Статус жертвы часть 4

ЖЕРТВА
1935 год

– …Товарищ следователь, я всё-таки попрошу вас объяснить мне причину моего ареста! – голосом, срывающимся на крик, с раздражением воскликнул Василий Петрович.
– Во-первых, попрошу вас не орать, – спокойно ответил молодой человек в коричневой форме сотрудника НКВД. Его фуражка с околышем василькового цвета лежала прямо на листках бумаги, небрежно разбросанных по столу между чернильницей и деревянной пресс-папье. В одной руке он держал железное письменное перо, в другой – зажжённую папиросу. – Во-вторых, я вам в который раз говорю, что вы не арестованы, а пока всего лишь приглашены для беседы.
– Позвольте, но кто же так приглашает? Врываются, понимаешь ли, во время лекции, начинают руки крутить, выводят чуть ли не в кандалах, – всё кипятился Ташилькевич. – Это же форменное безобразие! Как я после такого, с позволения сказать, приглашения обратно в аудиторию войду? Что обо мне коллеги и студенты подумают? Теперь я для них не иначе как разбойник.
– Приношу извинения за действия наших сотрудников, но вы должны и нас понять. Вам ведь были направлены две повестки, которые вы по какой-то причине проигнорировали.
– И я вам в который раз отвечаю, что это моя полоумная квартирная соседка, чёртова старушенция, не поставив меня в известность, пустила их на самокрутки.
– Ну уж извините, но со своей соседкой вам придётся разбираться самому. И чтобы дальше не терять время, я вам настоятельно рекомендую прекратить препирательства и как можно полно и правдиво ответить на несколько моих вопросов.
– Да я вроде как уже отвечал на них, – с раздражением сказал Ташилькевич. – И в двадцать седьмом, и в тридцать третьем. И более чем подробно. Сколько же можно?
– Столько, сколько понадобится.
– Меня в чём-то обвиняют?
– Пока нет. А там посмотрим.
– Что это значит? Потрудитесь объяснить.
– Да, чёрт побери, вы будете отвечать на мои вопросы или нет? – уже с раздражением вскрикнул чекист, сильно ударив по столу кулаком с зажатой между пальцами папиросой. От сильной встряски из неё вывалился огонёк, угрожая прожечь в покрывающем синем сукне стола очередную дыру. Увидев это, он быстрыми движения смёл тлеющий табак в массивную пепельницу.
Вздрогнув от неожиданности, Василий Петрович сказал:
– Ну что ж, извольте.
– Давно бы так, – сразу сменив тон, спокойно сказал чекист. – Тогда приступим. Первый вопрос: в какой партии вы состояли до революции?..

1917 год

– …Поздравляю вас, Василий Петрович, вы хорошо потрудились. Получилась прекрасная работа. Думаю, к будущей весне учёный совет университета по рекомендации нашей кафедры примет единогласное решение о присвоении вам степени магистра, – объявил научный руководитель Ташилькевича, профессор Куртц.
– Доживу ли я до этого счастливого момента, дорогой Карл Иванович? – со вздохом сказал Василий. – Видите, что на улице-то происходит? Все как с ума посходили. Бегают с ружьями, стреляют друг в друга. В Петрограде вообще чёрт-те что творится. К власти какие-то большевики пришли. Вам что-нибудь о них известно? Мне – нет. Да и вообще, кому теперь нужна моя диссертация?
– Не отчаивайтесь, Василий Петрович, – успокаивающе заметил Куртц. – К весне может всё и образуется.
– Не знаю, не знаю, – с сомненьем ответил Ташилькевич. – Вон как с государем получилось. Раз – и нет его. Все тогда «ура» кричали – думали, лучше будет. Но, как оказалось, тут-то и начался самый настоящий хаос. И конца ему я что-то не наблюдаю…
После скоропалительной смерти Марии Ильиничны Ташилькевич как-то сразу утратил азарт, интерес к жизни. Он бросил не обеспечивавшую ему минимальный достаток работу в газете. Образовавшийся досуг Василий Петрович заполнил посещением небольшого кабачка, который находился поблизости от гимназии. Пропустив рюмочку-другую, он, не желая с кем-либо вступать в разговоры, часами просиживал в своём углу, откуда тупо наблюдал за испитыми физиономиями таких же, как и он, завсегдатаев заведения.
А несчастья, как из рога изобилия, посыпались на голову Ташилькевича одно за другим. Вот уж действительно уроненный в яму гроб Алексея оказался вернейшей дурной приметой, которая вскоре стала реализовываться. Привычный круг людей, которых он любил, знал и доверял, резко сузился. Сначала от цирроза печени в мучениях умер отец Василия. За ним, по-видимому, так и не оправившись от смерти Алексея, от апокалипсического удара скончался дядя Митрофан Васильевич.
После всех этих превратностей судьбы Ташилькевич как-то эмоционально опустошился, выгорел. Для него всё происходящее вокруг вдруг стало скучно и серо. Он перестал следить за собой. Его всегда аккуратно подстриженная щеголеватая бородка превратилась в неухоженный спутанный клок «козлиной» бороды, а волосы на голове приобрели неприятно лоснящийся засаленный вид. Злые гимназисты, из озорства выставляя его на посмешище, стали незаметно вешать ему на спину записочки с обидными прозвищами. Постепенно Василий стал отмечать укоризненные вздохи своих университетских сослуживцев, которые, покачивая головой, неодобрительно смотрели в его сторону. Из этого душевного небытия ему помог выйти один неприятный случай, едва не стоивший жизни.
Как-то между посетителями кабака возник спор, который в удушливом пьяном угаре быстро перерос в ожесточённую драку. Изменив своей практике, Василий решил вмешаться и разнять дерущихся. Однако только подойдя к ним, он тут же получил удар вилкой в живот. От неожиданности Василий упал, больно ударившись головой об угол стола, и потерял сознание. Поднялся шум, толкотня. Его вынесли на воздух. Василия спасло то, что в этот момент мимо питейного заведения проходил его научный руководитель Карл Иванович Куртц, который, наняв экипаж, быстро отвёз его домой и вызвал доктора.
– Ай-яй-яй, – на следующий день, сидя у кровати больного, говорил Карл Иванович, укоризненно покачивая головой. – Василий Петрович, ну разве так можно? Я понимаю, смерть отца, несчастная любовь. Но нужно держаться. И лучшим лекарством для вас сейчас должна стать ваша работа. Вам просто необходимо продолжить изыскания по диссертации.
Сам Ташилькевич полулежал на высоких подушках с перевязанной головой. Рана на животе неприятно саднила. Ему было горестно и стыдно смотреть в глаза добродушного немца. Он скосил взгляд на стену и, как нашкодивший школяр, угрюмо ковырял пальцем обои.
– Вы поскорей выздоравливайте и приступайте к работе, – назидательно продолжал Куртц. – И чтоб за вами был должный уход, я рекомендую вам свою дочь. Подойди, Сабина, – позвал он.
Тут в комнату вошла некрасивая девушка лет пятнадцати в платье гимназистки и белом фартучке и присела в вежливом книксене. Тугая толстая коса рыжих волос была перекинута через плечо. Её румяные с детскими ямочками щёки и вздёрнутый нос обильно покрывали золотистые конопушки. Подойдя ближе к кровати, она озорным взглядом стала бесцеремонно разглядывать больного.
Не в силах отказать своему наставнику, Василий лишь горестно вздохнул и смиренно качнул головой.
– Вот и хорошо. Заодно свой немецкий подтянете, – назидательно сказал Карл Иванович, удовлетворённо хлопнув ладонями по своим острым коленкам.
