Пеленальный камень

  ПЕЛЕНАЛЬНЫЙ КАМЕНЬ

     Геленджик позади. И вот я уже еду в Сочи. Довольно волнительно. Впереди – не очень длинная, но сложная дорога, со всеми «прелестями» серпантина, которые мне предстоит ощутить на себе впервые. И, прежде, чем увижу моих пацанов, предстоит миновать много населённых пунктов. Джубга, Туапсе и другие – лежащие вдоль Черноморья, в той или иной степени отдалённости. К тому же, я собираюсь навестить – мне это по пути –   очаровательную, смешливую девочку Алису –  дочь моей подруги. Алиса сейчас в одном из приличных летних лагерей.
     Вижу знакомые холмистые места в окрестностях Дивноморска. Где-то там, справа, за лесистыми холмами, на берегу моря, совсем рядом с дачей патриарха, в 2013 году  мы снимали эпизод из сериала «Позывной «Стая»».  Помнится, как я был впечатлён тогда одной сильной иллюзией. Она состоит в том, что, если смотреть на море с холмистого берега, круто уходящего вниз, к водной глади, то оно кажется устремляющимся в небо. Словно вся эта бескрайняя лазурная плоскость лежит не горизонтально, а ощутимо наклонена в твою сторону, будто гигантский экран. И ты смотришь на него, и прекращается на эти краткие мгновения тот самый пресловутый внутренний диалог, от которого абсолютно нереально избавиться ни на секунду в суете городов. Ты всё видишь, всё слышишь вокруг себя, но мыслей нет…
     Это добрые, тёплые воспоминания. В какой-то момент ловлю себя на том, что улыбаюсь до ушей.
     И в следующий миг замечаю «голосующего» на обочине монаха. Мне по пути. Но соображаю не сразу. И мимо меня «проплывает», словно в рапиде, человек в чёрном. Торможу, так сказать. Но не педалью тормоза, а в головушке своей.
     Уже проехав мимо, осознаю, наконец, что очень хочу подвезти того монаха. И что тут для меня сейчас определяющее ¬–  в качестве побудителя к действию – однозначно сказать сложно. Наверное, как это обычно бывает в реальной жизни, на принятие нами какого-либо решения влияют сразу несколько обстоятельств. Ведь это только в драматургии мы вечно ищем так называемое одно единственное «ведущее» предлагаемое обстоятельство – будь то куска, события или же всей пьесы, вплоть до финала. Вот и сейчас, увидев стоящего на обочине, на границе палящего солнца и тени от деревьев, одетого во всё чёрное монаха, мне захотелось остановиться. Да, с одной стороны, мне нужен новый собеседник, новый источник мнений и выразитель мировоззрения, ещё один проходной герой моей будущей книги. Это –  крайне практичная, трезвая причина. Но, одновременно с этим,  есть и простое человеческое желание помочь человеку.
     Доехав, наконец, до первого «разрыва» сплошной полосы, я разворачиваюсь и мчусь обратно, укоряя себя за нерасторопность. Мне повезло. Монах всё ещё идёт вдоль дороги, но уже не «голосуя». Он просто смиренно движется вперёд. Разворачиваюсь ещё раз, останавливаюсь, опускаю стекло, и в салон врывается жаркий влажный воздух.
     –  Садитесь, батюшка.
    Монах на секунду замирает. Мы встречаемся взглядами. Через мгновение он уже открывает дверь и садится:
     –   Спасибо.
     Это костистый, жилистый, с широкими запястьями, человек. С твёрдыми, даже упрямыми чертами немного скуластого лица, какое встречается у марийцев – коренных жителей республики Марий Эл. Чем-то отдалённо напоминает Олега Тактарова.
     –  Вам куда? –  Спрашиваю я, уже отъезжая.
     ¬¬–  В Краснодар.
     –  Но Краснодар – в другую сторону.
     Монах на секунду задумывается. В его взгляде на миг проскальзывают некое сомнение и еле заметное замешательство.
     –  Я как раз еду из Краснодара. –  Продолжаю я. –  Это дорога на Сочи.
     –  Да?.. –  Раздумывает монах.
