жил ее бывший муж с новою женой.
— Мама, мам к нам тетя какая-то пришла! — встретил Сашенька Ларису.
— Я твоя мама, вот гостинцы тебе принесла!
Мальчик с любопытством посмотрел, испугался и убежал.
И раздавалось из комнаты:
— Мама, мама!
Они все испугались, что Лариса потребует Сашеньку, написали заявления в милицию, участковому, что, мол, так и так, разбивает семью, уголовница!
Больше Лариса, некогда не приходила.
Спустя много лет она позвонила не трезвая, напившись с горя и услышала, на линии голос Александра.
— Здравствуй Саша, это я, то мама твоя! — пьяным голосом со слезами, сказала Лариса. — Прости меня сыночек!
— Не звони сюда больше алкашка! — закричал Александр и бросил трубку.
С тех пор Лариса было одно в жизни Бог и церковь, но и тут выходит, что предали.
— Предали, — подумал я, выходя из автобуса. И с камнем на сердце отправился разыскивать второе отделение.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Устройство и вид больницы привяли меня в отчаянья, отчего стала муторно на душе, которая до последнего верила в надежду. Жалкие домишки и помещения бывших колхозных конюшен, которые были разбросаны как грибы поганки на поляне, здесь считались за больничные отделения. Они были неухоженные, ошарпанные и запущенные. И это была областная больница. Особенная больница, куда не наведывалось высокое начальство с проверкой, в которой можно было красть бюджетные деньги и не производить ремонта, и такое же безалаберное отношения медперсонала должно было заключалось к больным.
Я растерялся от вида убожества и остановил одну несчастную мать, старую женщину.
— Вы не подскажите, где здесь второе отделение?
— Иди за мной сынок! Я во второе! Дочка у меня во втором отделение. Уже как десять лет.
Старушка повела меня за собой и стала первому встречному рассказывать о своем горе, наверно потому что давно уже с ней никто не говорил о дочери. Охотников поговорить не находилось, а старые приятели, крутили пальцем около виска и бежали от нее прочь, когда она начинала говорить о наболевшем.
— Уже как десять лет! От чего? С мужем развелась, вены порезала. И суда забрали. Сначала ничего, подлечили сначала. А потом видно опять сердечная вспомнила, и давай снова себя бритвой уродовать. И вешалась и таблетки пела. Пузырек целый проглотила. Но я скоро спохватилась, скорую вызвала, откачали горемычную. Теперь уже здесь, поди, третий год безвылазно. Я сколько уже не просила доктора хоть на день рождения, хоть на новый год, домой, других то бывают, отпускают. Отпуск эта здесь называют. Мою не пускают. И слово какое выдумали — отпуск, что они здесь как на работе? Я думаю как, надо их всех по домам распустить, а врачей в шею. Пусть в поликлинике сделают отделение психиатрическое. Да врач на дам приходит. Государство им пенсию платит, чтобы было на что жить, а не в больницах казну проедать. Да и не бездомные же, у всех дом, мать отец! Вот так-то милок! Вот и весь мой сказ. А ты что здесь?
— Мама!
— Что-то я тебя раньше не примечала, первый раз, что ли?
— Первый!
— Крепись! Держись! Дай то бог сил, терпения! Пришли!
Вместо привычных дверей была решетка. Пожелтевшая с облупившейся краской она вызывал не трепет и страх, а тоскливую грусть.
Старушка позвонила и из темного коридора показалась сильная полная женщина санитарка с повелительной физиономией и с некрасивыми накрашенными бровями, словно дугами.
— Раиса, это я Степановна!
— Вижу, что не король! — спрыснула Раиса и открыла навесной замок на решетке.
Она вопросительно и строго на меня посмотрела.
— К Пастушенко, — ответил я, пропуская первой Степановну.
— Ждите здесь, — ответили мне и санитарка пошла звать.
Свидания с родственниками были в столовой. В маленьком зале со столами и лавками. Тут же раздача. Под потолком на полке телевизор. На одной из стен репродукция Левитана Вечерний звон — река и церковь. Как нарочно.
Пахло хлоркой и несвежим бельем в пересмешку с объедками из кухни. Столы были вытерты жирной тряпкой и от этого противно блестели.
Мать так долго не вели, что Степановна уже покормила свою дочь Галю.
Это была женщина за сорок с темными кругами под глазами и в теплой кофте, когда стоял конец августа и было еще сравнительно жарко.
Галя съела две котлеты и больше не хотела, наелась, но Степановна, говорила:
— Ешь, еще ешь! Отберут! Я их знаю!
И бедная Галя съела пять котлет за раз и запила их компотом.
Мать вся какая-то жалкая, затравленная, исхудавшая и осунувшиеся с силой вцепилась мне в руку, словно в спасательный круг утопающей и с надеждой смотрела мне в глаза, в которых сами собой явились слезы.
— Забери меня сынок, отсюда!
— Конечно мама! Заберу! Что случилась!
— Полиция привезла!
— За что?
— За церковь! За то, что в колокола звонила!
— Это как?
— Не знаю, само собой вышло. Дверь открытая была я и прошла.
— И что они?
— Побили, полицию вызвали!
— Побили? В церкви?
— Да!
— А что же батюшка?
— Он наверно и вызвал! Еще и дьяк!
— Пройдите к заведующей! — сказала санитарка.
— Подожди мама я сейчас.
— А ты привез мне покушать? — спросила мама.
Я растерялся, потому что приехал с пустыми руками.
— Я заберу тебя мама! И мы купим все, что ты захочешь.
Заведующая была миловидная брюнетка, одетая со вкусом в юбку и черный жилет.
В кабинете пахло духами, на столе стояли цветы, нежные белые розы. Они так не гармонировали с больницей со всем тем отчаяньем, которое билось в сердцах больных, что были циничны. Но верх цинизмом были иконы: Богородица и Николай угодник чудотворец.
Выражения на лице заведующей было такое, словно вы ей были обязаны по гроб жизни и теперь должны пресмыкаться, что зависите от нее и у вас не может больше быть своего мнения. Или словно вы в зале суда, она в судейской мантии и может вынести вам любой приговор.
— Я забираю мать, — резко сказал я.
— Вы не можете этого сделать! — ответила заведующая, словно заранее знала, что я скажу, и высоко подняла подбородок, словно посмотрела на меня сверху вниз.
— Это еще почему?
— Она совершила опасное социальное действие!
Я закипел.
— Скажите, еще, что особо опасное!
— Вы смеётесь?
— Нет, я негодую!
— Вашей матери назначен курс лечения!
— От чего?
— От болезни!
— Какой болезни?
— Обострения на почве шизофрении. Она у вас выпивает?
— Вся Россия пьет!
— Я не о России вас спросила, а о вашей матери.
— Я вам ответил.
— Приезжайте через неделю.
— Я возьму ее за руку и выведу сам.
— Я вызову охрану, наконец, полицию!
— Она что последствием, в тюрьме?
— Скажите спасибо, что не посадили!
— Лучше бы арестовали!
— Я узнала, что ваша мать отбывала срок в женской колонии.
— Это было тридцать лет назад!
— Это не важно!
— Не важно, что ей под шестьдесят лет?
— По закону и новому распоряжению, лица отбывавшие срок, выписываются только после уведомления органов правопорядка, полиции и участкового.
— Я до последнего не верил, что Россия полицейское государство! Но теперь убедился, что в первую очередь так!
Заведующая криво улыбнулась.
— Вы с ними за одно, а должно было быть иначе, вы же врач. Давали клятву Гиппократа.
— Вы живете в обществе, и ваша мать должна придерживаться норм и правил и законов этого общества. Как и вы сами!
— Я как понимаю наш разговор окончен?
— Правильно понимаете.
Я вышел.
— Мама я заберу тебя в следующий раз, — ответил я маме.
Мать заплакала.
— Я сейчас принесу тебя продуктов.
— Хорошо! Я хочу шоколадку.
— Я куплю все куплю.
Но всего, что хотел я купить не смог. Магазинчик был крохотным ларьком с сигаретами небольшим наименованием продуктов. Шоколадка была, еще булочки и пирожки, колбаса и сыр. Рядом с больницей была воинская часть МЧС. И два солдатика покупали сигареты и лимонад. Спасатели словно не ведали, что здесь через забор гибнут люди. А если и узнали бы, то все равно не стали бы извлекать несчастных из-под обломков, ведь это были обломки ни бетона и ни арматура, это был цинизм и равнодушия, это был приговор.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я возвращался с теми же людьми. Они уже были с пустыми сумками, в которые бережно собирали нехитрые продукты, чтобы накормить своих родных. У некоторых светились от спокойствия лица, что они выполнили свой долг и пусть хоть немногое, но смогли сделать для больных и обществом забытых людей.
На аксайском повороте я пересел в маршрутку и отправился домой в Аксай. Пассажиры уже были другими, что прежде. Люди возвращались из торгового центра Мега и Ашан. С коробками и покупками. Они были довольны и счастливы от приобретений. Завтра их снова поглотит обыденность и рутина, и они станут несчастными как все, но сегодня и сейчас они представляли, как достанут покупки, как будут счастливы. Мы так устроились в жизни, что выбрали настоящим чувствам от общения друг с другом шопинг в погоне за не нужными в жизни вещами, обменяв бесценный огонь сердец на бездушные вещи. Или жизнь так несовершенна, что мы выдумываем вокруг себя миры, пусть они и бесчувственные, но какая-нибудь вещь, не обманет и не придаст как может сделать самый близкий и родной человек.
Я думал о церкви и а людях что так больно обидели мать, и так желал увидеть своими глазами и церковь и тех людей своими глазами, так думал о том, что пропустил свою остановку и поехал к городскому храму.
Главный храм города Аксая был с историей и отчасти необыкновенный, а было все так или примерно так.
Двое пьяных опричников Ивана Грозного лютовали, проходивший мима мужик косо посмотрел и бросил:
— Антихристы!
— Ты что мелишь? Борода! — выкрикнул один и поднял коня на дыбы, чтобы задавить мужика.
Мужик отскочил, опричники спешились и повалили мужика и стали бить ногами.
На крики подбежала полная баба жена провинившегося мужика.
Досталась и ей.
Драку увидели двое братьев Степан и Петр, рослых детины и вступились.
Петр ударил одного из опричников в зубы да не рассчитал сил и убил с первого удара.
Второй опричник убежал за подмогой.
— Степан, уходить надо! — сказал Петр. — Изловят, шкуру живьем сымут.
— Куды?
— На Дон! Говорят воля там!
— Нет воли на свете, а если и есть, дорога, та воля стоит.
— Заплатим!
— А, пойдем, здесь воля только у мертвых.
С пустыми руками было идти не с руки и братья решились позаимствовать кое-какие вещи у местного боярина, что был хуже Ирода и с белого света сживал мужиков. Ночью вломились к нему в дом, разбили голову в кровь и унесли богатую икону Богородицы.
— Нет средь них, веры! Бог так нам положил! — говорил Степан.
И с иконой братья пришли на Дон в местечко Аксай. Долго не показывали никому что привезли с собой, а потом и во все Петра убил турок, а Степан спрятал икону и сам где то сгинул.
Прошло уже как двести лет как пропали братья с этого света, и по станице загуляла и плодилась холера.
И в одной бедной семье, в которой страшный мор выкосил всех кроме бабки, да девочке десяти пришла весть, что девчушке приснился сон, об иконе Одигитрии, которая сотворит чудо и избавит от смертельной напасти станицу.
Девочка указала на место и икону нашли.
Дивились казаки и весь честной народ на богатое убранство, бриллианты, изумруды и алмазы, золотой венец, и прочее богатство, один только серебряный киот был весом в 7 с лишним килограмм. Но серебро и злато стало ни что по сравнению с чудом, которое явила икона, а именно, то что зловещая холера исчезла из станице, а заболевшие люди, которые находились в шаге от смерти пошли на поправку. И на месте обретения иконы 18 мая 1891 года был заложен храм. Владелец этого участка сотник Лотошников пожертвовал его Церкви вместе с принадлежавшим ему недостроенным домом и денежной суммой…
Через пять лет постройка церкви была окончена и попечители обратились к Архиепископу Донскому Афанасию (Пархомовичу) с прошением благословить престольный день Одигитриевской церкви 4 сентября, то есть «в день явления иконы, которое было избавлением от страшной холеры». Престольный праздник был установлен, но снова, словно какой рок совершался в отсутствии иконы, перед списком с нее, поскольку в этот день согласно утвержденному расписанию, икона находилась в Новочеркасском Вознесенском кафедральном соборе.
— И этой хватит с них! — завистливо сказал настоятель Новочеркасского храма. — От Холеры, спасла и будет!
И странное почти страшное обстоятельство, освящение храма и службы без святыни в честь, которой он воздвигнут. Я много думал об этом прежде и тогда когда выходил на островке перед Храмом, почему то вспомнил. А после революции икона и во все пропала с Дона, белые и казаки выходит так, что как однажды братья Степан и Петр сказали:
— Нет средь них, веры!
И увезли икону с собой и где теперь, только одному Богу известно.

«Храм без иконы! Люди без сердца! Мир без Бога! — думал я, подходя к церкви. Где ты Христос? Сочинил анекдот! Смутил и испарился! Сказал, что приду скоро, а выходит, надул! Надул, весь белый свет! И тебя Христос надули! А как же не обманывают, одной рукой крестятся — другой грешат. Твои обряды покупаются и продаются. На всем и из всего копейка зашибается. Вот она твоя истинная паства!»
И я остановился перед нищим попрошайкой на воротах Храма.
Он был с клюкой наверно для солидности и с усами. В руках одноразовый пластмассовый стакан.
Я достал купюру в сто рублей и положил в стакан.
Нищий оживился, запричитал и стал желать мне здоровья и всех небесных милостей.
Я нарочно дал много, чтобы подружиться и разговорить попрошайку.
— Говорят у вас случился переполох?
— Какой?
— В колокола кто-то без спроса позвонил?
— Да, было! Лариса то!
— И что?
— Ничего! В полицию ее забрали.
— Выходит правильно?
— Не мне судить!
— От чего?
— А я кто? Ни кола, ни двора, ни семьи, ни матери. Слово скажу, погонят от их ней милости, запретят собирать копейку, а без копейки пропаду.
— А если по совести?
— Если почестному, то мне все одно кто звонит, лишь бы службы каждый день праздничные. Вот оно как на Пасху подали! Две тысячи, вот тебе крест…
Я отвернулся и больше не стал слушать.
«Черт с ним, убогий нищий, — стал думать я. — А вон этот молодчик в рясе?»
Заприметил я вышедшего из трапезной дьяка. Он только отобедал, и жидкая бороденка лоснилась от жира, и жир стекал по подбородку.
«Подойти и дать в зубы! Батюшки ноги переломать! Нет то пустяк! Если бы разом всех! — думал я и вошел в церковь»
Убранство было красивое и старинное. Пахло ладам, но тихо и не одной живой души, словно все вымерли.
Я стал искать взглядом Христа.
— Ну, здравствуй, — тихо сказал я в глаза, распятого Спасителя. Кто подумает, что я не верю в Тебя! Нет, ты знаешь, что верю, но так они тоже верят. Они верят так, что с того? Попрошайка слышал, как в тебя верит. Особенно в твое воскрешение, в которое ему по две тысячи отстегивают. А сытый дьяк, верит в то, что какая-нибудь баба прихожанка, принесет жирную домашнюю курицу и он проглотит ее и не подавится. Ах ты спрашиваешь, во что верю я! Верю в то, что не стоит Твой мир ни слезинки ребенка, ни слез матери. А знаешь что, а то что Твой мир и был самый пропащий! Чем ты купил этот мир? Думаешь, только муками на кресте, а как же Твоя мать Мария, что рыдала над тобой, что задыхалась от смертельной боли и что звала тебя на кресте и просила поменяться с тобой местами. Ты сказал во время нагорной проповеди, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Так знай, я так наелся твоей правды, что она уже поперек горла и осточертела. Молчишь? Но вот и помалкивай!
Я вышел вон с церкви, но думал, что я вернусь обратно, клянусь! Но в руках моих будет ни копейка на свечку, а что поистине настоящее, что заставит Тебя Христос содрогнуться!
— В полицию, говоришь Ларису, свезли! — зло окликнул я попрошайку.
— Известное дело!
— Но пойдем значит в полицию!
И я отправился в райотдел, чтобы посмотреть теперь и этим иудам в глаза.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Детский сад был двухэтажный просторный и утопал в зелени. Ребятня играла на детской площадке в незамысловатые, но такие счастливые детские игры: возилась в песочнице, тянула на веревочках шумные машинки, которые стучали своими колесами. И все вокруг утопало в веселом и беззаботном детским солнечном смехе.
Я на всю жизнь запомнил детскую возню в песочнице и манную кашу. И я был бы рад просто подойти к садику своего детства и увидеть счастливых карапузов, но теперь вместо них в садике было районное отделение полиции города Аксая. За тридцать лет после развала советского союза в городе построили и открыли только всего один детский сад, но разогнали воспитателей и детвору и забрали еще не старый и просторный детский сад. Центр, капитальное здание. Кто — то посчитал, что сгодится под полицию, а детей пусть воспитывают дед с бабкой ишь чего себе выдумали, детский сад. И теперь в садике развернулись следователи, привозили на допрос преступников и сделали большой обезьянник, куда закрывали пьяных и дебоширов. И теперь осталось только из школы сделать тюрьму, а в роддоме торговать водкой и устроить притон.
На входе в дежурной части молодой безусый сержант попросил предъявить паспорт.
— По какому вопросу?
— К участковому!
— Проходите!
По коридорам отдела, где прежде бегали дети, шныряли молодые девицы с капитанскими погонами, а одна со всем еще соплячка красовалась погонами майора.
Гагарин первый человек в космосе был лейтенантом и только после полета получил майора, а за что присвоили пигалице майора, было загадкой, на которую в России не найти ответа.
— Присаживайтесь, — сказал участковый. — По какому вопросу?
— По общественному!
Полный и рыхлый и не в свежей форме участковый посмотрел недоуменно.
— Вы слышали?
— Что слышал?
— Ваши сотрудники нарушили закон!
— Не понимаю вас, выражайтесь, ясней!
Неделю назад в церкви, некая Пастушенко, поднялась на колокольню и стала звонить в колокола!
— Не слышал!
— Вот именно, что не слышали, а ваши сотрудники, ее в сумасшедший дом определи, а могли и должны были пятнадцать суток влепить! А теперь женщина в лапах варваров психиатров загибается.
— А вы собственно, что хотите?
— Справедливости!
Участковый усмехнулся:
— Не по адресу!
— Это как вас понимать?
— Это надо у Бога, просить! Мы закон!
— Что же в России закон, это несправедливость!
— Закон это порядок! А, правда, у каждого своя!
— Вы имеете в виду, что закон как дышло как повернул, так и вышло.
— Что вы от меня хотите?
— Кто спровадил мою мать в сумасшедший дом?