Рана на животе заживала долго и мучительно. Поначалу она набухла, приобретя неприятный синюшно-лиловый цвет. Однако после произведённых врачом нескольких болезненных манипуляций Василий медленно пошёл на поправку. Каждый день после занятий в гимназии к нему приходила Сабина, которая оказалась девушкой деятельной и довольно ловкой. Она, по-хозяйски хлопоча по дому, постоянно щебетала с ним по-немецки и весело смеялась над его неудачно выстроенными фигурами речи.
После выздоровления он благоразумно последовал совету своего научного наставника и, отбросив хандру, с головой окунулся в заброшенную было работу. Куртц же не оставлял молодого человека своим вниманием и периодически приглашал к себе на ужины, за которым собиралась не только его дружная семья, но и другие представители немецкой диаспоры университета. По старой традиции русской интеллигенции за столом активно обсуждался текущий политический момент. Аполитичного Ташилькевича эти разговоры не особо интересовали. Более того – они его даже раздражали. Но будучи человеком учтивым, он никогда не показывал своего отношения к ним. Впрочем, споры у собиравшихся вместе рассудительных немцев никогда не доходили до крайностей.
Как-то незаметно у Ташилькевича подошла к концу подготовка к защите диссертации. Он уже грезил примерить на себя мантию магистра. Но тут на городских улицах разразился революционный карнавал. Введённые боевые части военного гарнизона, снятые прямо с фронта, в каком-то остервенении схлестнулись с гражданскими людьми, носившими красные бантики на груди. В течение нескольких дней Василий Петрович с тревогой прислушивался к ночным оружейным залпам, которые звучали то в одной, то в другой части города. Всё окончилось массовыми с обеих сторон траурными процессиями. Однако спокойнее от этого не стало. Испуганный обыватель ожидал какое-то очень важное событие, которое по неведомой причине должно было непременно случиться. И вот ближе к весне в окрестностях Киева загрохотали пушки, которые ознаменовали приближение немецких войск к городу.
Именно в тот момент, когда германский воинский контингент в парадном строю под звуки незнакомой бравурной мелодии маршировал по Крещатику, Ташилькевич на диссертационном совете отбивался от «чёрных шаров» одного особо въедливого научного оппонента. Наконец после небольшого перерыва было торжественно объявлено о присвоении ему учёной степени магистра. Это известие приглашённые гости встретили аплодисментами. К Василию Петровичу выстроилась целая очередь, чтоб пожать ему руку и пожелать всяческих успехов. Сам Ташилькевич, сияя улыбкой победителя, в этот момент представлял себе, как теперь удачно должна сложиться его дальнейшая жизнь. Но эта радость была недолгой. Уже в скором времени он отчётливо понял, что в эпоху социальных потрясений учёные мужи от гуманитариев никому не нужны. Университет и гимназия закрылись. Впервые в своей жизни Василий по-настоящему почувствовал, что такое голод. Его коллеги тоже выживали, как могли. Но некоторым из них удалось устроиться на вполне хлебные места в правительстве гетмана Скоропадского. Из университетской солидарности один из них помог оголодавшему Ташилькевичу устроиться во второразрядную газетёнку «Глас Киева». Работа в ней не доставляла Василию удовольствия, но в сложившихся условиях ему выбирать не приходилось.
Так прошло беспокойное лето, и наступили холода. Уже поздней осенью к нему на квартиру неожиданно явилась Сабина.
– Папа просил передать вам, чтобы вы завтра обязательно пришли на вокзал проводить нас.
– Что случилось? – озадаченный этой новостью, спросил Ташилькевич.
– Мы уезжаем в Германию.
– Что ж, – удручённо промямлил Ташилькевич, – обязательно буду.
Грязный вокзал встретил Василия привычной сутолокой разорённого муравейника и специфическим запахом горелого угля и креозота. В числе снующих выделялись многочисленные группы германских военных, которые громче, чем обычно, покрикивали на пробегающий мимо гражданский люд. Однако штатские не обращали на эти окрики должного внимания, награждая доблестных воинов кайзера лишь пренебрежительными взглядами. Было ясно, что немцы бегут, и бегут без оглядки. И уже совсем скоро нужно будет подстраиваться под новую, никому пока не известную власть.
На перроне во главе длинного состава пыхтел, урчал и утробно посвистывал большой чёрный паровоз, уже готовый тронуться в дальнюю дорогу. Семья Куртцев встретила Василия весёлым приветствием.
– А мы, как видите, уезжаем, – приветливо обняв Ташилькевича, объявил Карл Иванович.
– Что так-то?
– Да что тут говорить, дорогой Василий Петрович! Без лишнего пафоса скажу: Россия мне – родная мать. Но в последнее время для нормальных людей она стала абсолютно непригодна для жизни. Мы, как щепки, нужны только лишь для того, чтобы нами развели костёр. Но кто будет греться у этого костра, непонятно. Во всяком случае я не вижу в современной России никаких перспектив ни для себя, ни для своих детей.
– Действительно, сегодня Россия переживает не лучшие времена. Но вы же сами мне не раз говорили, что нужно потерпеть, что всё ещё образуется.
– Да что-то я устал ждать спокойствия. Скажу более откровенно: я боюсь. Особенно сейчас, когда немецкие войска покидают нас. Мне, знаете ли, уже сейчас угрозы поступают. Объявили меня немецкой свиньёй и требуют, чтобы я убирался. А что будет, когда сюда придут эти хамы?
– Быть русским интеллигентом всегда непросто. Что уж говорить про сегодняшние времена! Но такова наша участь: терпеть, надеяться и ждать. Хотя я вас прекрасно понимаю. Угрозы – это серьёзно.
– Вы так молоды, дорогой Василий Петрович, у вас ещё есть время ждать. У меня же его нет. Вот я и вынужден ехать в полную неизвестность. Я хоть и немец по национальности, но русский душой. Ещё мой дед принял православие. От немца во мне осталась только одна фамилия. И родственников у меня в Германии уже давно нет. Как там теперь всё сложится, одному богу известно.
На этих словах Ташилькевич лишь печально вздохнул.
– Ну ладно, что я всё о себе да о себе. Я с вами, дорогой Василий Петрович, собственно вот о чём хотел поговорить, – вполголоса произнёс Куртц. – Я вам настоятельно рекомендую последовать моему примеру и уехать из России. Мне представляется, что и на новом месте, там, за границей, со своими талантами вы найдёте себе и должное применение, и соответствующую, достойную вас оценку.
– Да кому там нужен профессор русской истории! – воскликнул Ташилькевич, сразу отвергнув эту идею. – И потом у меня тут мои книги, могилы родителей. Я не могу их просто взять и бросить.
– Напрасно вы так скоро отказываетесь от моего предложения. Послушайте доброго совета. Пока не поздно, бросайте всё и уезжайте.
Тут раздался удар вокзального колокола, возвестившего о скором отбытии поезда. Собравшиеся у входов в вагоны группы людей как-то сразу встрепенулись, засуетились. Поднялся гул, детские крики, встревоженные возгласы.
– Ну что, будем прощаться, дорогой Василий Петрович, – сообщил Куртц.
– Да, пора. Вы как на место прибудете, обязательно мне отпишите. Адрес-то помните.
– Непременно отпишу. Прощайте.
И они обнялись.
Через два месяца Ташилькевич получил от Куртца открытку с видом неизвестной Василию достопримечательности далёкого Гамбурга, о которой он тут же позабыл, рассеянно сунув в какую-то одну из своих многочисленных папок с бумагами.

