Комель

               
                Комель

                Под утро Шуре Ипатовой приснился сон. Она полагала – последний из целой серии странных и своевольных, подчинявшихся собственным законам. Сны приходили на утре четверга, интервалы между ними могли быть какими угодно, сюжет не отличался разнообразием. Попытки анализа потерпели полное фиаско: математический Шурин дар столкнулся с достойным соперником.
                Первый из четверговых приснился спустя почти полгода с того утра, как пропал без вести Шурин муж – Иван Александрович Корнилаев. Она называла его по-домашнему Ванечкой, что никак не подходило к облику и характеру Ивана Александровича, но в каждой семье существуют свои маленькие радости. Муж величал жену Александрой. Такие вот семейные пируэты.
                Год был особенный – миллениальный, не оправдавший страхов конца света для земного шара и отдельных его частей. Зима выдалась суровая и бесснежная, половодье – небывало высоким. Жизнь продолжалась, катилось себе время колобком по привычному маршруту.
                В середине апреля Иван Александрович Корнилаев, зам главного инженера крупного по местным меркам деревообрабатывающего комбината, ушёл на рыбалку и не вернулся. По странной прихоти судьбы жена уход мужа проспала, хотя обычно провожала на пороге дежурным поцелуем. В то злосчастное для неё утро Шура не видела, как собирался муж, как медлил на пороге, словно хотел повернуть обратно, наконец, тихо открыл дверь, вышел в сени, спустился с крыльца, прошёл вдоль дома и через калитку на улицу, во влажную пелену утреннего тумана. Спустя минуту в тумане том и растворилась без следа высокая мужская фигура.
                Поиски длились больше двух недель. Добровольцы из соседей и просто сочувствующих обшаривали окрестности, моторки бороздили водную гладь, участковый опрашивал возможных свидетелей, следователь несколько раз беседовал с гражданкой Ипатовой на предмет семейных скандалов и прочего необычного в поведении мужа. Она отвечала неохотно, открещивалась от скандалов, ссор и обид, душой при том не кривила: жили они с мужем ладно, соседям на зависть. Примчался из столицы сын-первокурсник, тыкался как кутёнок, заглядывал с надеждой в глаза возвращавшимся с реки. Шура привела группу поиска к берегу, где обыкновенно находилась лодка, но, кроме вбитого в землю обрубка металлической трубы и груды камней возле неё, ничего более не нашли. Тут же вспомнили про Старицу, где Иван Александрович обычно ловил рыбу, но не обнаружили никаких следов недавнего пребывания. Корнилаева объявили пропавшим, но не умершим. На том дело и замерло до новых событий, если таковые произойдут.
                Шура Ипатова на всю суету смотрела равнодушно, в разговоры старалась не вступать, слёз на людях не лила. Сына отправила обратно, со свёкром и свекровью созванивалась, успокаивала, насколько возможно в подобной ситуации. Просила не волноваться и присматривать за внуком. По вечерам сидела в кресле-качалке, света не включала, гостей не жаловала, словом, закрылась от людской жалости и любопытного внимания непроницаемым выражением лица и родными стенами и более обычного занимала себя работой: Шура владела небольшим продуктовым магазином возле автобусного круга. Постоянные покупатели стыдно радовались печальному событию, никогда ещё торговая точка не имела столь широкого продуктового ассортимента. В магазин приезжали со всего города и окрестностей.
                Всякое событие длится новыми подробностями, обрастает слухами и домыслами, при отсутствии оных угасает интерес, старые события вытесняются свежими. Шура к разговорам не подставала, отмалчивалась, переводила на другое. Спустя три-четыре месяца её оставили в покое, но изредка неслось в спину: комель, как есть комель, а не баба. Надо ж быть такой каменной!
                ***
                Никакой каменной, конечно, Шура себя не считала. Прозвище прилепилось к ней в детстве, лет с пяти. Матери она не знала, та умерла сразу после родов, оставила дочери в наследство фамилию Ипатова, отчество Ивановна и чёткий прочерк в графе отец в свидетельстве о рождении. Растила Шуру бабушка Маша – Мария Ивановна Ипатова, отдавшая войне мужа и двух сыновей. Больше никакой родни у Ипатовых не было, про себя бабушка рассказывать не хотела. Крепость не сдалась, сколько бы упрямая внучка ни приступала с вопросами. Уже после бабушкиного ухода увидела актрису Чурикову в фильме «Васса» и поразилась схожести её с бабушкой характером и железной волей. Шуре же не досталось ни красоты, ни стати, ни родословной, пришлось принимать ту жизнь, которая есть, без сожалений и слёз. Она Комель, а Комелю плакать не положено!
                Однажды, в пору первой влюблённости, разглядывала себя в зеркало и огорчённо вздыхала: захотелось стать тонкой и звонкой, лёгкой и стремительной, воздухом и солнечным лучом. Никогда прежде не приходили в рассудительную Шурину голову шальные желания, она закрыла глаза, на мгновение почудилось, что всё может сбыться.
                – Не красоту ли неземную ищешь? Неужели влюбилась? – бабушка стояла в дверном проёме и улыбалась.
                Шура покраснела, отвернулась, но от зеркала не отошла.
                – Ты, Александра, как зрелая берёза. Что толку ветками по ветру полоскать? Ты комель, а не нежная принцесса. На комле вся тяжесть держится, ты корни и ствол с кроной соединяешь, такая у тебя планида в жизни.
                – Скажешь тоже, берёзовый комель в отходы идёт. Вон, даже на дрова ту чурку не расколоть, семь потов сойдёт с кольщика.
                – Саша-Саша, задурила ты себе голову. Ты права, расколоть трудно, но и жар с комлевых дров долгий, а мебель получается только штучная, справится редкий мастер, каких поискать. Тонкое-звонкое удел многих, это мимолётное, оно не про тебя. Ищи в себе своё, как найдёшь – вот и будет тебе счастье в жизни, – она помолчала и добавила невпопад, – у судьбы свои планы на каждого из нас.
                Шура тогда засмеялась и покачала головой, но мысли о хорошем мастере в память отложила и про судьбу – тоже, хотя смысл показался ей неверным: разве не человек кузнец своего счастья? Задумчивая сторона жизни была для личного потребления, на людях Шура держалась ровно, иной раз бывала резка и, говорили о ней, абсолютно пуленепробиваема. Звеньевая, председатель совета отряда, школьной дружины, комсорг класса и школы, тут было не до телячьих нежностей, удержать бы всех в крепком кулаке. В Ипатову не влюблялись и не вздыхали по ночам, да и кому в голову могла прийти подобная мысль?  Шурка – она ж как есть настоящий комель. Комель так комель, чёрт со всеми вами, махнула рукой, привыкла, а потом, став взрослой, подписывала иногда по ошибке накладные дурацким прозвищем и исправляла, приговаривая: может, фамилию сменить?
                ***
                С начала октября установилась сухая тёплая погода, тепло задержалось почти на две недели. В палисаднике цвели белым и розовым поздние астры октябрины, дрожали на солнечном луче тонкие паутинки. К вечеру воскресенья небо нахмурилось, посыпались первые дождевые капли, застучали по крыше. Дождь зарядил основательно. В среду вечером Шура долго ворочалась в постели, никак не могла найти удобную позу, а уснула неожиданно быстро, как провалилась в глубокий колодец.