     –  Где Вас высадить, чтобы удобнее было поймать попутку обратно?
     –  Ничего страшного. Тут тоже должна быть дорога на Краснодар. А куда ты едешь?
     –  В Туапсе. – Отвечаю я, и это неправда. 
     –  Тогда я там и выйду.    
     Мне вдруг кажется, что я зря взял этого попутчика. Вместе с ощутимым запахом ладана и порцией южного влажного воздуха он внес в моё комфортное, охлаждённое надрывающимся кондиционером, пространство определённый дискомфорт. И смущает меня не только это. Моя древняя, животная составляющая сейчас сигнализирует мне вдруг об опасности – она ноет где-то в глубине моего естества, не очень громко, но всё же настойчиво. И я не могу от этого просто так отмахнуться.   
     Мы все, признаем это или нет, но являемся потомками тех, кто выжил в течение миллионов лет человеческой истории.   И, повинуясь законам джунглей, который не имеет нравственных под собой основ, наши предки делали всё, чтобы я сейчас, например, смог писать эти строки. И делали они это любой ценой. Те, кто не успевал вовремя, адекватно оценить степень опасности и верно среагировать, быстро переходили в ранг удобрений. И мы – потомки выживших и перенёсших свой геном в следующие поколения – унаследовали всю их тонкую сенсорику. Мы способны не только по внешнему виду потенциального противника оценить степень исходящей от него опасности – по его телосложению, осанке, взгляду, микрожестам, тембру голоса и  манере речи – но и руководствуясь даже некими ощущениями иного порядка. Я имею в виду энергию, исходящую от человека, чтобы это ни означало. Мы её часто довольно сильно чувствуем, особенно в критические моменты. Конечно, эту, воспринимаемую нами, энергию можно определить и как субъективную, сложившуюся в сознании как раз от оценки нашей психикой вышеуказанных внешних проявлений противника, но часто человек, вроде бы, никак себя не проявляет, а тревожащие нас пульсации его энергии мы, так или иначе, считываем. И это зачастую помогаем нам выжить.
     Ты, дорогой мой читатель, можешь сейчас подумать: «Ничего себе, этот параноик раскачал проблему! Ведь это был просто монах!». И, возможно, ты будешь прав. А возможно, и нет. Я не знаю…
     Солгал я, что еду лишь до Туапсе, осознав в краткий миг, что не хочу провести всю дорогу до Сочи с этим попутчиком. Но одновременно с этим во мне живёт-таки дух исследователя, напоминающий, зачем я вообще здесь сейчас нахожусь, зачем выехал из Петербурга в сторону Владивостока.
     –  Издалека идёте?
     –  Из Симферополя. Ходил поклониться… –  Тут монах сказал, чьим конкретно мощам он ходил поклониться, но прозвучало это неразборчиво, а переспрашиваться я не стал.
     –  Не близко.
     –  У меня послушание…
     –  А сами откуда?
     –  Из Магадана.
     Монах перекладывает свою небольшую сумку в левую руку и шарит правой по своей двери в поисках кнопки опускания стекла.
     – У меня кондиционер. Жарко не будет. – Упреждаю я его и вдруг замечаю на фалангах пальцев левой ладони монаха, которой тот сжимает ручку своей сумки, наколку. 
     Я бы мог написать сейчас «татуировку», но это была именно «наколка» – разница между этими двумя понятиями всё же есть.
     –  Сколько же Вы уже в пути?
     –  Два с половиной года. –  Отвечает монах. –  Несу людям благую весть о любви.
     И в моём воображении этот человек сразу предстаёт как бывший уголовник, который теперь ударился в религию. Подобных ему я знаю лично.
     –  Вы бывали в Иерусалиме?
     –  Ходил.
     Я ещё раз мельком взглядываю на этого монаха. И мне дико хочется проверить его на враньё. Нет, не поймать его на нём, а именно проверить. Зачем?