1935 год

– …Скажите, кто запечатлён на этой фотографии? – положив перед Ташилькевичем карточку, осведомился чекист.
Беседа, длившаяся уже пятый час, окончательно измотала Василия Петровича. Вопросы повторялись, детали уточнялись, а Ташилькевич всё никак не мог взять в толк, что же от него в конечном итоге добивается этот нудный человек в форме.
– Ах, вот она где! Я думал, что потерял. Оказывается, всё это время она была у вас…
На предъявленной групповой фотографии был запечатлён практически весь состав редакционной коллегии газеты «Крещатик». На снимке Ташилькевич узнал себя, ещё совсем молоденького, стоящим крайним правым в третьем верхнем ряду.
– Да, её у вас изъяли ещё в двадцать седьмом, – констатировал чекист. – Это отмечено в соответствующей описи. Вот смотрите, – и он предъявил документ. – Узнаёте свою подпись? Вот и хорошо. А теперь потрудитесь ответить на мой вопрос, – с нетерпением предложил он.
– Ну что ж. Это сотрудники газеты «Крещатик», в которой я какое-то время работал корректором.
– То есть вы подтверждаете, что были знакомы с самим Шульгиным? – вкрадчиво заметил чекист.
– Да, а что здесь отрицать? Он ведь был главным редактором газеты. Это общеизвестный факт. Вот он здесь в самом центре и сидит, – ткнув пальцем в снимок, заявил Ташилькевич.
– Хорошо, так и запишем в протокол.
Сделав какую-то пометку, он, смотря в упор на Василия Петровича, промолвил:
– Ну что ж. Это интересно. Однако для нас было бы ещё интересней, если бы вы, так сказать по старой памяти, отписали Шульгину письмецо.
– Зачем? – настороженно спросил Ташилькевич.
Это предложение сразу не понравилось Василию Петровичу. Он стал лихорадочно думать, под каким предлогом отделаться от него.
– Затем, что нас интересует сей персонаж. Да вы не беспокойтесь, мы уже и текст заготовили.
– Вы должны понять, что направленное Василию Валентиновичу от моего имени послание будет выглядеть как-то странно.
– Поясните, – непонимающе отметил чекист.
– Да, я не отрицаю своего знакомства с Шульгиным, – начал Ташилькевич тоном учителя, разъясняющего прописные истины нерадивому ученику. – Однако я в то время был рядовым корректором и стоял на самой нижней ступени редакционной иерархии. А он, повторюсь, был главным редактором. Улавливаете разницу? Мы были не настолько близки, чтобы сейчас обмениваться с ним письмами. Согласитесь, что это выглядит как-то неуместно и подозрительно.
– По этому поводу вы можете не беспокоиться. Всё ж таки весточка с родины. Может так статься, что она будет для него интересна. Ну, и попытка, так сказать, не пытка. Получится завязать с ним переписку – хорошо. Не получится – ну что ж, будем искать другие варианты.
– И всё-таки я вынужден решительно отказать в вашей просьбе, – промолвил Ташилькевич.
– Напрасно. Ой как напрасно, дорогой Василий Петрович.
– И тем не менее. Увольте, – оскорбившись на слово «дорогой», заявил Ташилькевич.
– Ну что ж, своим отказом вы сами определили свою дальнейшую участь, – спокойно сказал чекист, складывая разбросанные по столу бумаги в стопку. – Распишитесь здесь, здесь и здесь, – предложил он, пододвинув к Василию Петровичу собранные воедино листы протокола.
Пока расписывался, Ташилькевич всё пытался понять, что означает последняя фраза чекиста. Покончив с этим делом, он с надеждой спросил:
– Я теперь свободен?
– Да что вы, Василий Петрович! – с какой-то гаденькой улыбкой воскликнул чекист. – Теперь для вас всё только начинается, – и он нажал кнопку вызова.
Через некоторое время явился конвоир, которому было отдано короткое распоряжение:
– Оперативную группу на выезд.
И, обращаясь к Ташилькевичу, он предложил:
– Руки!
– Извините, не понял.
– Руки покажите.
Василий Петрович послушно вытянул руки над столом, и на них тут же защёлкнулись наручники. Ташилькевич недоумённо поднял взгляд на чекиста. Однако тот коротко скомандовал:
– Встать! Пошёл!
Тихими, ночными коридорами они вместе вышли во двор, где их уже ожидала небольшая группа каких-то безликих, одинаково одетых в штатское сотрудников НКВД. Тут же стоял заведённый автомобильный фургон с надписью «Мясо». Собравшиеся без слов и излишней суеты залезли вовнутрь разделённой решёткой будки машины, и она плавно тронулась. Недолго поплутав по улицам, автомобиль, скрипнув тормозами, остановился. Выйдя из него, Ташилькевич с изумлением увидел свой дом. Подойдя к двери, один из оперативников настойчиво постучал. Через некоторое время на пороге, неизменно дымя самокруткой, показалась соседка Василия Петровича – чёртова старушенция Агнесса Андреевна. Она без лишних слов, как старых знакомых, тут же запустила чекистов в дом. Все дружно ввалились в холостяцкие комнаты уже бывшего фамильного пристанища, оставшегося в распоряжении Ташилькевича после произведённого уплотнения.
– Приступаем, – прозвучала команда.
Чекисты, рассыпавшись веером, стали бесцеремонно потрошить хозяйские книжные шкафы, полки и письменной стол. Понимая бессмысленность своих протестов, Василий Петрович лишь безмолвно созерцал быстро образующийся в его комнатах бумажный хаос. Наконец уже под утро обыск окончился. Подписав необходимые бумаги, Ташилькевич был препровождён во внутреннюю тюрьму НКВД, где его на некоторое время оставили в покое.
– …Ты шо, профессор, не разумеешь, куда попал и кто с тобой гутарит? А ну, говори, белогвардейская сволочь, как ты стал немецким шпионом? – злобно прокричал прямо в лицо Василию Петровичу свирепый следователь.
– Я не могу понять… – только и успел произнести Ташилькевич, как тут же упал с табурета, сбитый точным ударом кулака в правое ухо.
В голове что-то ярко брызнуло и зазвенело. Из разбитого уха тонкой струйкой потекла кровь.
– Ах ты, гнида немецкая, не понимаешь?! – произнёс следователь, тряся от боли рукой. – На, получи, – и Ташилькевич ощутил острую боль в животе от пары тычков начищенных сапог.
В попытке глотнуть воздух он, как рыба, выброшенная на берег, лишь безмолвно то раскрывал, то закрывал рот. Тут сильные руки подхватили его и усадили обратно на привинченный к полу табурет.
– А вот это, это шо? – и перед затуманенным взором Ташилькевича всплыла почтовая открытка, полученная им от Карла Куртца в 1919 году. – Это мы нашли у тебя при обыске. Ну, будешь говорить, немецкий прихвостень?
– Это мне прислал мой бывший коллега – профессор Куртц, ещё в восемнадцатом уехавший в Германию, – чуть отдышавшись, заявил Василий Петрович.
– Да?! А по нашим сведениям указанный в этой открытке адрес является подставным и используется германским разведцентром для связи со своими агентами.
– Но профессор Куртц... – попытался что-то объяснить Ташилькевич.
Однако следователь, грубо прервав его, вскрикнул:
– Молчать и слушать сюды! Нам достоверно известно, что этот Куртц – шпион. Следовательно, ты являешься его пособником. Тебе необходимо это просто признать.
– Но я… – и Ташилькевич вновь слетел с табурета от неожиданного удара, пришедшегося прямо в правый глаз.
– Ты ещё не понял? – донеслись до его сознания злобные слова следователя. – Тебе нужно подписать бумагу.
– Хорошо, я готов, – беспомощно завопил сломленный болью Ташилькевич.
Руками, скованными наручниками, он взял перо и неуклюже расписался на услужливо подставленных листках бумаги, заполненных какими-то каракулями и заляпанных пятнами его крови.
– Вот и ладно, – сразу успокоился следователь. – А то «я не шпион». У меня и не такие признавались. Теперь получишь свою десятку – и айда в лагеря.