                …Шура шла по улице незнакомого города. Было тепло, с тополей падали длинные бордовые серёжки, похожие на жирных гусениц, ступать на них неприятно, как на живых. По обе стороны стояли дома в три, пять этажей, подъездные двери распахнуты. Улица вела к центру города: номера уменьшались по ходу движения. Пустой троллейбус догнал, остановился напротив, двери распахнулись, но Шура махнула рукой: не нужно. Улица казалась бесконечной.  Дом под номером два нашёлся возле круглой площади с мраморным памятником и тремя пустыми скамейками. Шура вошла в первый по ходу движения подъезд, поднялась на пятый этаж, достала из сумочки ключ и открыла дверь девяносто седьмой квартиры. В большой комнате диван, полированный шкаф об двух дверцах, круглый стол, на нём высокая ваза синего стекла, в ней три засохших гвоздики. Заполненные под завязку книжные полки, на письменном столе ещё книги, среди них «Справочник по машинам и механизмам», «Основы математического анализа». Сквозь пыльное стекло балконной двери видны стопки старых газет, перевязанных шпагатом, в большой коробке неаккуратно сложенные стеклянные банки. Шура вернулась в прихожую, постояла, осторожно прикоснулась к дверной ручке второй комнаты. Резкая боль обожгла ладонь, запахло палёным. Шура вскрикнула и проснулась, ощупала ладонь и никакого повреждения, конечно, не обнаружила.
                Ещё не рассветало. Было утро четверга, рыбный день: по четвергам Шура ездила закупаться на рыбную базу. На часах половина пятого, вставать рано, лежала, смотрела в тёмные окна, пыталась вспомнить, где видела приснившуюся квартиру. Не вспомнила. На нет и суда нет, но какая-то мелочь зацепилась в голове и покалывала, пощипывала сознание, пыталась пробиться к разуму, тот защищался, как мог.
                В оконных стёклах плескался робкий рассвет. Шура выбралась из старого кресла, мельком удивилась: она не помнила, как перебралась туда, но тратить время на размышления не стала. Путь предстоял неблизкий, дорогу безостановочным дождём развезло, земля излишек небесной влаги не принимала, редкие пешеходы ходили, преодолевая вязкое сопротивление неподвижного воздуха.
                Красный фургончик Ижевского автозавода, прозванный в народе «каблуком» терпеливо ждал за калиткой. Капли стекали с крыши, ползли по автомобильным окнам. Шура забралась на водительское сиденье, повернула ключ зажигания. Когда-то она водила старую разношенную «копейку». Машину купил муж за символическую цену в сто рублей и интерес бывшего хозяина, утверждавшего, что машина «ходить» не будет никогда. Спор Иван выиграл, восстановил и вылизал железного коня едва ли не до заводского блеска. Бывший хозяин денег брать не стал, но с «копейкой» расставался с сожалением.
                ***
                Бабушку  Шура похоронила в восьмидесятом, спустя два года родила сына Антона, а ещё через год получила водительские права, села за руль и стала привыкать к характеру автомобиля, к новой для себя роли и свободе передвижения, ограниченной только отсутствием сносных дорог. В три года Антон пошёл в садик, в семь – в школу, на лацкане школьной формы красовался октябрятский значок. Этой же дорогой шла когда-то маленькая Шура. Сыну не повезло: страну штормило, в ней прочно обосновался дефицит на всё и вся, пустые полки в магазинах привычно встречали покупателей, ввели продуктовые карточки, стыдливо называемые талонами. В апреле девяносто первого грянула павловская реформа, в августе случился переворот с танками, стрельбой и жертвами, по осени отменили пионерию и комсомол, а в декабре исчез и Советский Союз. Сбылись бабушкины слова о том, что на каждое поколение приходится либо война, либо революция. Главный приз – выжить наперекор обстоятельствам, добавляла Шура Ипатова по прозвищу Комель.
                В это дикое, расстрельное голодное время она оформила в аренду магазин, в котором подрабатывала с седьмого класса на летних каникулах, после выкупила в собственность и превратилась в Шурку-коммерсантку, жёсткую, хваткую, не терпящую необязательность, словом, детское прозвище оправдывала с новой силой, и с новой силой же опять неслось в спину: Комель-баба, но интонация при том слышалась уважительная. Владелица прозвища плевала на шёпот и интонацию, главное, чтобы делалось дело, за которое она взялась. Муж скрипел зубами, начинал разговоры о переезде в Москву, но всякий раз Шура смотрела на него тяжёлым взглядом, от которого хотелось бежать, чем дальше, тем быстрее. В городе ходили разговоры о переделе собственности, о скупавших всё более-менее приносящее прибыль москвичах, в купейных вагонах ехали тихие пассажиры, а возле дверей сидела всю ночь вооружённая охрана.
                Ипатовскую «копейку» не трогали, хотя ходили слухи один другого невероятнее о беспределе на дорогах. Иван, если не получалось сопровождать жену в набегах на оптовые рынки, не находил себе места. Шура смеялась: всё, что нас не убивает, то делает сильнее, Ницше был умный мужик, ему верить можно. Машина навьюченным тихоходным осликом трусила по дорогам, возле дверей магазина с белыми буквами на синем фоне «Незабудка» её ждали в любой час дня и иногда – ночи. В «комлевском» нет изобилия, но всегда есть, что купить, утверждали завсегдатаи. Дефолт Шура пережила относительно без потерь: она не верила власти и родному рублю предпочитала непатриотический доллар. Иван наблюдал за женой с нескрываемым интересом, как за лягушкой, взбивающей сливки в высоком кувшине. Шура не имела права на слабость, она отвечала не только за себя.
                Спустя три года Шура пересела на красный ижевский фургончик, «копейка» скучала в гараже и выезжала оттуда крайне редко. Муж водить не любил, но в механизмах разбирался как никто другой.  Иногда в Шурину голову закрадывалось сомнение, ту ли профессию выбрал Иван. К нему ходили за советом и помощью, предлагали неплохие деньги за подработку в свободное время, но Иван Александрович отказывал, морщился, по скулам гуляли желваки. Гости уходили ни с чем, жена смеялась: редкий ты мастер, Ванечка. Он смотрел на неё, и во взгляде читалась досада и что-то иное, обозначить словами которое Шура не хотела, зато она уже и не помнила, когда с машинами были технические проблемы.
                Снова мелькнула в голове утренняя зацепка, и опять ухватить её за кончик не удалось.
                Всю дорогу непонятное волнение будоражило душу, то и дело Шура хмурилась, потирала лоб рукой, как будто смахивала невидимую паутину. Пока выбирала товар, подписывала накладные, стояла в кассу, отсчитывала купюры, подгоняла грузчиков и сверяла количество уложенных в машину коробок с рыбой, всё казалось, что упустила утром что-то важное. Сон странный опять же, почти никогда не запоминала Шура снов, сегодняшний же обосновался в памяти в мельчайших деталях.
                Возвращалась домой по-светлому, торопилась, как будто кто подгонял. Та самая ускользнувшая утренняя мысль вернулась и не давала покоя, тупая боль скрутила виски. Пришлось съехать на обочину. Долго сидела, безвольно опустив руки на колени, слепо смотрела перед собой, пока, наконец, не стряхнула оцепенение:
                – Ты не Комель, Шурка, никакая не каменная баба. Без нервов, – голос до смешного тонок, сквозила в нём обида и злость, – без нервов и без мозгов. Тебя обвели вокруг пальца, а ты не заметила.
