Статус жертвы часть 5

ПАЛАЧ
1936 год

– …Ответственно заявляю, что я не являюсь ни польским, ни болгарским, ни чьим шпионом.
Допрос длился уже вторые сутки без перерыва. Сидящий перед очередным следователем НКВД Строяков чувствовал смертельную усталость. Последние полчаса он отчаянно боролся с желанием провалиться в сладостный сон. Его веки были настолько тяжелы, что ему требовались усилия, отбирающие последние силы, чтобы их поднять. Однако он знал, что заснуть ему не дадут.
– Вы говорите неправду, гражданин Строяков. Свидетели утверждают обратное, – спокойным тоном сказал следователь НКВД. – Я настоятельно рекомендую вам не тянуть время и во всём сознаться…
То ли от табачного дыма, то ли от затуманенного сознания перед глазами Бориса стояло какое-то мутное марево. Окончательно утратив чувство времени, он уже плохо соображал. Однако показывать свою слабость перед этим сопляком-следователем ему не хотелось. С трудом ворочая задеревеневшим языком, он сказал:
– Я не понимаю, в чём мне сознаваться, и не знаю, что вам говорят свидетели…
Бориса задержали пять дней тому назад сразу после отчётно-выборного собрания артиллерийского полка, в котором он последние семь лет проходил службу в звании капитана Красной армии. Сначала ему вменили в вину присвоение и растрату двух тысяч рублей полковой кассы, ответственным за которую его назначили буквально за три дня до этого. Поначалу Строякова веселила надуманность предъявленных ему обвинений – настолько они, с его точки зрения, были абсурдны, и он даже пытался по этому поводу шутить со следователем. Но на следующем допросе чекист, как будто забыв о якобы присвоенных им деньгах, начал задавать вопросы о принадлежности Бориса к тайной группе отщепенцев, свившей своё шпионское гнездо прямо в воинской части. Ему было сообщено, что по имевшимся у компетентных органов сведениям он работает на разведку Болгарии.
– Поймите, Строяков, свидетели, которым у нас нет оснований не доверять, не могут врать. Так вот, они утверждают, что во время партийных собраний вы неоднократно восхищались материальным положением военнослужащих иностранных армий.
– Ничем таким я не восхищался.
– Следствие рассматривает ваше поведение как желание ввести органы безопасности в заблуждение и скрыть информацию о существующей контрреволюционной группировке в вашей воинской части, – с нажимом сказал следователь.
– Ничего я не скрываю, – угрюмо пробубнил Строяков.
– Тогда объясните, откуда у вас такие глубокие знания об иностранных армиях?
– В газетах читал, – устало сказал Строяков.
– В иностранных? Где вы их брали? Назовите фамилии тех, кто их вам давал. Кому ещё вы их передавали для чтения? – вопросы следователя сыпались, как горох.
– Я читал это в... – тут у Строякова закрылись глаза, и он рухнул с табурета.
– А, чёрт! – воскликнул следователь, увидев лежащего подследственного. – Петров! – нетерпеливо крикнул он.
Но на окрик никто не откликнулся.
– Петров, мать твою! – уже зло прокричал следователь. – Где ты там?
Из-за двери показалось лицо заспанного конвойного.
– Спишь, что ли? – недовольным тоном произнёс следователь. – Приведи его в чувство, – кивнув на лежавшего, приказал он.
Конвойный, взяв ведро, окатил из него водой спавшего мертвецким сном Строякова. Затем, подхватив мокрое тело, усадил Бориса обратно на табурет и нанёс ему несколько несильных пощёчин. От произведённых манипуляций Строяков открыл глаза.
– Молодец, – сказал следователь конвойному. – Свободен.
– Ну что, Строяков, продолжим. Скажите, вы признаёте себя виновным?
– Нет, не признаю, – пробубнил Борис.
– Хорошо, тогда скажите, в чём вы признаёте себя невиновным, а в чём не признаёте?
Вопрос, заданный следователем в расчёте на ошибку, поставил смертельно уставшего Строякова в тупик. Он пытался понять, где в словах следователя имеется ловушка. Тут его глаза предательски сомкнулись, и он вновь слетел с табурета.
В кабинет заглянул новый следователь.
– Акимов, ну что тут у тебя? – спросил вошедший. – Руководство уже икру мечет, требуя поскорей с этим заканчивать, – и он брезгливо кивнул в сторону лежащего Строякова.
– Упорный оказался. Не хочет сознаваться, – со вздохом сказал Акимов. – Что, нельзя было по-другому признания от него добиться?
– Значит, нельзя. Тут по ним планируется открытый судебный процесс. Поэтому и выглядеть он должен подобающе. Ты мне вот что скажи: как часто он вот так у тебя вырубается?
– С последнего раза и двух минут не прошло.
– Ну что ж, значит уже созрел. Ему сейчас всё равно, что подписывать. Ты нужный протокол уже составил?
– А как же, давно приготовил, – с готовностью ответил Акимов. – А если он в суде от своей подписи откажется?
– Да ему в суде и слова не дадут сказать. Так что давай быстренько поднимай его.
– Петров! – зычным голосом позвал Акимов.
Конвойный вновь показался в дверном проёме.
– Буди его, – скомандовал Акимов и стал спокойно наблюдать за манипуляциями подчинённого.
– Строяков, допрос окончен, – громким голосом сказал следователь пришедшему в себя подследственному. – Вам необходимо подписать протокол.
Борис взял негнущимися пальцами перо и стал послушно подписывать бумагу в тех местах, в которых ему услужливо указывали.
Как и предсказывал следователь, на суде, состоявшемся в клубе воинской части при большом скоплении бойцов, Строякова, впрочем, как и остальных участников процесса, ни о чём не спрашивали. Не чувствуя за собой никакой вины, свой позор Борис переживал сидя во втором ряду скамьи подсудимых, каковых набралось больше десяти человек. Он не вслушивался в слова военного прокурора и судьи, а был погружён в свои мрачные мысли: «Какой срок мне дадут? Что теперь будет с женой и недавно родившейся дочкой? Как сложится жизнь в лагере?». И чем больше он об этом думал, тем сильнее в нём закипала злость на следователей, выдумавших ему обвинения, на всех этих людей, сидевших сейчас в зале, на всю Советскую страну, которую он ненавидел с момента её образования…
После неожиданной смерти главы семейства во многом беззаботная жизнь Строяковых кончилась. К тому времени Серафима вслед за старшим братом отправилась в столицу покорять театральные подмостки. Несмотря на её отъезд, оставшимся было нелегко. Ни дня до этого не работавшей матери Бориса пришлось как-то устраиваться. Поначалу она продавала кое-какие ценные вещи. Когда они закончились, она была вынуждена идти работать санитаркой в больницу. К счастью, в этот момент объявили набор в пулемётную школу, в которой курсантам предоставлялся полный пансион. И Борис, особо не раздумывая, поступил в неё. К моменту окончания этих курсов полыхавшая на просторах России Гражданская война закончилась, и такое количество пулемётчиков разрушенной стране стало не нужно.
Но Борис решил не бросать военную службу. Благо мать была не против, ведь к ладной фигуре её любимого сыночка так шла военная форма. После успешного окончания артиллерийского училища младшего командного состава он был направлен в Киевский военный округ для прохождения дальнейшей службы. Устроившись на новом месте, Борис стал присматриваться к повседневной армейской жизни закрытого военного гарнизона. И она ему раскрылась во всей «красе» в виде нищеты и неустроенности солдатского быта, тихо спивающихся от скуки офицеров, постоянно интригующих, ссорящихся и изменяющих своим мужьям офицерских жён.
Однако среди офицеров выделялась особая каста военных, которая своим поведением привлекла внимание Бориса. Называлась она – особисты. Молодой офицер не раз наблюдал, как при их появлении в подразделениях даже вышестоящие начальники лебезили перед ними. Естественно, у него возникло желание влиться в их «доблестные» ряды. Приобретя пару бутылок водки в местной чайной, он зазвал к себе в гости самого молодого из гарнизонных чекистов с намерением выяснить у него тонкости зачисления в их отряд. Особист оказался не дурак выпить и закусить задарма. Но и кое-какими сведениями он всё же поделился. Оказалось, что для этого нет ничего проще, как заполнить анкетку и отдать её нужному человеку. А пока он будет её рассматривать, Борису нужно всячески проявлять свою преданность органам. И самый простой способ доказать свою честность и благонадёжность – вступить в когорту тайных осведомителей. Если Борис согласен с этим, то особист хоть сейчас готов оказать ему всяческое содействие.
Захмелевший Строяков недолго размышлял над этим не совсем сложным для него вопросом и дал согласие. Обрадованный такой решительностью молодого офицера чекист тут же подсунул ему лист бумаги и надиктовал соответствующий текст. И дело завертелось.
Как и было оговорено, Строяков еженедельно информировал любопытного чекиста обо всех происшествиях и настроениях в роте. Однако время шло, а дело с переводом в особисты не двигалось. Чувствуя себя обманутым, он не раз обращался с этим вопросом к чекисту. Но тот лишь отмахивался и рассказывал очередную историю о каких-то вдруг возникших непреодолимых обстоятельствах, которые пока не позволяют реализовать Борисову мечту. Наконец все эти отговорки взбесили Строякова, и он наотрез отказался от дальнейших встреч с чекистом. Так уж случилось, но этот демарш Бориса произошёл буквально за два месяца до его ареста.
На допросе у следователя он, конечно же, вспомнил о своих тайных встречах с гарнизонным особистом. Но это не произвело на служаку должного эффекта. Более того, со словами «А за несвоевременное недоносительство знаешь что у нас бывает?» он настоятельно рекомендовал Борису забыть всю эту историю.
– …Строякова Бориса Владимировича признать виновным, – монотонным голосом судья читал заготовленный текст приговора, – по части первой статьи пятьдесят четыре десять прим и статьи сто четыре уголовного кодекса Украинской Советской Социалистической Республики…
Борис, стоя, внимательно вслушивался в слова судьи. В этот миг в его голове звучал только один вопрос: «Сколько?».