1940 год

– …Гражданин начальник, заключённый номер Ка девятьсот сорок семь, осуждённый по пункту три статьи пятьдесят четыре УК УССР – контакты с иностранным государством в контрреволюционных целях, сроком на пять лет лишения свободы, по вашему приказанию прибыл, – бодро отрапортовал Василий Петрович.
– Ну что, Ташилькевич, скоро на свободу?
– Так точно…
За время пребывания в лагерях Василий Петрович растерял часть своих волос и сильно исхудал. Тяжёлый физический труд, холод, постоянное недоедание, унижения от лагерных вертухаев, издевательства со стороны уголовного элемента быстро сломали Ташилькевича.
Едва попав за колючую проволоку, он совсем скоро понял, что ему, в общем-то случайно оказавшемуся среди всего этого конгломерата людских характеров и судеб, необходимо выполнить одну, но вполне конкретную задачу – выжить. Но как раз таки это у него плохо получалось. Будучи интеллигентным одиночкой, выросшим на книжных романах, он не то чтобы не признающий, а попросту брезгующий законами собачьей своры, так и не смог найти сильных, способных поддержать его единомышленников. В попытке оградить себя от окружающей грязи душа Василия Петровича как бы окаменела, чувства притупились, живость ума иссякла. Как оказалось, это прямой, быстрый и незаметный путь к обочине лагерной жизни, где доживали свой век заурядные доходяги.
После нескольких месяцев, проведённых на лесоповале, Ташилькевич стал понимать, что по сути он превратился в одноклеточное животное с примитивными желаниями и такими же поступками. И тут у него возникло острое желание – взять, да и умереть. И оно бы обязательно исполнилось, если бы не удача, которая наконец-то улыбнулась истощённому зэку. Ею оказался арестантский доктор Артемьев, приходившийся Василию Петровичу однокашником по университету. По выданной Артемьевым актировке его освободили от тяжёлого труда и перевели в далёкий посёлок Будукан. В этом, даже по меркам Хабаровского края медвежьем углу располагалась колония, считавшаяся среди осуждённых этаким санаторием. Находясь на свободном режиме содержания, Василий Петрович был определён в бригаду к вольным рабочим. С их участием он быстро освоил нехитрую специальность по изготовлению кожаной сбруи и быстро пошёл на поправку.
– …Слышь, Ташилькевич, а помнишь, каким доходягой ты к нам прибыл? – шутливым тоном осведомился начальник колонии Ровинский. – Теперь вы посмотрите на него, какое рыло себе отъел. Ну просто боров, да и только…
Стоя на плацу по стойке смирно перед небольшой группой лагерного руководства, сопровождавшей главного начальника, Ташилькевич лишь застенчиво улыбался, предвкушая радость от скорого избавления видеть эту омерзительную, опухшую от беспробудного пьянства рожу.
– Тут мне доложили, что ты из столицы нашей советской Украины. Был я в твоём Киеве один раз проездом. Славный городишко, ничего не скажешь. Но хочу тебя обрадовать, Ташилькевич, в соответствии с постановлением нашей любимой партии ты, как недобитая контра, лишаешься права селиться в центральных городах. Тебе это ясно или какие разъяснения нужны?
– Ясно, гражданин начальник.
– Вы посмотрите на него, ясно ему, – продолжил в шутливом тоне Ровинский. Сопровождавшие его лица послушно заулыбались. – Неисполнение этого постановления влечёт за собой, ну ты сам понимаешь, со всеми вытекающими. А раз тебе об этом известно, тогда ну-ка расскажи, куда собираешься лыжи-то навострить? Мне туда нужно будет твоё дело переправить.
– Я ещё пока не решил.
– Что-то ты темнишь, Ташилькевич. Не нравится мне это.
– На юга, наверное, подамся, гражданин начальник.
– Ну что ж, умно. Тепло, сытно и до дома близко. А у тебя там чё, родственники имеются?
– Нет, никого. Я, гражданин начальник, круглый сирота, – в попытке поддержать шутливый тон, ответил Ташилькевич.
– Ясно. Но имей в виду, сирота, что до отъезда ты мне точный адрес должен указать.
– Не извольте беспокоиться, обязательно сообщу…
Через неделю по случаю освобождения Ташилькевичу выдали соответствующую справку, новенькую, но уже без арестантского номера робу, проездной билет, сухой паёк и незначительную сумму проездных. На попутной поселковой полуторке по грунтовой с ухабами дороге он с горем пополам добрался до маленькой железнодорожной станции Биракан, где среди немногочисленных гражданских увидел группу из пяти таких же, как он, только что освободившихся сидельцев из других зон. Василий Петрович по характерным признакам сразу определил, что трое из них принадлежат к блатной масти. Только завидев их, Ташилькевич, желавший сразу покончить с опостылевшей лагерной жизнью, стал дожидаться прибытия поезда в сторонке. Однако через некоторое время к нему приблизился один из них, по повадкам напоминающий уголовного шныря:
– Эй, ты чё тут шкеришься? Давай к нашему обществу.
– Да я как-то сам, – неуверенно начал Ташилькевич.
– А-а, так ты из контриков! – сразу догадался уголовник. – Тогда с тебя полтинник.
– Чё вдруг-то? – буркнул Василий Петрович, униженный таким предложением.
– Свобода дорого обходится, – многозначительно ответил он. – А то смотри, можешь и не доехать, – уже с угрозой заметил уголовник.
Зная нравы блатных, Василий Петрович вздохнул и смиренно отдал запрашиваемую сумму. Приняв деньги, бывший зэк презрительно сплюнул через губу себе под ноги и произнёс:
– Ну, бывай, чушка.
Пассажирский поезд, надрывно пыхтя своими парами, медленно полз по бескрайним российским просторам, таща за собой штук пятнадцать одинаковых с виду вагонов. Чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания, Василий Петрович, едва зайдя в плацкарт, сразу занял причитающуюся ему верхнюю полку, откуда спускался только по острой необходимости. Из-за однообразия мелькающих сосен смотреть в окно Ташилькевичу быстро надоело. Намного интересней было наблюдать жизнь обитателей вагона. Тут были и семейные пары с детьми, и одинокие, как правило, демобилизованные военные нижних чинов, и бывшие, куда же без них, только что получившие свободу сидельцы многочисленных дальневосточных зон.
Весь этот люд пребывал в весёлом предвкушении скорой встречи с «большой землёй». Суета и гомон в плацкарте не утихали до поздней ночи. Для поддержания порядка по мерно покачивающемуся проходу периодически фланировал наряд дорожной милиции. Работы у них, из-за постоянных конфликтов простых граждан с оголодавшими до новых впечатлений бывшими арестантами, было хоть отбавляй. То тут, то там периодически раздавались возгласы: «мамочки, грабят», «ой, граждане, убивают», и туда сразу же спешил милицейский патруль. С задержанными не церемонились. Их заковывали в наручники и буквально пачками снимали с поезда на ближайших станциях. Вот так Ташилькевич, ещё не успев доехать до Иркутска, уже «распрощался» со встреченными им в Биракане уголовниками. Это обстоятельство придало ему уверенности в возможности добраться до места назначения без лишних приключений.
Новое место жительства встретило измученного месячным колыханием в поезде Ташилькевича нестерпимым июльским зноем. На нетвёрдых ногах он прошёлся по тщательно выметенному перрону, успел выпить стаканчик прохладной газировки и тут же был остановлен бдительным милиционером. Вернув справку об освобождении, молоденький страж порядка посоветовал Василию Петровичу отправиться в близлежащий магазин и от греха подальше сменить свой арестантский клифт на гражданскую одежду.
Ташилькевич не врал своему лагерному начальству, говоря, что в этом маленьком южном городе у него нет родственников. Но в качестве своего будущего места для проживания он выбрал его не только из-за накопившейся тоски по жаркому лету и спелым фруктам. Здесь жил его давний знакомый, некто Сан Саныч Фатеев. Этот старичок «из бывших» являлся местным светилом в области просвещения, с энтузиазмом пропагандировавшим историю родного города. Их случайное знакомство произошло ещё до ареста Василия Петровича, во время совместного участия в одном научном симпозиуме. Тогда Фатеев поразил Ташилькевича своими рассказами о городе, в которых буквально сквозила безграничная любовь к отчему краю, а также повествованием о непростой судьбе, во многом схожей с его судьбой учителя гимназии.
У них завязалась переписка, которая была прервана внезапным арестом Василия Петровича. Будучи в лагере, Ташилькевич не писал Фатееву из опасения скомпрометировать старика своим знакомством. По этой же причине он и ехал без предупреждения, надеясь хотя бы на первое время найти в лице старого интеллигента сочувствие и поддержку.
На удивление Фатеев встретил Ташилькевича холодно, даже враждебно. А узнав, из каких мест прибыл Василий Петрович, вообще впал в истерическое уныние.
– Я тут у наших энкавэдэшников и так, как бельмо на глазу, – сидя за столом в своей пустой квартире, почему-то шёпотом зло тараторил Сан Саныч. – Вот буквально третьего дня они вызывали к себе и в который раз выпытывали у меня, в какой контрреволюционной организации я состоял до революции. Как будто им это неизвестно! Но я-то знаю – им моё непролетарское происхождение всё покоя не даёт. А тут ещё вы, как снег на мою седую голову, со своей справкой.
Уперев недоумённый взгляд прямо в глаза Фатеева, расстроенный Ташилькевич в этот момент подумал: «Что произошло с этим несчастным? Ведь раньше он таким не был. Куда подевались его живость, напор? Видно, чекисты старика совсем запугали».
– Да я собственно многого не прошу, – промямлил обескураженный Василий Петрович. – Так только, чтоб было где на первое время остановиться.
– Ну ладно, – не выдержав прямого взгляда Ташилькевича, громко сопя, ответил Фатеев. – Место, как видите, для вас найдётся. Так что живите пока. Надеюсь, товарищи из ЧК меня за это не расстреляют, – с презрением закончил он.
Несмотря на холодный приём, их вечер всё ж таки закончился далеко за полночь за рюмочкой сладчайшей абрикосовой наливки и нехитрой закуской. У захмелевшего Василия Петровича как-то разом выплеснулось наружу то, что он копил в себе все эти долгие годы несвободы и унижений. Он много и долго делился с уставшим от его рассказа Фатеевым своими впечатлениями о лагерной жизни. Его душу буквально жгли нерастраченные, неудовлетворённые обиды к тем, кому он был обязан своими бедами. Под конец затянувшейся посиделки Ташилькевич, заглядывая в пугливые глаза Сан Саныча, стал делиться собственными планами на будущее. Ему хотелось немного – заниматься своим любимым делом. Благо шанс для этого у него был, так как лагерное руководство снизошло до чаяний Ташилькевича и выдало ему справку, разрешающую работать по специальности.
Уже на следующее утро у него начались новые заботы, наполненные угрюмо-укоризненными взорами, пустыми обещаниями и робкими надеждами. Хождение по инстанциям в поисках работы и сидение в очередях было утомительно. Однако закалённый в лагерях Ташилькевич не терял оптимизма и упорно добивался поставленной цели. Наконец упрямство, проявленное Василием Петровичем, возымело своё действие, и чудо свершилось. Он был принят младшим научным сотрудником в краеведческий музей, хоть и с мизерной зарплатой, но с большими надеждами на спокойную жизнь в тиши выставочных залов.
Новое место работы встретило своим таким знакомым до оскомины и всё ж таки таким желанным запахом застарелой бумажной пыли. Полки фондов были заполнены интересными экспонатами, за которыми ему теперь предстояло осуществлять надзор. С квартиры Фатеева он тут же, к обоюдному удовольствию, съехал, перебравшись в небольшую комнатку саманного дома, расположившегося в глухом, тенистом, поросшем вишней и жердёлами переулке. Квартирная хозяйка, одинокая престарелая баба Нюра, за умеренную плату по-матерински взяла заботу о нём.
Поначалу старые музейные работники отнеслись к Василию Петровичу с осторожной подозрительностью. Однако возникший было между ними ледок недоверия ему удалось быстро растопить. Ташилькевич безотказно и со знанием дела брался за любую работу, чем завоевал симпатии своих коллег. Постепенно слава о бывшем профессоре одного из главных университетов страны распространилась среди местной интеллигенции. Не отказывался от общения с ним и Фатеев, посвящавший Василия Петровича в интереснейшие страницы истории города. Молодой директор музея Чистяков, сразу разглядевший в Василии Петровиче тонкого, искусного профессионала, вообще души в нём не чаял. Они даже задумались над реализацией одного совместного научного проекта. Именно по рекомендации Чистякова Ташилькевичу позволили печататься в городской газете, что для ещё недавнего политического заключённого являлось немыслимой затеей.
В общем, жизнь Василия Петровича, который наслаждался полученной свободой, вошла в своё привычное русло. В этот мерный ход событий не вмешивались и внимательные чекисты, которые неожиданно для Ташилькевича, как будто забыв о его существовании, не докучали ему своими вызовами.
Погружаясь в стихию существования рядового советского гражданина, Василий Петрович мыслил, что так будет всегда и в его жизни уже вряд ли что-то кардинально поменяется. Так мыслило и подавляющее большинство людей из его окружения. Они строили нехитрые планы на будущее, сообразуясь со своими запросами и заботами. Но в один день всё круто изменилось.