                Проезжавшие мимо тормозили, спрашивали, нужна ли помощь:  красную машину узнавали издалека, любая просьба водителя исполнилась бы мгновенно, но не сейчас. Шура отнекивалась, всё в порядке. Никакого порядка и близко не ночевало, только поломка случилась не с машиной, она работала как часовой механизм, как будто только что побывала в руках умелого мастера. Среди знакомых, очень умелым, почти гениальным, считался Иван Александрович Корнилаев.
                Тем самым вечером рыбного дня и первого четвергового сновидения Шура методично исследовала собственный дом, все редко используемые углы, закуточки от чердака до подвала, не забыла баню, гараж, дровяной сарай и даже теплицу. Везде находила она следы хозяйской заботы: всё, что нуждалось в починке, всё, до чего не доходили прежде руки, было отремонтировано, заменено, почищено. Дом по мужской части работ был вылизан от и до, лампочки светились, провода тянулись, не скучивались и не переплетались, розетки сидели плотно в гнёздах, ножки банных лавок и кухонных табуретов не шатались, крючки, вешалки, полки – всё получило порцию заботы мужских рук. В дровяном сарае наколоты щепки для растопки и большой короб с берестой. Невероятные масштабы работы, незаметной взгляду, открылись перед ошеломлённой Шурой. Отсутствие среди документов мужниного паспорта и диплома поставило точку в безнадёжности розысков полугодовой давности. Про паспорт она помнила, про диплом нет.
                Уставшая, потная до последнего лоскута кожи, вскипятила воду в эмалированном чайнике и отправилась в не топленную с весны баню. С тех пор, как пропал муж, в баню по субботам ходила к соседям Смирновым, с которыми близко дружила бабушка с довоенных ещё лет. В холодной парилке Шура разделась, развела торопливо тёплой воды в тазу и тёрла-тёрла жёсткой мыльной мочалкой тело, плескала в лицо ледяной водой, смывая с себя растерянность бесконечного дня. Напоследок облилась остатками воды и только теперь пришла в обычное спокойно-рассудительное состояние. В Шурку-Комля, коммерсантку и просто бабу, не то вдову, не то брошенку.
                С улицы послышался шум, кто-то прошёл от калитки к дому. Хлопнула входная дверь. Шура накинула халат, вышла из бани, задержалась на мгновение на крылечке. Сердце заполошно забилось, повело голову. Сквозь кухонное окно было видно, как зажегся свет в коридоре.
                – Шурик, ты где спряталась? – Паша Смирнов, стоял в коридорчике, щурился. Пахло от него хорошим одеколоном и уличной сыростью.
                – Здесь я, Паша, из бани иду.
                – Из холодной? Ты это… всё у тебя нормально?
                – Нормально, хорошо даже. Сегодня приехал? Надолго? Я сейчас, я быстро. Чай будешь?
                Шура обошла гостя, прошла в дальнюю комнату, пока переодевалась, всё  думала о том, что нынешний день никак не кончается и преподносит сюрприз за сюрпризом, и неизвестно, какая ещё припасена карта у судьбы в рукаве. Чайник остался в бане, воду вскипятила в ковшике. Собрала стол на скорую руку: мёд, печенье, горсть конфет, нарезала сыр, в кружки опустила по чайному пакетику.
                – Извини, не ждала гостей. Ты какими ветрами, Паша? Осень на дворе, ты в отпуск, что ли? – спрашивала, чтобы заткнуть неловкую паузу. Гость смотрел на хозяйку пристально, наконец, словно пересиливая себя, спросил:
                – Как ты? Привыкла? Сколько прошло, полгода? Антон как? Учится?
                – Второй курс. Мехмат. Трудно, но свёкор… – тут Шура запнулась, Паша быстро взглянул, промолчал, – в общем, помогают ему, да и сам… есть в кого. Нормально. Там за ним и уход, и присмотр.
                – Шура, я…
                – Пашка, — перебила, решила про себя, если не другу детства, то кому ещё-то? – Паш, пойдём, что тебе покажу.
                Они прошли тем же маршрутом, каким Шура обследовала свои владения несколькими часами раньше. Показывать ничего не пришлось, мужской взгляд на эти вещи должен быть приметливее, вероятно, гость увидел гораздо больше, чем хозяйка. Молча вернулись на кухню. Шура достала из шкафчика импортную бутылочку с исконно русским содержимым. Подержала в руках и убрала обратно, не время и не место. Гость хмыкнул, но возражать не стал.
                – Я понимаю про паспорт, время такое, хотя у нас не столица, привычки нет, чтобы с собой носить даже в баню. Но исчез и диплом. Вот так, Пашка. Такие пироги с котятами. И лодка…
                – Может, он в отделе кадров? – увидел, как она отрицательно покачала головой, – ладно-ладно, а с лодкой что? Притопила на зиму? Теплу окончательный кирдык вроде обещали синоптики.
                – Притопила? О чём ты, Паш? Нет лодки. С того самого утра нет! Труба осталась, цепь осталась, а лодки нет. Я больше туда и не ходила, к чему? Душу только травить. Ты ведь здесь как раз был и бегал вместе со всеми. Забыл?
                – Забыл, конечно. Так, ладно. Всё! Утром зайду за тобой, пойдём проверять. На всякий случай, чтобы тему закрыть, хорошо, Шурик?
                – Не называй меня так! Я выросла из этой одёжки, мне сорок три, – развела руками, как будто не верила, что так много, повторила растерянно, – не может быть там лодки, Паша.
                – Правда, что ли? Сорок три? Не вижу в упор. Утром зайду, к восьми. Встанешь?
                Шура кивнула. Восемь… позднее утро, как не встать? Она растерялась и дала слабину, оправдывалась, будучи невиноватой ни в чём. Перед Пашкой незачем держать лицо и прикрываться каменной бронёй. Пашка Смирнов знал Шуру как облупленную, она подозревала, что мог запросто читать и мысли. Он был соседом и другом, больше, чем другом – почти братом. В это самое почти протиснулась первая влюблённость. Шуре в тот год исполнилось тринадцать, она в шестом, он в десятом и никакой надежды. Он целовался с кем-то под разлапистой цветущей черёмухой, до утра слышались тихие смешки и долгие паузы. Шура натягивала подушку на голову. На вокзале летом его провожала другая: Пашка Смирнов уезжал в Мурманск в мореходное училище. Весну с той поры Шура не любила, черёмуховый цвет нагонял тоску.
                В восемь ещё темно, но небо чистое, воздух холоден, и земля прихвачена ночным заморозком. Пока дошли до реки, почти рассвело. Лодка застыла в прозрачной неподвижной воде, соединённая цепью с обрубком ржавой трубы, вбитой в берег в незапамятные времена. Лодке почти два десятка лет, она выглядела старой, но прочной. Та самая исчезнувшая в апреле, с буквой А на корме, букву процарапал когда-то сын. Царапины глубокие, со временем почти исчезнувшие, если не знать, не заметишь.  Паша переобулся в принесённые высокие рыбацкие сапоги, столкнул лодку с мелководья. Вода зимой промерзала на полметра, иногда чуть больше, у берега лёд мог расплющить старое судёнышко.