– …и приговорить к четырём годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима…
Казалось, всё было против Бориса. И долгий путь на север, во время которого он сильно простудился, и недоедание, и смерть ссыльных, которых десятками снимали с эшелона на каждой станции. Однако ему всё ж таки повезло, и он добрался до места отбытия наказания. Им оказался клочок земли за Полярным кругом, обустроенный десятком арестантских бараков и лагерной администрации. Бежать из этого края было невозможно из-за суровых природных условий. Поэтому Строяков поначалу не понимал, для чего бараки были обнесены колючей проволокой. И лишь пожив здесь некоторое время, он понял, что она охраняет невольников от нежданных визитов белых медведей, которые в поисках пищи часто забредали в лагерь.
Арестантская жизнь Строякова складывалась вполне благополучно. Отпетых уголовников в небольшом отряде заключённых не было. Отсутствие блатной шпаны с её «мутными понятиями» благотворно сказывалось не только на взаимоотношениях между узниками, но и с лагерным начальством, которое попусту не досаждало своим подопечным разного рода условностями. Более того, суровая среда обитания в Заполярье, наоборот, сплачивала их. Но у Бориса имелась своя, особенная привилегия. Ещё будучи курсантом училища, он умудрился получить водительские права. И теперь они ему ох как пригодились. Лагерное начальство определило его в шофёры одной из двух имевшихся полуторок, и он получил возможность постоянно выезжать за пределы зоны в ближайший жилой посёлок, где среди лагерного люда было много вольных. Перед начальством он не пресмыкался, но и на рожон не лез, понимая, что может легко лишиться имевшихся привилегий. Борис дорожил тем, что постоянные разъезды создавали у него иллюзию свободы.
Казалось, сносная жизнь в лагере должна была усмирить его злость за неправедный приговор. Однако он не смирился, копя в душе ненависть, и дожидался часа освобождения. Строяков ещё не знал, как сложится его будущая жизнь там, нам свободе. Но что Борис точно понимал, так это то, что он будет мстить. Кому и как – это пока было для него не важно, но обязательно без всякой жалости, зло и беспощадно.

1941 год

Перед самым освобождением с Борисом произошёл несчастный случай, который едва не стоил ему жизни. Машина, которую он вёл, слетела со скользкой трассы и, несколько раз перевернувшись, угодила в глубокий кювет. Напарнику, ехавшему следом за ним, едва удалось высвободить его из смятой кабины, пока машину не охватило пламя. Покалеченного Бориса доставили в поселковую больницу, где врач, осмотрев многочисленные раны, вынес вердикт: «Ничего серьёзного. Синяки и ушибы сойдут. И ногу мы сохраним, но коленный сустав в наших условиях полностью восстановить не получится. Так что хромота останется». За этим для Строякова потянулись томительные дни лечения.
Наконец исхудавшего, пожелтевшего Бориса выписали из больницы, за время пребывания в которой срок его наказания истёк, и он мог уехать. Однако это долгожданное событие омрачилось весенней распутицей. Ему пришлось ещё на какое-то время задержаться в посёлке. Наконец Строякову всеми правдами и неправдами удалось добраться до Дудинки, откуда он пароходом отправился на «большую землю».
Ещё лёжа в больнице, он решил наплевать на строгое предписание не въезжать в большие города и немного задержаться в Москве. Всё равно кратчайший путь домой лежал именно через неё. Ему было интересно самому понять, чем и как живут давно обосновавшиеся в столице брат с сестрой.
Прохладным июньским дождём встретил Бориса столичный Ярославский вокзал. Телеграмм о своём приезде он не давал, поэтому тёплых объятий от своих родственников не ждал. Тем внезапней оказалось его появление на пороге большой квартиры Георгия. Застигнутый врасплох брат даже не сразу сообразил, о чём говорить с объявившимся, как снег на голову, Борисом. Из-за страха остаться с ним один на один Георгий по телефону срочно вызвал сестру.
– Вообще-то, мог бы и предупредить о своём приезде, – недовольным тоном сказал Георгий. – Ты надолго?
– Пока не знаю. Хочу немного передохнуть. А там посмотрим.
– А чего тут смотреть? Надеюсь, у тебя разрешение на въезд в Москву имеется? – продолжил хмурый брат.
– Нет, – честно признался Борис.
– Как нет?! – испуганно воскликнул Георгий. – Ну, брат, ты даёшь! Без разрешения никак. У меня и так из-за тебя в редакции сплошные проблемы. Шутка ли, родной брат – враг народа!
– Да ладно тебе, Жорж, – томно растягивая слова, сказала красивая, холёная Серафима, пуская табачный дым из окрашенного яркой помадой рта. – Пусть поживёт, отдохнёт, расслабится. А там посмотрим.
– Ему на улицу соваться нельзя. Вдруг проверка! – всё никак не мог успокоиться Георгий. – Неприятностей не оберёшься. Сима, это у тебя в театре все какие-то расслабленные. А я в газете работаю и прекрасно вижу, что вокруг происходит.
– И что же? – со своей фирменной ухмылочкой спросил Борис. Его раздражала неприкрытая трусость брата. Впервые увидев его таким жалким и малодушным, он пожалел, что вообще напросился к нему на встречу.
– Борьба. Вот что. Как говорит мудрый Сталин, мы окружены врагами как внешними, так и внутренними. А внутренние пострашней внешних врагов будут.
– Жорж, не начинай свою политинформацию, – капризным тоном сказала Серафима, с интересом разглядывая Бориса. – Ты лучше скажи, как с ним поступить?
– Раз уж ты так хочешь, чтоб он отдохнул, отвези его к себе на дачу, – сразу нашёлся что ответить Георгий.
– Хорошо, – резким тоном сказала Серафима, по-видимому ожидавшая такой ответ старшего брата.
Подмосковная дача Серафимы произвела на Бориса неизгладимое впечатление. Всё убранство буквально кричало, что её хозяева довольно состоятельные и обласканные властью люди. Мужа Серафимы, являвшегося директором одного из крупных столичных театров, на ней не было. Это обстоятельство дало им возможность, выпив хорошего кахетинского вина, спокойно пообщаться. Серафима рассказала Борису об известных ей житейских делах семьи, с которыми он не имел возможности переписываться со дня ареста. Тут-то он с горечью и узнал, что вскоре после ареста его жена Рая с маленькой дочкой Наташкой уехала из Киева к его матери, которая, не вынеся свалившейся на семью беды, тяжело заболела и вскоре умерла.
Следующим утром он проснулся от того, что его кто-то тряс за плечо.
– Борис, проснись! – услышал он встревоженный голос Серафимы. – Война.
– Что такое? Какая война? С кем война? – произнёс Борис, едва открыв глаза.
– Только что по радио сообщили, что на нас ночью без объявления войны немцы напали. Тебе нужно срочно уезжать, – сказала испуганная Серафима.
Приняв совет сестры, Борис тут же отправился на вокзал. За годы, проведённые вдали от цивилизации, у отвыкшего от людского столпотворения Строякова создавалось впечатление, что в этот день в этом месте собралось чуть ли не пол-Москвы с одинаковым для всех неуёмным желанием куда-то срочно ехать. Под высоким куполом вокзала разносился гомон раздражённых голосов, детский плач, частая трель тревожных милицейских свистков. Все вокзальные кассы были буквально атакованы толпами желающих уехать. Подступиться к этим «осаждённым крепостям» не имелось никакой возможности. В таких условиях достать билет было просто немыслимо. Уже было отчаявшемуся Борису пришлось обратиться за помощью к Серафиме. Её лысый, толстый и очень важный муж сделал кому-то несколько телефонных звонков, и через два дня вожделенный картонный кусочек оказался в его руке.
За три дня, проведённых в поезде, Борис переслушал множество разговоров о скорой победе над коварным врагом. Однако частые и непредвиденно долгие остановки пассажирского состава на станциях и разъездах свидетельствовали об обратном.
Дома Бориса встретила жена. Увидев его на пороге, она кинулась к нему, крепко обняла и расплакалась. Ничего не понимающая маленькая дочка испуганно жалась к её ногам.
В возникшей в связи с войной суматохе всем контролирующим органам, по-видимому, стало как-то не до него. Поэтому ему на удивление быстро удалось устроиться на работу завхозом в неработающее по случаю летних каникул ремесленное училище. Каждый день он с интересом вслушивался в сводки Совинформбюро. Он искренне удивлялся стремительному наступлению немцев. Ведь будучи офицером Красной армии, он не понаслышке знал уровень готовности к войне. А раз так складываются дела на фронте, значит подготовка немецких войск значительно превосходит советских, и их уже не остановить.
Борис без особого любопытства наблюдал, как эвакуировались городские промышленные предприятия, как измученные долгим пешим переходом люди с нищим скарбом за плечами жидкой колонной шли куда-то на восток, как на город неумолимо накатывала артиллерийская канонада. Всё вокруг происходящее вызывало у него одно чувство – чувство злорадства. И вот уже в своих фантазиях он представлял скорый приход немцев. В этот момент он задавался вполне житейскими вопросами: «Следует, пока не поздно, уехать. Но куда и к кому? Или всё-таки остаться? А если остаться, то как относиться к немцам? И чем при них заниматься?».
Наконец грохот немецкой танковой колонны, проехавшейся по центральной городской улице, возвестил о начале новой жизни для Строякова. Столь долгожданное событие он встретил у себя дома вместе с женой и дочкой, за закрытыми ставнями. На следующее утро выйдя на «разведку», он обнаружил объявление новых властей, которое предписывало всем «пострадавшим от жидо-большевистской власти» срочно стать на учёт в ортскомендатуру.