1941 год

– Василий Петрович, мы вас вызвали вот по какому поводу, – начал разговор Андрей Шулейко. – Я хочу, чтобы вы правильно поняли суть нашей беседы и не делали скоропалительных выводов. Рассчитываю на ваше понимание и поддержку…
«К чему такие прелюдии?» – думал Ташилькевич, сидя в кабинете чекистского начальника, куда был неожиданно вызван повесткой. Он не ждал ничего хорошего от этой встречи, поэтому решил как можно меньше говорить, а больше слушать. «В прошлый раз тоже ничего не предвещало беды, а потом на пять лет законопатили». Не скрывая своего нервного напряжения, он по кругу перебирал в пальцах поля своей соломенной шляпы и ожидал дальнейшего развития беседы.
– Прежде всего я хочу сразу предупредить, что не собираюсь разводить панические настроения по поводу положения на фронтах...
За четырнадцать лет службы Андрей Шулейко прошёл непростой путь от рядового сотрудника ОГПУ до заместителя начальника городского отдела. Как ни странно, но основные трудности, с которыми ему пришлось столкнуться за это время, были связаны не с его работой, а с разборками между чекистами. Начиная с тридцать четвёртого года, их ряды подвергались постоянным чисткам, в результате которых Шулейко потерял большую часть своих соратников, с которыми начинал свою работу в «конторе». Так, в небытие ушли и начальник отдела Карл Оттович Буш, расстрелянный в тридцать шестом году по лживому доносу своего бывшего подчинённого Аркашки Михеева, и неунывающий наставник и друг Андрея, Миша Гольдис, бесследно сгинувший в недрах ГУЛАГа. Зловещий образ, который создали о себе сотрудники НКВД, не позволил Шулейко за эти годы найти ни бескорыстных друзей, ни верную спутницу жизни. Для окружающих он был словно прокажённый, издали завидев которого люди стремились перебежать на другую сторону улицы. Иногда и сам Шулейко, не желая признаться даже самому себе, боялся выходить на службу, резонно предполагая, что каждый день, проведённый в родном заведении, может стать для него последним.
И всё-таки Андрею каким-то чудом пока удавалось избегнуть злой участи своих многочисленных товарищей. Более того, благодаря их исчезновениям он даже смог быстро продвинуться по карьерной лестнице и за относительно непродолжительный срок службы в органах занять довольно значительную должность.
– …Однако мы должны быть реалистами. Реалии же таковы. Несмотря на героические усилия нашей армии, немец, к сожалению, наступает. Где он остановится, одному богу известно. Поэтому мы не исключаем, что наш город может быть сдан врагу.
Тут Шулейко сделал паузу, пытаясь по реакции Ташилькевича определить его отношение к сказанному. Однако Василий Петрович выдержал направленный на него прямой взгляд чекиста, продолжая молча крутить свою шляпу. Не обнаружив особых изменений в поведении собеседника, Шулейко продолжил:
– До нас уже доходит информация о том, что творят фашисты на захваченных территориях. Поверьте: это не пропаганда, но они настоящие звери…
«Врёшь ты всё. Я немцев знаю. Они вполне цивилизованные люди. Интересно, а что он думает о себе и своих сослуживцах? – мысленно усмехнувшись, задался Ташилькевич риторическим вопросом. – Наверное, полагает, что они ангелы».
– …В этой связи нами уже сейчас готовятся некоторые меры по организации тайного противодействия фашистам. Вы понимаете, о чём я говорю?
– Не совсем, – честно ответил Василий Петрович, наконец отложив шляпу в сторону.
– Видите ли, уважаемый Василий Петрович, мы приступили к формированию групп, которые в случае захвата нашего города фашистами будут оказывать им сопротивление. Так вот я вам предлагаю войти в состав одной из таких.
– Вы собственно о чём? – сказал Ташилькевич, буквально опешивший от слов чекиста. – Или вы забыли, что я бывший зэк, осуждённый на пять лет по политической статье и как раз за связь с немцами.
– Обижаете, Василий Петрович. Мы, уж поверьте, ничего не забываем, – нисколько не удивившись восклицаниям Ташилькевича, спокойно продолжил чекист.
– Тогда какого, извините, чёрта?.. Чего вы от меня ждёте? С чего вы взяли, что я буду вам помогать? – сбиваясь от возмущения, заявил Василий Петрович.
– Да вы не кипятитесь, – всё в том же спокойном тоне продолжил Шулейко, по-видимому готовый и к такому повороту беседы с Ташилькевичем. – Мы ведь за вами с момента прибытия в город наблюдали. И пришли к выводу, что вы, несмотря ни на что, остались настоящим русским патриотом.
– Русским патриотом?! – с удивлением воскликнул Ташилькевич. – Вы говорите русским патриотом! Что я слышу?! Не отщепенцем, не недобитой контрой, паразитирующей на теле трудового народа, а русским патриотом! Удивительно! Непостижимо! Невероятно!
– Да, русским патриотом, которому можно доверять, – не обращая внимания на ироническую интонацию собеседника, заметил чекист.
– Спасибо, как говорится, за доверие. Но где вы были со своей милостью, когда ваш же коллега выбивал из меня признательные показания? А потом по его путёвке я оказался в настоящем аду. Я там, между прочим, чуть не умер. Или вы думаете, что я это смогу забыть?
– Как вам сказать, – в задумчивости начал Шулейко. – Память – это довольно странная, а порой и неожиданная штука. Иногда она склонна забывать всё, что хочется забыть, и наоборот. Не так ли?
Согласившись со словами чекиста, Ташилькевич лишь раздражённо молча кивнул.
– Да, всё верно, – продолжил Шулейко. – Я признаю, что мы где-то ошиблись, перегнули палку. Но и вы должны понять, что не будь вы настолько упрямы тогда, в тридцать пятом, для вас всё могло сложиться по-другому.
– Как вообще вашим коллегам могло прийти в голову предложить мне эту мерзость? – с раздражением произнёс Ташилькевич, наконец получив возможность выплеснуть всю накопившуюся за годы лишений обиду.
– Повторюсь. Мы совершили оплошность, и я прошу у вас за это прощения. Но кто не ошибается?! Вся наша жизнь состоит из вереницы просчётов, недочётов и иных грехов, которые мы не в силах предугадать и исправить. Я понимаю, что моё извинение не вернёт вам напрасно потраченные годы, положение, здоровье. Но эта проклятая война, хотим мы того или нет, вновь поставила перед вами, передо мной, перед каждым советским человеком вопрос ребром – на чьей стороне быть. В складывающейся ситуации, уж поверьте, спрятаться за дверь ни у кого не получится. Для вас же опять, хотите вы того или нет, но вновь пришло время принимать решение. И тут главное – снова не сделать ошибку. Когда же вы будете раздумывать над этой дилеммой, помните, что лучше руководствоваться не злобой к тем, кто сделал вам больно, а своими интересами.
– Не много ли вы на себя берёте, говоря о знании моих интересов? – со злой иронией заметил Ташилькевич.
– Конечно, я знаю о вашем интересе, – спокойно продолжил Шулейко. – Он у вас один – не изменить принципам и остаться тем, кем вы всегда и были – честным человеком. Так что я настоятельно рекомендую поскорей забыть обиды и принять моё предложение.
Слова с извинениями и завуалированная лесть чекиста были приятны Василию Петровичу. Поэтому, смягчившись, Ташилькевич без раздражения спросил:
– Сколько времени у меня есть на раздумье?
– Конечно, подумайте, уважаемый Василий Петрович, но своё решение вы должны объявить здесь и сейчас.