                – Держи, – Шура брала лежавшие возле трубы камни, Паша принимал. Молчали, но оба задавали себе один и тот же вопрос и предполагали ответ.  Лодка огрузнела, медленно уходила под воду, днище коснулось дна, раскрутились круги по воде, поднялась муть и быстро улеглась обратно. – Спасибо, Паш, ты настоящий друг.
                – Обращайтесь, – усмехнулся, – я вечерком зайду, если не возражаешь.
                – Как хочешь.
                По пятницам Шура ездила за кондитеркой и гастрономией.
                Внезапно вернувшаяся лодка весь день не выходила из головы. Лодку эту сработал Пашкин дед, его звали не по имени, а просто дед Смирнов, был он тощий и вредный старик. Шура помнила его только таким, с годами он почти не менялся. Много лет назад дед Смирнов делал лодку, предшественницу той, что исчезла нынешним апрелем. Пятилетняя Шура толклась рядом, мешалась под ногами, задавала глупые вопросы, а дед грозил пальцем и всё сокрушался, что нет «матерьяла» для кормы: толстого елового комля. Шура вслед за ним хмурила брови и всех спрашивала, не завалялся ли у кого еловый комель? Вот тогда и прилипло к ней прочное, как она сама, прозвище.  Внук при деде был подмастерьем, а маленькая Шура – при внуке, он с ней водился как нянька, до самой школы, и защищал, и наказывал. В первый класс Шура пошла, держа в одной руке букет красных георгин, а другой цепко держалась за Пашкину ладонь, дед Смирнов с бабушкой Машей шли следом.
                Пока пекла пироги и жарила картошку, вспоминала то давнее лето, поиски «матерьяла», запах пакли и горячей смолы, Пашкин окрик: – Шурик, атас! Счас будет горячо, берегись!  Шура неохотно отбегала, садилась на взгорке, смотрела, как дед Смирнов зачерпывает банкой с длинной ручкой чёрное вязкое варево, а Пашка острым деревянным клином проталкивает дымящуюся массу в щели, потом, намотанной на палку тряпкой растягивает варево по днищу. Глаза слипались, голова тяжелела, Шура засыпала, чьи-то руки подсовывали под голову мягкое, пахнущее табаком.
                Часы пробили семь. Зажглись редкие фонари, сгущая темноту за окнами. В простенке висело большое, почти в пол, зеркало, наполовину заслонённое спинкой кресла. Давно Шура не смотрела на себя подробно, всё наспех, всё мимоходом. Друг ли детства виноват, или завихрения в пространстве-времени, но подошла, отодвинула кресло и разглядывала себя так, как смотрят в музее на картину. Нет, не отсыпала природа от щедрот своих дивной красоты, но ведь и не изуродовала. Была Шура среднего роста, плотная, сбитая и утрамбованная в форму, как куличик в детской песочнице, без рыхлости и пустот. Грудь полная, талия… ну, какая-то талия имелась, шея не короткая, но не так, чтобы длинная, лицо почти круглое, глаза серые с точками-песчинками вокруг радужки, ресницы прямые и короткие, не падает от них тень на щёки, как у записных красавиц. Скулы…
                За спиной, возле двери произошло шевеление, как выдохнул кто. Ванечка? Шура обернулась: нет никого, а на улице звякнула калиточная щеколда, скрипнуло крыльцо, стукнула, закрываясь, уличная дверь, в сенях кто-то поднимался по лестнице. Дверь пришла в движение. Время остановилось, воздух стал плотен как натянутая тетива. Раздался едва слышный хлопок, мужская нога в чёрном ботинке шагнула через порог.
                – Ох и ничего себе, – друг детства отвёл виновато взгляд, неторопливо разделся, пристроил куртку на вешалку, стянул ботинки, взглянул на стоявшие под вешалкой мужские тапки, усмехнулся и прямо в носках, миновав небольшой коридор, прошёл в большую комнату, – ничего-то у тебя не меняется.
                – Не скажи, Паш, – приятно было произносить знакомое имя, как будто звуки возвращали в давнее прошлое, в весну и черёмуховый цвет, но возвращали без дурмана детской влюблённости, без несбывшегося ожидания, и потому возвращение носило оттенок чистоты и свежести, – то нас трое жило, а теперь я одна. Паш, ты ведь про то же самое подумал там, у лодки?
                Он кивнул. Помолчали.
                – Магазин у тебя смешно называется, «Незабудка». Чего не сменила вывеску?
                – Зачем? Да теперь и не называют так, а всё комлевским да комлевским. Вот прилипло же, как смола. Паш, мне вчера сон приснился, из головы не идёт, как зубная боль, – неожиданно отметила просительную интонацию в голосе. И сразу же захотелось вернуть слова назад, так не получится же. Скомкала, насколько возможно, пересказ и осталась собой недовольна.
                Он выслушал про сон, пожал плечами, мало ли что людям снится. Паша Смирнов жил легко и просто, не забивал голову разной чепухой. Дважды женат и дважды разведён. Третий брак вышел удачным, жили на два дома, растили дочь, в отпуск приезжал один или с дочкой, жена предпочитала отдых на море. Шура вполне понимала такой расклад жизни, она и сама ни разу не ездила к мужниной родне, отпускала своих мужиков и радовалась возвращению так, как будто втайне ожидала, что они могут остаться там навсегда.
                – Как ты с домом-то одна справляешься? Чего бы тебе в квартиру не перебраться, там все удобства. Ивану предлагали не раз, я помню.
                – Предлагали. Но… не могу. Этот дом всё, что у меня осталось от семьи, от родни… кровной родни. Тебе не понять, Паша, у тебя тут родных куча, а мои все мертвы. Одних война забрала, других смерть. Когда маленькая была, просила бабушку рассказать. Она фотографии доставала: вот дед твой, вот дядья, вот мама. Немного фотографий, немного подробностей, обычная семья, если не задумываться. А я задумалась: вот откуда мы и почему здесь очутились, так все мои вопросы в воздухе подвисали. Странно, да? Знаешь, мне в детстве казалось, что не было их никогда, что бабушка придумала всё. Я одна теперь.  Ванечка… – голос дрогнул, – исчез, а Антошка сюда не вернётся, я не дура, понимаю, что у него дорога теперь своя.
                – Бедная ты, бедная, а ещё Комель, да, Шура?  Ну поплачь в жилетку, что ли, – он помолчал, давал ей время справиться с собой, – слушай, а бросай тут свою торговлишку, поехали в Мурманск, а? Вот прямо сразу и не думая.
                – Пашка, вечно ты… шут гороховый, ну тебя к чёрту! Что я там делать буду? В продавцы, что ли наймусь? Здесь я хозяйка, а там…
                – Это ты права: хозяйка. На новом месте раскручиваться придётся, и не факт, что впишешься. Плотно в торговле живут, чужаков не любят. Ладно, сиди тут, раз мёдом намазано.
                – А знаешь, вот именно что намазано! Как ты пренебрежительно про торговлишку, а я с бабушкой на рынок ходила петрушкой-укропом-огурцами торговать. Она зазорным это не считала, вырастили сами, с чего бы стесняться? У нас и покупатели свои были. А что такого? Ты не знал разве? А в девяностые… Эх ты…
                – Шур, ты чего вскинулась? Знал, всё знал, не маши знамёнами, уймись. Бабушка Маша и рынок – то ещё зрелище. Я бегал смотреть на вас и удивлялся: как ей удаётся соединять несоединимое? А она ничего так, не стеснялась совсем, как будто только так и надо жить, не оглядываясь.