Вчитываясь в это объявление, Борис ощутил, как неприятно кольнула фраза о «жидо-большевиках». Всё-таки его жена, Раиса, была еврейкой. И за время совместной жизни каких-то особенностей, радикально отличавших её от других женщин, он не заметил. А за то короткое время, что прошло после возвращения из лагеря, он, по достоинству оценив её верность, ещё больше привязался к своей Раечке. Тем не менее, не желая принимать «культурных» немцев за невеж, Борис списал эту нелепую фразу на особенности перевода с немецкого.
Через пару дней, прибыв по указанному в объявлении адресу, Строяков к удивлению для себя обнаружил длинную очередь из таких же «пострадавших» от власти. Дожидаясь своего приглашения, он вышел покурить. Тут его кто-то окликнул.
– Борька, привет! – сказал ему незнакомый человек, стоявший у входа в ортскомендатуру с белой повязкой на руке.
Строяков удивлённо воззрился на назвавшего его имя мужчину. На него смотрело опухшее с узкими щёлочками вместо глаз лицо регулярно «принимающего на грудь» человека. В его голосе прозвучали какие-то неуловимо знакомые для Бориса интонации.
– Шо, не узнаёшь? – опять сказал мужчина.
Всмотревшись в лицо незнакомца более пристально, Строяков стал судорожно перебирать в памяти всех своих знакомых, но так и не смог вспомнить, где и когда он мог встретиться с этим человеком, в связи с чем даже начал испытывать некую неловкость.
– Что-то не припоминаю, – тихим голосом произнёс он.
– Во даёшь! Что, своего гимназического дружбана не узнаёшь? Это же я, Колька! Шо, и Зизи забыл?! – растянув рот в кривой улыбке, сказал незнакомец, тем самым обнаружив отсутствие двух передних зубов.
– Соколов?! – изумившись, спросил Борис.
– Он самый. А ты шо здесь забыл?
– Да так. Объявление прочитал, – начал мямлить Строяков.
– А, так ты из политических… – презрительным тоном сказал Соколов.
Только теперь Борис заметил расписанные наколками кисти рук Соколова, что красноречиво говорило о его принадлежности к уголовникам среднего пошиба.
– А тебе какое дело? – тут же взъярился Борис.
– Шо ты, шо?! Я ведь так.
– Ты-то сам чё здесь забыл? Уж не заблудился ли? – уже спокойней сказал Строяков.
– Да тут по нашей братве молва прошмыгнула, что немцы в полицию людей набирают. Вот я и решил в неё записаться.
– Так вроде это тебе не по статусу, – заметил удивлённый Борис, знавший неписаный устав блатных, отрицающий любое сотрудничество с властями.
– У меня с бывшими свои счёты, – зло заметил Соколов. – Хочу с ними кое за шо поквитаться. Так шо меня, как видишь, уже записали и пока сюда на пост определили.
– Понятно, – протянул Строяков, не представляя, о чём дальше говорить с этим человеком.
– Ладно, ты проходи. А там, может, встретимся? – с надеждой сказал Соколов. – Посидим, покалякаем.
Поначалу встреча с представителем новых властей ничем особо не отличалась от ознакомительной беседы. Ему задавались стандартные вопросы, на которые он давал такие же однотипные ответы. При этом немец всё крутил в руках, как бы проверяя на подлинность, представленную Борисом справку об освобождении. Однако когда Строяков заявил, что до своего осуждения являлся кадровым офицером Красной армии, он увидел неподдельный интерес у опрашивавшего его немца. Любопытный фриц, часто цокая языком, ещё долго расспрашивал Бориса о его происхождении, семье, обстоятельствах службы в армии, причинах попадания в тюрьму, родом занятий после освобождения. Приняв реакцию немецкого офицера за проявление сочувствия, Строяков уже в конце беседы неожиданно для себя выпалил:
– Гер офицер, я желаю служить Германии.
– О, это похвально, – сообщил немец через переводчика. – Служить Великой Германии – большая часть для каждого немца. Что уж тут говорить про другие народы. Скажите, в вашем роду евреи были?
– Нет, гер офицер,
– Это хорошо. Но вы должны понимать, что право служить Германии нужно ещё заслужить. Надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю?
– Я готов, – сказал Борис, в общем-то пока ещё мало что понимая, о чём спросил этот самодовольный немец.
– Раз так, то обратитесь в соседний кабинет, где вам выдадут анкету. Заполните её и ждите. В самое ближайшее время вас вызовут, – сказал напоследок немец.
Через пару дней Бориса действительно вызвали в немецкую комендатуру. Там его встретил незатейливого вида офицер в чёрной форме, от которого по всему кабинету разносился дурманящий запах незнакомого одеколона.
– Мне доложили, что вы высказали желание служить Великой Германии, – сказал он на чистом русском языке.
– Да, я делал такое предложение, – ответил Строяков. – И от него не отказываюсь.
– Хорошо. Не скрою, мы навели на вас справки, и с удовлетворением могу сказать, что вы нам подходите. Однако прежде чем делать конкретное предложение, мы бы хотели убедиться в вашей благонадёжности.
– Готов выполнить любое поручение, – бодрым тоном ответил Строяков.
– Раз так, то вы будете включены в команду, которую мы хотим использовать в решении в вашем городе еврейского вопроса. Акция запланирована на послезавтра. Но предупреждаю, всё будет происходить в условиях строгой секретности.
– Понял, гер офицер.
– Тогда идите вот по этому адресу и получайте оружие, – и с этими словами он передал Борису небольшой клочок бумаги.
По возвращении домой он с удовлетворением рассказал жене о том, что принят на службу. Несмотря на предупреждение, Борис не смог утаить от неё готовившуюся в отношении евреев какую-то акцию, в которой ему отведена пока непонятная для него роль. Почуяв неладное, Рая расплакалась и попросилась сбегать и предупредить своих о задуманном немцами мероприятии. Однако ни слёзы, ни уговоры жены на Строякова не действовали, и он строго-настрого запретил ей в ближайшие три дня выходить из дома.
В назначенное холодное октябрьское утро Борис прибыл к объявленному месту сбора. Оказалось, что таких, как он, добровольцев набралось около двух десятков человек. Среди них был и Николай Соколов, который, завидев Бориса, выразил свою радость этим фактом громкими приветственными восклицаниями.
Офицер в чёрной форме, с которым Строяков встречался в ортскомендатуре, быстро и по-деловому провёл короткий инструктаж. Он сообщил, что собравшимся предстоит охранять место сбора еврейского населения города, о котором оно было оповещено ещё два дня назад. А так как людей будет много, не исключены всякого рода эксцессы, к чему нужно быть готовыми.
Через некоторое время стали появляться люди, которых и предстояло охранять. Сначала они шли поодиночке, отягощенные чемоданами и узлами. Потом стали приходить целыми семьями. Некоторые из них были в сопровождении своих друзей, соседей или просто знакомых. Прибывшие подходили к предварительно установленным столам, где записывали их данные. Постепенно над площадью, как на стадионе во время футбольного матча, стал подниматься многоголосый гвалт. Мужчины собирались небольшими кучками и обменивались сплетнями по поводу всего происходящего. Женщины сидели на узлах, охраняя имущество. Беспечная ребятня бегала между ними, азартно играя в догонялки.
Рассматривая толпу людей, Борис всё пытался понять, для чего же понадобилась вооружённая охрана. Наконец к двум часам дня людской поток иссяк. Через некоторое время всем собравшимся, каковых набралось около восьмисот человек, было приказано разделиться на две колонны: на мужскую и женскую с детьми. В поднявшемся шуме и суматохе кое-как удалось выполнить команду. В конце концов под присмотром вооружённой охраны процессия двинулась в путь.
Куда ведут этих людей, не знал и Строяков. Поначалу говорили, что на ближайшую железнодорожную станцию. Однако когда она осталась в стороне, по толпе пробежала тревожная молва, что ведут их куда-то за город, где под парами уже стоит приготовленный для них поезд. Но путешествие оказалось недолгим. Через пару часов людей подвели к балке, находившейся у ближайшего к городу села. Возле глубокого оврага был сооружён небольшой, разделённый на секторы загон, обнесённый колючей проволокой, куда и завели людей. Охрана разместилась за ограждением. Все обратили внимание на два автомобиля, стоявших кузовами в сторону оврага. В них под брезентовой тканью были скрыты непонятные предметы. Когда тряпки с них были скинуты, по толпе пронеслось: «Ах!». Это оказались пулемёты. Когда же первой группе мужчин, отделённой от колонны, поступила команда раздеваться, тут все поняли, что за всем этим последует.
Вот тут-то Борис и сообразил, для чего понадобилась вооружённая охрана. Испуганные люди попытались вырваться за ограждение. Но за этим последовали предупредительные ружейные выстрелы. От поднявшихся криков, воплей, стенаний, детского плача Строяков не слышал, что ему говорил рядом оказавшийся Соколов, который с выпученными глазами что-то пытался ему сказать. Крики внезапно прервала длительная пулемётная очередь. Через мгновение её тарахтящий шум накрыла волна многократно усилившегося крика.
Рядом стоящего с Борисом Соколова стошнило. Обтерев рот ладонью, он приблизился к самому уху Строякова и произнёс:
– Я под это не подписывался!
С этими словами он бросил винтовку на землю и развернулся, чтоб уйти. Увидев это движение, Борис одёрнул товарища за плечо и со всего размаху ударил кулаком по лицу. От сильного удара голова Николая как-то неловко дёрнулась, и он уже без сознания повалился на землю. Не замечая этого, Строяков схватил Соколова за грудки, приподнял обмякшее тело и стал кричать ему в лицо:
– Ну что, свёл счёты, дурья твоя башка? Поквитался? Вот теперь смотри, что такое новый порядок Великой Германии.
В это мгновение Бориса, ощутившего себя обманутым, жгла бессильная злоба. Эти слова он кричал не Соколову, а самому себе.
Через некоторое время всё было кончено, и над оврагом после оглушительных и частых пулемётных очередей воцарилась гнетущая тишина. Немцы, вполголоса переговариваясь между собой, деловито закидывали оставленные вещи только что расстрелянных ими людей в крытую машину.