Сказав это, Шулейко подошёл к окну и, повернувшись спиной к Ташилькевичу, закурил папиросу.
Василию Петровичу действительно было над чем подумать. Ему не хотелось помогать чекистам. Но в момент раздумья над их предложением в памяти Василия Петровича всплыл тот чёрный, окрашенный яркими летними красками день, когда он вместе со всеми стоял перед запылённым уличным громкоговорителем и вслушивался в сочный бас минутной радиотрансляции, объявившей о начале войны. Как на словах «Внимание! Говорит Москва!» по его телу побежали мурашки. Перед Ташилькевичем возник образ молодой женщины из толпы. Её лицо было сосредоточено, а из глаз тихо текли слёзы. Одной рукой она прижимала мальчугана в белой панамке к своей груди, а другой прикрывала от жаркого солнца. В этой позе незнакомки он увидел не столько попытку уберечь своего ребёнка от яростно-раскалённого светила, сколько оградить его от чего-то неизвестного, но такого ужасного.
Конечно, чекист был прав: Ташилькевич на самом деле являлся патриотом где-то не принятой, в чём-то не понятой им, но всё-таки его Родины. И как бы то ни было, несмотря на все понесённые от новых властей неурядицы, Василий Петрович не мог желать ей зла. Он открыто и непритворно переживал неудачи «непобедимой и легендарной» перед немецкими войсками. Ему всё казалось, что Красная армия, как в русской сказке, вот-вот совершит что-то этакое, былинно-диковинное, и немцы тут же обратятся в бегство. Но время шло, а чудо всё не происходило. Это рождало в его душе отчаяние. В такие минуты Василий Петрович раздумывал, чем он, никому не нужный, ни на что не пригодный русский интеллигент, может помочь своей стране.
Кроме того, этому странному чекисту всё-таки удалось зацепить какие-то струнки в душе Ташилькевича. Всматриваясь в спину деликатно отвернувшегося от него энкавэдэшника, Василий Петрович уловил в его словах потаённую искренность, душевность. Как будто этот ещё молодой человек брал на себя грех, сотворённый его коллегами, отчего Василию Петровичу захотелось ему поверить.
– И всё-таки, почему именно я? – спросил Василий Петрович, оттягивая момент объявления принятого им решения. – У меня ведь нет навыков. Я всю жизнь работал в архивах, библиотеках да в музеях. И специальность у меня неподходящая – магистр истории. Вот мне и хочется понять, чем в таком случае я могу быть вам полезен?
– Вы не беспокойтесь, Василий Петрович, непосильные для вас задания мы давать не будем, – обернувшись, уклончиво ответил Шулейко. – Как говорится, мы не попустим, чтобы вы были искушаемы сверх меры.
– Ого, я наблюдаю у вас глубокие познания в христианских мудростях! – удивлённо воскликнул Ташилькевич, не ожидавший услышать эту фразу из уст чекиста.
– Так как, надумали? – не обратив на слова Василия Петровича внимания, без паузы спросил Шулейко.
– Хорошо, я согласен, – бодро ответил Ташилькевич.
– Вот и славно. Теперь давайте перейдём к главному. Сами понимаете, для того чтобы нам помочь, вам предстоит остаться в городе. Будете продолжать работать в музее. Скорее всего, вас назначат на должность директора.
– С чего вы взяли, что немцы назначат именно меня?
– Во-первых, все сотрудники музея будут эвакуированы. Следовательно, конкурентов у вас не будет. Во-вторых, биография у вас подходящая. Дело в том, что по имеющимся у нас сведениям фашисты испытывают особое расположение к тем, кто пострадал от советской власти. В этой связи ваша кандидатура для них вполне приемлема. В-третьих, – произнёс чекист, сделав небольшую паузу, – примите это как данность.
– В чём будет заключаться суть моей работы? – сказал Ташилькевич, так и не поняв смысла последней фразы.
– В создаваемой нами группе вам будет отводиться роль шифровальщика, – и с этими словами Шулейко достал из ящика стола книгу Гёте «Фауст». – Насколько я осведомлён, вы имеете навыки работы с криптографией.
– В некоторой степени, – ответил Василий Петрович.
– Это хорошо. Вам будет проще освоить эту работу. Вот вам книга – это ключ. С её помощью вы будете зашифровывать и расшифровывать информацию, которая вам будет поступать от руководителя группы через связника. Всё понятно?
– Более чем, – ответил заинтересованный Ташилькевич.
– Имя руководителя группы – товарищ Марго. Кто он, вам знать не обязательно. И поверьте, это не из-за недоверия к вам, а для конспирации. В случае необходимости он сам найдёт вас. Как я уже сказал, контакт между вами будет поддерживаться через связника. Его вы узнаете по паролю, который я сообщу дополнительно. Свои шифровки будете подписывать именем «Вертер»…
Воодушевлённый беседой с чекистом, Василий Петрович вышел из здания НКВД. «А может, ещё всё обойдётся, и мне не придётся участвовать в этом спектакле», – думалось ему в эту минуту.
Тем временем город, готовясь к худшему, пребывал в тревожной суете. Заводы проводили срочную эвакуацию. Грузовые машины беспрестанно подвозили к железнодорожной станции станки и непонятного предназначения оборудование, которое тут же крепилось к платформам и отправлялось в неизвестном направлении. Бесчисленные стада коров из близлежащих колхозов, перегонявшиеся прямо по центральным улицам в порт, оставляли после себя зеленоватые лепёшки, которые уже никто не удосуживался убирать. Здесь их грузили на баржи и морем переправляли через залив.
Вскоре появились и беженцы, как правило женщины и дети, которые заполонили привокзальную площадь. В утомительном ожидании вожделенного поезда они сидели прямо на перроне, клумбах и газонах. Чуть в стороне от этой постоянно галдящей массы небольшими кучками располагались и раненые бойцы Красной армии, возле которых хлопотали молоденькие девушки в плохо подобранной форменной одежде с белыми повязками на рукавах.
Некоторую надежду на возможное спасение горожанам придали колонны красноармейцев, следовавшие пешим порядком в западном направлении. Только одно их появление было воспринято с энтузиазмом. Свободные от работы трудовые руки, в основном молодёжь, были тут же направлены в окрестности города для рытья окопов. Но после известия о том, что защитники потерпели очередное поражение, эйфория улетучилась. Это обстоятельство красноречивей, чем сводки Совинформбюро, говорило о неумолимом приближении вражеских войск.
Для Василия Петровича верным признаком уже скорого прихода немцев стал стук молотков, до ночи разносившийся по гулким залам музея. Присланные рабочие споро забивали ящики, куда были уложены самые ценные экспонаты. В этот ответственный момент Ташилькевича неожиданно вызвал к себе Чистяков.
– Ну что, уважаемый Василий Петрович, как мне не жаль, но вот и настало время нам расставаться, – с печалью в голосе заявил он.
– Да, действительно жаль, – нисколько не удивившись этому известию, ответил Ташилькевич.
– По поводу вас принято решение, что вы останетесь здесь и будете охранять остающиеся ценности, с чем вас и поздравляю, – с иронией заметил директор.
– Извините, а кем конкретно принято?
– Нашим руководством, – уклончиво сообщил Чистяков. – В связи с этим я предлагаю вам незамедлительно приступить к приёму у меня дел. Для того чтобы покончить с формальностями, я приготовил вам соответствующий документик. Вот извольте ознакомиться, – и он протянул Ташилькевичу бумажку.
Василий Петрович взял её в руки и прочёл:

СПРАВКА-УДОСТОВЕРЕНИЕ

Настоящее удостоверение выдано научному работнику музея краеведения Ташилькевичу Василию Петровичу в том, что, согласно распоряжению директора музея, на него возложено временное (на период эвакуации) заведывание и охрана фондов музея.

Директор музея Чистяков

«Интересно, какое значение этот документик будет иметь для немцев?» – промелькнула в голове Ташилькевича мысль. Однако вместо этого он сообщил, сворачивая бумагу и кладя себе в карман:
– Что ж, приступим…
Но из-за огромного количества документов и фондового имущества передача дел затянулась вплоть до отъезда сотрудников музея, который состоялся уже под звуки надвигающейся, как летняя гроза, артиллерийской канонады.
Следующая ночь для Василия Петровича была полна смутных тревог и неясных сомнений. Он долго ворочался в своей жёсткой постели и не мог уснуть. Мысли, которые в тот момент приходили ему на ум, рождали какие-то дурные предчувствия. Наконец его сознание провалилось в неглубокий сон. Но неожиданно он проснулся от какого-то непонятного гула, разнёсшегося по городу. Выглянув в окно, Ташилькевич разглядел зарево пожаров, охвативших окраины. Гадая над тем, что же всё-таки стряслось, он до рассвета так и не смог сомкнуть глаз. Утром, не в силах оставаться дома, Василий Петрович отправился на службу, чтобы встретить этот день, как и положено в таких случаях, на своём боевом посту.
По пути, проходя мимо здания НКВД, он увидел поразивший его своей неожиданной живописностью вид. Часть постройки, принадлежавшей этому зловещему ведомству, была полностью разрушена. Из-под почерневших от сажи обломков кирпичных стен и штукатурки, как ясный признак произошедшего сильного пожара, струился густой дым. Разбросанные деревянные конструкции представляли собой обугленные останки. Тут же стояли немногочисленные зеваки, которые в отсутствие пожарных не предпринимали попыток тушить огонь, а лишь с любопытством рассматривали развалины. Подойдя поближе, Ташилькевич стал невольным свидетелем разговора двух немолодых женщин, которые вполголоса делились впечатлениями от ночного происшествия.
– Слышь, Петровна, сегодня ни свет ни заря ко мне прибегает соседка и рассказывает: «Утром прихожу на работу, а народ перед проходной толпится. Спрашивает: «Что случилось?» А ей отвечают: «Вишь, проходная закрыта». Некоторые нетерпеливые уже начали было двери ломать. Тут к ним выходит охранница с проходной и заявляет, что завод закрыт до особого распоряжения».
– А что за завод-то? – перебив говорящую, спросила Петровна.
– Молотова. Она там кладовщицей в инструментальном. Так вот, народ начинает бузить, мол, как так – завод закрыт. А эта охранница и заявляет: «Не велено пускать, и всё тут. Идите лучше по домам. Нечего вам здесь делать». А у самой глаза на мокром месте. Тут из проходной вышел один рабочий. Его окружили и давай выспрашивать, что произошло-то. Он и говорит: «Несколько цехов вместе со станками, которые не успели вывезти, разрушены взрывом». А ему: «Как разрушены? Каким взрывом? Чего ты плетёшь?». А он им: «То не вашего ума дело. Так что расходитесь по домам. Нечего тут митинговать».
– О-хо-хо, – со вздохом ответила Петровна. – А я-то думала, что это за шум ночью был? Только их как будто больше было, и звучали они из разных концов города.
– Да ты голову-то подними. Вон видишь – над металлургическим дым поднимается. И со стороны тридцать первого то же самое.
Последовав совету, Ташилькевич окинул взглядом округу. И действительно, со стороны, где располагался металлургический завод, в ярко-синее осеннее небо поднимался густой чёрный дым.
– Так, может, и это здание тоже взорвали? – с интересом спросила Петровна.
– А бог их ведает…
Под впечатлением от увиденного Василий Петрович побрёл к музею. От нечего делать он долго шатался по безлюдным выставочным залам, с тревогой вслушиваясь в звуки, доносившиеся с улицы. Уже ближе к полудню он услышал быстро приближающийся, как-то по отчаянному звучавший прерывистый гудок автомобильного клаксона. Ташилькевич быстро вбежал на третий этаж здания, откуда открывалась прекрасная панорама на улицу, и стал свидетелем следующей картины.
Вниз по дороге на полной скорости ехала хлипкая полуторка, в кузове которой колыхалось несколько красноармейцев с винтовками. Она быстро приближалась к зданию музея. Тут в дальнем конце улицы, откуда мчался автомобиль, выплыл тёмный прямоугольный силуэт. Напрягая зрение, Ташилькевич попытался понять, что же это за предмет, как вдруг он озарился огненной вспышкой пушечного выстрела. Через мгновение автомобиль, едва поравнявшийся с музеем, неожиданно окутал яркий огненный шар. Машина оторвалась от земли и тут же стала разваливаться на части. Вслед за опадающими на землю всякими железяками замертво, как тряпичные куклы, падали и тела солдат. Осколками снаряда посекло стены и выбило стёкла нескольких окон на первом этаже музея. В ужасе от увиденного Василий Петрович присел на пол под подоконник. Он уже не видел, как мимо окон, грохоча траками по брусчатке, на полном ходу проехали три танка с чёрными крестами на боках. Один из них, не снижая скорости, столкнул со своего пути только что подбитый и объятый пламенем грузовик.
«Ну вот и началось, – в страхе от разыгравшейся на его глазах трагической сцены подумал Ташилькевич. – Что теперь будет?».
Через некоторое время Василий Петрович нашёл в себе силы подняться и выглянуть в окно. Там ничего не происходило. Красноармейцы лежали без движений. «Вот же бедолаги. Надо посмотреть – может, кто живым остался».
Выйдя на улицу, он подошёл к одному из тел, лежащему в луже крови в какой-то неестественной позе. Им оказался совсем молоденький безусый паренёк. Его лицо было смугло от загара, коротко стриженые волосы опалены. В руке он всё ещё сжимал уже не нужную ему винтовку. Окинув взглядом остальные распластанные на брусчатке обездвиженные тела, Ташилькевич пришёл к неутешительному выводу – им уже не помочь.
Тут внимание Василия Петровича привлёк шум многочисленных моторов, который, как лавина, накатывал со стороны соседней улицы. Из любопытства он быстрыми шагами направился туда, где увидел колонну танков, танкеток и автомобилей, двигающуюся по центру проезжей части. Помимо крестов они имели какой-то непонятный опознавательный знак в виде дверного ключа. Люки большинства танков были открыты. В них покачивались потускневшие от гари и пыли лица. Ташилькевичу сразу бросилось в глаза, что чёрные петлицы их форменных воротников украшены двумя сломленными в виде молнии линиями. Василий Петрович видел, что эти головы тоже с интересом рассматривают немногочисленных зевак, стоящих на тротуаре. Последней в этой колоне техники ехала легковая машина с открытым верхом, на переднем крыле которой белой краской была намалёвана карточная червовая десятка. В ней находилось трое офицеров в чёрной форме. Среди них выделялась женщина с выбившимися из-под пилотки рыжими волосами. В её лице мелькнули какие-то неуловимо знакомые для Ташилькевича черты. Но он не стал копаться в своих воспоминаниях, предпочтя убедить себя в том, что просто обознался. Василий Петрович, как заворожённый, лишь продолжал смотреть в хвост удаляющейся колонны. После того как она исчезла в конце улицы, народ, негромко обмениваясь репликами по поводу увиденного, стал постепенно расходиться.
Ташилькевич вернулся обратно в музей, где стал искать фанеру, для того чтобы заколотить окна с выбитыми стёклами. Он провозился за этим занятием до позднего вечера, одновременно наблюдая, как уже затемно к зданию подъехала машина с красным крестом на боку, откуда выскочили два немецких санитара, которые, погрузив трупы красногвардейцев, тут же отправились по своим нехитрым делам. Чтобы сэкономить время, Василий Петрович решил остаться в музее на ночлег.
Забравшись в каморку сторожа, Ташилькевич стал перебирать доставшиеся ему в наследство документы, как вдруг услышал треск разбившегося стекла. Выйдя в тёмный коридор, услышал звук быстрых шагов, которые дробным гулом разносились по зданию.
– Эй, кто здесь? – вскрикнул Ташилькевич, напуганный ночным визитом нежданных гостей.
Шаги сразу затихли.
– А ну выходи! – громко проговорил Василий Петрович, не зная, как ему дальше поступить.
Тут до него донесся звук убегающих ног.
«Слава богу, сам сбежал», – с облегчением подумалось Василию Петровичу.
Этот ночной инцидент укрепил его в мысли, что придётся оставаться в музее до определения своей дальнейшей судьбы.
На следующий день Ташилькевич проснулся поздно и сразу пошёл на улицу в надежде выяснить, что изменилось в городе. На углу здания он увидел плотную группу людей, которые с интересом слушали невзрачного подростка, водившего пальцем по стене. Подойдя ближе, Василий Петрович обнаружил, что мальчуган читает первый приказ новой власти, написанный на немецком языке.
– …Также германское военное командование приказывает, – делая паузы между словами, произнёс он, – снять со всех зданий и сооружений жидо-большевистские символы и знаки. Незамедлительно сдать награбленное и взятое на хранение имущество. Всем лицам еврейской национальности в трёхдневный срок в обязательном порядке зарегистрироваться в ортскомендатуре, расположенной по адресу: переулок Мечниковский, 5. В случае невыполнения этих распоряжений германские военные власти в соответствии с военным положением вправе применить к нарушителям репрессии, вплоть до расстрела.