                – Да, она такая. Говорили, начальник её побаивался, а ведь она работала просто секретарём. А он потом помогал нам с ремонтом, с дровами, – вдруг пришло в голову, что теперь дровами придётся заниматься без Ивана. Много чего без Ивана придётся делать, хорошо, что водопровод теперь и водогрейка. Может, и правда, в квартиру перебраться? С соседями через стенку? Ну нет.
                – Ты замуж вышла, так мать с отцом рады были больше, чем за нас с сестрой, потому как мужик в вашем доме появился. Ты, это, если что надо, обращайся, если по дому что починить-приколотить, – тут он усмехнулся и добавил, – ну, судя по вчерашней экскурсии, год как минимум, чинить-приколачивать ничего не придётся. Если только лодку по весне просмолить…
                – Извини, не знаю, что на меня нашло. Лодка эта ещё… Знаешь, сегодня вдруг в голову стукнуло: моя жизнь уложилась в две лодки. Можно в годах измерять, а можно и в лодках.
                – Придумала тоже, в лодках, а чего не в кроликах?
                Она засмеялась, впервые за полгода. Друг детства разглядывал её и хотел ещё что-то добавить, но не решился.
                – В кроликах тоже можно, было бы желание. Мне проще в лодках. В первой лодке мы жили-плыли с бабушкой, во второй – с Иваном и Антошкой, а теперь моя лодочка ненадёжна и дырява, как… как решето. Не плавала я ещё в решете-то. Вдруг да и понравится, а Паш? Да не смотри так, нормальная я, не думай и давай уже, уходи, поздно.
                – А подруги что… – осёкся, понял, что сморозил глупость: ещё в школьные годы Шура не сходилась ни с кем близко, всё своё держала в себе, она командовала, остальные подчинялись, –ладно, проехали.
                – Да хорош тебе ножкой шаркать, иди домой, мне два дня за прилавком стоять, – подталкивала к двери, совала в руки куртку и шапку. Лицо застыло, глаза темны, – после, после поговорим, да иди же ты, чёрт!
                До полуночи сидела за столом. В окно светила полная луна, и небо было чёрным и пустым. Через два дня друг детства уехал, всё и к лучшему, не любила Шура душевного стриптиза.
                ***
                Тяжёлый день понедельник. По традиции, сложившейся у Шуры последние десять лет, следовало его задобрить. Любители свежей сдобы караулили красный «каблук» возле магазина. К сдобе прилагалась молочная продукция во всех доступных видах. Особенно хорошо в начале недели раскупались кефир и простокваша.
                ***
                В воздухе пахло близкой весной, февраль злился и метелил, но перебить тонкий уверенный дух не мог. Накануне, в среду, с утра шёл мелкий снег, поредевший к полудню. Дорожки Шура разгребла с вечера, утром осталось убрать гребни от проехавшего трактора. Махала лопатой и перебирала в памяти утренний четверговый сон, отмечала то, что увиделось важным и поставило уверенную точку в Шуриных предположениях. Три приснившихся четверговых сна строились по одному сценарию, мелочи, возможно, играли какую-то роль, но не главную, скорее намекали, но расшифровывать намёки всё равно, что тыкать пальцем в небо. Шура Ипатова по прозвищу Комель уверенно стояла на земной тверди и ни в какую мистику не верила, полагая это занятие уделом экзальтированных барышень, начитавшихся романтических историй. Самой вредной и нелепой из историй она считала сказочку про алые паруса писателя Грина. Не единожды прочитанная, помнившаяся до последней запятой, история вызывала глухое, необъяснимое раздражение в душе. Так не бывает, потому что не может быть.
                Муж посмеивался над жениной непримиримостью, но иной раз Шура ловила на себе оценивающий и холодный взгляд, вряд ли полностью осознаваемый его обладателем. В такие моменты, пусть и редкие, становилось неуютно, как будто не муж, а бабушка стоит возле дверей и разглядывает внучку, стоящую перед зеркалом. Зеркал Шура сторонилась, тонкое и звонкое для других, тех, которые ветер и солнечный луч. Но и своё в себе нашла. Влекли душу простые числа, они были сами собой, не раскладывались на составляющие, они походили на Шуру прочностью и однозначностью. Не зря именно числа дали подсказку четверговым снам, их вероятному количеству. В первом сне числа могли ничего не значить, в третьем значили много. Это не могло быть случайным совпадением. Случайности для тех, кто в них верит. Шура Ипатова верила закономерностям.
                ***
                Город пробавлялся лесом и железной дорогой. Лес заготавливали зимой в верховьях реки, связывали толстой проволокой в пачки, по весне юркие сплавные катера приводили плоты к пристани.  На берегу брёвна укладывали в высокие плотные штабеля, потом кранами перегружали в вагоны и отправляли адресатам. Иногда штабель раскатывался, тогда брёвна глухо стукались друг о друга, катились вниз и падали в воду. Звуки были тяжёлыми, как будто река задыхалась от душившего кашля. Речное дно устилали в несколько слоёв топляки. На той стороне на делянках росла земляника. Шура с бабушкой выходили за ягодами рано, проходили через проходную, по мягкой опилочной дороге мимо уложенных между кранами брёвен и спускались к бонам. Боны из брёвен в два слоя, верхний поперечный, нижний продольный, как будто идёшь по бесконечно-длинному решету, вода выплёскивалась в дырки, хлюпала. Маленькая Шура цеплялась руками за перила, отставала, вглядывалась в воду, тёмную и страшную.
                – Не бойся, Саша, – бабушка Маша оглядывалась, – вода держит сильного, она не опасней человека.
                – Да не боюсь я, не боюсь, – шептала Шура, отдирала ладони от перил и упрямо заставляла двигаться дрожащие ноги. Много лет спустя теми же самыми словами подбадривала пятилетнего сына Антошку: на той стороне был неплохой песчаный пляж.
                Через десять лет, лёжа на белом раскалённом песке, Антон объявил о переезде в Москву. Шура пережила эту новость много раньше, приняла скорую разлуку, ещё не ставшую свершившимся фактом, и всё-таки слова сына ударили больней, чем ожидала.
                – Взяли, значит, – собрала в горсть горячий песок, ладонь обожгло, – когда ехать?
                – Мам, не переживай, ещё целое лето впереди, – Антон выдохнул, расслабился, перевернулся на спину, – горячо как. Я на каникулы буду приезжать.
                – Куда ты денешься, приедешь, – добавила осторожно, – хорошая школа, мне там понравилось.
                – У Колмогорова? А ты откуда…
                – От верблюда, – Шура села, подтянула колени к подбородку, – когда-то меня отобрали, была такая программа для одарённых из глубинки.  Я математику очень любила, на олимпиады ездила, места занимала.
                – И ты молчала? А… это, не поехала почему?
                – Бабушка болела, как я могла оставить её одну? У неё, кроме меня, никого... Зато у тебя родня в самой столице. Папка знает?
                – Знает, – сын расслабился, – а вот кстати, мам, ты чего к ним в гости не ездишь? Они хорошие, про тебя всегда спрашивают и говорят, чтобы приезжала.