     Дело не только в той потенциальной опасности, которую может представлять в подобной ситуации первый встречный попутчик, будь он хоть даже и выряжен в странствующего монаха. Я, вроде как всё ещё в силах, к тому же настороже, а слева от меня, из кармана моей двери чуть выглядывает рукоять обоюдоострого охотничьего ножа. Рукоять его – наборная, кожаная. Левой рукой я касаюсь прохладного металлического обуха и аккуратно отстёгиваю кнопку ремешка, которым фиксируется нож в ножнах. На всякий случай. Всё, что мог сделать для своей безопасности, я сделал.
     Дело ещё в том, что как бы я ни бежал в атеизм, потребность в причастии себя к чему-то всеобъемлющему, изначальному и непреходящему всё же живёт во мне. И в разные моменты моей жизни она вылезает драгоценной иголкой из мешка. А сейчас, в пути, когда многие часы я провожу исключительно наедине с собой, эта потребность обострена. И вот я вдруг встречаю человека, который по каким-то, несомненно, веским, причинам решил посвятить остаток своей жизни этому причастию. И ко мне вмиг приходит осознание, что оба мы сейчас  –  странники с единой целью.  Мы оба беглецы от суеты к Богу, что бы под этим словом ни подразумевалось. Мы оба знаем о своих несовершенствах. И оба, наверное, никогда не сможем себя изменить. Но мы – в пути к этому. Этот путь и есть лишь то, что у нас есть.
     Мне хочется сейчас воспринимать этого человека братом, а не неким ряженым.              И в голове начинают роиться мысли, призванные сформулировать максимально простой, точный и, вместе с тем, ненавязчивый вопрос, который может помочь мне понять, был ли этот человек там, в Иерусалиме, или нет. Правду ли он говорит.
      Подъёмы и спуски, повороты… Приятная прохлада от кондиционера. Краткая возможность отдохнуть от долгого пути. И пока я ищу подходящие слова, голова моего попутчика склоняется на грудь.
     На фалангах пальцев монаха –  от указательного до мизинца –  я, наконец, отчетливо могу прочитать: «ЭДИК». Невольно улыбаюсь. И вздыхаю. Спи, отдыхай. Кто бы ты ни был.
     Подъёмы и спуски, повороты… Они постепенно уводят меня на девять лет в прошлое…

***
 
     Там я оказался, можно сказать, случайно. А за несколько дней то этого пришёл в одну из лондонских турфирм, чтобы заказать транзитные билеты через Тель-Авив до Петербурга. Со мной был один знакомый, уже пару десятилетий живший с семьёй в одной из бывших квартир Мика Джаггера, неподалёку от Гайд-парка. Такова, по крайней мере, байка.
     И там, отвечая на вопрос пожилой сотрудницы, почему собираюсь лететь в Россию именно таким маршрутом, я пошутил:
     –  Да надоело всё. Хочу там остаться.
     Сказал я это, разумеется,  на плохом английском. Английский никогда не вызывал и до сих пор не вызывает во мне тёплой привязанности. Но пожилая леди всё прекрасно поняла. Её светлые, прозрачные глаза наследницы гремучего коктейля германских, пиктских и кельтских кровей недвижно уставились на меня. Несколько мгновений её лицо казалось каменным и не выражало ничего. Леди в эти секунды была похожа на замершую птицу.
     –  Ты что! Здесь нельзя так шутить! – Защебетал почти в ужасе мой английский приятель. –  Они тут шуток не понимают.
     –  Где? Здесь – в турфирме?
     –  Здесь, в аэропорту, в банке. Везде. Она сейчас вообще может отказать!