— Подождите! — сказал участковый и запыхтел и, пыхтя вышел из кабинета и скоро вернулся с молодым и высоким лейтенантом.
— Вот лейтенант Воронов, он был на прошествии!
— Вы, почему не сопроводили в отдел гражданку?
— Ты кто?
— Конь в пальто!
— Что!
— Ты мать мою, сначала избил, а потом в сумасшедший дом сдал. И теперь ее закалывают!
— Защитник выискивался! Надо мать на цепи держать, если она у тебя невменяемая! А почему не в отделение, а на какой черт она мне здесь далась! У нас одна камера на весь, отдел и не резиновая, у меня уголовникам негде сидеть.
— Так вы и есть преступник!
— Что?
— Не по закону! А по-человечески если!
— Ты нам здесь комедию не ломай! Ты на колокольню залезешь и тебя в дурдом отвезем! Любого!
— Да, нет, я на колокольню не полезу! Затрещит по швам, а если приду, ты за мной наперевес с автоматом бегать будешь!
— Что?
— Увидимся! — резко бросил я и вышел и шел мимо детской площадкой которую сровняли с землей и закатали в асфальт и теперь на которую постовые сморкались и курили и бросали бычки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дети — цветы жизни и в городе, напротив, через дорогу с роддомом был цветочный рынок.
«Разве и правду и на самом деле не любил Александр нашу бедную мать? — думал я и шел к младшему брату. Я хотел рассказать, какая не справедливость и подлость приключилась, как обидели родного и близкого человека. — Нет не мог, чтобы совсем не любить! Но считает, что она его предала».
Рос он болезненным мальчикам, рано стал читать и с горечью и обидою смотрел, как в школу приходят мамы.
— А это вот моя мама! А это моя! Саша, а когда придет твоя мама? — спрашивали дети и Саша плакал по ночам
И вроде как мама у него появилась. После развода его отец женился на новой жене и маленький Саша, сразу с налету всем сердце прилепился к женщине появившийся в их доме. Они развелись через два года. И снова предали, и снова оставили. И только я, каждый раз самого момента, как только нас разлучили, приходил к Саше, приносил шоколадку. Сам не ел, но нес брату, собирал, и откладывал, деньги, чтобы купить, брату подарок на день рожденье. Когда вырос и стали появляться деньги всегда, давал, а главное я старался сердцем дружить с младшим братом. Водил его, то в музей то в кино, то мудрую книжку покажу, расскажу о Достоевском, то фильм серьезный принесу. Саша сочинял стихи и много читал: Достоевский, Данте, Фрейд, он словно все время искал ответ, почему его бросила мать. Но ответ так и не находился. А ответ настолько был простым, что не у Данте не даже у Фреда он не открывался. И молодой человек, сердился. Не признавался себе, но, то было так. Однажды я и во все нашел у него книгу Адольфа Гитлера «Моя борьба» и насторожился. Саша отмахнулся, что мол, для общего развития. С возрастом, когда Саша вырос, когда цитировал Достоевского, когда плакал над горькой судьбой князя Мишкина, я по-тихому, чтобы не спугнуть, стал, заговаривать с Александром о матери. Но каждое слово, любое, то маленькое слово было или большое выводили молодого человека из себя. Он менялся в лице. И однажды из-за злобы и обиды на мать прямо в лицо сказал мне брату горькое.
— Не родной ты мой брад, сводный!
Я отвел глаза и не показал, как ранил меня брат, все ровно как в сердце ножом. Больше Александр не любил князя Мышкина и не плакал над его страшной долей. Он стал продуманный и циничный. Дорогая модная одежда, красивые аксессуары и высшие образование.
Александр встретил меня холодного, словно догадался, что снова стану говорить о нашей матери. Он совсем переменился. Худой так и оставшись болезненным, Александр мазался сотнею кремами, и довил ненавистные прыщи, которые так не шли с его дорогою одеждою, с его блестящим и дорогим образованием.
— Здравствуй брат! — сказал я.
— Привет!
— Как дела твои брат?
— Хорошо!
— Как учеба?
— Хорошо!
— Ты надолго я скоро ухожу? Дела! — и Александр состроил что-то вроде улыбки.
Я опустил голову потом поднял глаза и вдруг увидел, чего и не замечал, прежде, а может того прежде и не было. Вся стена над кроватью Александра была завешена образами. В центре большое распятие.
— Так ты веруешь брат? — вырвалось у меня.
— Верую! — решительно ответил брат, даже где-то разозлился в том, что старший брат сомневается.
— В чем же вера твоя? — еще тише спросил я.
— Верую в Господа нашего, верую в Иисуса Христа, верую, что Он сын Господа нашего! — ответил Александр как на экзамене, словно вычитал из какой-то книги. И вот теперь отвечает и значит, все, верует.
— Нашу мать больно обидели в церкви!
— Значит, сама виновата! Бог наказал за грехи!
— В чем и велики ли ее грехи?
— А то сам не знаешь?
— Выходит, вера твоя худа, если так считаешь!
— Не тебе решать! — спрыснул Саша.
— А я верую, — еще тише, чем прежде ответил я. — Что если Господь есть, он вразумит тебя, или даст, откроет мне силы, открыть, тебе глаза.
Александр криво улыбнулся.
— Мне надо идти.
— Иди! — ответил я и с силой добавил. — Верую, если вместе будем идти, то дойдем. Прощай брат! И верую, что однажды мы с тобой свидимся, и все будет иначе как тогда, когда мы были детьми, когда я к тебе шел, а ты ждал меня во дворе и когда видел меня бежал ко мне на встречу и наши сердца… И мы обнимались!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Я возвращался обратно на Маныч. Домой не стал заходить. Я жил с бабушкой и мне не хотелось расстраивать старую женщину горьким новостями про ее дочь.
И всю дорогу думал о москвичах и тех людях, что собирались у них в большом срубе на берегу реки.
Однажды Диков встретил на дороге машину с московскими номерами. Москвичи поломались и Диков помог и пригласил к себе в гости на рыбалку и охоту.
Алексею и Сергею двум закадычным друзьям их Москвы так понравился край и место на берегу реки, что они купили землю и поставили срубы большой дом и двухэтажную баню. Друзья были солидными бизнесменами с высокопоставленными друзьями из правительства и в тихий прежде богом забытый хутор на Маныче со всей России стали приезжать необычные смертные на дорогих заграничных авто.
Охотились и рыбалили, но что еще главное обделывали разные дела и делишки. Как то Диков познакомил меня с друзьями москвичами, и я им понравился и стал приходить в дом и садился за стол. Слушал, поддерживал разговоры, изучал общество — высший московский свет.
К Дикому приехала молодая жена Наташа с дочкой Аней, и я сказал, что заночую у Авиловых, а пока пошел к москвичам, не хотелось посмотреть всем эти людям в глаза, от которых зависит жизнь в России. Для меня было важно, что мне скажут на мою беду эти господа, которые решают, кого судить, а кого миловать, кого наградить, а кого обобрать.
Сергей Бабанский встретил меня серьезно и посмотрел пристально. Он всегда так делал. Сергей, добившись всего в жизни сам осторожен в подарках и внимание. Самое страшное для Сергея, когда человек возгордиться.
Хотя сам гордиться своим положениям в обществе, именно потому, что добился высот сам. Гордиться не возбраняется, выражать это в своих речах надо осторожно.
— Я при последней встрече заговорил о дяде Сереже Разомазове, о том, что восхищаюсь его мастерству.
— Если заслуженный мастер спорта и чемпион мира у него должна быть приличная пенсия! — с какой, то издевкой заключил Бабанский.
Я промолчал.
Разомазове восьми кратный чемпион мира и к тому же абсолютный. Вы понимаете, Сергей Дмитриевич, что есть понятие и значение абсолютный? Разомазов до последнего вздоха никогда ни в чем не будет нуждаться.
При этом Бабанский как никто другой дорожит узами дружбы и просто самым последним знакомым и сто раз подумает, чтобы окончательно прервать знакомство, подумает и все равно этого не сделает. Он хороший человек. Бабанский, знает, что я в его доме сам себе на уме и всего раз сделал мне замечание.
— Артур бери, что хочешь! Ешь, пей Артур! В твоем распоряжение баня! Весь дом, но никогда никому ничего не предлагай у нас с Алексеем в доме.
Я поздоровался и сел за богато накрытый стол в большом зале. Вокруг были чучела животных, камин, но меня всегда волновал, черный флаг веселого Роджера череп с костями, который был на одной из стен. Роджер весело улыбался и говорил о нравах и настроениях гостей и общества дома.
За столом было людно, был какой-то генерал, один адмирал, депутаты государственной думы и советники министров и большие чины силовых структур полиции и ФСБ.

В следующем году должны были состояться выборы презента России. Между присутствующими то и дело заходила речь о политике.
— Медведев подставное лицо! — невзначай бросил кто — то.
— Думаешь, Америку открыл? — ответил один толстый депутат и махнул рюмку водки и, нанизав на вилочку белый мареновый гриб, отправил в рот и зажмурился от удовольствия.
— Ты Иннокентий из партии единая Россия тебя и так все устраивает! — ответил молодой и румяный депутат из ЛДПР толстяку и отхлебнул из кружки пива и закусил предварительно очищенным хвостом крупного отварного рака.
— Что Бог послал! — крякнул толстяк и опрокинул вторую рюмку водки, но на это раз вместо грибочка выбор пал на осетрину.
Я вылил рюмку французского коньяка и громко спросил:
— А хотите апельсин?
Толстяк из единой России не донес вторую порцию осетрины до открытого рта.
— Что? — переспросил Бабанский.
— Апельсин, Сергей Дмитриевич! Вступайте, обещаю Вам желтую майку лидера. Вам не надоела ряса серого кардинала? Пить до обмороков есть до коликов, менять машины как перчатки и женщин, и чтобы в конце концов пропасть. Забвения не загарами! А если остаться в веках!
— За это можно и по голове схлопотать, — сказал толстяк из единой России.
Сергей Дмитриевич навострил уши, а с ним и другие.
— Вы на это в своей Единой России все и надеетесь! — бросил депутат ЛДПР
— На что это? — обиделся толстяк.
— Что страх пересилит, и народ будет вас вечно терпеть!
— Для стада нужна собака, а лучше стая! — сказал один генерал.
— Волчья стая? — уточнил майор ФСБ.
— Да! Острые клыки и когти против бестолковых лозунгов, — ответил генерал.
— Апельсин, как я понял это революция? — сказал другой.
— Да, но народу, нужны не когти и клыки, а тепло и забота!
— Утопия! — сказал кто-то.
— А Христос не утопия, с его почечной, по обеим щекам?
— А Бог при чем? — крякнул толстяк из Единой России и, разволновавшись, выпил водки не закусывая. — Что без Бога уже и нельзя? Коммунисты попробовали, не получилось!
— Да нет похерели дело Ленина! Но есть один молодой человек, у него мать в церкви избили и в полицию, а полиция в сумасшедший дом.
— Ну что же негодяи! — заключил депутат Единой России.
— Так вы же и есть выходит, что негодяи! — громко сказал я толстяку.
Толстый снова обиделся.
— А кто же? Вы же и полиция и церковь, выходит и законы и нравы!
— Что ты предлагаешь? — спросили другие.
— Надо эту церковь взорвать! — сказал я, словно выстрелил и все застыли кроме одного майора ФСБ который переглянулся с начальником охраны Путина. — Главное объяснить, что за правду и справедливость. Чтобы в одном порыве! Все вместе как один! И отделение полиции тоже на воздух. Народ это любит! И Бога не надо. Главное не рассусоливать! А громить!
— Разрушим мир до основанья, и на его обломках построим новый мир! — сказал кто-то.
Алексей друг Бабанского посмотрел на меня скорбно и горько. Он был полная противоположность Сергея Дмитриевича и всех здесь собравшихся. Алексея можно обмануть если близко сойтись, обман Алексей простит если увидит искренность раскаянья, того кто его обманул. Предательства не простит никогда и никому. Алексей родился и вырос в Грозном в Чечне, но перестал уважать чеченцев после войны, не из-за войны именно из-за того, что чеченцы предали русских, живших прежде с ними в одном городе и любивших, а чеченцы в один предали. Алексей страстно любит шахматы и коллекционирует монеты. Нумизмат!
Алексей потерял много друзей в чеченском огне и теперь услышал от меня предложения развязать войну на Дону.
— А взорвет, он церковь? Не испугается в последний момент? — спросил майор ФСБ.
— Вы с ума сошли? — побледнел депутат Единой России и со страху стал все подряд есть со стола. Икру, рыбу, грибы, мясо. Словно так, что если взорвать церковь, начнется голод и депутат останется голодным.
— Взорвёт и глазом не моргнет! — ответил я. — Он уже в мыслях сто раз к ряду эту церковь на воздух пустил.
— Когда с ним можно будет поговорить?
— Говорите! Это я! — ответил я седевший с ними за одним столом.
— Артур, пойди проспись! — ответил мне Бабанский и вздохнул.
— Сколько можно дрыхнуть? — разозлился я. — Ну да, конечно, вам легко говорить не вашу мать избили и в сумасшедший дом отправили. Каждый из вас на теплом местечке! Но это место куплено слезами, таких как моя мать!
— Что ни будь новенькое скажи! — поросли кто-то фыркнув.
— Ну да конечно, новенькое! Новое блюдо, новый костюм, машина, женщина! Вы ни как не можете утолить жажды. Вы предпочтёте умереть от заворота кишок, но не прекратите хапать! Но когда же вы лопните? Я к вам сердце принес, но и вы здесь не разглядели! Может и был еще шанс, сойти мне со страшной дороги, но теперь уже я окончательно утвердился, что громить, так громить непременно церковь и Бога! Ведь это ваш Бог, ваша церковь! — сказал я встал из-за стола и ушел.
Окунувшись в прохладную августовскую ночь, после становится на сердце покойно, словно все уже и случилось, и я спал как младенец. А вечером приехал Авилов с женой и пришел Зубков.
Мы сидели за столом с Авиловым Юрием Александровичем и Зубковым у Авилова на даче.
Зубков подобен Дионису, бог веселья и вина абсолютного воплощению природы продолжение жизни. Это человек который без веселой пирушки с женщиной, умер бы в тот же миг, если пирушки прекратились, но если не стало бы женщин, то Зубков… Зубков выстрелил бы, себе в голову размозжил себе мозг.
— Вот как скажите, мне как можно так не любить женщину свою Родину, как можно эту содомию устраивать?
Я сидел и весело смотрел на Зубкова, как его шевелись усы. Сам он невысокий и живой до такой степени, что все играет на его лице.
И каждое его движение это живо и неповторимо.
— Нет, Артур я не в плане, что Путин спит с мужчинами. А в плане того как можно не любить собственный народ, собственную землю, что продавать родную землю, ее недра с издевкой во имя благополучие народа… Хорошо, ладно, я согласен, так сложилась историческая ситуация, индустриализация, прогресс, мировая техническая революция, что мы все, весь мир зависим от полезных ископаемых. Порадовать необходимость, но, а народ, которого воплотила эта земля в жизнь. Россия, которая пролила миллион кровавых слез во время революции осталась в полном дерьме, когда наши совершили, если не золото, но серебро… Русский человек дерьмо ест! Объедки со стола прихлебателей мерзавцев и негодяев, которых Путин благоденствует, а надо убить, прилюдно вздернуть каждого! Если Путин так сделает и даст блаженному русскому народу жить по-человечески, я заберу свои слова! А так, а иначе конченые мерзавцы и Путин! — сказал Зубков и заключил. — Давайте выпьем!
— За что? — спросил я.
— Артурчик! — воскликнул Зубков. — Не за Нансена Мандолу же! Конечно за Революцию! Потому что ни Путин никто другой не даст народу свобод, пока народ сам не очнётся!
Зубков без слов тоста и повода никогда не пил…
Я выпил и снова подумал о революции, про которую напомнил Зубков и вдруг вспомнил у Авилова их с Зубковым и Диким товарища Полковник ГРУ Мальцева.
— Вот смотри, — говорил мне Мальцев Виктор Абрамович! — На одной половине жизни Бог, а на другой половине дьявол, что ты выберешь то и будет определять тебя в жизни.
Я сидел у Мальцева дома. Мы были наедине. Виктор Абрамович жилист и подтянут как в само рассвете молодости. От того еще гениальней и могучий и страшней как бог войны Марс, который своим светом словно завет воинственный дух человека на свершения…
Виктор Абрамович угощал меня чаем с медом. Но сладкое угощение полынь, по сравнению, с мыслью, мысль которую подарил мне человек, которого я считаю своим отцом, грандиозна.
— Бог и дьявол, что ты выберешь Артур?
— А что выберите вы?
— Бога нет, как нет и дьявола! — ответил Полковник ГРУ
Мальцев, проповедует материализм, предложил мне идти в наемники, вступать в частную военную компанию которые учредила и разрешила Российская Федерация.
— Я направлю тебя, к человеку, пройдешь комиссию, и тебя зачислят, — сказал мне Мальцев. Полковник не на грамм не сомневался, что я не смогу не вступить в военные формирование по состоянию здоровья и, что отличусь на военном поприще.
Но теперь уже поздно. У меня теперь своя частная военная компания.
— Ты заметил Артур все здесь все равно как дети? — сказал Авилов после тоста Зубкова. Шумят, возятся, задирают друг друга, но без обиды. Даже Диков, когда бы из-за страсти на вид готов убить как разъярённый демон, а потом снова как малое дитя. И Зубков! Да Юрий Иванович?
— Что ты имеешь в виду?
— Что с виду приличный человек, семьянин, а в Тузлуках, у тебя бес в ребро колит ножом и ты не пропускаешь не одной юбки.
— Чушь! — отвечает Зубков и махает рукой на слова Авилова, а встает из-за стола. Его сами несут ноги и все естество, потому что из дома вышла незамужние подружка жены Авилова… Супруга Авилова, Ника необыкновенная женщина, яркая и очень сильная, не смотря на все невзгоды и трудности, что не приносит ей жизнь. Ника любую трудность одолеет… Живая подвижная с опьяняющей улыбкой на лице.
— Тамара, а можно вас пригласить? Пригласить смотреть звезды! — спрашивает Зубков
— Что их смотреть, блестят как глаза у кота в марте месяце, — отвечает Тамара
— Я про то, и говорю Тамара, смотреть звезды надо исключительно в горизонтальном положении… Рыбка моя!
Авилов пограничник смеется, это стройный жилистый человек воплощения хозяина служебного четвероного друга людей. Однажды я спросил у Авилова:
— Что вы сделали бы с нарушителем государственной границы, если он покалечил бы вашу служебную собаку?
— Убью на мести! Убью не на миг не задумываюсь, — ответил Авилов.
Зубков же не убьёт иза собаки, иза денег тоже не убьёт, убьёт только за правду. Родного сына убьёт, себя убьёт, всё и всех.
