Фрагмент из романа Свобода воли

— Толь, можно к тебе? — В щель между косяком и приоткрытой дверью протиснулся застенчивый Фла. — Прости, не могу один. Как клещами, сдавило.
На пороге стоял печальный и такой же, как Анатолий, никому не нужный человек. Год назад Флавий оформил третью группу инвалидности по зрению и с тех пор нигде не работал (правильнее сказать – нигде не брали). Жил он на мизерное пособие в 4491 рубль. Отказывал себе во всём ради того, чтобы раз в месяц, получив пособие, купить новую книгу.
Год назад его подселили в дальнюю от кухни комнату умершей бабы Дуси. С той поры в квартире №14 стало проживать сразу два безрадостных молчуна. Третьим жильцом, вернее жиличкой, как вы знаете, была добрая и немножко полоумная тётя Нида (Гнида, как шутливо величал её Анатолий, когда тётушка требовала к себе внимание, согласно количеству прожитых лет). На появление в квартире Флавия она отреагировала довольно парадоксально.
— Анатолий! — воскликнула она, указывая на Флавия. — Нас стало слишком много. Предлагаю умирать по очереди!
Флавий поначалу тётушке не понравился.
– У этого Филавия что-то не в порядке, – нашёптывала она тет-а-тет в течение нескольких дней после заселения нового постояльца.
– Нида Терентьевна, что не в порядке? – улыбался Анатолий.
– Как что? Разве вы сами не видите?
– Нет…
– Простите, Анатолий, но это странно!
При этом тётушка Гнида делала круглые глаза и, не желая продолжать «этот бессмысленный» разговор, возвращалась в свою комнату.
Помог случай. У тётушки оборвался антенный провод, идущий от коммунального распределителя к телевизору. Анатолия не было дома. А в программе был заявлен сериал «Улица разбитых фонарей» (тётушке нравились фильмы про бандитов). Расстроенная Нида Терентьевна подошла к комнате Флавия и тихо постучала.
– Товарищ Филавий, не смогли бы вы мне сейчас помочь?..
К чести Флавия, несмотря на проблемы со зрением, ему удалось скрутить обрывки провода и восстановить изображение про бандитов.
– Благодарю, – в глазах тётушки мелькнул огонёк довольства, – вы мне симпатичны, Филавий, живите с нами, как считаете нужным.
                * * *
— Толь, не гони, а…
— Да уж заходи, коли пришёл, — Анатолий подал гостю стул.
— Я тут принёс чуток. — Флавий поставил на стол литровую бутыль мутноватой самогонки и плетёное лукошко с деревенской съестной всячиной. — Брат заезжал, привёз. Мне одному не одолеть — помру! Дай, думаю, к соседу на огонёк зайду. Побалакаем с ним, полюбезничаем, глядь, слово за слово — хвороба-то и оттянется.
— Честно сказать, — усмехнулся Анатолий, — я нынче собеседник неважный. Уж больно день не задался. Про таких, как я, говорят: «Не повезло — на ветру штаны порвал». Оно тебе надо, Флавий? Ты лучше телевизор включи, на клоунов глянь, может, полегчает. Со мной-то зачем?
— Выслушай меня, Толян, — просительно взглянул Флавий. — Я к тебе поплакаться пришёл. В гробу видал я этих клоунов. Выпьем, соседушка, по единой!
«Ладно, — подумал Анатолий, — встать на табуретку я всегда успею».
— Фла, может, сперва я тебе про себя расскажу. Под такой сказ и выпить не грех. — Анатолий печально улыбнулся. — Наливай!
И покатилась речь Анатолия, как клубок, издалека. От самых школьных лет, когда он, здоровый парень, в классе оказался отверженным. Причиной нестроения стала его гипертрофированная стеснительность. Вроде не детдомовский, а всё один. Отец в делах, до сына ли? Мать приголубит, словечко доброе шепнёт и спешит на кухню, дел-то полно. Некому рассказать про толкуши со сверстниками да про первые перегляды с девчонками. Подростковые насмешки, необъяснимая сердечная боль… Короче, парень закомплексовал. У доски на уроках литературы не мог двух слов связать. Отвечая тему «Объяснение в любви Петра Гринёва и Маши», Толя Добрый в течение пяти минут не проронил ни слова. Когда же Марья Ивановна подошла к нему и тихо, отвернувшись от класса, спросила, почему он молчит, юноша, сбиваясь и краснея, ответил: «Марья Ивановна, простите, но об этом нехорошо говорить вслух». Учительница внимательно посмотрела на Анатолия, достала из пачки сочинений его работу, с минуту что-то искала глазами и наконец, улыбнувшись, зачитала отрывок, посвящённый теме любви в повести «Капитанская дочка». Окончив чтение, она поглядела на притихшие ряды учеников и увидела то, что наполнило её сердце радостью. Тихой материнской радостью за смутившегося у доски малознакомого ей долговязого паренька.