     Странно, подумал, я. А как же всем известный британский юмор! Тонкий и умный… И я подумал, что приятель совсем не знает страны, в которой живёт уже почти полжизни, умудряясь при этом одновременно получать аж две пенсии – английскую и российскую.  Российской пенсии, скопленной за год, ему обычно хватает, чтобы прилетать каждое лето на пару недель к себе на родину во Всеволожск, что под Петербургом, пожить в родительском обветшалом домике, что на одной из улочек, которые носят имена исключительно русских писателей-классиков, попить водки и пива со всё больше стареющими из года в год друзьями детства, порыбачить на Ладоге свободно – безо всяких на то специальных разрешений и «свидетельств рыбака», подышать…
     Но, повторюсь, по-моему, он не знает своей новой родины. Например, он горячо утверждал в тот раз, что кэбмены не берут чаевых. Но они почему-то брали, и делали это легко и с удовольствием, хотя и вели себя в дороге несколько настороженно, слыша за спиной долетавшую через стеклянную перегородку русскую речь. Стоило же мне в конце пути протянуть водителю банкноту и упредить его готовность дать сдачу жестом, мол, это всё – ему, как тут же лицо кэбмена явно светлело. На миг. Совсем немного. И, возможно, не очень внимательный человек даже бы и не заметил столь тонкой перемены. Да, свою признательность дети туманного Альбиона выражают сдержанно, с достоинством, но тем не менее…
     И леди-птица в турфирме оказалась-таки живым человеком. Приятель-лондонец рассыпался в извинениях за мою глупость, пытался загладить недоразумение. Но никакого недоразумения не было – я был в этом абсолютно уверен. И женщина эта была, слава Богу, пожилой и, значит, ещё помнила вкус времён, когда мир ещё не накрыло цунами лживых формальностей, скользкой толерантности и преступной бесполости. Она была для меня в те мгновения чем-то похожей на знаменитую миссис Хадсон, в исполнении незабвенной Рины Зелёной, и одновременно – на английскую королеву Елизавету Вторую. Мне даже подумалось тогда, что Рина Зелёная могла бы достоверно сыграть и её – королеву. И эта женщина за стойкой турфирмы, взглянув на меня так, как могла бы посмотреть на Василия Ливанова Рина Зелёная, когда тот в очередной раз заявился домой выряженным бродягой из восточной части Лондона, молча завершила все полагающиеся формальности, уже не слушая моего приятеля.

***

     И вот я стоял под незнакомыми мне звёздами и дышал терпким южным воздухом, чувствуя, что пьянею.  Куда идти, я не знал, а мне нужно было найти хоть какой-то круглосуточный продуктовый магазин. Дорога от аэропорта «Бен Гурион» до Иерусалима заняла на маршрутке около полутора часов, а до этого я никак не мог найти на выдаче свой багаж около часа. Когда же новенький мой пластиковый чемодан был, наконец, обнаружен, один из его углов, к моему великому негодованию, оказался сильной повреждён. Чемодан же тот я одолжил перед поездкой у сестры.
     Теперь я глядел в пронзительно-чёрное небо – голодный и умиротворённый.  И всё, что существовало до этого мига, иррационально оказалось каким-то неважным и далёким. Единственной мыслью была мысль о том, что под этим небом когда-то и жил Иешуа. Ходил здесь, разговаривал с людьми, дышал … Густая ночь обволакивала меня. Я ощущал себя в колыбели. Словно мама, уже допев свою песню и оставив меня –  уснувшее дитя –  ушла доделывать свои домашние дела. А дитя, погрузившись в лёгкий сон, позволило маме успокоиться и уйти. Но оставшись наедине с собой, оно открыло глаза и с упоением вдыхало ночь и улыбалось звёздам, о чём-то беззвучно перешёптываясь с ними…

     Откуда-то из темноты неожиданно вырос солдат. Совсем юный. Он не подошёл ко мне, нет. Он оставался немного в стороне. Но в это время, на этой узенькой улочке у подножия одного из иерусалимских холмов в иудейской части города, мы с ним оказались одни, и я чувствовал на себе его вязкое внимание. Тогда я подошёл к нему сам и спросил, где здесь сейчас можно купить еды и выпить.
     –  Ты араб? – Услышал я вместо ответа. Голос вооружённого человека, находившегося на ночном посту, прозвучал как-то вовсе неформально, спокойно.
     На мне была лёгкая, защитного цвета, куртка в стиле «милитари», недорого купленная по случаю в Лондоне, где успел на неделю в конце марта даже немного загореть, я был коротко пострижен и, видимо, со своим тёмным цветом волос, карими глазами и мягким выговором английского, напоминал именно араба. Не знаю. Хотя странно, что араб стал бы спрашивать о чём-то еврея именно по-английски.
    ¬ –  Я русский. ¬–  Ответит я, улыбнувшись.
     С пару мгновений солдат ещё смотрел на меня настороженно и испытующе, а потом указал мне нужное направление.