Зубков просит отправиться снова Тамару смотреть на звезды в горизонтальном положении, но Тамара не преступна, это ошибка. Зубков, теперь не угомониться до рассвета и будет не давать никому спать и отдыхать. Будет приставать к женщине до рассвета. А с закатом во время застолья все повториться…
— Юрий Павлович купил бильярдный стол! Ты играешь Артур, — спросил Авилов.
— Играю! — ответил я. -Но навряд ли Юрий Павлович будет рад меня видеть в своем доме.
Доктор, Юрий Павлович, может шутить, а может и быть грозным. Мы с ним тогда были в соре. Я зачинщик. Он настоящий врач и в его жизни главное порядок. В моей же жизни случается хаос и поэтому мы порою не сходимся во мнение. А так он хороший человек и профессионал своего дела. У него прекрасная и интеллигентная жена.
Авилов мне подливает. Ника приносит на стол все новые и новые блюда. Я ем и вдруг кусок застревает у меня поперёк горла, когда я понимаю, что моя мать может быть в это самое время ворочается и не может уснуть, потому что голодная.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Утром приезжает Мальцев, тот, кого я вспоминал накануне.
У нас Мальцевым, какие то доверительные отношения, словно отец с сыном. А всем его друзьям я словно как сын полка — мальчик.
Говорят, как назовёшь корабль, так он и поплывёт.
Я не знаю, отчего, но Мальцев Виктор Абрамович, мной заинтересовался пре самой первой встречи.
Полковник пригласил меня прокатиться на лодке с мотором.
Я никогда не знал, своего отца. Смутное воспоминание из детства — это армейская фотография, на которой молоденький солдат сидит на корточках. Совсем не по-армейски, не как на миллионах фотографиях из армий, где ребята с оружием, или на танке. Да хоть обнявшись, стоят и улыбаются в объектив.
Чёрт его знает от чего, от того, что отца, я видел только в военной форме и запомнил на всю жизнь, истории об отцовской службе в армии, о которой рассказывала мама, во время которой они познакомились, и я родился на свет, я всегда мечтал быть военным. Окончить военное училище и служить в армии.
В армию по ряду причин служить не пошёл. В военное училище не поступил, но судьба, словно зная с детства порывы моего сердца, дарила мне встречи с военными людьми. И не просто военными, а какими-то самыми удивительными.
Воевавших только за правду, тех, которых можно было смело назвать героями свой Родины.
— Лодка, должна быть с мотором! — рассказывал Мальцев. — Вот у меня надёжный, тебе надо такой же. Хочешь по управлять?
— Да!
Я пересел за мотор и вправду как кой мальчик стал играть с управлением мотора, словно с игрушкой. Как ещё иначе, если я управлял мотором первый раз в жизни.
Виктор Абрамович сделался серьёзным.
— А ну соберись! — не строго, но волевым голосом сказал Полковник. — Держи ровно! Не виляй! Смотри вперед, рукой правь без резких движений — плавно.
Я тут же освоился и выполнил наставление.
Малец сделав только ему ведомый обо мне вывод улыбнулся. Малец — так между собой звали Полковника ГРУ его близкие товарищи военные.
На берегу нас встретила жалобным и горьким стоном соседская кошка. Мурка намертво запуталась в ракаловке.
Диков негодовал.
— Сейчас я её прибью! — сказал Диков.
— Не надо! — сказал я.
— Малец переглянулся с Диковым и достал нож.
— Да! давайте, спасители! Переведите мне ракаловку.
— Погоди, — ответил Полковник и бережно, чтобы не причинить несчастной кошке вреда стал ловко разрезать ножом сетку из, которой была сплетена ракаловка.
— Держи! — сказал Малец и дал мне в руки перепуганную до смерти кошку.
— Вот дурынды! — сказал Диков, а сам улыбался и отчего — то был очень довольный и когда я на волю отпускал кошку, мельком глаза увидел, как Диков подмигнул Мальцу.
Так мы сдружились, и я полюбил Мальцева как отца.
И в это раз Мальцев приехал как всегда на рыбалку и снова взял меня с собой.
Весь день мы прорыбачил. Я много раз порывался рассказать полковнику о матери, но так и не сделал этого. Я решил, что сам должен во всем разобраться. Раз уже прежде вчера у москвичей я рассказал о своей беде, и больше я решил не стану никому жаловаться. Наступил вечер.

— Скучно, — сказал мне Полковник ГРУ.
— Пойдёмте в гости! — предложил я.
— Если только к дамам, то пойдём!
— Разумеется! К тете Нади, она с дочкой, у Юрия Ивановича на дачи гостит.
— Зубка?
— Да. Зубков уехал они теперь одни! Может скучают!
— Но, тогда, тихо. Никому не слово. Ты ведёшь! Я за тобой в след в след.
И мы отправились, словно на разведку, в боевое задание.
В нескольких метрах от дачи Зубкова, меня остановил Полковник.
— Осмотрись, по сторонам. Сориентируйся на местности. Вот забор. Можно через него. Но лучше обойти дом со стороны и забраться без слышно в окно.
— А если окна закрыты?
— Лето, ночь, за день в доме духота как в бане. Одно окно все равно да открыто.
— Неудобно, мы же всё-таки в гости. Напугаем.
— Хорошо! На воротах замок, вскроем.
— Чем?
— Спички есть?
— Есть!
— Давай!
— Как какой фокусник, разведчик, спичкой открыл на вид хитрый навесной замок.
Я кинул в окошко камешек.
Малец с досадой посмотрел на меня, что я нас обнаружил.
— Так романтически, — ответил я.
Малец рассмеялся:
— Романтически, говоришь! Хорошо! Романтически — можно.
Мы зашли во двор и постучали в двери.
— Мальцев, я знаю, что это ты! — ответила тетя Надя. Она всю жизнь проработала на секретном военном заводе и может у неё было развито чувство на людей, для которых она делала оружие. А может, потому, что она знала, что только Мальцев способен что — не будь такое выкинуть.
— Уходите! Мы уже спим!
— Ладно, пойдём! — ответил Полковник.
Мы шли обратно. На небе стали просыпаться звезды.
Мальцев был довольный и словно, сам не свой.
— Но мы с тобой здесь ещё нашухарим! — сказал Полковник, а утром я собрался и уехал с Маныча и Тузлуков.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Я решаю взорвать церковь, не дожидаясь выписки матери из больницы, чтобы был наглядный пример, что полиция бесчувственный и циничный орган правления. Я не живу дома, и переезжаю, а именно в хутор Александровка к старинному приятелю моей бабушке. Александр Закаблуков ее последняя любовь. И одинокий старик принимает меня с радостью.
Живу у Закаблукова. Целый день пропадаю на Дону. Я шукаю рака на мелководье и в камышах. Рука цедит ил и вдруг в палец впивается клешня. Я терплю и другой рукой хватаю и вытаскиваю из воды крупного голубого донского усача. В хуторе Александровке особый Дон исконный и дикий как может быть триста лет назад, рак здесь крупный, но его не много. За то великое множество речных ракушек моллюсков. Их собирают дети и пекут на костре.
Через три часа два десятка раков я варю с укропом и солью.
Закаблуков радостный и светлый словно помолодев, ест донской деликатес и говорит:
— Спасибо! Забыл какие они раки на в кус! Ноги совсем не слушаются.
Закаблуков офицер служил в германии, окончив знаменитое училище связи. Он прослужил считанные годы и его комиссовали именно из поэзии и чудных взглядов.
— Мы не знаем, что он от нас хочет! — сказали однажды солдаты Закаблукава.
Молодой офицер вместо муштры и нарядов читал им Есенина.
И сам дядя Саша был поэт.
После раков вечером мы выпили водки и Закаблуков, словно прочитав мое настроение и помыслы прочитал из своих:
Мы рано выбросили парус,
Не потому что трудно кораблю,
А потому что мало плыть осталось,
Душа не подчиняется рулю!
В хуторе есть маленькая библиотека. Я записываюсь и беру стихотворения Пушкина.
Из всего многообразия поэзии Великого русского поэта мне врезается одно, так что пробирает всего до костей, и я заучиваю эти горькие и страшные строчки наизусть.
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Я засыпал и думал о бабушке. Она без мужа воспитывала троих детей, меня своего первого внука она считала, за родного ребенка. Работала в торговле в большом кафе, где были столы, и мужики после работы собирались промочить горло опрокинув стакан с портвейном. До глубокой ночи женщина стояла за прилавком и носила из подсобки тяжелые ящики, сотни ящиков за смену, приходила домой и без сил валилась замертво.
А соседи писали в милицию, что такая сякая, без мужа трое детей, а они у нее сыты, квартира в коврах и в хрустале, что должны умереть с голода, пойти по меру, а так нет жируют. Еще страшней, что соседи нашёптывали детям, о нашем богатстве, записывали нашу семью в предатели и словно подговаривали отомстить. А Зинаида Яковлевна не чаяла во мне души и отдавала мне все самое лучшие, в тайне мечтая, чтобы я походил на нее, крепкую дородную женщину. И ее мечта была кем-то исполнена, и я пошел в сибирскую породу. Крупный и сильный, а поначалу был болезненный и чахлый.
— Это он армянскую кровь, отхаркивает, — говорила Зинаида Яковлевна. Потому что бросили! Ну и пусть! Сами виноваты. Вырастит, будет русский богатырь!
А пока я был тонок и в семь лет не дотягивал ростом и силой сверстников. Только какая-то прямо совсем не детская задумчивость иногда посещала меня, и я подолгу мог молчать и порой приходил с прогулок очень грустным, но, ни когда, ни в чем не признавался и не жаловался.
— Что случилось, с моим королем Артуром? — улыбаясь, наивно спрашивала Лариса, отчего-то считая, что все хорошо. Она начинала чащи болеть и многое не замечала.
Я с надеждой поднимал на мать глаза и спрашивал.
— Я, правда, король?
— Конечно ты король. Король Артур! Ты вырастишь, и я подарю тебе корону.
— Мама я не хочу корону! Я хочу меч! — серьезно говорил я, словно меч мне нужен был не для забавы, а для чего-то очень важного.
— Сыночек, а зачем тебе меч? — недоуменно спрашивала Лариса.
— Чтобы сражаться! Чтобы… — и я прятал глаза наполнявшиеся горькими слезами.
А потом все ровно шел во двор.
— Я все понял мамочка, я буду во дворе.
— Да, и вынеси мусор.
Я с ведром вышел во двор, на лавочке сидела местная ребятня. Так вышло, что все соседские ребята, были, взрослея Артура, кто на два года кто на целых пять у всех отцы и вообще….
— О! Армян мусор выносить, идет! — встретили ребята черноволосого соседа. — Армян, Армян!
Я быстро пробежал мимо обидчиков, чтобы не слышать горькие слова.
Выбросил в бак мусор и долго не хотел возвращаться, но надо было идти.
— Я король, король Артур, — шептал Я себе, и становилось не так страшно.
— Эй, стой! — окликнули меня сорванцы.
— Да он снова убежит, — засмеялся один мальчик. — Трус! Трус!
— Я не трус! — выкрикнул я. Я кроль!
Детвора засмеялась.
— Какой еще король?
— Король Артур!!!
Один, что был постарше, хитро улыбнулся, что-то задумав.
— И что не боишься? — спросил он.
— Нет, король Артур ничего не боится, — ответил я.
— Но тогда подойди, иди сюда, если ты король! Король Артур!
Я почувствовал, что меня сейчас горько обидят, что неспроста меня подзывают, сердце кричало, что это ловушка, но «король Артур» и я подошел.
— Если ты кроль тогда получи! Вот тебе корона! — закричал подросток, выхватил из детских слабых рук помойное ведро и надел его мне на голову.
И весь двор утонул в детском смехе.
Так было обидно и больно, что я зарыдал так и, продолжая оставаться с ведром на голове.
И еще с большим всесильем и смехом детвора наградила меня отчаяньям и горем.
Я сбросил ведро на землю, и со всех ног побежал обратно домой.
Заплаканный весь в слезах Я вбежал в квартиру. Быстро прошел прихожую и спрятался я в комнате.
— А где ведро? — спросила Лариса. Сынок ты, что потеря ведро?! Ты что не отвечаешь?
Я выбежал из комнаты.
— Я хочу меч! Я хочу меч, меч!!! — закричал я во сне и проснулся, увидев себя во сне ребенком.
Я вырос и мог постоять за себя, но то чувства все обшей несправедливости, что меня окружала, требовала решительных действий. Меч явился сам собой. Я поднялся с постели на рассвете. Закаблуков спал. До электрички, до города было два часа.
Я оделся и пошел на Дон. Мне хотелось еще раза искупаться, словно на прощание и так когда я хотел сил, чтобы Дон батюшка благословил меня своего непокорного сына. На душе было покойно. От воды шёл пар. Я вошел по пояс в оду и нырнул. На сердце лёгкость и ни одной дурной мысли, что все так и надо. Дома под кроватью лежала бомба и через считанные часы я взорву бомбу на службе в церкви.
Я ехал в электричке. В пакете лежал термос с взрывчаткой. Рядом со мной сидели пассажиры и не знали ни кто я, ни что у меня собой оружие. Они были словно сонные мухи, насекомые, а не сильные люди с горячими сердцами. Чем были заняты их мысли, к чему были обращены их помыслы? Один этот толстый и лысый думал, что будет, есть на обед и на ужин. Он так и умрет с куском булки во рту, подавится, но не оглянется по сторонам, и не поймет, что рассвет приходит не за тем, чтобы завтракать. А другой, вот этот худой и забитый очкарик, о чем он думает по дороге на работу, разве ни о том, чтобы стало бы хорошо, если начальство подняло бы ему на несколько тысяч зарплату. Он всю жизнь станет пресмыкаться и выпрашивать эту подачку, но никогда не поймет, что он имеет права, сказать и потребовать лучшею жизнь. Он так и умрет с долгами, и кредиторы придут и после его смерти станут требовать с нищих родственников погасить кредит. А вот это девчонка пятнадцати лет. О чем мечтает она, разве стать личностью в жизни. Да конечно! Она только и грезит, чтобы иметь дорогой телефон и выходить по сто раз на день в социальную сеть и размещать глупые посты и фоточки. Пройдет двадцать лет и однажды поняв, что жизнь сложилась из кривляний и глупого позирования, она горько заплачет, но будет уже поздно.
Нужно им этим забитым и темным обывателям мой поступок? Разожжёт ли мой огонь сердца их души, заставит оглянуться по сторонам? Не буду и не стану я словно Дон Кихот бросившийся сражаться с ветреной мельницей? Но кто — то же должен будет дрогнуть, пусть хоть один очнется и тогда выйдет и станет все не напрасно. Не погребут обломки цинизма порывы души, и воссияет надежда и придет спасения души, пусть хоть одному повезет.
Церковь, в которой надругались над моей матерью, была на улице названой в честь дважды героя Советского Союза, легендарного летчика истребителя Гулаева. Мой герой земляк крушил врагов в великую отечественную войну и в детстве для меня и многих мальчишек нашей улице был героям для подражания. Ведь в сокровенных мальчишеских мечтах каждый тайно хотел, чтобы вот так как Гулаев отправиться на войну, чтобы сражаться и тоже стать героем. И помню мы часто в детстве пуская из бумаги самолетики, представляли себе, что это парит летчик Гулаев, и чем самолетик пролетал дальше тем радость и гордость была сильней. И я сейчас не шел во все, а словно летел бить врагов посягнувших на самое дорогое в жизни каждого человека.
Не сомневаясь, я вошел на церковный двор. Еще несколько шагов и я буду внутри и обрушу, то, что две тысячи лет затемняет людям умы.
Я поднял голову на колокольню и представил, как мать звонила в колокола, а они жалкие кричали ей проклятья и не понимали, что в первую очередь проклинают сами себя.
Я быстро прошел в храм и достал термос с взрывчаткой и поставил на пол и не смог удержаться, чтобы не подмигнуть Христу, распятому на кресте.
Открутил крышку, зажег фитиль и пошел на выход.
Раздался страшный взрыв. Люди с криком по падали на пол. Но я не почувствовал ни жара ни огня, который должен был испилить образы святых и сжечь церковь дотла. Бомба не сработала как того следовала. Этого я не предвидел, но не смутился и поспешил на выход. Передо мной захлопнули двери. Но я не дрогнул и не остался в ловушке, а с размаху и силой ударил по церковным дверям ногой, дверь открылась, я сбежал по ступеням и бросился в переулок.
За мной бросились в погоню. Все дороги были перекрыты полицией. Я остановился и просто пошел навстречу полицейским и протянул руки для наручников. Я более ничего не страшился, меня согревала мысль, что я отомстил за мать.
Меня в наручниках привезли в отдел полиции и провели в маленькую комнату без окон. Стол и за столом с острым пронзительным взглядом жилистый человек в гражданском. Рядом молодой и стройный так же не форме с видео камерой на штативе.
— Имя фамилия отчество дата и место рождения, — без церемоний сказал человек за столом.
— Вы кто? — спросил я.
— Капитан ФСБ Волков! Отвечайте на заданные вопросы.
Я назвал свое полное имя и дату рождения.
— Место рождения?
— Город Аксай Ростовская область, — сказал я и стал рассказывать.- Я протестую против политического устройства Росси. Варварства и мракобесия! Против попов и церкви! Против цинизма и бесчеловечности государственной машины!
Я говорил долго и много, капитан записывал и с умилением на меня смотрел и сказал когда допрос закончился:
— Святая простота! Так я ведь тоже не согласен, но все равно поведу тебя на эшафот! Пройдет сто лет и ничего не поменяется. И так все и останется похабно! Так что подписывай свой манифест! С моих слов записано, верно, и мною прочитано! — сказал капитан, как подписать.
Я написал, что потребовали.
Капитан достал и отдал мне всю пачку и зажигалку, и грустно сказал:
— Это единственное, что я могу для тебя сделать!
Дав мне закурить, все ровно как перед расстрелом.
Я курил в автозаке который вез меня в Новочеркасскую тюрьму. Мной одолело равнодушие. Я думал, что борьба закончена. Я еще не понимал, что мои злоключения только начинаются и что предстоит еще многое пережить.
Часть вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Автозак остановился.
— На выход! — скомандовал конвоир и у меня началась новая жизнь.
Заключенных подвозили под самую тюремную дверь, и мне показалось, что тюремная стена упирается в небо, даже еще выше, словно тюремная стена загораживает весь солнечный свет.
И тюремный запах, и дух невозможно описать это какая-то смесь спертого несвежего затхлого запаха из грязного белья и немытых тел заключенных. Тюрьма в России все ровно, что нашатырный спирт может встряхнуть и оживить хоть живого хоть мертвого.
Стены холодного безжизненного тюремного коридора были выкрашены половой масленой коричневой краской. Пол бетонный. В интерьере не было ни намека на искусство, ремесло тюрьмы абсолютное погружение в состояния трепета и ропота только словно все и дышит на вас и смотрит и желает знать, способны вы ли на бунт.