Тем временем оправившийся от внезапного удара Соколов пошевелился и стал медленно подниматься. Борис помог ему встать. Тут к ним подошёл немецкий офицер в чёрной форме.
– Поздравляю вас, господа, – сказал он, – вы прошли проверку. Поэтому жду вас завтра утром в своем кабинете в ортскомендатуре. Меня зовут Фёдор Харитонович Павлов. Ко мне можете обращаться по-русски, по имени-отчеству.
Борис вернулся домой поздно вечером в стельку пьяный. Он что-то попытался объяснить жене, но кроме мычания у него ничего не получалось. Увидев его в таком состоянии, Рая и так всё поняла. Она без слов взяла свою подушку с общей кровати и ушла с ней в другую комнату. С этого момента она перестала относиться к Борису как к мужу.
Проснувшись поутру, он, протрезвев, отчётливо осознал, что после свершившегося накануне ему уже не вернуться к прошлой жизни. Теперь Строяков имел полное представление, чего от него ждут его новые покровители.
– …Скажите, Строяков, за что вы ударили своего товарища? – спросил его Фёдор Павлов, по-видимому ставший свидетелем произошедшего между Борисом и Соколовым.
– Видите ли, гер офицер, – начал свои пояснения Борис, – ему захотелось самовольно уйти с мероприятия. Вот я и решил это предотвратить.
– Я вижу, вы ратуете за дисциплину. Это похвально. В этой связи я посчитал своим долгом доложить об этом кому следует. Учитывая ваше твёрдое желание служить Германии, принято решение о назначении вас на должность начальника полицейского участка.
– Рад стараться, – сразу же ответил Борис.
– Не скрою, ваша работа будет очень специфичной. Прежде всего вам необходимо будет заняться выявлением евреев, коммунистов, лиц, их скрывающих, а также всех сопротивляющихся установлению в городе немецкого порядка. Мне поручено курировать вашу деятельность. В этой связи о результатах своей работы вы будете докладывать лично мне. Вам ясно, Строяков?
– Так точно, гер офицер, – по-военному ответил Строяков.
Услышав эти слова, офицер поморщился.
– Я же просил называть меня по имени-отчеству. Нам всё-таки с вами вместе работать, Строяков.
– Хорошо, Фёдор Харитонович, исправлюсь.
– Вот и ладно. Раз так, тогда приступайте к подбору личного состава.

ОХОТНИК
1955 год

Получив адрес от грозной Мозговой, Баланюк с удивлением обнаружил, что Осадчий сбежал из города к чёрту на кулички – аж на Дальний Восток. Уже совсем скоро он установил, что Осадчий, устроившись на шхуну, рыбачил в холодных морях и на берег сходил нечасто.
– С чего это вдруг он так далеко сбежал? – спросил Шулейко.
– Может, чего испугался, – заметил Баланюк.
– Необыкновенно проницательное замечание, – со злой иронией, всё более раздражаясь, сказал Шулейко. – Только результата нет. Какие-то сплошные догадки, версии и больше ничего. Мы топчемся на месте и не знаем, где искать убийцу. Ну-ка, доложи, как обстоят дела с отработкой версии о мести.
– Я тут проанализировал кое-какие материалы и пришёл к выводу, что вероятным мстителем мог стать человек, который каким-то образом был связан с действовавшим в период оккупации городским подпольем.
– Почему именно из этой категории?
– Во-первых, основная группа горожан, расстрелянных при немцах, как раз таки являлась подпольщиками.
– Согласен.
– Во-вторых, к их допросам немцы активно привлекали местных полицаев. Ну и кроме всего прочего, полицаи участвовали и в их расстрелах. В списке погибших подпольщиков насчитывается около двухсот человек. Сейчас я занимаюсь отработкой их родственных связей.
– Долго, Баланюк, долго. Какие ещё будут предложения?
– Нужно определиться, у кого из осуждённых полицаев в ближайшее время заканчивается срок отсидки. Берём его в оборот и используем в качестве живца.
– Но ещё не факт, что кто-то из них вернётся в город, – не согласился Шулейко.
– А если мы попросим об этом кого-либо из их родственников?
– Ты ещё поищи такого, который уговорит своего родственника на нас поработать.
Тут Шулейко глубоко вздохнул и сказал:
– Ладно, всё равно пока ничего дельного придумать не можем. На всякий случай предупреди Мозгову. Мало ли что, может действительно кто из этих объявится.
– Я вот тут подумал, – нерешительно произнёс Баланюк, – было бы неплохо опросить Осадчего. Не кажется ли вам, товарищ полковник, что его поведение как-то странно? У меня складывается впечатление, что он чего-то или кого-то испугался. Вот и сбежал на край света.
– Хорошо, – быстро согласился полковник, кивнув головой. – Телеграфируй нашим товарищам во Владивосток и вылетай.
Столица Приморского края встретила Баланюка недавно окончившимся муссонным дождём, принесённым тёплым южным ветром и обилием мужчин в форме военных моряков. Принимавшие Евгения Петровича товарищи сообщили, что разыскиваемый им Осадчий дожидается его в рыбачьем посёлке близ Артёма, куда можно будет выдвинуться поутру.
Чтобы как-то скоротать образовавшееся время, Баланюк решил воспользоваться предложением и прогуляться по городу. Его приятно удивил необычный, доселе незнакомый ему запах океана. Вечерние улицы были заполнены женщинами в красивых ярких нарядах и шумом музыки, доносившейся из переполненных кафе. Световая иллюминация боевых кораблей, стоящих на рейде в бухте Золотой Рог, поразила Евгения Петровича своей живописностью.
Небольшой посёлок Угловое, окружённый поросшими густым лесом сопками, напомнил Баланюку Западную Украину с её невысокими карпатскими горами. Осадчий – небольшого роста, плюгавого вида мужичок – встретил Евгения Петровича неприветливо. В дом не позвал, предложив провести беседу у ворот.
– Мне с вашим братом лясы точить резона нет, – мрачно заметил он. – Тем более что за свои грехи я отмотал сполна. Так что, капитан, не взыщи, чаем поить не буду.
– На чай я и сам не напрашиваюсь. Брезгую, – спокойно ответил Баланюк. – А вот насчёт грехов, так это мы ещё посмотрим, за всё ли ответили.
– Ну ладно, ты не поп, чтоб я тебе в грехах исповедовался. Если есть доказательства, так выкладывай, а нет, так и тема закрыта, – скроив недовольную гримасу, сказал Осадчий.
– Да вы не кипятитесь, Осадчий. Вопрос-то стоит о вашей жизни.
– Во как?! Ну, выкладывай, начальник, коли так.
– Мне-то что выкладывать? Вы лучше расскажите, как в этих краях очутились.
– Сейчас даже смешно вспомнить, каким наивным я тогда был. Видишь ли, начальник, я пока на зоне сидел, всё об наших вишнях мечтал. Уж очень я вареники с вишней и со сметаной люблю. Они мне даже снились. Думал, вернусь – жить заново начну. Приехал домой. Стал тыкаться в разные конторы, а на меня как на волка смотрят. А тут случайно на улице своего бывшего знакомца по полиции встретил – Соколова.
– Вы его в то время хорошо знали? – спросил Баланюк.
– Друзьями не были, но иногда пересекались по службе. А что?
– Убили его.
– Во как?! – произнёс бывший полицай, скроив удивлённую гримасу. – Печально, – без особого сожаления сказал он, – но я слёзы по нему лить не буду. Поверь, начальник, он ещё той сволочью был.
– И о чём вы разговаривали при той встрече?
– Ничего особенного. Сели, выпили, поговорили. Поняли, что из-за прошлого житья нам не будет. Решили разбегаться.
– А поподробней?
– Слушай, начальник, ну что ты меня пытаешь? – с досадой произнёс Осадчий. – Лучше у моего дружка Карпенко спроси. Он тоже при той встрече присутствовал.
– Карпенко? – с изумлением сказал Баланюк.
– Ну да! А с этим что стряслось?! – уловив в голосе опера нотки удивления, спросил Осадчий.
– С чьей-то помощью тоже на тот свет отправился.
– М-да… – мрачно произнёс Осадчий. – Это что же тогда получается, начальник, на нас кто-то охоту объявил?
– Получается, что так, – утвердительно кивнув головой, сказал Баланюк. – Поэтому для нас очень важно, чтобы вы, Осадчий, во всех подробностях вспомнили тот разговор с Соколовым.
– Да не помню я! Это ж сколько времени прошло. Да и пьян я был.
– Ну, может, что-то необычное в его поведении заметили? – не уступал Баланюк.
– Да нет. Хотя он мне каким-то затравленным показался. Но я в тот момент и сам, наверное, так же выглядел.
– Хорошо, давайте заново. О чём говорили? – требовательно произнёс Баланюк.
– Сначала о жизни там – на зоне. Потом о невозможности устроиться здесь – на воле. Потом он вообще о какой-то ерунде стал ныть. Но тут я его слушать перестал – захмелел.
– Поточнее, Осадчий, – опять потребовал Евгений Петрович.
– Да о мути разной, о справедливости. Представляешь, начальник, говорит: «Как так, мы, значит, десятку за свои грехи отмотали, а есть такие, у кого руки по локти в крови, и ничего – сухими из воды вышли». Да, вспомнил! Он ещё говорил, что вот завтра же пойдёт и доложит про этого хромого чёрта кому следует. Говорил, что за него наши доблестные органы, то есть вы, наверняка ему это зачтёте и даже к награде представите.
– Так и сказал – хромой чёрт? – с интересом заметил Баланюк.
– Да, так и сказал. Но его фамилию он мне точно не называл. Наверное, чудик, побоялся, что я вперёд него к вам побегу – жизнь свою устраивать.
– Осадчий, припомните, а был ли среди полицейских хромой?
– Что-то не припомню такого, – задумчиво растягивая слова, ответил Осадчий. – Хотя нет – вспомнил. Один всё-таки был. Мы его меж собой так и называли – Хромой. Ну, это погремуха у него такая.