     И так уж случилось, что путь мой оказался проложенным через бар. Была глубокая ночь. И в самом баре царил полумрак. В уголке, за столиком, сидели, тихо болтая, пару мужичков. Еврейских, разумеется. В центре зала, в форме прямоугольника, располагалась барная стойка, за которой, словно за невысокими крепостными стенами, стояла молодая девушка.
     Я заговорил с девушкой. Мужички бросили на меня короткие взгляды, продолжая разговаривать меж собой. После нескольких моих неуклюжих фраз по-английски девушка заговорила со мной сама – уже по-русски. Мужички смолкли, прислушались.
     Родители юной барменши, как оказалось, были выходцами из СССР. Обычное дело. Она же сама никогда в России не бывала, но очень, по её словам, хотела бы побывать.  Мужички пытались ещё как-то поговорить, но что-то им мешало делать это самозабвенно, и я ловил на себе их деликатные короткие взгляды.
     – Сколько граммов у вас порция водки? – Спросил я, наконец.
     – Пятьдесят.
     – Тогда мне две. Но налейте их в одну.
    Девушка явно не поняла, как это сделать. Ведь одна рюмка не вмещала в себя, так сказать, два по «пятьдесят».
     – Налейте их обе в стакан из-под сока. – Помог я ей.
     Мужички оставили все попытки хоть как-то поболтать и стали просто зрителями. Девушка, явно делая подобное впервые, отмерила две порции водки и налила их в не граненый стакан, что выглядело для русского глаза как-то неорганично.
     – И кружку пива, пожалуйста. – Сказал я. Это было моим естественным желанием. Но я осознавал в те мгновения, что озвучивается оно довольно театрально.  Как это бывает у актёра на сцене, когда тот, не переставая жить своей ролью, всё же отмечает для себя реакцию зрителя, так и я чувствовал нечто схожее.
     И тут юное создание вдруг спросило, взмахнув очень длинными золотистыми ресницами. Вопрос этот был наивным и в высшей степени чистейшим:
     – Вам водку влить в пиво?
     По глазам мужичков я понял, что они думали о том же. Пытаясь справиться с желанием рассмеяться, я ответил:
     – Нет. Благодарю. Я предпочитаю всё в чистом виде. Будем последовательны.
     Я выпил «сотку». Учёные утверждают, что первая порция любой пищи после долгого голодания – свыше восьми часов –  раскладывается исключительно на сахар и алкоголь. Доза алкоголя при этом оказывается равна примерно пятидесяти граммам водки. Именно эта порция нашего эндогенного алкоголя и вводит поевшего человека в состояние блаженности. Сейчас же, не имея возможности поесть, я принял сразу две порции алкоголя и запил их третьей – кружкой пива.
     Пожелав девушке доброй ночи и спокойной смены и кивнув двум мужичкам в углу, я продолжил свой путь в магазин. И хотя есть я уже –  по озвученным выше причинам –   не хотел, но должен был-таки купить еды для моего пожилого друга, оставшегося в номере гостиницы.

   
     Считается, что, прежде, чем отнести снятого с креста Иисуса в гроб, его завернули на этом самом камне в плащаницу, известную ныне тем, что на ней отпечатался его лик. Нужно сказать, что гора Голгофа, на которой и был распят Христос, оказалась в считанных метрах от этого пеленального камня – по правую руку от него. Чтобы попасть на неё, нужно было лишь подняться по лестнице на галерейку второго уровня, и вот она – Голгофа… Сам же гроб Господень, представляющий из себя каменный холмик со входом в него, оказался по левую руку от пеленального камня – в соседнем, если можно так выразиться, помещении, к которому более применим термин «пещера».
     Поднявшись на Голгофу и войдя в гроб Господень, я не ощутил ничего. Ровным счётом. И всё это время, пока обходил, осматривая, все уголки храма, я думал о пеленальном камне. Мне хотелось быстрее к нему вернуться. Это стремление можно довольно угловато сравнить с нетерпеливым желанием скорее увидеть вновь лицо человека, в которого оказался внезапно влюблён. Именно внезапно, как бывает в юности.