Меня заводят в грязный отстойник это место предварительного заключения, перед тем как вас поведут в камеру. Комната в десять метров с раковиной со сломанным краном и парашей. Розетка в стене выломана. Деревянный пол с дырами. Сюда порою как селедку в бочку набивают под завязку заключенных прибывших с этапа. Они ломают деревянные полы и варят чифирь. За решеткой в окне без стекол и рам, которые выставляют на лето, чтобы зеки не задохнулись, сидит кот и грызет хлеб. Тюремных кошек любят и подкармливают. Они приходят в отстойник покормиться, когда он полон людей. Заключенные гладят кошек и котов и вспоминают дом.
Кот не обращал на меня внимание и продолжал есть.
Меня больше часа держат в отстойники, и время кажется вечностью. Тюрьма, как ни одно другое место на свете заставляет вас задумываться и уходить мысленно в себя.
«Зачем это все? — думаю я. — Эта камера, эта тюрьма? Ах, ну да я преступник и должен понести наказание. Но там за тюремной стеной, ходит сытый и жирный франт, ходит мимо голодного, прожирает десятки тысяч в каждый день, пропивает за жизнь миллионы, а другой нищий и голодный. Один удавится за медный грош, другой никогда не наберется смелости и не возьмет силой у богача и половины его состояния, чтобы жить по-человечески. Кто — то скажет, что это извечный вопрос. Но ведь Бог положил всем любить друг друга. Все братья и сестры. А выходит что враги или неровня. Тогда выходит Бог вымысел. Или Бог ничего такого не говорил? А наоборот истязатели придумали, что ты мне брат, так что иди смело на плаху, я оттяпаю тебе голову, а ты будь смерен. Ведь брат лишает тебя жизни, а не чужой. Ты провинился, так что позволь тебя наказать. Власть от Бога! Прикрывается деспот и тиранит! Это тиран и кровопийца придумал, что Бог вручил ему судьбы людей. Но как Бог, мог то совершить? Не мог! Если Бог не мог, значит нет его Бога или того страшней — Бог есть первейший деспот и тиран, а царь Ирод милейшей души человек»
Меня выводят и первый вопрос:
— Какая статья?
Я еще не знаю, какую уголовную статью, и часть вменит мне следователь. В природе вещей общества нет четкого понятия и формулирования моего преступления, и, я говорю деяния:
— Церковь взорвал!
На меня смотрят и не могут понять. Слышат и не верят. Есть то, что не желает укладываться в голове.
— Что сделал? — переспрашивают меня.
— Бомбу сделал!
Бомба это самое страшно природа вещей! Хаос, который никогда не знаешь, чем выльется.
Я не знаю, но люди которые служат и живут за стенками сроднился с тюремными стенами которые призваны подавлять волю все таки могут понять даже непостижимой. И в этом величие тюрьмы. И теперь каждый мой сокамерник, каждое слово, которое в мой адрес скажет каждый конвоир, постовой и корпусной исполняющий обязанности в тюрьме должно быть взвешенно. Убийца обыкновенный в камере спокойный, он уже убил, насильник задыхается от страха, потому что знает, что изнасилую или растерзают, потому что он изнасиловал и растерзал и в конце всего не выдержит и прежде таясь, откроется.
Бомба же взрывается, нарушая природу вещей, при взрыве за углом разобьется стекло, вылетит деревянная рама. В эпицентре взрыва человеку оторвёт части тела. Оторванная нога одного просто испугает, а мать заставит задохнуться от горя, третий просто при взрыве оглохнет, на миг или час и как с гуся вода. Как контролировать хаос? Хаус есть закон нового порядка нового устройства мира, без хауса нет жизни. Жизнь не зарождается в покои.
Со мной нет личных вещей, сумки, которую нужно вывернуть и показать все содержимое и меня просто просят раздеться догола.
Я мешкаю, становится неловко. Первый раз в тюрьме при обыске раздеться перед незнакомыми людьми, предстает невыполнимым. Стесняясь, я раздеваюсь и такое чувство, что вы полностью беззащитны и свами могут сделать все только, что захотят.
Обратно я одеваюсь быстро и прячу глаза. Меня ведут по тюрьме. Я смотрю на все с любопытством, словно на экскурсии в каком-то необыкновенном музеи, еще не понимая, что главные экспонаты в тюрьме это живые люди, что здесь ставят опыты над живыми людьми как над подопытными мышами в лаборатории.
— Какая масса? Красная или черная? — спрашивает меня конвоир.
Я не понимаю вопрос, но интуитивно отвечаю:
— Черная!
И меня закрывают в одиночную камеру. Грязно маленькое окно зарешечено под потолком. Это карантин и сколько он продлиться не знает никто, день два десять, будет смотреть на поведения.
В одиночки я молчу, беру разведенную горячую жижу из кипятка и недоваренной крупы сечки. На железном столе кто-то оставил пластиковую бутылку. Если у вас ничего нет, бутылка это большая роскошь, в нее можно набрать воды. Кружку мне не дали. Пластмассовая тарелка и ложка. Алюминиевую ложку надо добиться. Всего надо добиваться в тюрьме. Второй тарелке тоже надо заслужить. Вам дают одну пластмассовую миску. В обед в нее наливают первое, подкрашенная вода с огромными клубнями не до конца очищенного картофеля. Если быстро проглотили и баланду еще не успели разнести вам надо стукнуть в карман, окошка над замком. Если услышат, и вы ударите злобно, вам откроют и дадут второе ни чем не отличающиеся от первого блюда. Но надо еще эту злобу, где то раздобыть.
Я не стучал. Мне открывали первыми и предлагали второе блюдо, я отвечал, что буду. Есть надо это жизненно важная потребность. В тюрьме прием пищи не просто насыщения организма, чтобы есть это еще и мораль и регулирования нравов. Я ем, потому что мне надо выжить. Все, всё понимают, в особенности, что я сущности все ровно, что бомба, стихия взрывотехника гром среди ясного неба и снова могу взорваться уже сам по себе в любой миг, и через двое суток ко мне заводят первого сокамерника.
Перед входом в камеру он стоит смирно и исполняет приказы.
Пограничник Андрей, убийца. Он поднимается каждую свободную минуту на окно и смотрит на церковь. Окна тюрьмы Новочеркасска выходят на церковь, на купол и залеченный крест.
— Посмотри, церковь! — говорит убийца.
Я смотрю и словно ничего невежу. Ни одного чувства на сердце.
Пограничник тщательно убирает после каждого приема пищи до каждой крошки. День, два. Я снова насорил.
Приученный к порядку военный оскорбляется и говорит:
— Не сори!
Злиться.
Я тоже приучен к порядку. Интернат, спорт, занятие охотой, личное оружие военные дисциплины, которые я впитал от знакомства с профессиональными военными, изготовления и конструирование взрывных устройств требуют порядка. Впредь стараюсь не сорить. Но я умею вживаться в образы до абсолютного погружения и сам себе на уме.
Но за стальной дверью этого еще не знают. И совершают ошибку за ошибкой. Каждый мой сокамерник ошибка начальника тюрьмы Колганова и его ошибка моя удача. Самая большая ошибка, что Калганов не лишён человеческих порывов и не позволить меня убить, когда ему рекомендовали. Сто раз предлагали.
Второй сокамерник приходит через три дня.
Блатной, бродяга! За кражу! Щуплый на вид, но только на вид, он может просачиваться сквозь вас и видит все насквозь. Прозвище Яша. Превратности судьбы он родился в Зернограде, рос и жил возле стадиона вблизи от интерната, в котором я учился.
Я говорю, что учился в речевой школе интернате в Зернограде.
Яша напрягается. Яше это не нравиться. Не я не нравлюсь, он понимают, что его ко мне подсадили как подсадную утку, чтобы не он, а я стал крякать, открыл рот, выдал сообщников, если такие есть и подробности совершенно преступления. Назвал имена, средства. Но каждое сказанное мной слово может, выльется боком Яше, и обратиться Яше смертью. Я это понимаю на подсознательном уровне и молчу, Яша это ценит.
Я не курю, но спрашиваю сигарету. Яша расспрашивает о школе и сигарету дает по первой просьбе.
Он не с пустыми руками. Блатной не заезжает на тюрьму пустым. Спортивная сумка. Сигареты, чай кипятильник.
Я, ставлю Яшу в самое существенно, что зовется на тюремном сленге и фене — курсовка. Говорю, что взорвал в храме самодельную бомбу.
Яша делает вид, что это нармально как сходить за хлебом. И окончательно понимает, что его со мной знакомства подстава, но заваривает чифирь и предлагает мне первому.
Я благодарю.
Пьем вместе, пограничнику, Яша, отлил в отдельную посуду. Я еще не понимаю законов и устоев тюрьмы. Яша меня определяет в блатную масть. В армии не служил, рос в интернате, что наполовину деистский дом, отца нет, мать старая сиделец, и я непростой преступник, идейный.
Я не спешу, но впитываю каждый жест Яши.
Стук в бронь, так зовутся в тюрьме стальные двери камеры.
— В баню идем?
— Идем! — отвечает Яша.
Отказываюсь, как будь-то прирос к камере.
— Это не дело! — отвечает Яша. — Выход из камеры, будь то прогулка, баня или этап на суд, это все ровно, что почувствовать себя свободным.
Я понимаю и соглашаюсь идти.
Яша веселый развязной походкой идет мимо обшарпанных стен и здесь я по-настоящему понимаю, что не место красит человека, а человек место. Стены и всё словно оживают под неунывающим Яшей. Ему улыбается конвоир.
Яша шутит.
На ходу умудряется говорить, объявляться. В тюрьме просто не говорят, каждое ваше слово это аргумент, кто вы и что вы.
Яша прошел сто метров, а уже все тюрьма знает, кто заехал.
У Яши в кармане пачка дорогих сигарет, но он спрашивает у конвоира сигарету. Конвоир знает то, но дает. Это игра. Яша так и горит.
— Угадай сигаретой.
У конвоира обыкновенные и самые дешевые сигареты.
У Яши дорогие, конвоир это знает и знает, что Яша угостит его. Конвоир возьмет. Так положено и скажет бессмертные слова.
— Живут же люди! Здесь работаешь света белого не ведёшь и куришь дрянь, люди сидят под замком и видят, что себе позволить не могу…
Яша отвечает еще более бессмертным и актуальным на все времена:
— Хочешь поменяться?
Конвоир фыркает и отвечает, словно креститься:
— Не дай Бог!
Баня огромна. Это комната на сто квадратных метров. Но, мы в бане одни. Каждая камера выводиться отдельно для мытья. Жар великолепный. В тумане пара не видно друг друга.
Я очень доволен, что пошел. Когда вы вымыты, грязь и безысходность черной камеры отступает пусть хоть и на время. До тех пор пока вы через день снова не пропитаетесь тюремным запахом и бытом. В тюрьме запах особый его нельзя не с чем сравнить, и быт.
Яша пишет малявы, записки, курсуюет по камерам и узнает о знакомых. Налаживает дорогу, между камерами тюремную почту.
Яша вздыхает:
— Скорей бы прописка!
Но Яша прописан уже давно как десять лет назад. Прописывается только тот, кто заезжает первый раз в тюрьму прописывается раз и навсегда, и потом в какую тюрьму вас не занесла бы судьба у вас будите одна прописка. Это не такая прописка, как у вас на улице, трюма одна хоть их и сто штук. Тюремная прописка это ваше место в тюремной иерархии социальный статус как в обществе, где вы врач, строитель музыкант, артист или военный.
Яшу вывели. Мы с пограничником остались одни.
— Цынкану! — сказал Яша на прощание, но я так о нем ничего больше и не слышал.
Через сутки как снег на голову, за железными дверьми конвоир объявил:
— Олейников передача! Свидание!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бабушка горько смотрела на меня через стекло. Бабушка словно постарела на целую жизнь и смерть застучалась ей в сердце, после того как меня арестовали. Она всегда думала, что только не я.
Комок подкатился к горлу.
Я преступник! Но чем виновата, старая женщина? Да, в глазах общества виновна, она меня воспитывала. И теперь она с семи утра стояла в очереди с продуктами, для преступника, нарушая тоже закон, и нормы нравственности, она не отказалась от меня, а пришла проведать и увидеть. В законе прописано свидание разрешено, но чтобы его получить надо получить разрешения сначала у следователя, но если вы решились жизнь меняется, вы теперь тоже под вопросом все росно, что преступник. Тебя поставят в длинную очередь с раннего утра. Не хочешь не стой! Тебя заставят перебирать званого все продукты, разворачивать конфеты, перелаживать консервы в кулек, разрезать колбасу, ломать сигареты, а обыкновенную зажигалку не разрешат. Заставят составить полный список привезенных продуктов и половину продуктов не примут. Не положено. Не положено котлеты, не положена домашняя выпечка, не положены соки. А что положено, то все равно запретят. Не положено больше двух килограмм колбасы единовременно, вообще не положено больше тридцать килограмм общего веса в течение месяца.
Простояв нескольких часов на ногах в очереди с продуктами, которые вы бережно собирали для близкого человека три раза или более переписав список продуктов по причине того, что то неразборчиво написано, то на бумаге кончилось место, а вы забыли указать печенья. Если вы осмелились на свидание вы будите ждать в тесной комнате со всеми другими отцами наркоманов, матерями убийц и насильников и педофилов. Это неважно, теперь вы все едины, вы в тюрьме и за вами тоже станут следить и наблюдать, на что вы способны, кто вы, что в вас живет на самом деле, на что могут быть способны ваши родные…
Моя бабушка родилась в Сибири в глухом таёжном хуторе на опушки тайги, дед Алексей привез бабушку на Дон, познакомившись с ней, когда проходил службу в Барнауле. Как и мой отец, в последствие точно также повстречав мою мать на танцах, как дед бабушку.
В крови и в генах у Зинаиды Яковлевны было только то, чтобы подчиняться здравому смыслу и бороться. Бабушка мне объяснила, своей волей, что ты можешь оставаться человеком и под замком.
Когда я поник головой, бабушка заплакала в ответ, но тут же она прежде сгорбленная выпрямилась и встала, коренастая высокая она пошла на выход.
— Свидание не окончено! Сядьте на место! Свидание проходит ровно час! Прошло только двадцать минут. Покидают свидание все родственники вместе, — сказал офицер.
— Я здесь самого утра на ногах! Мне семьдесят, я тебе бабки гожусь. Молокоотсос! Туалета нет! В комнате ожидания как селедки в бочках, открывай, я сказала! Увиделась!
— Сядьте на место!
— Я сказала открыть! Я жила всю жизнь по вашим законам! — и женщина заколотила стальную дверь кулаком с такой силой, что гром раздался на всю тюрьму и все затрещало.
Женщина не останавливалась, колотила и била, это был, словно разбуженный во время спячке медведь у которого не становись на пути, раздерет в клочья.
Все всполошились и сбежались. Попятились и открыли.
Бабушка посмотрела на меня в последний раз в жизни, я сжимал зубы и кулаки. Бабушка была словно довольна, так, когда свершила самое важное для своего ребенка, наконец, то сделала для него больше чем накормить, собрать в первый класс, сыграть свадьбу. Открыла, что ты унаследовал от своих предков по праву рождения.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Только через два месяца меня повезли на первое судебное заседание по моему делу, продержав все время в одиночке. К следователю меня и вовсе не вызвали.
Районный суд города Аксая был расположен в двух шагах от лотков с картошкой, рыбным и мясным павильоном, на рынке, где все продается и покупается. И по соседству со старым городским кладбищам. Не хватало только похоронного ритуального бюро, а так весь набор, который прилагается к судопроизводству в России.
Судебные слушанья были закрытые без камер и прессы. Мне вменили 213 статью уголовного кодекса хулиганство. Кто помог мне выйти сухим из воды мне было неизвестно. Не моих прежних показаний ФСБ и ничего либо серьезного суд не огласил. Но я тогда об этом не думал.
Мать была убитая горем в черном траурном платке.
Я сразу понял и догадался.
Не дожидаясь моего вопроса, мать кинулась ко мне и проговорила:
— Бабушка умерла!
И я уже не слушал ни прокурора, ни судью.
Дождавшись пока меня уведут, чтобы не смотреть на несчастную мать, я расплакался в камере для подследственных ожидающих судебное заседание.
Полицейский открыл камеру и поставил передо мной две увесистых сумки с продуктами и сигаретами. На суде была практика и возможность передать родственникам передачу. Я ронял на продукты горькие слезы, благодарил мать и знал, что в тюрьме я почти все раздам, чтобы помянуть бабушку.
Чтобы собрать и купить мне продукты, мать сдала свой дом и сейчас жила в бабушкиной квартире.
Она смиренно все переносила, не перестала ходить в церковь, в которой ее пускали только иза страха.
Лариса Алексеевна вышла из зала суда, пошла на остановку, села в автобус и поехала, посмотреть, как живут квартиранты.
Дом сняли двое молодых парней, сказали, что учатся в Ростове.
Лариса ехала в автобусе и вспоминала смерть матери и прошедшие дни и недели.
После попытке взорвать храм, в больнице испугались и к ней стали мягче психиатры, в столовой стали накладывать добавке и через три недели не ставя в известность о моем притуплении выписали, посадив на маршрутку до Аксая.
И она не о чем, еще не зная отправилась к матери.
Двери были открыты, из комнаты Зинаиды Яковлевны раздавался тихий и жалобный стон.
Лариса вбежала в квартиру и в спальню, где лежала мать.
— Пить! Пить, — тихо сквозь стон просила Зина.
На полу валялись окурки и несколько пустых бутылок из-по водке.
Лариса стала поить мать и та, приходя в себя, то снова забывалась и говорила:
— Добились своего! Сжили со свету! Проклятые! Ну и ладно! Так выходит и надо.
Когда по городу прошел слух, что я пытался взорвать городской храм, и бабушка приехала, со свидания из тюрьмы к ней стали приходить соседи.
Одни упрекали:
— Вырастила! Говорили, сдай в детский дом! Безбожник! Руку на святое поднял! И за кого и за этой уголовницы! Вся семья ваша кровь из нас пила!
Бабушка всю жизнь проработавшая за стойкой и имевшая слабость к алкоголю не выдержала и запела.
Сначала пила сама, потом стала посылать соседку за водкой и скоро к ней стала приходить бывшая председатель кооператива Гвоздикова.
Сама стала приносить водку, от которой Зине день ото дня становилось плохо. Когда Зина слегла и не поднималась с постели, Гвоздикова стала открывать шифоньеры, и шкафы и тянуть что было ценное. Одежду, хрусталь, посуду и дошла до того, что сняла со стен два ковра.
Зинаида Яковлевна скончалась в больнице. На поминки никто не пришел не один человек из дома, в котором она прожила сорок лет.
Лариса это все вспомнила и разрыдалась в автобусе.
Ее стал успокаивать какой- то старик ветеран войны с орденом красная звезда на груди.