– И кто это? – теряя терпение, спросил Баланюк.
– Самый главный среди нас – начальник полиции Строяков. А что, его не поймали? – в свою очередь поинтересовался Осадчий.
– Нет, – неохотно ответил Баланюк.
– Тогда получается, что Соколов нам о нём толковал.
– Вполне возможно, – уклончиво сказал Баланюк.
– Возможно, начальник, возможно. Они между собой в каких-то личных отношениях состояли. Уж поверь, Соколов знал его, как облупленного, и ошибиться не мог…
Во многом положительный результат от встречи с Осадчим вдохновил Баланюка. Он возвращался домой с чувством выполненного долга, утвердившись в мысли, что находится на правильном пути, и теперь дело осталось за малым – найти Строякова. Однако его энтузиазма полковник Шулейко не разделил.
– Да, мотив для устранения своих бывших подчинённых у Строякова действительно имеется. А ну как его узнают?! Вот он их и убирает. Но начальник полиции – должность публичная. Его многие знали, ещё больше видели. Если представить, что он никуда не бежал, то почему до сих пор его никто не опознал?
– Один всё-таки как-то опознал – теперь покойный Соколов. Но как, вот в чём вопрос? Для того чтобы затеряться в нашем небольшом городе, нужно ещё постараться, – сказал Баланюк.
– Как это сделать? – задался вопросом полковник.
– Поменять имя, – тут же нашёлся что ответить Баланюк.
– Согласен, – утвердительно кивнул головой Шулейко. – То есть ему нужны новые, чистые во всех отношениях документы. Где их взять – вопрос отдельный. Но и этого недостаточно. Что-то должно быть у него такое, отчего его не узнать.
– Самое приметное у человека что? Это лицо.
– Значит, оно изменено. Сделать хирургическую операцию возможно, но не реально. Остаётся другое – изуродовать свою физиономию до неузнаваемости. Что это может быть?
– Шрам, – тут же ответил Баланюк.
– В правильном направлении мыслишь, – одобрительно кивнул Шулейко. – Но уродство на лице это само по себе уже хорошая примета, – продолжил рассуждать полковник.
– Вот и получается, что нужно искать хромого со шрамом на лице, – удовлетворённо заметил Баланюк.
Для организации поиска Баланюк взял незакрытое розыскное дело на Строякова, где на первом листе имелась его фотография. Судя по оттиску штемпеля с немецким орлом, снимок был сделан непосредственно перед его поступлением в полицию. Рассматривая фотографию, Баланюк не нашёл ничего примечательного в лице смотревшего на него сорокалетнего мужчины. Только его слегка на выкате глаза выражали нескрываемую злобу ко всему человечеству. Тут же в деле имелась и ориентировка.

Строяков Борис Владимирович, 1905 года рождения, русский, образование среднее. Женат. Имеет дочь. Выше среднего роста, худощавого телосложения, волосы русые, лицо продолговатое, глаза карие, нос прямой, хромает на правую ногу.
Проживая на временно оккупированной немцами территории, служил во вспомогательной русской полиции на разных должностях. С мая 1942 года и до момента освобождения города являлся начальником главного управления городской полиции. По имеющимся данным являлся агентом зондеркоманды СД 4-б. Возглавлял особую группу пособников, сформированную при участии указанного немецкого карательного органа, занимавшуюся уничтожением советских граждан. Принимал личное участие в массовых арестах и расстрелах гражданского населения. За разгром городского подполья награждён немецким серебряным орденом «Служащий восточных народов» II класса с мечами. Пропал без вести в августе 1943 года. По имеющимся оперативным данным, скрывается на территории СССР.

Прочитав сухие строчки ориентировки на преступника, Баланюк задумался: «Интересно, что стало причиной такой неприкрытой ненависти? Почему он перешёл на сторону немцев и стал палачом для своих же?». Машинально перелистывая страницы довольно пухлого дела, он вскоре наткнулся на документ, который отчасти давал ответ на заданные самому себе вопросы.

ЖЕРТВА
1941 год

Через несколько дней после происшествия, произошедшего на площади, Ташилькевич услышал распространившуюся молву, будто всех этих собранных в тот день евреев вывезли в ближайшую от города балку и расстреляли. Василий Петрович не хотел верить в этот дикий слух, считая его досужим домыслом. Он всё говорил себе, что такая цивилизованная нация, как немцы, не может совершить такое чудовищное, людоедское преступление.
Вскоре его вызвали в ортскомендатуру, где и объявили, что немецкое командование, принимая во внимание пережитые им при большевиках страдания, удовлетворило его просьбу, и он может приступать к своим обязанностям директора музея.
Формирование штата своих сотрудников оказалось для Василия Петровича довольно хлопотным занятием. Ему звонили то из вновь образованного бургомистрата, то из ортскомендатуры с указанием то принять, то отказать тому или иному кандидату. Всё это время административной суеты Ташилькевича не отпускала мысль о Сабине, которая, как ему уже стало известно, служит в спецкоманде, получившей от перепуганных горожан зловещее прозвище – «гестапо».
Тёмным ноябрьским вечером уставший от дневных забот Василий Петрович, уже находясь у себя дома, услышал тихий стук в окно. Выглянув, распознал лишь чей-то силуэт. Не понимая, кому он мог понадобиться в неурочное время комендантского часа, Ташилькевич пошёл открывать дверь. На пороге стояла Сабина.
– Гостей принимаете? – спросила она каким-то игривым тоном.
– Проходи, – коротко ответил он, пропуская её в комнату.
Войдя, она скинула форменную шинель. В руках у неё был большой пакет, в котором оказалось целое сокровище – продукты и бутылка водки. Накрывая на стол, Ташилькевич заметил, что она с интересом рассматривает его.
– Ну, рассказывай, как сложилась у вас жизнь в Германии, – усаживаясь, с нетерпением спросил Василий Петрович.
– Не так, как мечталось, – задумчиво сказала Сабина, сжимая в руке стакан с водкой. Она выдохнула и, не чокаясь, по-мужски, опрокинула его содержимое вовнутрь. – По дороге в Германию сначала заболел тифом наш самый младший, если вы его помните, Зигфрид. Только прибыв в Гамбург, мы его тут же и похоронили. Отец долго метался в поисках работы. Но в разорённой Германии это было сделать очень трудно. Мы, приехавшие из России, без родственников и связей в стране, оказались никому не нужны. Наконец ему кое-как удалось устроиться конторщиком в порту. Но вскоре его раздавило сорвавшимся грузом. Мама от горя слегла и уже не встала. После её смерти нас, оставшихся детей, разлучили. Младших отправили в приют. А я как старшая устроилась на текстильную фабрику.
– А как ты оказалась здесь, с этими? – спросил Ташилькевич, лишь в последний момент успев проглотить слово «упырями».
– Это долгая история. И мне не хотелось бы её рассказывать.
– Понимаю, – кивнул Василий Петрович.
– Что я всё о себе да о себе, вы-то сами как? – в свою очередь спросила Сабина. – Это правда, что вы тогда рассказывали в ортскомендатуре?
– Сущая. Представь, ирония заключается в том, что поводом для отправки меня в лагеря послужила именно та открытка, которую вы мне прислали из Германии.
– Извините. Если бы мы знали, что так выйдет, то не прислали бы её.
– Да чего уж теперь по этому поводу сокрушаться, – со вздохом ответил Ташилькевич. – Не будь её, энкавэдэшники, такие затейники, придумали бы что-нибудь другое.
– А вы, Василий Петрович, изменились, – сказала Сабина, как-то по-особенному посмотрев на Ташилькевича.
– Что ж, годы берут своё. Старею, – не желая замечать её томный взгляд, ответил Ташилькевич.
– Я ведь в вас тогда, когда вы лежали раненым, была влюблена, – и она взяла его руку в свою.
– Неужели?! А я-то, болван, не замечал этого, – почувствовав знакомую неловкость, сообщил Ташилькевич, отводя глаза в сторону.
– И никакой вы не старый, – продолжила Сабина, расстёгивая пуговицы на своём чёрном мундире…
…Василий Петрович, так и не проснулся, когда Сабина ещё затемно, тихо выскользнув из постели, ушла.
После этой встречи Куртц стала частым гостем у Ташилькевича. Несмотря на жизненный опыт, Василий Петрович не предполагал, что и он может стать объектом похотливых желаний. В её возвышенные чувства к нему, с учётом их разницы в возрасте и положении, ему как-то не верилось. Поэтому Василий Петрович с присущей ему дотошностью всё пытался разобраться, что Сабина находит для себя во встречах с ним. То ли она хочет от него исключительно мужского внимания и ласки, которыми, по идее, в сложившихся условиях она не должна была быть обделена, то ли отдохновения от грязной работы, которую она делала ежедневно. При этом особых эмоций он к ней не испытывал. Более того, со временем данные свидания всё более и более стали тяготить Василия Петровича своей какой-то противоестественностью. Однако Сабине в нём что-то нравилось.
Обычно она без предупреждения приходила к нему поздно вечером. Неизменно выпив немного водки, она без лишних слов ложилась в постель. Он, неожиданно для себя, брал её грубо, но без особого желания. Для него – мужчины, возраст которого уже приближался к пятидесяти, – это была тяжёлая, не приносящая особого удовольствия физическая работа. Утром, ни слова не говоря, она уходила в холодную предрассветную тьму.
То, чем занималась Сабина на службе, Василий Петрович, конечно же, знал, но без излишних пугающих подробностей. Более того, взяв за основу привычку, приобретённую ещё в лагерях, он никогда не проявлял интереса к её делам. Ему достаточно было лишь понимания того, что она приставлена к этой наводящей ужас зондеркоманде исключительно как переводчик. А то, что Сабина присутствует при допросах подозрительных лиц, во время которых зачастую применялись соответствующие меры воздействия, а затем этих несчастных, как правило, отправляли в Балку смерти, Ташилькевич знать не желал.
