Солнышко

     Кляня тревожную бессонницу и неблагоприятную розу ветров, окутавшую нашу улицу муторным смогом труб масложиркомбината, я гнал машину за город, к семнадцатому километру. Ржавая полоска рассвета чуть подрагивала, робко и неверно дребезжала новой, ещё не дотянутой рукой гитариста струной и сутулый силуэт знакомца, старика-боярышника уже маячил впереди.

     Ой, да не будите тумэ мэн молодого.
     Ой, да пока солнышко, ромалэ, не взойдёт.

     Я выключил проигрыватель и притормозив у деревца, осторожно съехав на сырую обочину, вышел на дорогу, на местами продавленный и в трещинах, горбатящийся волнами асфальт.
     Ай, ромалэ, что случилось со мной, отчего дрогнуло сердце в такт надрывной грусти цыганского романса? От непостоянной ли, ветреной, как стерва, зимы, хлюпающей грязью талого снега или подпорченного преждевременным кракелюром постыдных ошибок полотна провинциальной жизни, блиставшего прежде глянцем лака? От безверия, убогости стремлений или плесени разочарований? А может от размеренной предопределённости, расписанной аж до горизонта алгоритмами кредитов скуки в паре с рутиной работной кабалы, которую уже не разорвать ни податливым профурсеткам из соседнего отдела продаж, ни смолоду одуревшим, без чести и стыда замужним гулёнам, даже сотоварищам с вереницами шумных попоек, баловством травкой и веселящим послефутбольным мордобоем чужаков.

     Семнадцатый километр, здесь моё найденное позапрошлым летом место силы, здесь незримый мост – окончательно собраться с духом, перейти его, сжечь и без оглядки отринуть эту одолевающую нудь вместе с повязавшими по рукам и ногам путами болезненных сомнений.

      К концу дня соберу за столом лучших друзей и скажу такую торжественную речь: «Драгоценные, вокруг твердят, что молитва и пост это не про нас – считаете пока и без них любо-мило, ну и ладно. Я был с вами, я был верен вам, был как один из вас, но затосковала душа моя по иной воле, по святой простоте! Не обессудьте, други! Знаю, воля редкий и опасный товар. Пусть! Можно стать невольником и у желания воли? Поживём увидим и будь, что будет – но вот он, парни, смотрите, первый договор на полевой сезон, подписан. Завтра, набирая высоту, самолёт качнёт белым крылом и окажусь я далеко от родимого Дона, на Екатеринбургской земле. В конторе Уральской геологосъёмки перебуду до тёплых деньков, а потом… по таёжной, суровой стороне, средь звенящих смолой сосен и елей, дурмана цветов багульника, пойду простым рабочим геологической экспедиции, увижу наяву, как струится Вишера, белеют лилии на Шегультане и мгла, сошедшая в тишине прохлады уральского севера, ложится на вершины скалистых отрогов. Пусть станет это первым уроком. Без ропота приму и благословлю его за горький дым костров, тяжёлый труд геологоразведки, за риск не проторённых путей и неустроенный, беспорядочный быт с полчищами комарья и гнуса.
     Когда же останутся позади всплески хариуса в маленькой речке и голос вечерней певуньи - жёлтой иволги, куда опять поведёт меня наставница-судьба? Наверное, на золотые прииски Лены, потом ещё дальше на восток в рыбацкие бригады Камчатки или Находки к срокам путины. А сохранят Небеса, тогда и обратно – землями удэге, тайными охотничьими тропами через хребты Сихотэ-Алиня, вдоль танцующих сопок Маньчжурии, по самой кромке Монгольской границы. Оттуда, дорогою Чингизхана в центр Азии – Тыву, в самые глухие места Тувинской котловины, где царствуют безраздельно ковыль с полынью и веками, подобный степным ветрам, бередит душу морин хуур. Там, у кочевников скотоводов, если примут, отработаю подсобником до поры, дождусь пока шаман, нахмурив брови, не снимет со стены бубен, обтянутый кожей горного козла, и не ударит для меня: «Перекати-поле, что держит тебя тут? Неужели манкурт ты? Иди и исполни должное в родном краю!»
 
     Чем ответят товарищи? Посмеются выслушав, со звоном сдвинут бокалы: «Последний герой… Болен… Романтический бред… Но если решил твёрдо, то быть добру, брат!»   

     Так думал я, прошагав по шоссе до места, где оно скрывалось в мокрой серости ветвей дубовой рощи. Здесь я свернул на расхлябанную колею просёлочной, петляющую по над лесом. Хотелось добраться до заветной беседки, сесть на деревянную лавку за грубый дощатый стол, не торопясь раздумчиво попить горячего чая из термоса, но лужи, наледи, раскисшие снег и земля - иди стало неприятно и я, с раздражением вглядываясь себе под ноги, двинулся назад. Рокот мотора до меня, отрешённого, погружённого в размышления, донёсся внезапно. Я поднял голову и сразу увидел её в правом окне черного «Форда». Глаза девушки широко и изумлённо распахнулись, будто приглашая, и чудный ореол мерцающего электричества на миг вспыхнул вокруг красивого лица ослепительным серебром. Заворожённый, в смущении сердца я неотрывно смотрел на неё, а она на меня пока машина не скрылась за деревьями. Мне показалось уже и в лесу продолжала она оглядываться и даже послышалось, как грубый мужской голос выговорил ей: «Почто так пялилась на него?» Я запоздало рванулся и выскочил с просёлка на асфальт, чтобы запомнить номера. Зачем?  Какие-то пять, семь секунд, не больше, мгновение и кто скажет долго ли будет сниться оно и разве за этим я здесь? Ради чего и некстати волнение в чувствах, ведь обычная же история – время сотрет в памяти детали, тонкие черты неизвестной скроет туманная вуаль и скорее всего я не узнаю её, если обстоятельства сведут нас ещё раз. А может узнаю?..

     Целых полтора часа в карамельно-хмельной потерянности рассудка отстоял я на обочине в надежде, что они проследуют из посёлка Лесного хозяйства обратно, затем, очнувшись, с налетевшей разом бесшабашной весёлостью, поехал домой завершать приготовления к отъезду. Катил я на удивление медленно и осторожно, потому как перед глазами неожиданно сменяя друг друга мелькали то дорога, то она… Тем временем утро разметало февральскую хмарь и как-то незаметно небо тоже повеселело, обласканное редкой для зимы синевой. Яркий лучик света нашёл меня и добрым предзнаменованием побежал впереди по шоссе.


--------------------------------------

       p. s.
       Непобеждённым романтикам...