— Умер, небось кто, сердечная? — спросил ветеран.
— Мама!
— Соболезную! Ну, ты это не раскисай! Не раскисай, я войну прошел, столько смерти видел! И мал стар! А сейчас мир! А когда мир и помирать не страшно!
Одна из пассажиров какая-то бабка узнала Ларису и знала про меня.
— Врет все она! — стала кричать бабка на весь автобус.- Это она за своим разбойником убивается! Сыночек церковь хотел взорвать!
Ветеран не поверил собственным ушам:
— Что плетешь? Ополоумела?
— Сам из ума выжил, старый черт! А я что знаю, то говорю!
— Не уж-то и правда? — спросил ветеран у Ларисы быстро вытершей слезы и преставшей плакать.
Лариса отвела глаза, но сказала:
— Правда!
— Вот слышал, сама призналась! А ты Фама не верующий!
— А ну старая язва язык прикуси! — так грозно сказал штурмовавший Берлин, что бабка замолчала. — Почему?
— Меня там обидели и полиции сдали.
— Вот паршивые! Раз так, то правильно сделал! Значит, мы кровь проливали, коммунизм строили, а они расплодились со своими попами! Ленина на них нет! В былые годы, за это орден давали, а сейчас значит под суд! Ну и жизнь пошла, хуже чем во время войны!
Ветеран вышел с Ларисой на одной остановке, хоть ему было еще полчаса ехать, и проводил ее до самого дома.
— И чтобы больше не слезинки! Силы береги! — сказал ветеран и, узнав, где Лариса живет, сказал, что обязательно еще наведается, чтобы узнать о судьбе и злоключениях сына.
Лариса приободрилась, но только на несколько минут в доме словно прошёлся Мамай. Было все перевёрнуто и грязно в кресле на кухни лежала словно в обмороке не подавая признаков жизни какая-то девица. Молодые люди жильцы варили какую-то дрянь на плите. Так разило ацетоном, что у Ларисы заслезились глаза.
Один из молодых людей Лешка на лист бумаге бритвой бережно счищал со спичек серу. Два одноразовых шприца лежали рядом наготове.
— Вы что творите? — с ужасом спросила Лариса.
— Не мешай мать! — ответил Юрка, колдую над кастрюлей, откуда шло зловоние.
— Я вам за тем, дом сдала, чтобы вы наркоманили?
— Не учи нас жить! — усмехнулся Лешка.
Лариса прошла в комнату и не нашла телевизора.
— А где телевизор?
— На черта, он тебе мать? Ты уже слепая! — ответил Юрка.
— Убирайтесь, сейчас же прекратите! Я в полицию пойду!
— Иди куда, хочешь, только кайф не ломай! — сказал Юрка и вытолкал на улицу хозяйку дома.
Через дорогу напротив была прокуратура, и Ларса со всех побежала туда за помощью.
Прокурор капитан, что-то писал и был не в духе.
— У меня наркоманы завелись! Помогите! — сказала Лариса.
— Вы кто? — сердито сказал капитан. — Обращения принимаются в письменной форме! И что значит завелись?
— То и значит у вас под носом!
— Под каким еще носом? Что вы себе позволяете, гражданка?
— Я соседка ваша, у меня наркоманы, наркотики, готовят! Я им, дом сдала, а они отраву варят!
— Дом сдали? Деньги взяли? — закричал прокурор. — Вы притон развели, а теперь хотите сухой из воды выйти!
И прокурор вызвал полицию.
В прокуратуру приехал лейтенант Воронов с напарником толстяком.
— Старые знакомые! — сказал Воронов.
— Вы ее знаете? — спросил прокурор.
— Дебоширка, полоумная! Мы ее в психиатрическую больницу, что не день везем! — ответил лейтенант.
— А тогда понятно! — махнул рукой следователь. — Разберитесь! Работать мешает! Сегодня притон сочинила!
— Бессовестные! Негодяи! — вырывалась Лариса ее тащили в уазик.
— Поговори нам еще! — отвечал толстяк и стал бить женщину дубинкой.
— У меня сын в тюрьме!
— Знаем! Слышали! Выискалась семейка на нашу голову, мать сумасшедшая, а сынок уголовник!
И Ларису те же самые полицейские снова отвезли в сумасшедший дом в Ковалёвку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Саня воробьев… Живой невысоко роста парень с улыбкой и золотой фиксой. Весь от щиколоток ног до головы в наколках. Пять судимостей за кражи. Сел первый раз на малолетку, в четырнадцать. Он только на вид всегда не унывающий. Его заводят ко мне вечером после того как меня поднимают в камеру из отстойника после первого судебного слушанья. За считанные дни мы становимся друзьями.
Однажды Воробьев серьезно посмотрел на меня и сказал:
— Просядь… В ногах, правды нет!
Мы сели за общак — тюремный стол в камере друг против друга.
Саша, спросил:
— Вот карцер! Ты сидишь в карцере! Как согреться?
Я не понял и уставился на него, словно уперся в стену.
Какая-то скорбь, одолела моего лучшего друга, близкого в тюрьме на Новочеркасске…
— Если достать до лампочек можно согреть руки. Если человеческий карцер, можно открыть на всю кран с горячей водой. Но в человеческий карцер тебя, Артур не закроют. Этап у тебя в Ростовский централ, на судебно медицинскую экспертизу.
— Откуда узнал?
— Экспертизу проводят в Ростове — на — Дону.
— Поймал! От души! Я давно хотел тебя спросить, что за свастика у тебя на ноге, на косточке?
Саша вдруг застыл на миг, словно его ошпарила кипятком.
— Это паспорт мой по жизни! На малолетке Азовской был в стакане!
— Что за стакан?
Воробьев улыбнулся, но такой улыбке я никогда не виде, в этой улыбке была, что то невообразимое и горькое, и Воробьев рассказал.
У меня снова и снова встает это перед глазами, как мальчишка в черном бушлате, в строю таких же мальчишек, на поверки смотрел гордо и смело, на объявляющего фамилии капитана Бугрова. Не нравился ему этот Бугров, а здесь на малолетке все Бугрова ненавидели.
— Воробьёв! — сказал Бугров.
Воробьёв вместо ответа, что здесь, смачно плюнул на бетонный настил.
— Я не понял Воробьёв, ты, что в себя поверил?
— Но не в Вас же мне верить! Хозяйке, веры нет!
Раздался весёлый смех.
— Всем закрыть рты! Воробьев вышел из строя! — Бугров побагровел от гнева.
— Пойдешь в шизо!
— Не имеете права гражданин начальник, мне не исполнилось еще шестнадцать! Да и вообще шизо только на взрослике дозволено! Выражайтесь ясней!
— В изолятор, молокосос!
— Кто ещё у кого и, что сосёт!
И снова за смелость смех взрыва.
— Лейтенант сопроводите заключенного Воробьёва в стакан!
Воробьёв побледнел.
— Что же ты теперь не издеваешься? Язык проглотил?
— Я вернусь, матерью клянусь!
Гришка старше на год хлопнул Воробьёва по плечу:
— Ты татуировку давно сделать хотел, после стакана, если обратно в лагерь придешь, я сделаю!
— Какую?
— А тем, кто в стакане был только одну и делают! Одну на всю жизнь! За которую и спрос и ответ и уважение!
— Да ну! — преобразился Воробьёв. — Не будем задерживать перекличку! Товарищ лейтенант пойдемте в стакан! А то гражданин начальник уж весь вспотел! Ждёт не дождётся!
— Рот закрой змееныш! Посмотрим как ты у меня в стакане запоешь?
— Соловьем товарищ начальник!
— Ну-ну, смотри, чтобы как бы ни петухом!
— Это Вы зря сказали! Ждите растёт!
— Ты мне ещё погрози! Увести!
— Товарищ лейтенант угадайте сигаретой! Как перед смертью хочется! — попросил Воробьёв.
— Держи! Смелый хорошо! Но дурак! В стакане не сахар!
— Да слышал!
— Что слышал?
— Да толком ничего! Только, что всех потом на дурочку увозят! И никто в лагерь не возвращается.
— Вот — вот! Всё пришли!
Лейтенант позвонил в железную дверь. Открыл дверь прапорщик.
— Твою мать! Ещё один! Они мне на том свете сняться будут. Звереет Бугров! Заходи невозвращенец!
— Я вернусь! — ответил Воробьев и его повел прапорщик длинным темным коридором.
— Сколько лет?
— Пятнадцать!
— И на хрена он Вам сдался этот Бугров?! Себе же дороже! И, потом, против системы не попрёшь! Закатает!!
— Борзый слишком!
— А ты ангел?
— Убьём базар! Не по теме, где он Ваш стакан?
— Да вот пришли! Из коридора вышли на площадку с дырой в бетоне, на вид если, где на тротуаре сперли люк. Здесь Воробьева встретили несколько козлов (заключенные выполняющие поручение персонала лагеря- шестерят).
— Раздеть его! — скомандовал прапорщик.
— Я что — то не понял! Беспредел! — выкрикнул Воробьёв и успел въехать по уху первому отскочившему из шестерок администрации зоны для малолеток.
Второй тоже огреб только между ног.
Но силы были неравны.
— Суки! — кричал и задыхался Воробьёв.
Его раздели до гола избили ногами, связали руки и опустили в люк вниз ногами, укрепив руки на перекладине обмотав веревкой все равно как изолентой. Намертво одним словом.
— Вопросы, пожелания, будут? — спросил прапорщик.
— Пошёл гад!
— А вон как! Рысканье не предвидится?
— Я не монашка, чтобы каяться!
Все ушли. Воробьев замерз, голова казалась, словно чугунной. Но всё ничего. Ушли гады! Даже словом ни на кого было выплеснуть свою злость. А что может быть страшней?
Пришли на утро. Воробьев за проведённую ночь уже смутно, что понимал.
Хотелось пить.
— Покормите его! — сказал прапорщик.
И Ромка, что из шестерок вылил Воробьеву на голову и лицо теплый суп. Лил струйкой. Воробьёв машинально облизывал губы и приходил в себя, поймал ртом картошку, разжевал и плюнул в лицо Ромки козлу.
— Трудный случай! — сказал прапорщик.
— Не бузи Воробьев! Хочешь прямо сейчас отправишься в барак, надо только попросить прощение у начальника товарища Бугрова, вот при всех ребятах.
— Лучше сдохнуть! Да ещё при козлах!
— Воля твоя!
Воробьёв оскалился.
На следующий день повторился тот же прием пищи — проливанием супа на голову и лицо только суп был горячий. Воробьёв согрелся, что не учли мучители и сказал:
— Передайте Бугрову за ним должок! Он, меня в не порядочном свете хотел выставить! Про петуха брякнул! На перо его сажать не станем, просто пусть даст вернуться в лагерь! Так и передай прапорщик.
Передавали три дня!
Потому что только через три дня Бугров спросил:
— Вменяемый?
— Я с ним быстрей рехнусь! Он свою жизнь меняет на вашу!
— Не понял!
— Сказал, что за вами долг! Что Вы, его без обоснований петухом назвали. Вы его в лагерь возвращаете и с вас долг списывается! А то грозился зарежут!
— Зарежут! Выпускай! Сволочь!
— Верное дело! Дружки у него будь здоров!
— Рот закрой!
Сам знаю.
Воробьева встречали как героя! А, он, словно первый раз шел по земле. После трех дней проведенных в подвешенном виде. Ноги ослабли, словно вовсе разучились ходить. Ночью пришел Гришка, достал из кармана спички, иголку, пасту от ручки. Быстро смастерил «машину» самоделку.
— Так, что за татуировка? — спросил Воробьев.
— Свастика!
— Ты что гонишь? — воскликнул Воробьев. У меня дед на войне погиб! Обоснуй?
— Это «отрицалово!» Дед твой погиб за мир! А мир этот погребли и над малолетками издеваются, как фашисты, понимаешь! Как фашисты! И мы бьём только избранным, которые прошли ад, свастику! Тебе на ноге. Потому что ты своими ногами пришел!
— Тогда бей! Раде деда…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Крещение Господне. Страшный ритуал, обычай и церковный обряд…
В тюрьме мы крестились на параше! У параше не только могут спать обиженные. На параше, в советское время была дорога… На параше, спускаю к черту на тот свет, малявы, тюремную почту… На параше, можно облиться холодной водой если в жару изнываешь от жажды, но только если вода идет из крана. В Новочеркасске в тюрьме на две тысячи заключенных только третья часть владеют водой, воду в тюрьме надо добиться!
Набрав тазик холодной воды, мы с близким Саней Воробьёвым по очереди облились.
Это был первый и последний раз когда я учинил над бой этот священный ритуал. Осенять себя крестным знаменем в Крещение Господня можно только единожды в жизни, а не как каждый год. Это не праздничный стол в новый год с салатом оливье. Это безоговорочное принятие своей судьбы, своего предназначения! Если вы каждый год входите в воду на Крещение Господня, у вас открывается новая жизнь. Иисус Христос крестился единожды.
Д, я признаюсь, что спал после обряда как младенец, но утром, в бронь раздался стук:
— Олейников, этап!
Саня, меня обнял:
— Будешь заворачиваться, кусай в кровь губы, грызи их! — это отрезвляет.
Автозак для осужденных и находящихся под следствием заключенных был забит, так, что кто зашел первый и оказался в конце промерзшей лавки покрытой льдом были вжаты в стенку. Впереди на протяжении длины всего прохода до решетки (где сидели конвоиры с огромным свирепым ротвейлером и автоматами в руках) все кому не хватило места, стояли стоя. На Дону стоял мороз — 18 градусов. Печку устроенную в середине машины, для обогрева заключенных не включали. Лютое, ледяное дыхание зимы пробирал до костей. Чтобы хоть как — то согреться, я достал сигарету и спички.
— Не надо, спрячь! — сказал мне сосед по лавке.
— Почему? — спросил я у бывалого попутчика по несчастью.
— А, сейчас, услышишь.
И раздался голос старшего конвоира:
— Говорю один раз! В пути следования курить запрещается! Если, кто нарушит, ответят все!
— Да, пошёл, ты! — выкрикнул какой — то паренек на вид не старше и семнадцати лет.
— Вы, в тулупах, у вас печка палит как раскаленная сковорода, а мы, должны простудиться от мороза, пока будем ехать, чтобы потом половина нас передохла! Хер ты угадал!
И молодой человек демонстративно закурил. В ответ ни заключенные ни конвоиры не ответили ни слова, только ротвейлер гавкнул в ответ, словно, что, правда в твоих словах паренек!
Мы с горем попала окоченевшие добрались до места этапирования. Знаменитый на всю Россию и проклятый всей Россией «Казачий переезд» где заключенных пересаживали в вагоны, которые как правило прицепляли к мирным гражданским поездам. Конвоир свое слово держал. И на всех кто выходил из автозака обрушивался, словно град удары дубинок. Заводиле досталось больше всех, его били по коленям и почкам. Так было всегда. И, всегда остальные пусть и битые поднимали с земли бунтаря и помогали добраться до места пребывания заключенных ожидания поезда. За смелость? Нет, скорее, за слова, за правду. От того куда нас завели и в какое положение поставили, мне сделалось стыдно за Дон. Стыдно за Столицу Донского Казачества, просто за казаков. Обезьяний, вольер для скота! Решетка, тот же мороз. Только еще бесчеловечно: не лавок, на которые можно присесть ничего. Не смотря, на то, что среди нас были и пожилые люди. И снова как в бочке в селедки. Может только это и давало хоть малое, но спасительное тепло.
— Россия! — не выдержал кто — то и сказал громко вслух. Конвоир скривился и пошел на уступки:
— Разрешается закурить!
— А, по нужде?
— В штаны! Согреешься!
Прошел, час, потом другой. Я, не как мог взять в толк и понять, почему нас не привезли на переезд к приходу поезда. Зачем издеваться? Для, чего делать из людей волчью стаю, стаю, которая однажды может сорваться и начать грызть на пути всё живое. Неужели так было задумано и когда — то и устроено каким — то злым гением? Но, наконец долгожданный поезд пришел. Решетку открыли.
— К месту посадки на поезд следовать на корточках, головы не поднимать.
И под лай собак, которыми нас травили, чтобы мы выполняли приказ, мы гусиным шагом с сумками на плечах последовали к вагонам, которые в народе прозвали Столыпинские.
И, только раздавался голос конвоира:
— Головы не поднимать! Головы не поднимать! Смотреть в землю!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Это была моя первая подобное путешествие на поезде. Когда вы едите на море с семьей, и счастье греет сердце, когда вы весело смотрите на пролетающие мимо полустанки и не как не можете дождаться прибытия. Все это утонуло в мрачном и полутемном вагоне без окон. Надежда на будущие меркла и захлебывалась в стуки колес, которые несли нас не в прекрасные часы жизни, а в бурю и ненастье.
Из сравнительно тёплых вагонов нас пересадили в ледяной автазак и повезли по улицам Ростова.
Центральная тюрьма Ростова-на — Дону, в самом сердце миллионного города. Как и ад, в сердце людей так и Ростовский централ.
Сначала на Ростовском централе всё шло хорошо. Я скрыл от оперативника знаменитого на всю Ростовскую область, Баге, своё преступление, рассказав, что за драку. Документы на этап приходят запечатанными. Нет, когда следуют, делают особую пометку, шифр, из которого всё ясно как вести себя с заключённым, в какую камеру поместить и прочее. Но видно Колганов, начальник тюрьмы Новочеркасска захотел утаить. Чёрт его знает зачем.
Бага определяет меня в приличную камеру к коммерсантам, которые проходят на тюремном сленге, как экономические.
Холодильник, забитый продуктами на любой вкус, телевизор, электрочайник, цветное чистое постельное белье одним словом первый класс.
Я не понимаю, и не знаю, что подобные камеры на прослушке и Бага, посадил меня, в нее, чтобы узнать, что я сделал, он мне так и не поверил, что я просто подрался.
В одном из разговоров я признаюсь, что взорвал церковь.
Смотрящий камеры перепугано посмотрел на меня, оглядывается по сторонам и говорит, словно нас подслушивают.
— Промолчал бы! Мы поняли бы. Теперь поздно!
Через полчаса меня грубо выводят из камеры и толкают в отстойник. Еще через час приходит Бага, он уже всё про меня знал. Он был с включенной камерой на телефоне и сигаретами Винстон в руках. Он меня снимал на видео и улыбался.
— Пойдешь в «Теплый Карцер» — объявил знаменитый оперативник.
— Что это? — безразлично спросил я. Думал, что нет больше ничего на свете что может меня напугать.
— Скоро узнаешь!!
— Есть хочу, — нагло сказал я.
— Есть? — обрадовался Бага, он словно в чем то еще сомневался, словно пока я не попросил, есть, что то такое оставалось, чтобы его остановить.- Сейчас! Подожди!!!
Через десять минут меня покормили и не просто баландой, а из офицерской столовой, помню были котлеты, картошка и томатный сок.