Однако эта связь, как оберег, отводила от него все те неприятности и беды, которые переживали горожане при новых властях. Да, он наконец разглядел, какие беззакония творят эти «просвещённые и цивилизованные» люди. И даже себя, с присущим ему интеллигентным самоедством, он записал к ним в пособники. Ведь к нему как к директору музея приходили высокие немецкие начальники и забирали из фондов приглянувшиеся им вещицы, и он был вынужден безропотно их отдавать. Но один случай, которому Василий Петрович стал случайным свидетелем, всё ж таки вывел его из этого душевного равновесия.
Главной заботой для населения оккупированного города стало добывание хлеба насущного. Новые власти почему-то не беспокоила эта проблема. Поэтому изголодавшиеся жители решали её в силу своих скудных возможностей. Кто брёл в ближайшие сёла, где выменивал пока ещё имевшиеся вещи на продукты, кто, рискуя жизнью, воровал, кто мошенничал, а кто и попросту умирал от голода.
Путь в музей для Ташилькевича пролегал мимо пустыря у городской скотобойни. Проходя возле этого места, он каждый день издали наблюдал, как толпа людей, состоявшая из женщин и детей, крутилась возле выгребной ямы, куда немцы-мясники скидывали остатки забитого скота. Нередко за вожделенный кусок грязных кишок, остатка шкуры, копыта или рога животного между собравшимися разгорались целые баталии. Немцы же с брезгливым интересом со стороны наблюдали за всем происходящим. По-видимому, это омерзительное зрелище доставляло им такое же гадкое, как и их души, удовольствие, и порой они, издевательски гогоча, фотографировали некоторые его сценки.
И вот однажды один из красномордых рубщиков, как обычно, вынес из здания целый чан кровавых внутренностей только что разделанной им туши. К нему, едва ступившему на крыльцо, тут же кинулась дожидавшаяся его толпа, загораживая проход. Немец остановился, поставил посудину на землю, взял в руки стоявшую в углу палку и принялся наотмашь бить ею первых приблизившихся к нему людей. Но изголодавшихся трудно было остановить. Терпя побои, они плотным полукольцом обступали его и уже были готовы наброситься на него, как вдруг немец откинул палку, достал из висевшей на поясе кобуры пистолет и стал, не целясь, стрелять в людей. Собравшиеся бросились врассыпную. Но поднявшиеся крики и вопли только раззадорили его, и, хохоча, он, как в исступлении, всё стрелял и стрелял, пока патроны в обойме не кончились. Холостые щелчки пистолета остановили его. Он непонимающим взглядом посмотрел на своё оружие, затем кому-то погрозил кулаком, что-то злобно прокричал и ушёл. А на снегу осталось четыре обездвиженных тела, два из которых явно были детскими. Однако, не замечая их, толпа вновь накинулась на уже оставленный без присмотра чан с помоями.
В этот день Ташилькевич, как затравленный зверь, долго метался по своему маленькому кабинету, не смея поделиться с кем-либо своими впечатлениями от увиденного. В его душе кипела злоба. Вскоре после этого события Василий Петрович стал замечать, что его раздражают не только постоянно гавкающая немецкая речь и самодовольные лица военных, но даже символы победоносного рейха. Он всё припоминал слова чекиста о преступных бесчинствах немцев на захваченных ими территориях. Тут же ему на ум приходило данное им обещание вредить оккупантам.
То, что сопротивление в городе существует, Василий Петрович знал не понаслышке. Он неоднократно обнаруживал на пороге музея подкинутые неизвестно кем листовки. Они имели пафосное название «Вести с любимой Родины». В них на обычной печатной машинке печатались сводки Совинформбюро. Так Ташилькевич узнал о победе Красной армии над фашистами под Москвой. Одну из них он тайком от своих подчинённых даже оформил в виде музейного экспоната.
Однако за прошедшие несколько месяцев к нему так никто и не обратился. С одной стороны, это не печалило Ташилькевича, но с другой – вызывало тревогу. «Может, что случилось? – задавался он вопросом. – Неужели в моих услугах уже не нуждаются?».
Наступившей весной его связь с Куртц внезапно прервалась. Придя, как обычно, поздно вечером, немногословная Сабина неожиданно сообщила, что её команду в скором времени перебрасывают в новый район дислокации. Поэтому эта встреча будет их последней. На эти слова Василий Петрович про себя лишь с облегчением вздохнул. Утром она так же незаметно покинула дом Ташилькевича, как оказалось, навсегда.
Как-то тёплым апрельским днём, идя по служебным делам в бургомистрат, Василий Петрович неожиданно столкнулся с Фатеевым, с которым не виделся с момента их последней встречи, произошедшей ещё прошлой осенью в ортскомендатуре.
– Слышали новость, дорогой Василий Петрович, – тоном заговорщика сказал он, – что немцы обнаружили под обломками бывшего здания НКВД?
– Не имел возможности слышать, – спокойно ответил Ташилькевич.
– Представьте себе, после расчистки завалов был обнаружен канализационный колодец, располагавшийся во дворе этого заведения. А там – что бы вы думали? Трупы людей.
– Не может быть! – воскликнул Ташилькевич. – Провокацию не исключаете?
– Я сначала сам так подумал. Но потом встретился со своим давним знакомым, патологоанатомом нашего морга Азаровым. Так вот, он мне под большим секретом сообщил, что в этом злосчастном колодце действительно нашлось с десяток тел. Некоторые из них были одеты в германскую военную форму. Откуда они там взялись, теперь одному богу известно да их военному командованию. Да и чёрт с ними, не о них речь. Там обнаружили и гражданских.
– Вот как?! Странно!
– То-то, что странно. Однако, по словам Азарова, который лично производил их осмотр, у двоих из них при себе имелись некие документы. Как вы думаете, какие? – спросил Фатеев, многозначительно подмигнув Василию Петровичу правым глазом.
– Ума не приложу, – ответил Ташилькевич, внутренне раздражаясь на Фатеева из-за его неуёмного желания разговаривать с ним загадками.
– Постановления о вынесении им высшей меры наказания. Сами знаете какого. Но это ещё не всё. Как вы думаете, какая дата в них проставлена?
– Неужели за день до прихода немцев в город?!
– Вот именно! – подтвердил догадку Ташилькевича взбудораженный Фатеев. – Вы теперь представляете, какой опасности я подвергался, сидя в тот день там под их кабинетом? Тут-то мне и припомнились слова выпустившего меня чекиста о том, что мне несказанно повезло. Пока я там торчал, в этот момент решалась моя судьба. Ведь я тоже мог, как эти несчастные, окончить свои дни в этом полном дерьма колодце.
– Да-а, жуткая история, – покачав головой, заметил Ташилькевич.
– И потом эти загадочные выстрелы, – всё никак не унимаясь, продолжал Фатеев, – которые, уходя оттуда, я слышал незадолго до взрыва. Неужели в тот самый миг их и расстреливали? Как представлю всё это, так меня оторопь берёт. Вот же звери!
– Да вы успокойтесь, дорогой Сан Саныч, – видя тревогу Фатеева, спокойным тоном проговорил Ташилькевич. – Может, вы это себе только придумали? А насчёт зверей, то зверств и сейчас не меньше.
– Так что, вы их защищаете? – недоумённо захлопал глазами Фатеев. – Вы ведь сами от них настрадались! Не ожидал!
– Не беспокойтесь, память мне не отшибло, и я это хорошо помню. Но мы ведь на что надеялись? Вот придут цивилизованные люди и прекратят все эти бесчинства, а что в итоге получилось? Посмотрите вокруг, дорогой Сан Саныч, что вы видите? Это же натуральное средневековье! Публичные казни. Трупы ими казнённых на базарной площади по несколько дней висят, и, видимо из эстетических соображений, снимать их не разрешают. Тут недавно узнаю, что эти европейцы целый колхоз цыган выжгли вместе со всеми его обитателями. А там, между прочим, малые дети были. Ну ладно евреи. У них там какая-то вековая вражда, хотя тоже, знаете ли, с европейской просвещённостью ну никак не вяжется, но цыгане им чем не угодили? И как прикажете после этого к ним относиться?
– И вы не боитесь мне об это говорить? – спросил Фатеев, изменившись в лице.
– Нет! – твёрдо ответил Ташилькевич. – Потому что знаю, что и вы так же думаете. Только говорить об этом не хотите.
– Ну ладно, прощайте, – недовольным тоном заметил Фатеев. – На меня вы, конечно же, можете положиться. Только, дорогой Василий Петрович, послушайте моего доброго совета: ни с кем больше об этом не беседуйте.
После этой встречи с Сан Санычем Ташилькевич ещё долго укорял себя, что при разговоре с ним не сдержался и позволил себе откровенность. В порядочности Фатеева Василий Петрович нисколько не сомневался. Однако между ними как будто оборвалась связывающая их тонкая нить доверия, участия друг к другу. Ташилькевич стал избегать общества этого старика, который, как назло, стал часто попадаться ему на глаза.
Долгожданное лето стремительно приближалось. Уже отгремели первые майские грозы и трава зазеленела своим ярким сочным цветом, а в жизни Василия Петровича особо ничего не менялось. Каждое утро он шёл на службу, а вечером возвращался к себе на квартиру. Рабочий день Ташилькевич проводил в фондах музея, где составлял описи доверенных ему предметов. Изредка от этого занятия его отрывали мелкие административные вопросы, состоявшие из утрясания конфликтов постоянно ссорящихся между собой подчинённых, и редкие посетители, как правило, представители оккупационных властей, которые выбирали в фондах музея какую-нибудь ценную безделушку в подарок тому или иному высокому немецкому чину. Василию Петровичу уже стало чудиться, что в его жизни ничего не произойдёт. Тем неожиданней для него стало открытие, произведённое музейным сторожем Виктором Голиковым.
Как-то спустившись в подвал музея, где Василий Петрович в разборе фондового хозяйства и проводил всё основное время, этот молодой человек без излишних предисловий сказал:
– Вам привет от товарища Марго.