– Во гады дают! – с возмущением воскликнул один из слушавших мальчугана мужчин. – Вот вам и новые порядочки. Чуть что – расстрел, – адресуя свои восклицания ко всем присутствовавшим, заявил он.
– Да погодите вы, мужчина! – обратилась к нему смуглая, опрятно одетая дамочка. – Ты, мальчик, ничего не путаешь? – с надеждой спросила она у подростка. – Ты точно всё прочитал?
– Да, тётенька. У меня в школе по немецкому всегда твёрдая четвёрка была.
После того как собравшиеся стали расходиться, Ташилькевич приблизился к висевшему объявлению и сам прочитал его. В дополнение к уже услышанному он прочёл, что в городе до особого распоряжения введено военное положение и что лицам, пострадавшим от большевистской власти велено встать на учёт в ортскомендатуре.
«Что бы это значило? Интересно, отношусь ли я к этой категории? Нужно будет сходить узнать».
Немецкая комендатура встретила Василия Петровича беготнёй посыльных в пока ещё незнакомой ему военной форме, между которыми уже шнырял гражданский люд. Подойдя к назначенному кабинету, он обнаружил очередь, которая безропотно дожидалась приёма.
– Василий Петрович! – позвал его знакомый голос.
Окинув взглядом присутствующих, он увидел Фатеева, который сидел на скамейке возле двери кабинета.
– Идите сюда, – позвал он Ташилькевича. – Ну, рассказывайте, как вам всё происходящее? – произнёс Сан Саныч приблизившемуся Василию Петровичу шёпотом.
– Собственно я пока ещё сам не пойму, – вяло начал Ташилькевич, не желая высказываться. – А вы тут по какому поводу? – в свою очередь спросил он в попытке сменить тему разговора.
– По такому же, что и вы. Ну как же. Я ведь тоже пострадал от жидо-большевиков. Конечно, не так, как вы. Но всё ж таки и меня чекисты к себе таскали. Кстати, вы видели, что с их зданием стало?
– Видел.
– Вы не представляете, что там было перед их бегством. Я ведь там чуть ли не до последнего находился и видел, как всё было.
– Что, серьёзно?! – искренне удивился Ташилькевич.
– Представьте. Поздним вечером, в канун прихода немцев, за мной приехали эти товарищи и говорят: «Ну что, старик, мы за тобой». Я им: «За что же, касатики?». А они: «Там разберёмся». В общем, собираю я узелок, а один из них мне и говорит: «Брось, старик. Он тебе не понадобится». Приезжаем в НКВД, ведут меня к кабинету, сажают возле него на скамеечку и говорят: «Жди, тебя вызовут». И ушли. Я, как дурак, сижу час, два, третий пошёл. Уже за полночь давно, а никто не вызывает. Потом смотрю, они забегали, как тараканы. Дверями хлопают, кричат друга на друга, какие-то мешки таскают. Ну, думаю, кончается советская власть. Тут подбегает ко мне один из этих и говорит: «Старик, ты чего здесь?» Я, мол, так и так. А он: «Считай, повезло тебе сегодня. Ну-ка, живо давай отсюда». Я, понятное дело, второй раз разрешения спрашивать не стал, быстренько да и выскочил. Пока шёл к дому, слышу, а оттуда сначала выстрелы послышались, а затем как бабахнуло. Ну а наутро иду посмотреть, что же там произошло, и вижу соответствующую картину.
– Значит, они сами здание своей конторы взорвали? – в изумлении спросил Ташилькевич.
– Получается, что так. И не только его. Взрывы на заводах и пожар в порту – это, скорее всего, тоже их рук дело.
Тут из кабинета вышел посетитель и сказал:
– Следующий.
– О, извините, Василий Петрович, моя очередь, – сказал Фатеев, вскакивая. – Ну ничего, скоро встретимся, поговорим.
В мыслях о рассказе Фатеева Ташилькевич дождался, когда вызвали и его.
За большим письменным столом сидел какой-то немецкий чин в красивой чёрной форме. Его фуражка, в околыше которой торчала кокарда в виде черепа, лежала тут же на столе. С интересом рассматривая сидевшего за столом человека, Василий Петрович не сразу обратил внимание на ещё одного сидящего в углу.
– Пусть представится, – по-немецки сказал офицер, обращаясь к нему.
– Ваша фамилия, возраст, национальность? – послышался женский голос на чистом русском языке.
Ташилькевич повернулся и обмер. Перед ним сидела та самая женщина из машины, в которой он сразу же признал Сабину Куртц.
С момента их расставания на киевском вокзале она сильно изменилась. Когда-то яркие, с весёлыми, задорными искорками голубые глаза выцвели. Их взгляд стал куда как уверенней, жёстче, суровей. Детские ямочки исчезли. Веснушки расплылись, придав её некрасивому лицу желтоватый оттенок. Ладно сидящий на ней военный китель придал ей более стройный деловой вид.
– Сабина! – вполголоса произнёс изумлённый их встречей Василий Петрович.
– Что такое? – тут же среагировал немецкий офицер. – Вы знакомы?
– Вы ошиблись, – на русском ответила она, сделав особый акцент на слове «ошиблись». – Он что-то напутал, – уже обращаясь к своему начальнику, сказала она по-немецки.
– Неужели? – с интересом взглянув на Куртц, заметил офицер. – Ладно. Тогда продолжим.
– Ташилькевич Василий Петрович, директор городского музея, – ответил Василий Петрович на немецком языке.
– О, вы знаете немецкий! – воскликнул офицер. – Это очень хорошо. В этой странной, дикой стране чертовски сложно найти по-настоящему образованных людей. Неудивительно, что вы настрадались от большевиков.
– Было дело, – как бы нехотя произнёс Ташилькевич. – В лагерях пять лет отсидел.
– О, мой бог! – с деланым возмущением воскликнул офицер, зацокав языком. – Варвары! Вот поэтому мы пришли, чтобы спасти остатки цивилизации в этой стране. Я надеюсь, что вы, как культурный человек, ставший жертвой этих жидо-большевиков, поддержите утверждение здесь нового порядка более развитого общества?
– Безусловно. Это даже мой долг, и вы можете всемерно на меня рассчитывать, – ответил Василий Петрович, не особо понимая, что значат слова этого офицера относительно установления нового порядка.
– Очень хорошо. Тогда вам необходимо соблюсти некоторые формальности. Сабина, дай ему бланк, – сказал офицер, обращаясь к Куртц. – Заполните его, и мы посмотрим, где вас можно будет использовать.
– Не знаю, где я был бы вам полезен, но я бы желал остаться работать при музее.
– Хорошо, заполните эти документы, а мы рассмотрим это предложение, – давая понять, что разговор окончен, отметил немец.
Неожиданная встреча с Сабиной пробудила в Ташилькевиче старые чувства и воспоминания. Ему припомнились уроки немецкого, её добрый смех и весёлая суетливость. «Как сейчас она не похожа на тут девчонку! Этот взгляд и слова: «Вы ошиблись». Интересно, что стало с её отцом – Карлом Ивановичем? Как она оказалась среди этих военных? И почему она здесь?». Вопросы в голове Василия Петровича только множились. Ему захотелось встретиться с ней, но он не знал, как в имевшихся условиях это сделать. Но следующая их встреча состоялась при неожиданных обстоятельствах, и не так, как представлял Ташилькевич.
Через несколько дней, серым октябрьским утром, Василий Петрович, выйдя из своего глухого переулка, обратил внимание на группу людей, которые куда-то шли с чемоданами и узлами в руках. Оказалось, что это целая семья. Наблюдая, как маленький мальчуган согнулся под тяжестью огромной ноши, Ташилькевич вызвался помочь ему. Он забрал у него узел и решил сопроводить до места. Василий Петрович думал, что незнакомые ему люди идут на вокзал, но неожиданно для себя он оказался у оцепленной вооружёнными людьми площади, где уже собралось несколько сот человек. Над всем этим пространством поднимался многоголосый шум. Кто-то кричал, кто-то плакал, а кто-то стоял в сторонке и с интересом наблюдал за тем, что происходило внутри оцепления. Там находилось несколько столов, за которыми сидели немецкие солдаты в чёрной форме. Они переписывали подходивших к ним людей. Возле них вертелись вооружённые гражданские лица с белыми повязками на рукавах.
– Эй, ты! – грубо обратился к Ташилькевичу один из стоявших в оцеплении, по-видимому заметивший его нерешительность. – Ну-ка, предъяви документы.
Василий Петрович, не успевший избавиться от тяжёлой ноши, непонимающе захлопал глазами и, как заворожённый, выполнил команду.
– Значит, Ташилькевич? – вертя паспорт в руках, заявил стребовавший документ охранник. – Ну-ка, проходи, – и он ловким движением втянул Василия Петровича внутрь огромного круга. В этот момент Ташилькевич, как будто почувствовав что-то неладное, стал внимательно озираться по сторонам.
– Что тут происходит? – обратился он к рядом оказавшемуся старику в драповом пальто и фетровой широкополой шляпе.
– Как что? Нас, евреев, куда-то собираются вывозить, – с печалью в голосе ответил он.
– Но я не еврей.
– Это, молодой человек, уже не ко мне. Это вон туда, – и он указал пальцем на близстоящий стол.
За ним оказалась Сабина, которая в этот момент что-то записывала на лежащем перед ней листке бумаги. На мгновение оторвав взгляд от своих записей, она увидела Ташилькевича, который также смотрел на неё в упор. Знаком Сабина подозвала к себе охранника и что-то ему сказала. Тот понимающе кивнул и быстрыми шагами направился к Василию Петровичу.
– Следуйте за мной, – подойдя, отдал он команду.
Ни слова не говоря, Ташилькевич послушно проследовал за ним. Подойдя к краю оцепления, охранник произнёс одному из своих:
– Этого пропустить, – и легонько толкнул Василия Петровича в спину.
Выскочив из этого невидимого круга, он быстрым шагом и не оглядываясь покинул площадь. Всю дорогу до музея Ташилькевич, как будто предчувствуя, что избежал какой-то беды, корил себя за необдуманный поступок.


Продолжение следует...