Бага свернув своей знаменитой белоснежной улыбкой, угостил меня блатной сигаретой, все ровно, что осужденного на смерть. И меня темными коридорами повели в подвал, я шел спокойно. Меня подвели не к камере, двери были деревянными и, с пластмассовым окошком. Я смутился.
— Давай-зловещи скомандовал Бага, — Раздевай его!
И не успел я опомниться, как с меня стали стягивать сначала одежду, потом нижние белье и я остался голый. Меня волоком втащили внутрь теплого карцера стены которого были обиты матрасами, с тем отличием, что полстены были голыми, кто-то ломая и разрывая пальцы в кровь срывал на мертво прибитые матрасы к стене. В полу были вбиты в бетон два штыря. Меня положили на ледяной пол животом, одели наручники на обои запястья и распяли голого на холодном каменном полу.
Я бился, пускал пену. С моих запястий стекала кровь.
Через сутки раздаются шаги и голос за дверью:
— За что?
— За мать! Церковь взорвал! — ответил я и стал рассказывать и ко мне стали ходить блатные со всех корпусов и слушать.
Тюрьма звереет мать это святое! Меня начинают кормить, с ложки. Окровавленными губами я ем. По чуть-чуть. На вторые сутки в теплом карцере на Ростовском централе я простываю, продрогнув до костей, заключенные бьют в набат и ко мне приходи врач. Хороший врач, настоящий врач, его после посадили, иза меня подвели под статью, потому что он приходит и дает мне горсть таблеток, антибиотики.
Через пять дней меня в полуобморочном состоянии снимают, словно с креста и полуживого ведут на экспертизу.
Я голый и меня надо одеть. За дверью куча какой-то старой и грязной одежды. Я был прежде в дорогих брюках и новом свитере, который мне в передаче привезла бабушка. Мою одежду подмотали — украл кто — то из козлов. Эти вещи, что правонялись и были грязными, остались от других, кто угодил в теплый карцер до меня. Меня заставляют одеться в лохмотья. Я не держусь на ногах, и меня ведут, придерживая два конвоира. Мои запястья в крови, от того что в наручниках я укрутился как смертельный акробат переворачиваясь со спины на спину на бетонном полу.
Экспертиза в камере с клеткой на манер как в суде на судебном заседании. Меня заводят, закрывают клетку и уходят.
Экспертизу проводят два врача, один молодой быстро пишет, другой старый тихо спрашивает, выдерживая между вопросами долгие паузы.
— Что же это голубчик! — спрашивает пожилой.- Вены хотели вскрыть? Нелегко в тюрьме? Ничего не расстраивайтесь, мы вам поможем! — ободряет судебный психиатр.
И не зная, что со мной, что вернулся только с того света, заключают, что я невменяемый.
Уже спустя месяцы на Новочеркасском централе, в отстойники после суда я встретился с этапом из Ростова и меня узнали.
Мужики зашептались.
— Герой, — сказал один другому.
А я подумал, что да какой я к черту герой? Вы те, кто ходил ко мне в теплый карцер и терпеливо кормили меня с ложки, а я окровавленными искусанными в кровь губами, глотал и выжил, вот кто настоящие герои…
Но тогда, меня экстренно вывозят из Ростовской тюрьмы обратно в Новочеркасск. Где моя участь не завидная, меня не проводят в туже камеру, из которой забрали, а помещают в одиночку. Приходя в себя, я начинаю заигрывать с одной постовой.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Я, всегда был неравнодушен к прекрасному слабому полу. Только отчего женский род зовется слабым этого никогда не мог понять? Вы уж меня, простите. Мне всегда в жизни доставались неприступные крепости. Во мне никогда не было магического очарования, которым обладают ловеласы, которым, как говорится, стоит повести бровью и все женской сердце разбита, и дама у твоих колен. Нет, это не про меня. Я, всегда брал приступом, что ни будь откалывал такое, что как говориться на голову не наденешь. Одна, очень милая, но суровая постовая на шестом корпусе, не давала мне покоя. И, вроде как бы, она, начала первая. Распустит волосы, не волосы, а золотое руно! Ий, Богу! И, в придачу греческий профиль. Глаза, как средиземное море, теплые и волнующие. И, вот Она, мне, что не раздача баланды, или еще, что:
— Олейников!
Что, думаю, она, под этим имеет в виду. Ну, действительно, что не день, она, Олейников, да Олейников. Думаю, что, может, фамилия, нравится? Может, что мою фамилию, на свою хочет сменить? Ну, думаю, действительно, почему нет! Хорошая девушка. И, я на имя начальника тюрьмы, Колганова, пишу заявления, что, мол так и так, прошу Вас, товарищ Полковник, заключить брак между мной, Олейниковым, и товарищем постовой, званье такое. В общем прошу, любить и жаловать! И не прошло получаса открывается бронь, и на пороге три офицера все как на подбор, богатыри! Ну, думаю сваты! Нет, оказались сволота. Ни такта, ни чувства юмора! Я, напротив, поздоровался, улыбнулся. По, доброму светло, приветливо. Я улыбнулся, а их, как перевернула, словно, это были ни люди, ни офицеры, а, нелюди и фашисты! Первый удар железной дубинкой, я вам, клянусь, не почувствовал. Удар был беспощадный наотмашь, от которого не поднимаются. Но, что, то словно со мной совершилось. А, знаете, что? Я, просто улыбался, светло и радушно. Может именно это есть какое — то мистическое или вообще физическое неисследованные явления. Но, не знаю, что, но улыбка, меня, спасла. Когда пришедших, наверное, прокляло.
Еще, с большей ненавистью, что, я не упал от удара, и на место улыбке не пришло перекошенное лицо от страха, убийцы, набросились на меня, словно стая волков.
Я, не оказывал сопротивление, но они, методично начав с дубинок, заканчивая, словно железными и коваными каблуками армейских берц стали вбивать меня в пол.
Трое и стало быть шестеро или девять если считать дубинки и каблуки. Они остановились, только когда, я уже содрогался лежа на полу в конвульсиях.
Бронь закрылась. Фашисты ушли.
Я, не знаю, откуда во мне это берется, от каких досталось предков, и кто они были, но я, встал. Вначале, на одно колено, потом на другое, опершись на руку, потом поднялся. Сделал шаг, еще, шаг и пошел. Я, не помню боли, а её в такие моменты и не передать. Только помню, у меня словно в какой горячке, в судорогах билась левая рука. Но, я снова и снова ходил взад и вперед по камере. И вся, та ярость, с которой на меня набросились, чтобы покалечить пробудилась во мне.
Открылся карман на броне. Проклятые сваты никуда не уходили. Они все это время стояли и смотрели в глазок. Что, ждали? Черт их знает, но явно не того, что перед ними предстало.
— Напишешь заявления, что мы приходили и избили тебя! — сказал мне один из сватов на тот свет.
— Нет! — ответил я. — Не угадал! Я, просто буду помнить, помнить всю жизнь…
И, улыбнулся.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Это была моя последняя улыбка в тюрьме. Нет, я не разучился улыбаться ни девушкам ни людям…
Но через несколько дней я в одиночной камере Андрея Чикатило, меня туда переводят для острастки.
Если вы родились в сказочной семье благородных королей, в краю бесстрашных рыцарей романтиков, вам действительно улыбнулось счастье. Я родился на Дону, где был схвачен Чикатило. Андрея Чикатило- страшный человек. Нет не человек, а скорее существо. Только существо, в котором заключена страшная суть вещей и природы может обрести человечество на ужас и породить последователей. Сколько пришло после Чикатило и сколько может прийти и каждый говорит:
— Я превзошёл Чикатило!
— Нет, я! — выкрикнет из зала суда, растерзавший ребенка.
— Нет, закройте рты и слушайте, это я. Я! Я наследник Чикатило! Я! Я резал, кромсал! Вы ничто и никто! Вы убивали раде славы, и только! А я, задушил младенца раде наслаждения. Раде того, чтобы сравняться с Богом! Да, теперь, я Бог!
Камера. Наверху квадратное оконце. Неба не видно. До оконца не достать. А в этой камере, в которой провел последние дни перед расстрелом Андрей Чикатило и не нужен не свет не небо, не солнце. Только тусклый электрический свет больно режет глаза, и становиться больно голове.
Я в камере Чикатило для того, чтобы сошел с ума.
— Закройте к Чикатило, — сказали в тюрьме Новочеркасска.
— Занимайся гимнастикой! — сказал мене корпусной и закрыл стальную дверь.
Я не понял. Я вообще не понимал, что эта за камера.
Я сел на нижний ярус двух яростных тюремных нар. Лег. Повернулся к стенке.
Пригляделся. Какая то надпись. Карандашом четко написано почерком человека образованного. В России в тюрьмах и поныне некоторые камеры расписаны все ровно, что Храм Христа спасителя. Только за место Святых Образов, святые для людей слова, что жизнь — ворам, смерть — мусорам.
Но вглядевшись в надпись, я понимаю, что ничего и никогда подобного не видел прежде на стенах тюремных камер.
«Я передаю привет всем, кто меня знает!»
АНДРЕЙ ЧИКАТИЛО
И я вспоминаю… Меня, охватывает ужас! Весь мир это слышал из уст детоубийцы. Это видео и поныне есть везде и всюду в интернете…
Я вскакиваю с тюремных нар, словно обожгли кипятком. Я задыхаюсь именно, что от ужаса. Камера. Полумрак. И словно детоубийца оживает и начинает с вами говорить:
— Резал, кромсал! Не понимал уже. Врачам в Москве Институте Сербского говорил, но они ничего не ответили, только записывали, записывали! Мемуары про меня написали! Не знаю, я думаю, что я просто так снимал напряжение что ли. Разрядку. Да, глаза бил, ножом, ослеплял. Да, всех! И мальчиков и девочек, женщин тоже. Не знаю.… Нет, нет ни от того, что я завидовал их зрение, у самого — то у меня зрение неважное. Но я очки не всегда одевал. А почему убивал, Бухановскому — психиатру, сказал, когда он ко мне в камеру с бутербродами приходил. Расспрашивал и говорил, что надо признаться в убийствах. Не плохой человек мне понравился, образованный, но я ему сразу тогда сказал, съев бутерброд с колбасой. Это ошибка признаться.
— Почему? — спросил Бухановский.
— На знамя меня поднимут. Я изучал Марксизм и Ленинизм.
— Нет! Нет, никто не решится себя сравнивать с вами! Это непостижимо.
— Я знаю, что никто не станет как я! Но будут кривляться и убивать и хвастаться на всю Россию на весь мир!
— А почему никто не станет?
— Вот эта колбаса! Так гадость!
— Почему это хорошая колбаса, дорогая!
— Да не в этом дело, я маленьким во время войны человечину ел. Мать подмешивала.
— Так и в блокадном Ленинграде, тоже случаи каннибализма зарегистрированы.
— Да, нет, дети маленькие не ели. Все больше взрослые. А кто ел, умер!
— Почему, умер?
— А ребёнок от человечны как пьяный и в горячке и умирает в муках. Я помню первый раз страшно мучился. Мне кажется, что я один только и выжил, по этому таким и стал.
Обессилив от страшных картин, которые приходят каждому человеку пре понимание образа Чикатило, когда перед глазами встают растерзанные дети, захлебнувшиеся от ужаса, и страданий, которые бились в агонии, мне приносят баланду.
— Баланда! — раздается стук и голос за стальными дверями.
Я словно протрезвляюсь. В одиночке, только проклятая баланда возвращает вас к жизни. Вы собираетесь, перестаете сходить с ума. В общей сложности, в одиночках в тюрьме Новочеркасска, я пробыл пять месяцев, в четырех камерах, все как на подбор, только черт знает какие.
Посуды у меня нет. Меня приводят в камеры, по всей тюрьме постоянно вынуждая забывать, что — то из личных вещей. Происходит это настолько молниеносно и когда вы совсем к этому не готовы. Тюрьма Новочеркасска, самая великая в представлении ужаса и ада в России.… А если в России то во всем мире, только куда может упасть луч солнца. В Тюрьму Новочеркасска, никогда не падал солнечный свет, только леденящая мгла. Баландер не заглядывает, в открытое железное оконце и протягивает мне пластмассовую зеленного цвета миску пластмассовую одноразовую ложку. И полбулки тюремного хлеба. Хлеб в тюрьмах России только своей фирменной оригинальной выпечке. Сегодня, мягкий, завтра, у вас хлеб превратиться во влажную лепешку. После, завтра вообще как камень. Только пресловутая и легендарная сечка, одна на все времена, с водой и на вкус как вода…
Я беру баланду. И удивляюсь, картошка с мясом. Пюре и приличные кусочки мяса.
Оконце громко и с лязгом клацает. Это бьёт словно током, я вздрагиваю, мои глаза упираются в сталь двери. Словно ногтями какой зверь, выцарапал.

«Приятного аппетита!»
АНДРЕЙ ЧИКАТИЛО
Я ужасаюсь, но ем. Соблазнительно — мясо с картошкой.
Я словно пьяный. Забываюсь. Приятно на душе. От чего-то думаю о Чикатило. В камере Чикатило, только и думаешь об Андрее.
— Как тебе на вкус, Артур? — словно снова оживает и спрашивает Чикатило.
— Хорошо, — отвечаю, я, словно в бреду. -Спасибо!
— Это не мне спасибо, тюремной администрации, большое спасибо.
И Чикатило забрасывает голову и смеется, так как знает весь мир, словно над всем миром, над всей землей.
— Человечина! — говорит сквозь смех Чикатило. — Балдей!
Я холодею и покрываюсь холодным потом.
— Нет, не дети, упаси Бог! Тюрьма Новочеркасска это колыбель чекистов! Всадили пулю в голову очередному кривляке, который называл себя Чикатило.
Я не понимаю
— Что ты на меня так уставился Артур? Да, и поныне расстреливают, и будут расстреливать, только негласно. Знаешь сколько в Новочеркасске эти кривляк, десятки! Только конечно мелкая сошка. Одного ребеночка, двух, растерзают и попадаются. На них дела не заводят, просто расстреливают в течение двадцати четырех часов как по военному времени…
— Как?
— Просто! А знать и никто и не должен! Никто! С ума мир сошел бы! А ты сейчас сойдешь, озвереешь!
— Почему?
— По качену! Ты же начитанный. Догадайся! Почему люди в войну звереют?
— Почему, потом тому, что ненависть к врагу за растерзанных родных и родных людей родины.
— Это да! Но, а медицинский фактор, ты не учитываешь, ты же всю жизнь, Артур, желал быть врачом! Физиология связана, непосредственно с биологией. Мы то, что мы едим!
Меня начинает рвать прямо на грязный пол, отчего он становится в стократ еще более мерзким.
— Пробеливался? — спрашивает, Чикатило.
Смеется.
— А опять ты себе на придумывал, ни немцы, ни русские, не ели мертвых солдат во вторую мировую войну. Да и мертвечина, дрянь! Свежатина, должна быть, чтобы еще теплая была.… Идёт, бой, кровь, ошметки мяса! Весь в крови и человеческом мясе, с ног до головы! Сталинград это мясорубка из котлет немецко-советской дружбы!
— Для чего? — спрашиваю я ужасаясь. — Для чего мне это принесли?
— Все еще проще, чтобы ты озверел! И бросился в следующий раз на сотрудника с тюрьмы или побег учинил, и тебя убили. Ты думаешь, меня просто так целые годы в Новочеркасске в тюрьме держали. Но я не бросался, бесился, только. А, у тебя предки с Сибири, да с Дона, да еще только еще черт только знает откуда? Отобедал человеческого мяса? Захочешь убить! Да, ладно не дрейфь! Пошутил я про человечину. Просто решили побаловать тебя как меня перед расстрелом котлетами накормили. Ну, удачи, тебе! Еще поговорим, спи!
Я засыпаю. В камере Чикатило сплю хорошо. Просыпаюсь, как ни в чем не бывало.
Тихий тук в железное оконце.
— Завтрак! — ровным голосом говорит, баландер.
С чего вы взяли, что люди, которые приносят вам, есть не люди? Люди, в каждом живет человек! Баландер протянет тебе замершему, сигарету, баландер спросит как дела. И улыбнется сквозь слезы. Его призирают, только дураки, люди понимают, что за каждой решеткой в тюрьме есть человек.
Мне дают на завтрак, отварные яйца, масло, сладкий баландерский чай, который в ледяном огне ада, парное молоко. Баландер спрятал, яйца от надзирателя, который стоит у него за спиной, и если увидит, человек, будет, нет, не избит, еще страшней ему продлят срок на месяц, может два, а может и год. В тюрьме, кто пошел и остался работать на тюрьме в прямом смысле резиновый срок. За примерное поведение могут освободить, когда это будет следовать…
Ем.
Андрей смотрит на меня.
— Ты убивал, женщин, детей, потому что не мог себя обуздать? — спрашиваю я тихо.
Андрей задумчив, и молчит несколько минут.
— Нет! Я обуздал и тягу, и страшную черную страсть!
— Тогда, почему?
— Просто! Став извергам, истязателям, я снова и снова видел новый и новый труп, закопанный, где, я проходил в лесополосах. Кого — то изнасиловали и убили. Кого-то ограбили и убили и спрятали. Бандита, маленькую девочку. Их было не счесть. Тысячи, миллионы… Среди них попадались совсем крохотные — младенцы… Я намеренно продолжал убивать больше и больше, чтобы меня подняли на знамя. И, кривляки, просто садисты, растиражировав мой образ, были обречены на смерть, во имя солнца. Всех весенних цветов и фиалок, что я дари жене и нежно целовал, за то что она меня полюбила, недотепу никому не нужному…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Из одиночки Чикатило меня выводят в преддверье выборов Президента России.
Меня завели в камеру к еще двоим заключенным — молодому человеку Павлу Николаеву и пожилому еврею Михаилу Богоносу.
— Есть закурить? — спрашиваю я.
— Кури! — говорит мне Богонос и дает папиросу Беломор канал.
Я жадно затягиваюсь.
— Чифирнём? — спрашивает Николаев.
— Можно! — отвечаю я.
Пашка достает кипятильник и начинает подогревать воду в зечке — железной кружке.
— Какими дорогами к нам? — спрашивает Богонос.
— Из одиночки!
— Статья?
— Пытался взорвать церковь!
Богонос замирает, Пашка, роняет кипятильник, вскипятив воду.
Я рассказываю и Богонос мне дарит икону — образ архангела Михаила.
Павел сидел за кражу. Через день к нам заходит передача на имя Николаева, и мы наедаемся от пуза.
А еще через два дня нас выводят из камеры и ведут на выборы.
В большом актовом зале, полно офицеров и простых заключенных. Тюремное руководство держится особняком, взывая большими звездами на погонах у зеков брезгливость.
Меня подводят к столу с бюллетенями и журналом с поименным списком голосующих.