Услышав эту условную фразу, Ташилькевич с удивлением уставился на обратившегося к нему юношу. Он никак не предполагал, что на связь с ним подпольщики выйдут вот так запросто среди бела дня, да ещё кто выйдет – человек, с которым он работал бок о бок вот уже несколько месяцев.
– Да вы не пужайтесь, я свой, – с улыбкой заметил молодой человек, встретив недоумённый взгляд Ташилькевича.
– Ну наконец-то, – ответил Василий Петрович. – А то я уж думал, что про меня забыли. Что-то вы долго не появлялись.
– Оказалось, не всё так просто, как попервоначалу замышлялось, – многозначительно ответил Виктор. – Пока формировался комитет, много провалов было. Люди-то по большей части были неподготовленные, правил конспирации не соблюдали. Одновременно с этим самим пришлось вживаться в новую жизнь. Не всем удалось пристроиться, куда планировали. Но у товарища Марго это получилось. А тут нас с толку сбила ваша связь с этой гестаповкой.
– Вы и об этом знаете! – воскликнул удивлённый Василий Петрович, чувствуя, что густо краснеет.
– Конечно, знаем. Ну и подкинули же вы нам загадку. Пришлось время потратить, чтобы заново вас перепроверить. Но не беспокойтесь. Проверку вы прошли. Теперь к вам полное доверие.
– О каком комитете ты сейчас упомянул? – спросил заинтересованный Ташилькевич.
– Так условно наша организация называется. В городе действует несколько групп. Вот чтоб путаницы не было, нас так и назвали.
– И как успехи?
– Ну, какие-никакие, но успехи имеются. Прежде всего – листовки. Дело это хлопотное и, поверьте, довольно опасное. Сами, наверное, знаете, что за них без лишних разговоров фашисты могут и к стенке поставить. Но это так, мелочёвка. Мы через них сочувствующих нам людей проверяем.
– Это как? – спросил Ташилькевич.
– Вначале даём просто почитать, а сами наблюдаем, побежит человек в полицию заявлять или нет. Ну, а из серьёзного: о взрыве немецкой комендатуры слышали? – перейдя на шёпот, ответил Виктор. – Наших рук дело.
– Ну-с, молодой человек, какова же будет моя роль в вашем комитете? – удовлетворившись ответом Виктора, спросил Ташилькевич.
– Товарищ Марго велел передать, что вы будете выполнять то здание, о котором и договаривались. Но это не всё. В связи с тем, что линия фронта проходит недалеко от города, в центре одна интересная идея возникла.
– Какая? – спросил Василий Петрович.
– Наши военнопленные.
Увидев немой вопрос во взгляде Василия Петровича, Голиков продолжил:
– Видите ли, уважаемый Василий Петрович, центр заинтересован в вызволении из немецкого плена наших офицеров и лётчиков. Они сейчас наиболее востребованы в армии. Условия для организации такой работы у нас, как оказалось, идеальные. В городе действует несколько немецких пунктов по приёму всех советских военнослужащих, попавших в плен на нашем участке фронта. Данные пункты – это не концлагеря с вышками охраны и злобными собаками, а что-то вроде сортировочной пересылки. Кроме того, часть из них попадает в плен ранеными. Таковых немцы отправляют на лечение в городские больницы, где присмотр за ними осуществляет малопригодный для этого медицинский персонал. Вот и решено этим воспользоваться. Комитет уже проделал кое-какую работу. Однако недостаёт несколько звеньев. Вот как раз одним из этих недостающих звеньев предлагается стать вам.
– И что я должен делать?
– Да ничего особенного. Вы же один живёте? Вот и будете временно, как правило, на один-два дня, укрывать у себя на квартире этих военнопленных после их побега. Это время необходимо для изучения ими схемы перехода через линию фронта.
– Ну что ж, я согласен, – немного поразмышляв, сообщил Ташилькевич.
– На другой ответ мы и не рассчитывали, – с удовлетворением ответил Голиков. – Кстати, для быстроты передачи информации принято решение, что составленные вами шифровки будут переправлять как раз эти товарищи.
– Когда начинаем? – спросил Ташилькевич.
– Уже скоро.
После этого разговора Василий Петрович всё пытался припомнить, кто же из оккупационных чинов порекомендовал ему взять к нему в услужение Голикова. Промучившись до вечера, он всё ж таки вспомнил, что письмо с ходатайством о приёме Виктора на работу в музей поступило от какого-то армейского начальства из штаба генерала Макензена, квартировавшего в то время в городе. Однако ещё одна странность заключалась в том, что после вывода частей, подчинявшихся этому генералу, по решению новых оккупационных властей Виктора из музея не уволили. Такое происходило нечасто. Как правило, ушёл покровитель – тут же увольняли его людей и на их места назначали новых. Ведь за рабочие места среди таких, как Голиков, разгорались нешуточные страсти, так как это давало возможность не только получать продуктовый паёк, но и не беспокоиться по поводу возможности угона в Германию.
Из этого Ташилькевич сделал вывод, что неведомый ему «товарищ Марго» каким-то образом вхож в немецкие армейские круги и имеет несменяемых высоких покровителей. Эта догадка получила своё подтверждение через несколько дней, когда Голиков принёс Василию Петровичу записку от Марго, которую ему требовалось срочно зашифровать. В ней оказались сведения о германском воинском контингенте, дислоцировавшемся в городе, а также устройство вражеской оборонительной системы укрепрайона на линии фронта. Ознакомившись с этими сведениями, Ташилькевич понял, что товарищ Марго обладает феноменальными возможностями по добыванию чувствительной для немцев информации и, скорее всего, является одним из ценнейших помощников нашей армии.
Данное обстоятельство укрепило Василия Петровича в мысли, что он правильно поступил, что согласился участвовать в работе этой группы. Ташилькевич стал ждать, когда же его привлекут к главной миссии. Однако время шло, а Голиков всё молчал. Сам же Василий Петрович благоразумно не досаждал ему такими вопросами. Наконец Виктор сообщил, что всё готово и уже вскоре к нему прибудет человек на короткодневную побывку. Эта новость взволновала Василия Петровича, как абитуриента на вступительном экзамене. Он всё думал, как принять этого человека без излишнего привлечения к нему внимания. И вот, когда всё уже было готово, к нему в подвал вновь пришёл Голиков.
– Всё отменяется, Василий Петрович, – с грустью в голосе сообщил Виктор.
– Что-то случилось? – взволновано спросил Ташилькевич. – Провал?
– Слава богу, нет, – ответил Голиков.
– Тогда что?
– По имеющимся у нас сведениям, через два дня немцы начинают новое наступление на восток. Следовательно, линия фронта сдвинется, а с этим разрушится и имеющийся канал перехода. За оставшееся время мы не успеем создать новый и соответствующим образом подготовить к этому человека. По этой же причине и передача сведений приостанавливается. Также с вашим шифрованием придётся повременить.
Ташилькевич лишь понимающе мотнул головой, полагаясь на мастерство и выдержку членов комитета.
Но вскоре у Василия Петровича начались проблемы с той стороны, откуда он и не ожидал. После очередной смены власти в бургомистрате от нового градоначальника пришло письменное распоряжение к установленному сроку произвести ротацию в музее. И всё бы ничего, если бы эта пертурбация не касалась Голикова, которого предписывалось уволить и принять на его место другого человека. Данная ситуация совершенно не устраивала комитет, и после недолгих размышлений от товарища Марго Ташилькевичу поступило предложение выступить перед городским начальством в роли ходатая. Не любитель решать подобного рода вопросы, Василий Петрович потащился в бургомистрат для встречи с новым градоначальником.
Это заведение встретило Ташилькевича своей повседневной суетой вечно деловых чиновников низшего ранга и бестолковых посетителей. В приёмной бургомистра он неожиданно столкнулся с незнакомым ему молодым человеком приятной наружности, как оказалось, выполнявшим обязанности секретаря. Его белокурые волосы были аккуратно уложены в модную среди немецких военных причёску «гитлерюгенд», что красноречиво свидетельствовало о его приверженности культу фюрера.
– Вам назначено? – надменно задрав правую бровь, спросил секретарь после обращения к нему Ташилькевича с просьбой о встрече с бургомистром.
– Нет, – замямлил Василий Петрович, обескураженный спесивой гримасой секретаря. – Видите ли, извините, не имею чести знать вашего имени-отчества, вам может быть и неизвестно, но я являюсь директором городского музея. Мне просто необходимо встретиться с господином Дитрихом по одному щепетильному вопросу.
– Вообще-то, по вновь заведённому правилу все просьбы граждан, вне зависимости от их должностного положения, подаются на имя бургомистра в письменной форме, – менторским тоном сказал секретарь. – После их рассмотрения принимается решение о необходимости личной встречи.
– Но мне срочно нужно, – продолжал проявлять настойчивость Василий Петрович.
– Что за срочность?
– Мне пришло предписание произвести ротацию штата музея.
– Если поступило такое указание, так исполняйте, – бесцеремонно предложил секретарь. – Чего по таким пустякам Ивана Рейнгольдовича беспокоить? А если у вас всё ж таки имеются какие-то по этому поводу вопросы, то вам необходимо обратиться к руководителю отдела личного состава господину Вешникову. Его кабинет расположен налево по коридору, третья дверь от приёмной. Если та проблема, о которой вы изволите упомянуть, действительно настолько серьёзна, что требуется вмешательство самого бургомистра, то Вешников сам доложит об этом господину Дитриху.
На этих словах секретарь стал перебирать какие-то бумаги на своём обширном столе, давая ясно понять, что аудиенция окончена.
Чувствуя себя униженным, Василий Петрович побрёл из приёмной. Возле указанного ему кабинета сидело несколько посетителей с сосредоточенно унылыми лицами. Заняв очередь, Ташилькевич, зная Вешникова как человека резкого и крайне несговорчивого, стал ждать, когда он будет принят.
Начальник отдела по личному составу бургомистрата встретил Василия Петровича с вечно чем-то недовольной гримасой, украшенной усиками «а-ля Гитлер».