     Я обошёл пеленальный камень вокруг и оказался лицом к распахнутым воротам. Рядом несколько пожилых женщин, стоящих на коленях, собирали тряпочками с поверхности пеленального камня благоухающее масло мирро и складывали эти тряпочки в специально приготовленные баночки. Привезённые с собой, они будут наполнять их жилища приятным ароматом долгие месяцы. Христиане считают его целебным для души и тела.
     Будучи собранным с поверхности пеленального камня, это мирро каким-то образом появляется на его поверхности вновь и вновь.  Возможно, чудо. Возможно, технический фокус. И пока я размышлял над этими вариантами, мои ноги как-то сами подогнулись, и я очутился стоящим перед камнем на коленях. Свет желтоватым маревом изливался через ворота внутрь храма, внося с собою размытые силуэты паломников и обычных любопытствующих туристов. Сидя в самурайской позе, я ощутил, что мне очень удобно и спокойно. Редкие людские голоса сгладились, смягчились, отдалились.
     Я коснулся пальцами камня. Он был прохладный и влажный от мирро. Склонившись, я ощутил его аромат.  И дальше произошло то, что вот уже более девяти лет возвращается ко мне снова и снова в воспоминаниях, и будет возвращаться всегда. Уверен. Это так же невозможно забыть, как и минуты рождения собственного ребёнка. Повинуясь внезапному и единому желанию души тела, я опустил голову на пеленальный камень.
     И в следующее же мгновение лоб словно слился с камнем, и я ощутил, как берущий начало в самом центре Земли столб энергии, проходя сквозь мою голову, устремлялся вверх, в бесконечность. Диаметр этого неимоверного потока был как раз с ширину моего лба…
     И сейчас, в минуты попыток описать словами душевно-телесные переживания от осознания себя частью того вечного луча чистой энергии, понимаю, что сделать это адекватно всё одно невозможно. Как со временем я, актёр и режиссёр, пришёл к выводу, что есть литература, которую вовсе не стоит экранизировать, так как она самодостаточна – и в смыслах, и в способах их донесения, и только теряет свою глубину при стремлении говорить иным языком, кроме как языком «писателя-читателя», так и в отношении описания духовного опыта – любые слова тут слишком слабы. Когда мы читаем «Анну Каренину», у каждого из нас – свой Константин Лёвин, своя Китти, своя усадьба Лёвина, своя глубина его созидательной любви. Когда же мы видим одну из чьих-то слабых попыток рассказать эту историю, то видим лишь интерпретацию режиссёра. И это – чужое, не ваше. У каждого из нас своё «кино» в голове при прочтении «Анны Карениной». И тем литература прекрасна.
     … Слёзы текли, не останавливаясь. Они смешивались с мирро, растворялись в нём, и было совсем не важно, откуда это благоухающее масло берётся – чудесным ли образом или же в результате чьего-то точного расчёта.
     Сидя в позе зародыша, переставшего ворочаться и нашедшего умиротворяющее положение в матке, я словно перестал цепляться время, отпустил его, забыл о нём.
     Всё так же было слышно, как подходили и уходили люди, собирали тряпочками и ватными дисками масло с камня. Иногда доносились обрывки негромкой речи. Люди вообще сами по себе, даже если и молчат, то всё равно создают некий фон с пульсирующей энергией. Но всё это совершенно не нарушало моего единения с Землёю, с непознанным.
     …Древние греки приходили за закате на берег моря, чтобы, увидев на сцене трагедии богов, сопричаститься и испытать катарсис, несущий им душевное очищение.  Театр  служил помощником религии, это было его главнейшей задачей, и катарсис был его уникальным инструментом в этой службе. По средству глубочайшего душевного присоединения к увиденному, по средству великого потрясения души происходило её омывание слезами и обновление. Человек приходил в театр именно за этим…
     Я не мог оторваться от камня. Интенсивность его воздействия не ослабевала. Она была ровной и мощной. Слёзы продолжали течь. По моим представлениям, я сидел уже так около полутора часов. Позже ко мне пришло осознание, почему этот скудный клочок земли, на котором стоит Иерусалим, во все времена был предметом раздоров и устремлений людских –  здесь находится скрытый «пуп Земли», её не зарастающая рана, «родничок» на её темени.  Наверное, и до меня миллионы людей испытывали здесь похожие чувства.