                Не ответила, поднялась и пошла к воде. Есть вещи, которые словами не объяснить, а если пробовать, то получается глупо и смешно. Она и сама не могла понять, что за чёрная кошка пробежала между нею и родителями мужа. Ерунда, конечно, и всё-таки Шура ни разу в гостях у столичной родни не была, да и они, приехав на свадьбу, больше попыток сближения не делали, но внука принимали и баловали. Любили. Их любовь выглядела праздником, ярким и тёплым, повезло сыну с любовью. Повезло, конечно. Антошка мальчик хороший, ей ли не знать собственного ребёнка.
                Два следующих года были мучительны: с каждым приездом Антон отдалялся от дома и от родителей. Приезжал на каникулы, стоял в дверях, не решаясь переступить порог, оглядывал знакомые предметы на привычных местах, проводил рукой по письменному столу, по корешкам книг на полке, по моделям кораблей, собранных вместе с отцом, и по кусочкам отрубал прежнюю свою жизнь. Приходили бывшие одноклассники, и с каждым разом разница между ребятами становилась заметнее. Однажды Антон спросил, не хотела бы мать перебраться насовсем в Москву. Шура улыбнулась, больше эта тема не возникала. А потом, потом сын стал студентом, началось новое тысячелетие, пропал без вести муж, и приснился первый четверговый сон.
                ***
                Апрель выдался тёплым, снег давно сошёл, земля медленно прогревалась, шли от неё воздушные токи, искривляя пространство, захватывая в свою орбиту время. Оно тянулось лениво, будто просыпалось нехотя, как роняет мгновения сладкого сна на утре младенец, сжимая крошечные кулачки и морща нос-пуговку, готовясь заплакать.
                Друг детства и почти брат не обманул: приехал, как и обещал, после майских. Шура сидела на берегу, смотрела, как он зачерпывает железной банкой с длинной ручкой дымящееся густое чёрное варево и заталкивает его острым концом палки в щели, растягивает-растирает смолу по днищу. Ощущение дежавю было настолько сильным, что не удалось сдержать слёз. Пашка старательно делал вид, что не замечает, и рассказывал бесконечные случаи из старпомовской жизни. Шура слушала невнимательно и неожиданно позвала на Старицу.
                ***
                – Старицу называли Безнадёжным озером. Это до революции ещё, – Шура смотрела, как ловко Пашка управлялся вёслами. От воды шло холодное дыхание, ноги застыли.
                Когда-то, в прошлой жизни, так же ловко работала вёслами бабушка, потом настала очередь Шуры, с некоторым сопротивлением отдавшей свою власть над лодкой мужу, он – сыну. Прошлым летом укромное место с помостом, нависавшим над водой осиротело. Иван тёмной речной воде не доверял, но куда ж деваться из семейной лодки: привык и пристрастился к рыбной ловле. Старица весной соединялась с рекой, рыба охотно шла на нерест в тихую заводь. Иногда Шура ловила себя на мысли о том, что на озере муж отдыхает не только от работы и семьи, но главным образом – от себя. Они никогда об этом не говорили, словно боялись произнести неосторожные слова. Однажды пришла в голову мысль о том, как похожи были здесь, на озере, лица бабушки и Ивана, словно думают они одну и ту же думу. Шурина чёткая и понятная логика пасовала перед иррациональным, здесь не работали простые числа, словно реальность перетекала в иное измерение.
                Пашка разглядывал Шуру, поискал в её лице чего-то, не нашёл, открыл рот, но слова будто примёрзли к нёбу. Шура ждала, знала она за другом такую манеру: про важное он не говорил сразу, долго собирался.
                – Вот какое дело, Александра. Ты про корни свои тогда помянула, что не знаешь, какого ты роду-племени. Я тебе скажу, а ты решай, правда это или порожние разговоры. Деды наши в восемнадцатом встретились. Здесь, на станции. Твой Кирилловым Николаем назвался и первое время не отзывался на имя-фамилию, будто с чужого плеча документы у него. Мог дед мой и ошибаться, конечно, зуб не дам. А бабушка Маша позже года на два появилась. Из эшелона с беженцами. Не то московского, не то петроградского. Тощая и синяя, первое время её так и звали, Маша Синяя. Боялась всех, в обморок вроде падала, не то от голода, не то от испуга. Прикинь, это про бабушку-то твою! Кириллов молчун был, не чета моему деду, мой-то известный балабол. Дружили. Призывались вместе, а дальше дороги разбежались, моего по ранению списали, а твой…
                – А мой без вести пропал, – закончила фразу Шура.
                Причалили. Прошли перешеек между основным руслом реки и старым, превратившимся в озеро, пробирались вдоль берега по едва заметной тропке, пока не достигли стоянки. Здесь оборудовано было костровое место, выложенное по кругу камнями. Шура шла первой и вдруг остановилась: под старой елью, накрытые дощатым настилом, лежали напиленные круглые чурки для костра, на них набросаны коротко наломанные тонкие ветки для розжига, сверху, как украшение на торте, пристроился кусок бересты.  Паша хмыкнул, пробормотал что-то нечленораздельное, вынул из кармана зажигалку и принялся разводить костерок.  Шура расстелила на тёмном от дождей и времени столике клеёнку, достала из пакета хлеб, соль, овощи, колбасную нарезку. Зачерпнула воды в котелок, подвесила над огнём.
                Косые солнечные лучи падали на воду жёлтыми пятнами, широкие глянцевые листья кувшинок лежали на поверхности зелёными блинами, бесшумно скользили водомерки, шелестела молодая листва, распевалась в кроне берёзы иволга, долго настраивала голос, пока не выдала знаменитую песню, похожую на звуки флейты.
                – Вот какая штука интересная: вы с бабушкой жили не так, как все мои друзья-приятели. Вы жили без старух, – Пашка усмехнулся, в лицо взглянул, не обиделась ли, – понимаешь, о чём я? К вам не приезжали родственники, а ведь всегда есть какая-то родня, пусть дальняя, которая хоть раз в жизни приезжает в гости и рассказывает разные семейные истории. Я этих историй натерпелся в детстве по самое не могу. И всё мимо ушей пропускал, а теперь жалею.
                – Да, спросить не у кого, – Шуре было покойно и хорошо здесь, как будто бабушка была жива и отошла на минутку собрать горсть земляники для маленькой внучки. – Мне было лет семь, что ли, когда случайно из бабушкиной книжки выпала фотография, старая, коричневая, в мелких таких пупырках, ну, шершавая, не глянцевая. Бабушку на ней сначала не узнала: молодая, причёска такая… дореволюционная. Рядом с ней офицер в форме. Высокий-высокий. Лица такие… нездешние лица. Не нашла я потом этой фотографии, все книги перелистала. Надпись внизу была с ятями, что-то про фотографа, не помню. Книгу эту мне трогать не разрешалось, а я тайком брала и фотографию разглядывала. Мне кажется, что она с собой забрала.
                – И спросить не у кого, и старух нет, вот что обидно, – не понять, смеётся он или говорит серьёзно.
                – Дались тебе эти старухи.
                – Не скажи, это ж живой хронограф. Я бы сейчас старух послушал, так они или умерли, или телевизор смотрят. Сериалы импортные, слезоточивые, что гранаты. И глаза утирают, конечно, куда нашим страстям-печалям с заграничными-то.