Я называю фамилию, расписываюсь, получаю бюллетень и прохожу к столику, занавешенному и спрятанному за ширмой. Смотрю на имена кандидатов и никого не вижу в упор. Один — подстава, другой — сбитый летчик. Третий, его никогда не выберут, потому что у него нет ни своих, ни чужих, а только подонки.
Я зачеркиваю всех кандидатов в президенты и испорченную бюллетень опускаю в урну.
В камере я прихожу в бешенство, поднимаюсь на воздуховод, который служит связью между камерами на этаже и кричу:
— Не ходите, на выборы! — Заставят, портите бюллетени!
Через пять минут прибегает корпусной с постовым и бьют меня дубинками.
Я не успокаиваюсь.
— Бери, ложки и выковыривай штукатурку из штырей на решке! — говорю я Николаеву.
Павел со мной за одно и мы начинаем снимать с окна железную решетку.
Богонос с ужасом и восторгом смотрит на нас с уважением.
Тяжеленую и неподъёмную решетку мы тащим с Николаевым на бронь — железные двери.
Разбиваем окно и вооружаемся стеклами как ножами.
Николаев придумывает подключить решетку к току и выдалбливает из стены проводку и соединяет оголенные провода с железной решеткой.
За дверью раздается топот ног. Группа быстрого реагирования вламывается к нам в камеру.
— Суки, — кричит Николаев и бросается стеклами.
Одного из оперативников сильно, но не насмерть бьет током.
Нас избивают и разводят по камерам, и снова остаюсь один в одиночке.
Из теплого карцера на Ростовском Централе я привожу с собой лобковых вшей. Паразиты меня безжалостно едет поедом. Я не сплю ночами.
— Дайте, лекарство! Любой отравы! У меня вши по всему телу! — жалуюсь я и требую у корпусного яда для вшей.
Он игнорирует. К следующей проверке я отлавливаю несколько насекомых и бросаю в лицо корпусному, меня жестоко избивают, но приносят лекарство.
Меня везут на суд.
— Избрать меру принудительное лечение специализированого типа! — объявляет судья.
Мне наплевать, в зале нет матери.
На дворе весна и Христово Светлое Воскресение, Лариса просит у врача ее выписать, психиатр выписывает. Из больницы, она, прямиком не заходя домой идет в церковь, молится и счастливая, хоть половина прихожан, даже в Святой праздник тыкает в ее сторону пальцем и шушукаются между собой.
Дома наркоманы продолжают колоться и продавать все, что только можно ценного. Доходит до того, что они отпиливают газовый котел и с газовой плитой и задают на металлолом.
Лариса приходит и начинает, ругается.
— Заткнись! — кричит Юрка.
— Кайф не ломай! — отвечает Лешка.
Лариса не унимается.
Юрке в голову приходит страшная идея.
— Да она того! У нее одно место чешется! Иди сюда мать, я небрезгливый!
Лешке нравится черное предложение изнасиловать престарелую женщину.
Ларису валят и закрывают рот.
Она бьется, но сильные молодые и безжалостные руки как страшные клешни и тиски.
В церкви на колокольни бьёт колокол и под колокольный звон на Пасху, наркоманы по очереди насилуют Ларису и в разодранном платье выгоняют из дома. Смеются, доваривают наркотики и, уколовшись, забываются и счастливы.
А меня через несколько дней после Пасхи привозят в больницу в хутор малый Мишкин.
Часть третья
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Сумасшедший преступник самая страшная и незавидная участь, но при этом самая удобная для общества. Ведь так в обществе нет место оправданием и мукам совести…
— Собираемся, на ужин! — раздаётся из столовой.
Голос и призыв раздатчицы подхватывает медсестры и все приводится в движение.
Прием пищи на специализированном режиме в больнице для уголовников особый, чем на общем режиме. Больные не садятся за накрытые столы, а приходят принимать пищу по палатам. Берут тарелку, как правило, железную миску и раздатчица каждому по очереди наполняют посуду. Сегодня на ужин был овощной салат — винегрет.
Раздатчица злиться и выговаривает:
— Дома так не кормят! Дармоеды!
Раздатчица симпатичная, брюнетка, живая, говорливая, её портит только длинный нос, и её преступники между собой называют Буратино, но любят.
Ирина хоть и выговаривает, и зло раздает пищу, но всегда не откажет в лишнем ломтике черного хлеба.
— Можно еще кусочек хлеба, — спрашиваю я.
Ирина, дает, и отводит глаза.
Ирина, кричит на нас, потому что каждый второй не сумасшедший, но никогда не откажет в хлебе, потому что перед ней именно, что преступник. Пусть и уголовник, но человек, который помнит вкус свободы, когда вволю хлеб и всё вволю. Больной человек порою не помнит, забывается в бреду, преступник всегда помнит, что такое свобода.
Русская женщина, благослови тебя Бог.
Почти в каждой палате на трубочки возле железной койки, стоит иконка, святой образ.
После всех и отдельно ест палата, изгоев. Это по части люди со страшными преступлениями, убийцы и насильники детей. Извращенцы и растлители. С ними есть за одним столом, считается в тюремной иерархии неприемлемо. Но часть из этой палаты, обыкновенные, люди без силы воли, опустившиеся, которых склонили к гомосексуализму.
Нетрадиционные сексуальные связи в больнице процветают как в любой обычной тюрьме. В силу нравов и деградации личности и в отсутствии женщин.
Это происходит, как правило, в туалете. Туалет разделен на умывальник и парашу. Все ка к тюремной камере, отверстия в полу. Унитазов нет.
Как правило, кто-то заходит в туалет, посмотрев по телефону в интернете порно, и хочет спустить пар.
— Постой на стреме, — говорит другому и зовет:
— Бабка!
На вид это семидесятилетний старик, но на само деле ему нет и сорока. Бабка пользуется большим спросам не смотря на то, что Бака страшный как смерть. У Бабки нет ни одного зуба, и он годиться для орального секса.
Мужик стоит на стреме.
Спустя несколько минут Бабка выходит иза стены разделяющей умывальник и парашу и полощет рот под струей из ржавого водопроводного крана. Кран у обиженных отдельный. Они из него пьют, другим нельзя, другие моют в нем ноги. Но только не касаются самого крана. Бабка открывает, кран. Мужик или блатной запрокидывает ногу в раковину.
Бабка довольный. За извращенную близость ему дали две сигареты. Бабка не перечит блатному. С мужиком может поторговаться, и выторговать за свои услуги пять сигарет.
Бака счастливый курит, словно действительно мужчина после страстной связи с женщиной своей мечты.
О как же тошно…
Потолок в туалете из пластиковых полос. Прежде белоснежных, и радостных, как и сам дом, двести лет назад, когда в нем казачий атаман собирал приемы и казаки с шашками на поясе в парадной форме сверкали георгиевскими крестами, стал от табачного дыма черным. Гадким и отталкивающем стал потолок.
Сама больница, по закону подлости или в насмешку устроена в бывшей усадьбе знаменитого казачьего атамана Платова. Платов герой войны с Наполеоном. В ста метрах от больницы стоит церковь, в которой знаменитого казака, крестили.
Донское казачество не раз порывалось вернуть дом атамана, но Минздрав в лице психиатров был непреклонен. До абсурда, вплоть до того, что поломали, крыльцо, все проемы дверей. И перестроили все внутри, чтобы только не досталась казакам и министерству культуре Ростовской области.
Все отталкивает в больничных покоях. Привычных дверей в палатах нет, вместо них решетки. Решетки на ночь или в положенное время для острастки или во время уборке закрываются на замок. Вы, унижаясь, просите в туалет.
— Терпи! — отвечает санитар.
— Сколько можно?
— Еще не высохли полы!
Сухие полы в психиатрической больнице дороже здоровья мочевого пузыря. Что до мытья полов, такая картина на всех без исключения режимах содержания.
Вообще в России какое то сакральное отношение к мытью полов. В психиатрической больнице особое. Уборщики сами больные. Самое парадоксальное, что только в психиатрии и более нигде, ни в одном учреждении, уборщица, в Минздраве санитарка, не моет палов и вообще ничего не делает, а рассуждает о болезнях и ставит диагнозы. Какая- то язва с неоконченным средним образованием будет считать себя чуть ли не доктором наук.
— Совсем из ума выжил? Я кому говорю, Саня! Саня ты меня слышишь?
Саня это старик, подстриженный под ёжик. Бывший летчик гражданской авиации, растлитель малолетних, приводил к себе в квартиру девочек, раздевал, и фотографировал. Он замер со шваброй в руках.
— Что ты стоишь как истукан? Давай драй! Вот дурак!
Истукан оживает и начинает энергично тереть тряпкой.
— Вытирай, лучше!
Из кабинета выходит заведующие Ткаченко Елена Владимировна это умная по своей сути добрая женщина, но тучная, и тяжёлым выражениям на лице и от этого пристающей суровой.
Санитарка вскакивает со стула.
— Здравствуйте Елена Владимировна!
— Здравствуйте!
— Уборка у нас!
— Хорошо!
Елена Владимировна лучше других понимает всю абсурдность картины, но промолчит, есть обычае и ритуалы которых нельзя касаться. Она хотела, когда-то, когда была еще молодой, когда только начала работать завести порядок и приличия. Но её пресекли, сказали, попросили воздержаться. И все так и осталось. Немыслимо, гадко и притворно до тошноты.
Я захожу после ужина в туалет, вижу Бабку и понимаю отчего у него довольный вид. Завожу разговор:
— Комиссия пропустила?
— Нет! — грустно отвечает Бабка.
— Какая комиссия подсчету?
— Пятая!
Пята комиссия это значит, что Бабка в больнице два с половиной года. Комиссия проходит каждые полгода, по истечению, которого вас могут признать не опасным для общества и выписать на общий режим, на котором вы еще можете пробыть год или два и отбыть к себе по месту регистрации и жительству.
Преступления Бабки абсурдно, как и карательная медицина.
— Рулетку украл, в строительном вагончике! — рассказывает каждому новому слушателю Бабка. — Ну их к черту этих докторов!
— А что ты делал в строительном вагончике? На стройке?
— Есть искал! Думал строители, что оставили. Я бродяжничал, побирался. А сюда загремел, а того что в интернате держали, а я сбежал! — отвечает Бабка.
— Рулетка! — восклицает в сердцах Юрий Алексеевич Стаценко высокий седой, но еще не старый мужчина. — Я здесь вообще иза сволочи соседа, — и Юрий Алексеевич говорит дрожащим голосом:
— В гости пригласил, а потом написал заявление в полицию, что пришел с собакой, травил на него собаку, и в заключение, что моя собака съела у него жаренные пупки, и — переходит на крик:
— Да я отсидел десять лет за убийство! Но это был несчастный случай на охоте. Меня признали вменяемым, и посадили на десять лет. Я отсидел от звонка до звонка и вернулся.
И вдруг чуть не плача:
— Все на меня смотрели как на врага народа, родные и то чураются. После заявления приехал участковый с нарядом, и отвезли меня на общий режим в больницу. Я давай жаловаться, писать в суд! Меня сюда закатали! Сволочи!
Но после услышанных слов, несправедливой участи и грусти вас тут же может охватить ужас, потому что спустя минуту, в туалет заходит, молодой паренек на вид божий одуванчик, по прозвищу Гвоздь.
— Вот, этот маму убил! — восклицает Бабка.
— Не убивал! — раздражительно отвечает Гвоздь.
— Убил, убил!
— Нет, не я! — начинает злиться выходить из себя молодой человек. Еще пару вопросов, и молодой человек начнет вздрагивать, его светлое лицо исказит, изуродует страшная гримаса.
— А зачем в голову гвоздь забил? — спрашивает Бабка.
Гвоздь начинает трястись и может выбежать из туалета и долго бежать по коридору пока его не схватят санитар.
Бабка вздохнет:
— Убил маму, и гвоздь себе в голову забил молотком и как с гуся вода.
И вы ошарашенный выйдете из туалета и начнете вглядываться в лица тех, кто с вами будет жить бок о бок долгие годы. Но вы не сможете, и не надейтесь, что вы скоро зачерствеете, и преступления перестанут вас больше трогать. Ведь однажды когда думаешь, что уже с лихвой перевидал с десяток насильников и убийц в больнице и ничего не заставит вздрогнуть, вдруг у вас раздаться под ухом.
— Что ел, человечину? Ел, ел?
Это задирают на вид сморчка человечишку.
— Нет!
— А будешь?
И у человечишки загорятся глаза невиданным огнем, и он проронит, не сможет, чтобы не спросить:
— А есть?
Наступает отбой. Отбой в психиатрической больнице самое ужасное. Если тюрьма ночью не спит и на ногах. Работает дорога, решаются вопросы по тюремной почте. Узнаются новости на корпусах и в камерах. Больница погружается для вас и предстает для вас кошмаром. Мысль одна, что все это никогда не кончится и вас покинет сознание. Вы начинаете, есть себя изнутри. Мучится содеянным. Сто и более раз прокручивать в голове одно, это то как, что если вы не совершили бы своего преступление, и жизнь была иной. Это снова и снова рисует перед вами картину, счастья. Счастья, которого уже никогда не будет. Если в тюрьме вы надеетесь на то, что когда вы освободитесь и перед вами откроется снова жизнь, то после принудительного лечения этой жизни у девяти из десяти никогда не будет. Станет только несмываемое клеймо сумасшедшей и неадекватной личности. Это приклеится к вам на всю жизнь и станет и нависнет над вами как топор палача. И страшная мысль, что может и правда вы сумасшедший и не отдавали отчета в содеянном поступке снова и снова приходит на ум. И дело именно в том, что именно в психиатрической больнице у вас больше чем, где либо шансов сойти с ума.
Спасение для многих одно это лекарство. Препараты, которые вы поначалу прячете, чтобы не забыться и оставаться в памяти, а потом именно, чтобы не знать более, не чувствовать, проглотить пилюлю и впасть в бред подобно в приступе. Или попросту перестать понимать. И вот вы уже с нетерпением любовника ждете приема лекарств, сами проситесь на прием к лечащему врачу и просите лекарства. Психиатр абсолютный циник и всему находит объяснение, но здесь и он дрогнет и пропишет вам препарат, чтобы вы забылись. Психиатр тоже может быть человеком, он лучше других понимает, что в вас надломилось самое главное это противостояние и борьбы более вы не желаете и не можете производить, и приходит на помощь.
А кто — то спрячет под языком пару таблеток и потом поменяет у вас на сигареты. Таких менял таблеток нужно несколько человек. И вы, проглотив суточную дозу пятерых закатив глаза, будете пускать на подушку слюни. Пусть даже развернутся небеса вы этого не услышите.
Я сопротивляюсь, не пью лекарство и ищу спасения в книгах.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Только по истечению трех месяцев меня навещает мать.
Передачи от родственников строго регламентировались, как и в тюрьме. Домашние нельзя, допустимо только определенное количество одного наименования. Иногда делали исключения и разрешали курицу гриль. Передачи из более шестидесяти заключенных пациентов получали не больше двадцати. Передачи тщательно проверялись охраной и приносились в отделение, и потом вы шли на свидание, которое длилось двадцать минут в присутствии медсестры и охранника.
Просторный на вид вестибюль с претензией на уют. Диван, мягкие кресла. Но с вас не сводят глаз. За каждым вашим словом следят, и вы чувствует себя, словно под зорким ненавистным злым оком. Это заставляет вас вжимать плечи, иногда шептать. Длительных свиданий как на зоне не положено. Вы успеваете обмолвиться с матерью о самом существенном и здоровье и прощаетесь. Глаза вашей матери всегда мокрые от слез. У медсестры всегда одна дежурная фраза:
— Не плачьте, скоро выпишут!
Мать, похудевшая и на ней нет лица, под газами круги от бессонных и горьких ночей.
Она заплакала и прошептала:
— Меня изнасиловали!
Я столбенею ужасаюсь и задыхаюсь от боли.
Возвращаюсь со свидания сам не свой.
Все те, которые годами не ели вдоволь и не имели своих, ни конфет, ни печенья смотрят на пакеты с продуктами и не могут оторвать глаз. Когда вы возвращаетесь со свидания, перед вами выстраивается очередь с протянутой рукой, словно на паперти в церкви.
— Дай пожалуйста, печенья!
— Дай, конфету!
— Дай, пряник!
Люди берут и съедают и проглатывают прямо на твоих глазах и тут же просят еще и еще.
— Дай, еще, пожалуйста!
— Еще, дай!
— Одну конфетку только одну.
Я никогда не мог отказать и раздавал бы все до последней крошке если бы не Дима, или хлебники или блатные.
— Пошли, пошли! — выкрики вывал Дима. — Ему мать, привезла! Он вам и так пол передачи отдал.
Диму младенцам нашли на помойке. Родная мать подкинула дитя в контейнер как кой-то отход. Мальчик кричал, махал ручонками и не желал умирать.
Диму достали из контейнера. Дима рос в доме малютке и прежде не знал, что он подкидыш. Его усыновила одна семья. Правильно сказать один мужчина. Хороший человек. Он воспитывал Димку как родного. Очень любил. Когда Диме не исполнилось и десяти лет, отец утонул. Приемная мать после похорон стала злой и придиралась к мальчику и однажды сказала:
— Ты не родной нам сын. Ты плохой!
Мальчик сбежал из дома и стал красть. Его нашли, определи в детский дом. Мать отказалась. Она не знала, что перед гибелью отец, словно чувствуя, что умрет, отписал почти все имущество мальчику. Узнав это приемная мать стала ластиться к мальчику приходить в детский дом приносить подарки и звать собой домой. Но Диму уже было не вернуть. Цинизм и равнодушие навечно убили в нем ребенка и превратили волчанка. В больнице Дима оказался окончательно надоев, правоохранительным органам с его многочисленными выкрутасами, когда изначально отбывал срок в исправительной колонии для малолетних преступников. К Диме приемная мать приезжала не реже одного раза в год, и то только потому, что за Димой осталось земля большой пай отца, в несколько десятков гектар, остальное имущества Дима уже вернул матери и сводной не родной сестре.
Получив передачу, вы не набрасывались на продукты, вы жадно выкуривали одну другую сигарету. Ни то, что бы сигарет не было в отделение. Сигареты были. Но, сигареты служили все равно, что местной валютой. И они растекались и улетучивались как вода между пальцами.
Покурив вы с хлебными, если у вас такие были, просились в столовую покушать. Как правило, персонал больнице разрешал, но за редким исключением отправлял вас есть передачу во время обеда. Прием передач, осуществлялся в больнице с утра до обеда.
Я хлебничал на протяжении срока, с разными людьми в результате того что кто то освобождался. Но всегда с самыми необыкновенными. Одно время с неунывающим парнем кровь с молоком разбойником Щеблыкиным Андреем.