     Когда же поток слёз иссяк, энергия столба всё равно продолжала оставаться прежней силы. Но я почувствовал, что теперь готов встать и уйти. Поднявшись, я увидел греческого монаха, стоявшего справа от ворот возле входа в небольшое помещение, где он торговал различной религиозной утварью. Монах смотрел на меня, и стало ясно, что он понимал всё, что со мной только что происходило. С раскрасневшимся лицом и уставший, я подошёл к тому монаху:
     – Здравствуйте!
     – Здравствуйте! – Наверное, все греческие священники в Иерусалиме говорят по-русски.
     У того монаха в руках были чётки. Он медленно перебирал их.
     – Продайте мне, пожалуйста, чётки. – До сих пор я не знаю, почему я попросил его именно об этом. Просто услышал, что произношу эти слова.
    – Извини, у меня нет. – Ответил с искренним сожалением грек.
    Возникла пауза. Я не знал, что делать. Монах развернулся и зашёл внутрь своей каморки. Он обвёл рукой свои товары:
     – Всё, что есть…
     – Я заплачу. – Сказал я.
    Монах вновь с сожалением пожал плечами. Я развернулся, чтобы уйти, и слышал за спиной:
     – Возьми мои!
     Обернувшись, я увидел, что он стоит, протянув мне в руке свои чётки. Я достал двадцать евро, протянул монаху.
     – Ничего не нужно.
     Я замешкался, глядя на эти чёрные, связанные из шерсти, монашьи чётки, с красной бусинкой и кисточкой из красной и чёрной шерсти, находящимися друг напротив друга.
     – Бери.  – Сказал он просто.
     В глазах защипало. Почувствовав, что из них вот-вот снова брызнет, я взял подарок, поблагодарил грека и быстро ушёл…
    Пробыв в Израиле трое суток, я и в последующие два дня ходил в храм Христа к пеленальному камню, чтобы проверить,  будет ли тот же эффект. И он был оба раза. Той же силы…
     Одновременно с этим духовным опытом, я увидел на этой Святой земле и вполне себе процветающий рынок, паразитирующий на религии. Например, в Вифлееме мой друг, православный священник, договорился с местными и нас пустили к яслям Господним без очереди. Стоило это пятьдесят евро. В тех яслях, как и на Голгофе, как и у гроба Господня, я не испытал ничего. Всё мне напоминало театр – довольно непрофессиональный, лубочный, совершенно не трогающий сердца.
     Уезжал я из Иерусалима утвердившимся атеистом, знающим о реальности Христа, жаждущим, если будет на то воля Незримого и Вечного, приезжать к этому камню ещё не раз. Парадоксально, возможно, но это так.

***

     – С любовью. – Говорит мой пассажир-монах  в ответ на вопрос, как, по его мнению, нам жить дальше. – Всем сейчас не хватает терпения. Человек нынче стремится получить всё и сразу. И гневается, если  это не удаётся… Это от отсутствия любви.
     – Что есть любовь?.. – Мои слова звучат печально-риторически.
     – Терпение. Любовь – есть терпение. – Произносит он. – Вокруг столько соблазнов! Как легко человеку поддаться им! Если ты поссорился с женой, сядь, поговори, прояви терпение, и она непременно увидит твою любовь.
     Мой собеседник говорит убеждённо. И отчего-то я чувствую, что таким образом он убеждает и самого себя.
     – Моя миссия – рассказывать людям о любви. – Добавляет он. – Ради этого я и иду.
     Наконец, перед Джубгой дорога разветвляется, и один из её рукавов устремляется через «развязку» влево – на Краснодар. Монах с наколкой «Эдик» на пальцах просит меня оставить его возле церкви, говорит, что много лет назад уже бывал в ней здесь.
     – Как Вас зовут? – Спрашиваю я на прощание.
     Повисает еле уловимая пауза, после которой монах отвечает:
     – Отец Евгений.
     Фигурка во всём чёрном удаляется в зеркальном отражении, и ещё некоторое время я чувствую еле уловимый запах ладана…