                – Пашка, не бурчи, пусть смотрят. Про себя они всё знают, да и отстрадали уже, выгорели. Они по выходным возле моего магазина сидят на лавочке подолгу, наговориться не могут. Мне иногда так хочется подслушать…
                – Да чёрт с ними, со старухами. Хотя нет, польза от них всё-таки большая. Вот прабабка моя однажды разговорилась. Теперь подробности не вспомню, но что-то про то, что дед твой жену привёл, а ведь не венчаны и молодая не пустая была. Дед шикнул и рукой махнул, чтобы замолчала, а я мелкий был, не понял, о чём это и забыл почти сразу. Догадываешься, куда я выворачиваю?
                – Мать моя была Ипатовой, а братья её – Кирилловы, – еле слышно произнесла Шура и пожалела сразу сказанных слов. Пашка, словно нарочно, не унимался, хотелось заткнуть ему рот, он произносил то, о чём она много раз думала.
                – Матери твоей не помню, хотя должен бы: мне четыре стукнуло, когда она умерла. Красивая была, говорят. В госпитале всю войну работала. А замуж не вышла. Почему? Мужиков на войне выбило, ушло много больше, чем вернулось. А детей после войны густо.
                – Помолчи, Паш, – не выдержала, – мы не имеем права судить. Чужая жизнь – потёмки.
                – Да я ничего такого… Разве только ваша семья такая? Всех тогда смешали в общую кучу, да и бросили. Живём как перекати-поле. Я приезжаю, а всё другое, спросить-узнать уже не у кого.
                Они лежали на нагретых досках помоста, опустив руки в воду, она волновалась, отражённые в ней лица жили отдельной от хозяев жизнью: губы шевелились, зрачки двигались, ноздри раздувались. День был тёплым, разговоры – долгими.
                – Когда маленьким был, то вообразил однажды, что ты моя сестра. Могла быть это правда? Не задумывался никогда, а сейчас как в голову тюкнуло: почему нет? Дело прошлое, признаюсь ещё: видел я как ты по мне сохла, жалко тебя было, но сестра есть сестра. Такую установку тогда дал и твёрдо держался. Теперь думаю, дурак был или всё-таки умный?  Эх…
                – Конечно, дурак, – засмеялась Шура, – ты никогда в умных-то не числился.
                – Ладно, дурак, не спорю. А как вы с Иваном снюхались? Ты на танцы не ходила, компаний общих у вас не было, а жених завидный, с Москвы самой. Эй, ты меня слышишь?
                Шура перевернулась на спину, прикрыла глаза, долго молчала. Пашка не торопил, может, и не ждал ответа. Солнце слепило, пришлось сесть, подтянуть к подбородку колени.
                – А в кино. Мы с бабушкой ходили на военную картину, она на военные никогда не пропускала, там иногда кинохроника была, прямо в фильмах, я думаю, что надеялась увидеть своих. Не вернувшихся. Говорили, что кто-то где-то и видел знакомые лица, помню, песня ещё про это была. Мы смотрели «А зори здесь тихие…». Иван сидел рядом со мной. Мне Лизу эту, Бричкину, так жалко было, до слёз, я глаза вытираю, а он смотрит так… С того и завертелось.
                – А ты? – он тоже сел, упёрся ладонями в помост.
                – Паш, не знаю, не приставай! Вот в тебя влюблена была, с Иваном всё по-другому, так я выросла и про жизнь немного подумала. Не пытайся сравнить детскую любовь со взрослой, не выйдет. У каждой свои игрушки. Расскажи лучше про себя, – друг подбирался к опасной теме, следовало перевести разговор на другое, –  редко бываешь, а тут такой случай подвернулся. Вот приедут твои внуки на историческую родину, кто им расскажет про деда? А я тут как тут, всю твою подноготную и выложу. Как я тебе в роли живого хронографа, справлюсь?
                Пока Паша упивался возможностью приукрасить себя, Шура думала о муже. О том, как трудно городскому человеку привыкать к жизни в частном доме, доме старом, прожившем бОльшую часть времени без мужских рук. Иван справился. С домом, а с собой? Судя по внезапному исчезновению, нет, не смог.
                – Помнишь, ты про сон рассказывала? Я почти не слушал, а позже вдруг вспомнил всё. Не веришь? Давай повторю вот слово в слово, – друг детства минут десять молча наблюдал за Шурой, наконец ему это надоело.
                – Верю-верю. Ещё было два и оба по четвергам. По моим подсчётам осталось ещё десять, десять снов с сюжетом про дом, квартиру и простые числа.
                – Даже так? Счетовод ты, Шурка, говорят, ты и в магазине в уме считаешь и не ошибаешься никогда. О тебе легенды рассказывают, батя говорил. Правда или врут люди?
                – Чистая правда, – поклялась Шура и засмеялась, – некоторые из других районов специально приезжают по выходным, чтобы собственными глазами… им развлечение, мне – выручка. Все довольны. А сны… Пашка, такая красивая арифметика у меня получилась, невероятная! Ты о простых числах слышал, хотя бы в общих чертах? Или на пальцах надо объяснить?
                – Кое-что, делятся вроде на себя и на единицу, так?
                – Да. В первом сне был дом номер два и квартира девяносто семь, во втором – три и восемьдесят девять, в третьем – пять и восемьдесят три. Понимаешь? Они сбегаются к центру. В первой сотне простых чисел двадцать пять, значит двенадцать пар и посередине непарное тринадцатое число. И оно есть сорок один. Значит эта цифра что-то или нет? Я голову сломала, ответа не нашла. Что ты так смотришь? Крыша у меня… да?
                – Твоя крыша надёжней всех крыш мира, – пробормотал и отвернулся, – я в тебе не сомневаюсь. Веришь?
                – Верю-верю всякому зверю... Вот, Пашенька, такие пироги с котятами. Как хорошо, что ты приехал, а то меня бы разорвало от всех этих снов, которыми ни с кем не поделишься. Я как будто беременна и снами, и цифрами, ненавижу их и жду каждый четверг, а они манят и обманывают.
                – Вот приснится тебе твой тринадцатый сон и поймёшь, что к чему. А вообще, завязывай с этой чертовщиной. Сны есть сны, в какую сторону ни поворачивай. Кончай бузить, а то и правда, крыша протечку задаст, – он обнял её за плечи, притянул к себе. Не было в этом объятии ничего иного, кроме нежности брата к потерявшей опору сестрёнке.
                Неожиданно заверещали лягушки, взорвали хрупкую тишину. Над озером стелился серый туман, вкрадчивый и цепкий. Стало зябко, небо темнело на глазах, и первые звёзды выступили на небесной арене. День подошёл к финалу.
                ***
                В начале июня Шура вдруг сорвалась на море. Мир не рухнет за неделю, а ей очень, очень надо сделать маленькую передышку. Сложилось всё: ветер был попутным, море – холодным, песок – горячим, плыли на горизонте далёкие корабли, цвела магнолия, ноздри щекотал запах шашлыка… Черноглазые мужчины цокали языком и восклицали: «Вах!» Шура смеялась.  Шура качала головой. Шура показывала обручальное кольцо на пальце.