Андрей сто раз к ряду зарекался больше не совершать преступлений. Андрей по прозвищу Малыш был единственным ребенком у престарелых родителей. Людей с достатком, но кипучая натура, неугомонного Андрея требовала погулять. Именно что погулять. Из Андрея двести лет назад вышел бы разудалый казак разбойник, а возможно и лихой атаман. Андрей был бесстрашен и когда освобождался, совершал десятки, а порою сотни разбойных ограблений. От неуемности и количества преступлений Андрея Щеблыкина и упекли в психиатрию. Но Андрей был доволен, когда за свои преступления он уже наверно получил десять лет по несколько раз, он отделался годом или двумя в больнице.
Надо сказать в психиатрической больнице, как и в любом коллективе с компанейскими людьми приятно скоротать вечер. Одним из таких был Вагиф азербайджанец, бывший милиционер на пенсии офицер. Службу он проходил на родине, после оказался в России по обстоятельствам и коллизиям судьбы. Он долгие время терпел нападки соседа о том, что он не русский и что работал в милиции.
— Зверек! Да еще мусор! — выкрикивал сосед. — Погоны нацепил, небось, чтобы отрываться на людях?
И в один прекрасный день, Вагиф взял топор, пришел к соседу и без единого слова зарубил соседа. Сам вызвал полицию и сдался.
— Смотрю кругом, Артур, и ужасаюсь! — говорил Вагиф. — Почему нет смертной казни. Должна быть для убийц детей и маньяков. И я должен был сидеть. Я рассчитывал на это. В союзе я сидел бы как человек. Теперь каждый гад здесь на меня коситься и не считает за человека. Вот что они хотели добиться, это унизить меня. Меня и всю советскую милицию и советский закон.
Последними моими хлебниками были очень примечательные и разные личности по отношению друг к другу. Один Романов Толик квартирный жулик — крадун и бывший офицер, герой чеченской войны, снайпер, Бердник Иван Иванович в больнице оказавшийся, потому что убил. Убил превысив рамки самообороны. Бердник с усами живой подвижный мужчина в годах. Волевой и сильный.
Толик имел одну свойственность впадать в рассуждения и науки грезил окончить вуз и поменять жизнь, когда с горем пополам закончил школу. Но глупым не был, а напротив и сочувственный и делился всегда с последним куском хлеба. Если что случалось, всегда принимал участие в обсуждениях решение проблем. Любил спорт. Боксировал. Не расставался на свободе с пудовыми гирями. В юности участвовал в соревнованиях.
Мы сидели в столовой втроем. Ели передачу.
— Больше всего мерзко, — сказал Бердник. — Это то, что психиатры сволочи всех подводят под одну гребенку! Шизофрения, мать их возьми! Один маньяк, извращенец, другой разбойник, третий черт знает что. Колька Бубырь не умеет, ни читать, ни писать. Из школы для умственно отсталых и вот тебе на, фальшивомонетчик! С поддельной купюрой, которую ему убогому всучил сволочь полицейский. Да не полицейский, а именно что сволочь, на одной чаше весов. Меня на комиссии спрашивает Ёлкина:
— Вы убивали?
Она в своем уме? Я отвечаю, что я офицер, профессиональный военный, я участвовал не в одном военном конфликте, имею государственные награды, грамоту за подписью Путина. Я не убивал, я исполнял долг! Убийца, это что на улице в подворотни грабит.
— А как вас, признали сумасшедшим в Москве в институте Сербского? — спрашиваю я.
— Сказал, что мне поступало предложение убить Путина! И я отказался! — Бердник засмеялся. -Дурдом! По мнению профессоров, выходит, что я сумасшедший, потому что отказался убить Путина! А они все выходит, желают! Подвел их!
После еды Толик мне просит ему помочь.
Он до того сердобольный, и хороший человек, что ухаживает за стариками. Но большей частью за тяжёлыми. Делает массаж прикованному к постели одному старику. Он должен умереть на принудительном лечении. Его парализовала, но его не выписывают. Говорить не может.
Толик очень терпеливый. И верит в сенсорные способности.
Проводит у меня по руке и спрашивает:
— Ты чувствуешь, тепло? Я могу лечить людей!
Может показаться, что Толик сумасшедший. Но это ни так. Через месяц Юра, не лежачий встает на ноги. У Толика природный дар массажиста. Порой он сам не понимает, что делает, но всегда выходит. Толик хочет учиться. У Толика есть мобильный телефон. Он ночами пропадает в интернете. Читает про массаж, нетрадиционную медицину. И научные статьи. Порой все, что касается лечения. Его некому направить и учить. Мобильный телефон в больнице у пациентов нелегально. Все как в тюрьме. Подкупают сотрудника в случае больнице санитара, накидываю несколько тысяч сверху, и санитар все устраивает. Но заведующая знает о наличии телефонов в палатах. Заблуждения, что заведующая ничего не знает. Ткаченко знает все. Но это тоже своего рода терапия и в любой момент телефоны отбирают. А санитар, а что санитар? Зарплата невысокая, работать каждый не станет с сумасшедшими преступниками. Вот и закрывают глаза, по сути, на преступление.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В передаче я нахожу книги. Мать знает, что я не могу без них жить и приносит. Я иду в палату к Михаилу и приношу ему Толстого Анну Каренину.
— Хорошая, книга! — сказал Михаил. — Я с удовольствием перечитаю.
— Михаил от чего тебя записали в сумасшедшие?
— Я сам себя записал!
— Это как?
— Хорошо окончил школу. У меня было пять по русскому языку. Поступил в институт, но ушёл с третьего курса и пустился грабить!
— Почему?
— Русская жизнь! Россия! Став специалистом филологам, мне светила бы копеечная зарплата. А так подкараулил за углом какую — ни будь фифу с золотой цепочкой на шеи и дорогим мобильным телефоном. Врезал ей как следует и годовая зарплата в кармане. Как ты думаешь, могло общество признать в моих действиях логику? Нет! Это значит, признать, что общество в России разделено на классы, где главенствующий класс богачи, а низший рабы — нищие.
Миша приземистый приятный на вид молодой человек.
— Дай почитать, — говорит сосед по койки Михаила, Максим, по прозвищу Изезя.
— Ты же не умеешь! — удивляться Михаил.
— Читать не умею, но хочу посмотреть, — отвечает Максим.
Максим весь из себя как какой-нибудь деревенский дурачок. Худой и нескладный. С лишенной разума, но очень живой физиономией, на которой то и дело застывают разные гримасы. Глаза смеются, выражение на лице глупое.
Максим насильник! Но кого и как он изнасиловал?
— Максим! — говорит Михаил. — Бабу хочешь?
Максим, кривляется, улыбается и словно облизывается, отвечает:
— Хочу!
— Хорошо, было?
— Хорошо!
— А как?
— Я её заломил и…
— А она?
— Не знаю! Она меня любила!
— Любила, это как?
— Приглашала! Когда я пенсию, получал! Я ей окна вставил, холодильник купил!
— А она?
— Не соглашалась!
— Сколько ей было лет?
— Сорок восемь!
— А тебе сколько?
— Семнадцать!
— Россия Артур! Нищие духом! — говорит Михаил и дает Максиму книжку.
Максим с увлечением принимает книгу и начинает листать, но не находит картинок и начинает грустить.
— А про, что?
— Про любовь!
— Любовь?
— Да, прямо как про тебя, только наоборот, женщина все отдавала всю себя, а её не принимали, и она покончила с собой.
— Как?
— Бросилась под поезд!
Вдруг жуткие слова и учесть главного героя, ужасает дурачка, в нем словно просыпается сознание. Он долго молчит, на лице его застыла маска из душевной боли, но собирается духом и говорит:
— Страшно!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Все годы до моего освобождения мать то и дело возят в больницу на Ковалёвку. У нее есть пенсия по старости, но ей делают пенсию по инвалидности, и на самом деле превратив в инвалида.
Жизнь в больнице это черное болота с трясиной, в которую вас засасывает медленно, но верно. Еще полгода и кажется, не выдержишь и что ни будь над собой сделаешь.
У меня седьмая по счету комиссия. На комиссию вас отправляют в душ, вы бреетесь и вам выдают новую пижаму. В пижаме вы по-домашнему, словно с постели идете на разговор с главврачом и заведующей. Но только если вы решите, что вы у себя дома вы пропали. Но так все сделано и устроено в Российской психиатрии.
Ёлкина, главврач красивая еще не старая женщина в элегантной юбке и строгом черном пиджаке с перстнями и крупными золотыми серьгами с брильянтами.
Ткаченко Елена Владимировна полная в платье без излишеств. Заведующая молчит, спрашивает Ёлкина. Она задает вопросы, ответы на которые ей известны.
— Сколько вы уже у нас?
— Три с половиной года!
— К вам приезжают родственники?
— Мать!
— Вы читаете?
— Читаю!
— Что?
— Достоевского!
— Хороший писатель!
Заведующая Елена Владимировна качает головой:
— Не вижу ничего хорошего в Достоевском!
Ёлкина смущается.
— Убийство на убийстве! — говорит Елена Владимировна.
— Так Россия же! Что хотите и прикажите другого? — отвечаю я.
— Да, одни необыкновенные! — говорит Ткаченко.
— Жалко, что на всех старух процентщиц не хватает!
— Чтобы ограбить и убить?
— Нет, чтобы оказавшись на дне пропасти понять суть вещей и поступков.
— Вы верите в Бога? — спрашивает Ёлкина.
— Если бы не верил, церковь не взрывал бы!
Ёлкина удивляется.
— Ничего удивительного, — говорит Ткаченко. — Это и есть Достоевщина!
— Да! И Ленин верил!
— Да, и мир вы не принимаете? — вздыхает Ткаченко.
— Да, купленный слезами мир не принимал, потому и сделал бомбу!
— Раскаялись! — с надеждой спрашивает Ёлкина.
— Это больше чем просто раскаяться! Я посмотрел на мир по-иному. Познакомился кучей людей. Увидел Россию изнутри. Бог не причем! И церковь! Вообще нет, не виновных — все виноваты!
— Что же из этого выходит? Как собираетесь жить? — спрашивает Ёлкина.
— Хочу быть, счастливым! Но чтобы стать счастливым в России на этого не хватит всей жизни! Если вы меня выпишите, у меня будет хотя бы шанс попытаться.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Меня выписывают и переводят в третье отделение Новочеркасской психиатрической больнице на улице Орджоникидзе. Это маленькое тесное помещение всего на четыре палаты с крошечной столовой и туалетом, который чудовищней чем общественный туалет на вокзале. Вот это самый обшарпанный туалет с парашей выносит приговор всей психиатрии России. Я верю, что в тайне мой лечащий врач Кудымова Кристина Григорьевна мечтает все поменять, или точно мечтала.
Меня она встретила как гром среди ясного неба, на все отделения громко сказав:
— Приехал Революционер!
И ушла.
А через пять минут меня пригласили к Кристине в кабинет.
Кристина Григорьевна красивая, черноволосая девушка. Полная, но очень приятная. Такая чарующая и красивая полнота. Плечи, высокая грудь, статная и высокая.
Кристина строго на меня смотрела.
— Рассказывайте!
— Пытался взорвать храм!
— Знаю! Как до такого мог только додуматься? Если твою маму завтра снова оскорбят на улице или в магазине, ты снова пойдешь пускать на воздух всё и всех? Иди с глаз моих долой, — строго сказала Кристина, но я понял было видно, что она рада, что теперь у нее в отделение. И она попробует исправить мое настроение, своим вниманием и даром врача.
Но у Кристины не вышло мной заняться вплотную. Я это ей не дал.
На следующий день я выложил в интернет с помощью телефона, который пронес в отделение спрятав, статью про Бердника о том, что ему предлагали убить Путина.
Заведующий отделения Андрей Владимирович кричал на всю больницу:
— Чтобы я занимался этим уголовником, с претензией на классика русской литературы! Пусть пишет где угодно когда угодно, но только не у меня в отделение. Чтобы и духу его не было в моем отделение. По прописке его отправите. В Ковалёвку!
Я специально совершил переезд из Новочеркасска в Ковалёвку. Ковалёвка ближе к месту регистрации, и первостепенно мной будет заниматься тот же районный суд что осудил, суд родного города. Это было важно. Они не смогут меня долго продлевать и не освободить.
Прежде я уже там получил за содеянное очень милую статью, хулиганство, до четырех лет. С тюремным заключением я провел уже в неволе четыре с половиной года. Плюс полгода на общем, и так, когда будет суд, уже стукнет пять лет. Как бы там не было принудительное лечение тоже не может быть абсолютно резиновым и должно укладываться в рамке уголовной статьи.
Больница в Ковалёвке огромна. Пусть и состоит из бараков. Эта одна из самых крупных больниц в России.… Более тысячи больных. От того еще страшней каждый третий больной уже не выходит из стен больнице долгие годы. Некоторые больные даже имеют прописку в Ковалёвке. Если вы раз или два попали в Ковалёвку вы можете сюда кататься всю жизнь. Знаменитое провизорное отделение, приемное мужское отделение, разношерстно. От алкоголиков до наркоманов, приехавших за деньги снять ломку. Завидущий Стоякин, маленький худой врач не церемониться ни с кем, умный и злой. Меня сразу не возлюбил. Но я недолго был у него. В правизорке свой шарм это какой то маргинальный союз. Здесь бывали знаменитые музыканты, поэты и художники. Есть вип палата, в которой вы платите порядка одной тысячи долларов смотрите телевизор, употребляете наркотики, и уезжаете с больницы без пометки занесением в архив и оповещением нарколога и районного психиатра о пребывание вас в психиатрическом диспансере.
Мне сделали дежурную флюорографию, которую делают всем прибывшим в первый раз. Флюорография в Ковалёвке это что — то на гране фантастики. Покосившийся флигель, который построен полвека назад, весь обшарпанный с деревянной дверью нараспашку, а внутри современный аппарат за десятки миллионов рублей и врач старый мужчина которому за восемьдесят. Россия! Как говорил мой знакомый Михаил отличник по русскому языку.
Из провизорного отделения я попал в одиннадцатое отделение самое новаторское продвинутое и благополучное и шумное. Петр Борисович Крысенка из моего родного города Аксая. Заведующий молодой, умный и талантливый и старается шагать в ногу со временем. Особенная черта Петра Борисовича, это принудчики и в его отделение это всегда шумная многочисленная молодая компания. Меня встретила два десятка Ростовчан. Довольные и веселые все как один в дорогой и фирменной одежде. Один из принудчеков высокий парень, Леха, по прозвищу Бордюр присел ко мне.
— Ты с Мишкина?
— Да!
— Толика Романова знаешь?
— Да! Мы с ним хлебничили!
Леша улыбнулся:
— Это мой двоюродный брат! Пошли! С ребятами познакомлю.
— Знакомьтесь парни! Артур! Хлебник моего брата!
Бордюр блатной. Да и все на отделение принудили по сути своей не простые ребята и не из рабочих семей.
Принудчики питаются отдельно от всех держаться особняком. Это не из высокомерия, а потому что в отделение сто человек и это тяжелобольные. Многие уже здесь по десять и более лет. Другие, пробыв месяц, побудут дома несколько дней и снова оказываются в больнице. Всех перечислить невозможно. А и не к чему. Общий режим это кавардак, бардак и абсолютное преступление против человечности. Крысенка, только видно чтобы не сойти с ума, держит принудчиков. Да еще, пожалуй, Дарья Рубан. Красивая, молодая и умная. Подолгу со мной говорила и прописала мне дорогостоящие новаторские препараты на восстановления нервной системы, которая была истощенна за четыре с половиной года. И с заботой и наставлением мне говорила:
— Артур ты спортсмен, штангист, возьми себя в руки! Я не хочу больше тебя никогда видите в больнице! Тебе здесь не место!
Я первый раз иду в туалет и мне говорит молодой и высокий молодой человек по прозвищу Лис:
— Смотри не законтачься!
Это значит ничего ни у кого не бери и не кури после больных.
Туалет на общем режиме это клоака, это ада на земле. Не видно лиц иза табачного дыма. Вы не можете курить вы задыхаетесь от вони и глохнете от гула скорбных и мученских слов, которые только сводится к одному значению, чтобы вы оставили покурить.
Ваш бычок никогда не долетит до пола. Вас никогда не оставят в покое, и вас проклянут если вы не оставите покурить. За ваш окурок начнётся драка до крови. Вы выскочите из туалета, и вам предстанет коридор райям, но мысль, что если вам приспичит в туалет по нужде и вам придется снова окунуться в смрад это вас угнетает и давит на все сознания.
Выхожу из туалета, словно после пожара из горящего дома. Меня зовут в палату.
Молодой чернявый интеллигентный человек по прозвищу Лестар бережно на много частей, всем по дольке, ломает шоколадку.
— Мама из Швейцарии, прислала! — говорит Лестар и угощает меня.
— Малой кончай филонить! — говорит спортсмен борец Денис, обращаясь к самому младшему из нас Александру.
Он худой и слабый на вид и Денис его гоняет и заставляет отжиматься.
Сашка отжимается.
По ночам Саша дает мне сигареты и ждет когда приедет его мама, которая любит его больше жизни, как всех нас любят матери.
Я думаю о том, что моя мать в это же самое время, может быть, прозябает в соседнем больничном корпусе. Мучаюсь от этого и не сплю ночами.
По субботам приезжает Красный крест, благотворительная крестьянская организация, раздает какао и зефир с конфетами и рассказывают из жизни святых и крестьянских праздников.
В конце рассказов всем желающим раздают бумажные иконки. Я беру Богородицу и держу икону как закладку для книги. Богородица часта у меня на глазах, и я продолжаю думать о матери и сам того не замечая начинаю читать Отче наш.
Самый большой трепет у Петра Борисовича вызывает книга, с которой я никогда не расстаюсь и которая лежит у меня на тумбочке. Преступление и наказание Достоевского.
— Хорошая книга! Правильная! — говорит Петр Борисович каждый раз, когда заходит ко мне в палату.
Через полгода я выхожу из зала суда. Но свобода не становится для меня пьянящим вином. Дома я снова оказываюсь в аду из цинизма и равнодушия.
Мать как затравленный зверек лежит на старом диване в пустом разграбленном и сожжённом доме, в темноте накрывшись одеялом и тихо спрашивает, не поднимаясь с грязной постели, после пяти лет, как я не был дома:
— Сынок, может, ты хочешь, кушать? Я схожу в магазин! Возьму в долг!
Ларису останавливают на улице и ругают, мальчишки кидают в спину камни. В церкви смотрят злобно и не дают молиться, она стоит на паперти и побирается. И прихожане, и дьяк с батюшкой словно довольны. Ларисе падают хорошо, видят в подаяние что-то особенное, словно вот она такая дрянь и сынок ее, а мы же все же, прекрасные, потому что даем копейку. Благодари Бога Лариса.
— Я не хочу, есть, — отвечаю я и прячу от матери слезы, которые сами собой начинают литься у меня из глаз. Комок горечи и боли застревает у меня в горле, я задыхаюсь от душевной боли, понимая, что есть, хочет мать.
Я не могу всех избить, наказать и отомстить всему миру, но верю, что жива душа, и освещает душа сквозь смерть вам путь к спасению и любви.