– Ну-с, с чем пожаловал? – устало спросил Вешников, не отрывая взгляда от исписанного листа бумаги, лежавшего на его столе.
– В мой адрес поступило письмо с требованиями осуществить увольнение одного моего сотрудника, Виктора Голикова, с последующим приёмом на освободившееся место некоего Эндеку.
– Письмо с собой? – фамильярным тоном спросил Вешников.
Ташилькевич молча положил перед ним документ. Пока Вешников читал, Василий Петрович рассматривал его кабинет. Висевший за спиной чиновника большой портрет Гитлера привлёк внимание Василия Петровича тем, что лицо, изображённое на нем, было чем-то похоже на физиономию хозяина кабинета.
– Так-с, и в чём проблема? – окончив чтение, спросил Вешников.
– Видите ли, уважаемый Гаврила Арсеньевич, когда меня назначали на должность директора, то немецкое командование предоставило мне право самостоятельно заниматься подбором служащих. Связано это с особенностью возглавляемого мною учреждения, где от работников требуются некоторые специфические качества. Позже мои полномочия в этом вопросе были подтверждены советником при бургомистрате доктором Кринге. И, насколько мне известно, этого права меня никто не лишал. В этой связи я хотел бы сохранить Голикова в штате музея.
– Чепуху городишь, Ташилькевич, – после небольшой паузы, по-видимому заполненной обдумыванием слов собеседника, проговорил Вешников. – Вот ты мне скажи, какие такие специфические качества нужны твоему сторожу?
– Голикова я знаю практически с момента назначения меня на должность. За это время нареканий к нему не было. Он честный и ответственный работник, что важно для возглавляемого мною заведения.
– Это чем же? – с недоверием спросил Вешников.
– Не знаю, едва ли вы поймёте, – начиная раздражаться, заметил Ташилькевич. – Тем не менее, попытаюсь объяснить. У нас обширные фонды, в которых хранятся вещи, имеющие не только культурную, но, прошу заметить, и материальную ценность. В наше неспокойное время у многих возникает желание завладеть ими. Поэтому моё заведение попросту нуждается в проверенных, честных сотрудниках, которым можно доверять. Я ведь не могу уследить за всем.
– Ну и в чём проблема, Ташилькевич? За Эндеку я могу поручиться. Если тебе так важно, то лично. Он тоже в своём роде честнейший человек. И убедиться в этом ты сможешь, приняв его к себе на работу.
– И всё ж таки я настаиваю на оставлении Голикова в музее. Впрочем, можно принять и компромиссное решение.
– Ну-ка, какое? – с интересом спросил Вешников.
– Может, отдел по личному составу бургомистрата выйдет с ходатайством перед немецким командованием об увеличении штата возглавляемого мною учреждения? Тогда бы я перевёл Голикова в смотрители, в котором давно и остро нуждаюсь, а Эндеку назначил бы на его место.
– Ты эти штучки брось, Ташилькевич, – с раздражением сказал Вешников. – Это тебе не при Советах – штаты дармоедов расширять. Ты смотри, взяли моду тянуть жилы с Германии. Перестань финтить и прямо скажи: будешь брать Эндеку или нет?
– Нет, – категоричным тоном ответил Василий Петрович. – И об этом своём решении я буду вынужден доложить доктору Кринге. Всё ж таки у меня есть право в выборе кандидатов.
– Ах вот ты как?! – повысив голос, произнёс Вешников. – Не хочешь по-хорошему? Так знай, Ташилькевич, я у тебя это право забираю. А если ты и дальше будешь упорствовать, так и сам места лишишься. Всё понял?
– Это произвол. И я буду жаловаться по инстанции, – уже с раздражением заявил Василий Петрович, вскакивая со стула.
Не дожидаясь ответа, Ташилькевич выскочил из кабинета Вешникова, громко хлопнув дверью. Сидевшие возле неё посетители от неожиданности вздрогнули и недоумённо-осуждающе уставились на него.
Идя по коридору, Василий Петрович всё взвешивал, идти ли ему сейчас же к Кринге или повременить. Наконец посчитав, что на сегодня с него нервотрёпки достаточно, к куратору бургомистрата он решил не идти. Об этом Ташилькевич уже скоро пожалел, когда буквально через два дня он был по телефону вызван на беседу самим Кринге.
Немец, вместо обычного приветствия, холодно встретил его лишь кивком головы, указывающим на стул, приставленный к большому письменному столу.
– Изложите мне суть вашего конфликта с начальником отдела по личному составу, – по-немецки потребовал Кринге.
Ташилькевич, также по-немецки, во всех подробностях рассказал о состоявшейся беседе с Вешниковым.
Внимательно выслушав его, Кринге заявил:
– В данной ситуации вы не правы. Вешников действует в полном соответствии с недавно выпущенным немецким командованием распоряжением, в котором предписывается незамедлительно произвести кадровые чистки во всех учреждениях.
– Но позвольте, гер капитан, ведь вы сами позволили мне подбирать себе работников. Эти кандидатуры я посылал к вам, и вы решали, кого брать, а кого нет. Некоторых и вы присылали ко мне, и я их брал. Кстати, вспомните, этого Голикова вы же сами и предложили, – откровенно соврав, сообщил Ташилькевич.
– Что-то не припоминаю. Хотя всё равно. С того момента многое изменилось, и теперь всё по-иному. Видите ли, я не имею права посвящать вас во все подробности, но вам как старому знакомому скажу, что это связано с выявленными некоторыми недочётами в работе, допущенными предыдущим руководством бургомистрата. Отныне такого права у вас нет. И я вам настоятельно рекомендую выполнить требование Вешникова.
– Как вам будет угодно, гер капитан, – вставая с места, пробубнил Ташилькевич.
– Сядьте! – требовательным тоном сказал Кринге. – Я с вами ещё не закончил.
Опешив от такой интонации в голосе немца, с которым у Василия Петровича до этого были, в общем-то, вполне доверительные отношения, он присел обратно на стул. В него тут же закралась тревога уже не за Голикова, а лично за себя.
«Неужели наш комитет раскрыт? – промелькнула в голове Ташилькевича нехорошая мысль. – Нет, этого не может быть. Если бы это было так, то он со мной вовсе бы не разговаривал».
Тем временем Кринге раскрыл лежавшую перед ним кожаную папку с немецким орлом дорогого тиснения и, немного порывшись, достал из неё какую-то газету.
– Что вы можете сказать вот по этому поводу? – и он положил её перед Ташилькевичем.
Это оказалась городская газета за июль 1941 года, в которой была опубликована подготовленная Василием Петровичем небольшая заметка о русских лётчиках Первой мировой войны, героически воевавших против немцев.
– Откуда она у вас? – не удержался от вопроса Ташилькевич.
– Не имеет значения. Впрочем, нам её любезно предоставил господин Вешников. Но я жду ответа.
– Да, не отрицаю, это моя статья. Но, гер капитан, вы должны понять, что я в тот момент действовал по принуждению большевиков. Это может подтвердить старый учитель Фатеев, который тоже, как и я, пострадал от коммунистов. Поймите, если бы я этого не сделал, то, учитывая моё прошлое, мы бы с вами сейчас не разговаривали.
– Я вам охотно верю. Но, по словам Вешникова, эта статья слишком прославляет силу русского оружия над нами. А это уже враньё. Никогда русские не побеждали нас в честной битве.
– Согласен, что враньё, но по-другому я написать не мог.
– Хорошо. Я принимаю ваше объяснение. Идите. Но вы сегодня же должны выполнить законное требование Вешникова.
Когда Василий Петрович вышел из кабинета, в его душе от пережитого страха закипела злоба. «Негодяй! И живёт же на свете такая свинья!». Занятый этими мыслями Ташилькевич увидел идущего ему навстречу начальника отдела личного состава. Василию Петровичу пришла оригинальная и во многом неожиданная для него идея, которую ему почему-то захотелось тут же воплотить в жизнь. От этого внезапно нахлынувшего на него чувства по его телу даже пробежала волна мелкой дрожи. Он остановился и, сжав ладони в кулаки, стал дожидаться, когда Вешников подойдёт к нему. Когда они поравнялись, Ташилькевич занёс руку и отвесил чиновнику звонку пощёчину. Голова Вешникова резко мотнулась в сторону, отчего его аккуратно уложенная причёска растрепалась.
– Вешников, вы подлец! – вскрикнул он. – Я вызываю вас на дуэль.
Схватившись за щёку рукой, Вешников, выпучив на обидчика глаза, заорал:
– Ты что, Ташилькевич, очумел?!
И он тут же кинулся в драку. Началась потасовка, больше напоминавшая возню нерадивых школяров. На шум из ближайших кабинетов выскочили какие-то люди, которые разняли дерущихся.
– Ты у меня за это ответишь, Ташилькевич! Эй, охрана, взять его! – закричал Вешников.
– Дуэль! Дуэль! – находясь в исступлении, в ответ кричал Василий Петрович, которого, подхватив под руки, уже куда-то тащили.
Через несколько часов после этого инцидента на пороге одиночной камеры полицейского участка, в которую определили Ташилькевича, появился Кринге.
– Это просто безобразие! – начал он. – Ударить чиновника по лицу, да ещё при исполнении им своих обязанностей, это как у вас, у русских, говорится, ни в какие ворота не лезет.
– Простите меня, гер капитан, не сдержался, – промямлил Василий Петрович. – И что теперь со мной будет?
– Мне стоило больших усилий оправдать вас перед гаупманом. Тут ещё помогло то, что за вас походатайствовала ещё одна высокопоставленная особа. Учитывая ваши заслуги перед Германией, в сложившихся обстоятельствах нам удалось кое-чего добиться. При музее вы остаётесь, но с должностью директора вам придётся расстаться. И это вы ещё хорошо отделались. В других обстоятельствах вас бы просто расстреляли. И ещё вам придётся публично извиниться перед Вешниковым.


Продолжение следует...