«Да, — подумала она, — одни, как бабочки, сверкают красотой крыльев, другие хранят красоту глубоко в себе. И это тоже хорошо. Без внутренней красоты внешнее великолепие случайно и недолговечно».
Сочинение Доброго всколыхнуло в душе Марьи Ивановны нежные воспоминания юности. Звонок прервал её размышления. Учительница очнулась. Класс внимательно, с наивной юношеской задумчивостью глядел на неё. Никто не шелохнулся. Только у доски переминался с ноги на ногу забытый всеми долговязый Толя Добрый.
— И ты знаешь, Флавий… — Анатолий в третий раз налил по единой. — Тогда у доски я впервые почувствовал крылья за спиной!  Мне захотелось писать, говорить с девчонками о любви, драться. Это было сродни состоянию счастья! Я перестал бояться за себя, ощущать собственную неполноценность. Мне захотелось поделиться с другими хоть толикой нахлынувшего на меня счастья. Я буквально набросился на одноклассников, требуя внимания к моим исповедальным восторгам. Каждой девчонке я бессовестно врал про любовь, и сам же искренне верил в свои слова! Когда очередная «возлюбленная» укоряла меня: «Толечка, ты вчера то же самое говорил Наташке Фроловой!», я честно отвечал: «Не может быть!..» Состояние вольной птицы с неделю распирало меня изнутри, оно готово было стать чем-то искренним и значительным. Но мой счастливый полёт, как ты понимаешь, не вписывался в норматив моей невезучей биографии. Вскоре мой картонный самолёт потерял управление и «благополучно» разбился…
Анатолий погрузился в задумчивость.
— По единой, Толя! — Флавий нарушил молчание.
— Да-да, конечно…
Анатолий встрепенул свою курчавую голову и продолжил:
— Всё вернулось на круги своя. Более того, после той злополучной «авиакатастрофы» ко мне накрепко прилепилась житейская «нерасторопша». Во всём, что мне приходилось делать, я стал чуть-чуть не попадать. Перестал выбивать «десятку» в тире, находить в разговоре нужное слово, начал слишком часто ронять из рук то чашку, то карандаш, то удачу… Поначалу я относился к этому забавному невезению философски: мол, щука на то и дана, чтоб карась не дремал. Но потом «забава» стала расти в размерах. Я испугался и попытался что-то изменить, но было поздно.
Анатолий посмотрел в потолок.
— А сегодня, Флавий, вообще особый день. Меня выгнали с работы, я повредил руку и… и  растратил последнюю надежду на лучшую жизнь. Представь: с неба в житейское море упала звезда, остыла и превратилась в обыкновенную морскую мясистую каракатицу, не нужную ни рыбакам, ни Богу…
— По единой, Толя, по единой! — Флавий вскочил со стула, подбежал к Анатолию и обнял его за плечи. — Ты же сокровище, Толя, понимаешь, сокровище! Твою историю должны услышать люди. К примеру, я. Да я после твоих слов о себе и говорить не хочу! Тепло мне стало, понимаешь, уютно. Знать, не один я такой горемычный. Светло в глазах, поверь, светло стало, как днём!
Флавий поспешно разлил самогонку по рюмкам, вытер рукавом слёзы и выпил. Анатолий сделал глоток и продолжил:
— Представь, вчера со мной говорил призрак. Натуральное фэнтези! Он предложил мне стать счастливым, но как-то странно. Напомнил мне про свободу воли. Дескать, исправь себя сам, без Бога. А в кого, скажи, я могу превратиться без Бога? В силача-одиночку?
— Да, это хороший вопрос! — подхватил Флавий, разглядывая Анатолия через зелёное стекло бутылки.
— Вот я и рассудил: откуда мы знаем, что уготовано нам судьбой? Может, нам портит жизнь лишь малая часть предназначенного для нас невезения.
— Может! — воскликнул Флавий. – А что призрак?
— Он предложил мне улучшить то, что уже известно. Что, если улучшив малое, я спровоцирую гораздо бОльшие неприятности.
— Не понимаю, а как же свобода воли?..
Флавий хитро посмотрел на собеседника. Анатолий попытался что-то возразить, но Фла категорично заявил:
— Стоп! Ещё раз по единой!
— Тут вот какое дело, — причмокивая селёдочкой, продолжил рассказчик. — Я понимаю свободу воли не как вызов Богу, а как возможность творить в божественном пространстве…
— Отличная мысль!
— Так вот, голос, который разговаривал со мной, всё время выталкивал меня из этого пространства, настаивал на уединении от Бога. Но там, где нет Бога, нет добра, справедливости, нет жертвенной любви и человеческого благородства. Зато есть сила, власть, аналитическое превосходство, семейный договор, ювенальная юстиция и право половых меньшинств на извращение божественного гендерного замысла!
Анатолий в волнении заходил по комнате.
— Я понимаю, холёный дарвиновский супербой внешне гораздо более эффектен, чем ссохшийся в молитвенном подвиге какой-нибудь сирийский подвижник. Но в таком случае следует сказать, что лучший из людей — молодой лев, что самое дееспособное интеллектуальное образование — стая!
— Так-так, дальше! — Флавий принялся растирать ладони.
— А явление в мир гения-одиночки, монаха-отшельника, мудреца-философа — это досадные исключения из правила стаи, — так сказать, социальный брак, общечеловеческий сбой. Так, что ли? Выходит, китайские хунвейбины или украинские радикалы — идеальные первопроходцы в мир грядущего человеческого счастья!..
— Ты прав, Толя! — Флавий сосредоточенно, стараясь не пролить ни капли, разлил остаток самогона. — Сядь. То, что ты сейчас сказал, должны услышать люди. Запиши всё это. Я знаю на Арбате одного парня. Он просто стоит и читает вслух свои книги. И многим нравится, даже деньги кидают. Им бы тебя послушать!
Он умоляюще поглядел на Анатолия.
— Ну что, на посошок и по кельям?



Часть 4. Гибель Везувия
Флавий сгрёб со стола остатки пиршества и попятился к выходу.
— Пиши, Толян, пиши! — воскликнул он, стекая в узкую щель приоткрытого дверного проёма. — Ты гений!..
Щель была мала. Казалось, Фла просто вышел из комнаты через закрытые створы, как в фэнтези.
«Гений? Он сказал "гений"»? — подумал Анатолий вслед Флавию и невольно усмехнулся. Последнюю похвалу в свой адрес его память «датировала» двадцатилетней давностью. (Маленький Толя запомнил, как перед смертью бабушка сказала ему: «Ты у меня замечательный!»). Вдруг Анатолий почувствовал, как плотный горячий валик внутреннего самодовольства медленно растекается по его кровотокам.
— Чертовски приятно! — зевнул он и взял с письменного стола листы писчей бумаги и приготовился записать что-то весьма гениальное.
— Так…
В этот момент кот Везувий, сидевший на приоткрытой дверце платяного шкафа, прыгнул ему на плечо. Балансируя и пытаясь обрести равновесие, десятикилограммовая скотина вцепилась когтями в шею хозяина. Анатолий взвыл от боли, вскочил со стула и сбросил кота на пол. Тот приземлился по-кошачьи на четыре лапы, тряхнул рыжей башкой и взлетел на подоконник. Прыгнув в проём открытой форточки, кот замер в ужасе между огромной массой воздуха и рассерженным человеком. Не вполне понимая, что он делает, Анатолий схватил веник, подбежал к окну и с остервенением выпихивать  кота наружу. Несчастное животное, уклоняясь от тычков веника, пыталось зацепиться за раму, затем, уже падая, за узкий оконный отлив, но когти только чиркнули по оцинкованной жести. Кот бросил прощальный взгляд на хозяина и исчез внизу.
Анатолий остолбенел. Он слышал стук собственного сердца и далёкий щебет птиц. Вдруг ритм ударов сбился каким-то дополнительным непрошеным тычком. Осознав произошедшее, Анатолий с рёвом «а-а!..» вскарабкался на подоконник. Боже!.. Внизу на асфальте в фиолетовой кашице сгустившихся сумерек лежал неподвижно его возлюбленный Везувий. Даже с высоты одиннадцатого этажа было видно, как в лучах дворового фонаря поблёскивает тёмная лужица крови вокруг его рыже-фиолетовой башки.
Анатолий поспешно слез с подоконника, постоял минуты две посреди комнаты, собираясь с мыслями, затем взял походную сумку, сапёрную лопатку и вышел из квартиры. «Воистину чертовщина какая-то, — горестная мысль мелькнула в его голове, – вот тебе и фэнтези…».