                ***
                Она вернулась в привычную жизнь как возвращаются после долгой разлуки. Лениво несла тёмные воды река, стоял магазин с надписью белым по синему «Незабудка», который упрямо называли комлевским. Всё вернулось на круги своя: молочно-сдобный понедельник, мясной вторник, бакалейная среда, рыбный день четверг, гастрономически-кондитерская пятница. По субботам и воскресеньям Шура подменяла по очереди своих продавщиц за прилавком. Пиво-соки-воды-спиртное – без графика, по мере надобности. Возле дома вместо красного ижевского «каблука» ждал хозяйку красный фургончик Ситроен Берлинго, собранный на Таганрогском автозаводе. Шура вернулась к себе домой.
                Осенью Пашкин одноклассник подрядился поставить лодку на зимовку, друг детства сам приехать не смог, но про «сестрёнку» не забывал, изредка звонил на домашний телефон, рассказывал про себя и дочку Инку. Жизнь не закончилась, а сны вдруг пропали на несколько месяцев. Шура была спокойна, она верила своим расчётам и не обманулась. Четвёртый сон принёс ожидаемые числа: семёрку и семьдесят девять. После Нового года приехал сын, подарил мобильный телефон, показал фотографию своей девушки.
                По весне стали явью несколько лет ходившие по городу слухи: деревообрабатывающий комбинат «оккупировали» немцы, сменили почти весь инженерный состав, перетряхнули аппарат управления, в город приехали специалисты из Польши. Передел собственности происходил цивилизованно, на протесты жителей об опасности производства новых видов продукции, власти посулили пряников: обещали сдвинуть с места вопросы о газовой трубе, ибо до сих пор город отапливался привозным топливом и дровами. Тем летом впервые Шуре самой пришлось заниматься ими, заказывать машину и нанимать мужиков для колки. Она их держала в ежовых рукавицах, спиртное – только после сдачи работы. Снова неслось в спину: Комель – зверь-баба, у неё не забалуешь.
                В июле Шура с Антоном вытянули на берег лодку, просушили и совершили вылазку на Старицу. Там ничего не изменилось, так же распевалась иволга, и скользили по воде ногастые водомерки. На месте был и запас дровишек для костра, их заготовил Паша Смирнов прошлым летом, приговаривая, что два раза на подарки надеются только идиоты. Антон говорил всё время про учёбу, про возможную заграничную стажировку по обмену, начинал солидно, веско роняя слова, постепенно увлекался, делался похожим на мальчишку.
                Шура слушала сыновьи планы и всю обратную дорогу не могла решить, стоит ли рассказывать сыну про свои розыски родовых корней. С одной стороны, это семейная история, с другой – имеют ли право потомки судить? Мария Ипатова решила спрятать ту жизнь, которая не случилась, и оставила ту, в которой пришлось существовать. Могла быть только одна-единственная веская причина так поступить. И, уходя, бабушка убрала скелет из шкафа. Что же, мёртвые имеют право на защиту от посягательств живых. Антон… Антон был Корнилаевым, это много меняло, почти всё.
                – Антош, помоги вытащить лодку. Пусть лежит на берегу.
                Сын кивнул. Лодку вытянули, перевернули, вёсла убрали под корпус. Домой возвращались молча. Год прошёл незаметно, перетёк летними дождями, осенним ненастьем, студёными морозами (зима была на редкость холодной), первой капелью и майской грозой.
                ***
                Три одиноких весны поглотило время. Недели походили одна на другую. Молоко по понедельникам, мясо… бакалея… рыба… Память копила, нанизывала простые числа на нить четверговых снов: тринадцать и семьдесят один, двадцать три и пятьдесят девять, тридцать один и сорок семь…
                Тринадцатый приснился короткой июньской ночью.
                …Был он лёгкий, акварельно-прозрачный. Снился знакомый город с улицами в зеленых оторочках ладно стриженых деревьев, кажется, лип. Асфальт дымился: только что проехали поливальные машины, отражения в витринах плыли, манекены шевелились, оборачивались на Шуру. Она чувствовала жжение на затылке.
                Дом под номером сорок один показался высоким, этажей в десять, но зрение обмануло, этажей было много больше. Дверь единственного подъезда распахнута настежь. Шура шагнула в гулкий полумрак, поднялась на лифте на последний этаж, вышла и осмотрелась. Над лифтом и лестничным пролётом возвышалась круглая башенка, вокруг неё неширокая галерея с перилами. Внизу раскинулся знакомый город, улицы – Шура насчитала двенадцать – стекались в одну точку, и точкой этой была высотка. Под ногами плыли рваные облака, пряча здания и деревья. Поднялся сильный ветер, принёс запах гари.
                Кнопка вызова лифта не работала, пришлось спускаться по лестнице. На каждой площадке по четыре двери, номера квартир начинались с…девяносто седьмого номера, значит, этажей должно быть двадцать три, нужная квартира будет на одиннадцатом. Но на одиннадцатом номера квартир начинались с сороковой, не с сорок первой! Пришлось вернуться назад, пересчитать: сорок пять, сорок четыре, сорок три, сорок два. Спустилась на этаж ниже. Опять то же самое: сорок, тридцать девять... Нет сорок первой квартиры, хоть умри. Шура устала, ноги заплетались, села на пол, прижалась мокрой спиной к холодной стене, закрыла глаза, успокоилась и пошла по третьему кругу… по пятому…
                Надо проснуться, билась в голове настойчивая мысль, надо просто идти дальше, иначе из заколдованного круга не выйти. Зажмурилась и, касаясь ладонями перил, побежала вниз, не оборачиваясь на металлические цифры на одинаковых, обитых дерматином дверях. На первом этаже ярко светился под высоким потолком круглый, молочного стекла плафон. На единственной на площадке двустворчатой двери красовались ярко блестевшие металлические цифры –  четвёрка и единица. Шура коснулась ладонями металла, он был тёплым. Створки неожиданно сами собой распахнулись. Остро пахнуло лекарствами и сладковато – кровью, Шура закрыла ладонями лицо, тошнота подступила к горлу. Двери за спиной захлопнулись, воздушная волна спутала короткие волосы.
                Длинный коридор, с одной стороны глухая стена, с другой – много стеклянных дверей, наполовину закрашенных белой краской. Из-за дверей слышались негромкие стоны, вздохи, невнятное бормотание, слов не разобрать. Шура медленно двинулась вперёд, остановилась у единственной приоткрытой двери, заглянула. В палате лежал раненый с забинтованной грудью, он держал за руку девушку в белом халате с завязками на спине и быстро, взахлёб, говорил:
                – Я к тебе вернусь, ты жди. Война кончится скоро, я приеду, ты мне веришь? Не молчи, только не молчи… Лида…
                Она отворачивалась, выдергивала ладонь, не отвечала. А он повторял и повторял одно и то же, заглядывал ей в лицо, гладил пальцы и спрашивал, любит ли она, дождётся ли. Шура не могла оторвать взгляда от лица раненого, оно менялось, старело на глазах, лоб перечеркнули морщины, от крыльев носа пролегли резкие складки, седина охватила виски. Узнавание было мгновенным, под лопаткой сильно кольнуло, обожгло кожу на голове, словно кто-то резко дёрнул за волосы.
                – Мне надо идти, ругаться будут, – подала голос, наконец, медсестра и стала медленно подниматься.
                Шура отшатнулась и побежала по бесконечному коридору, задыхаясь и боясь, что останется здесь навсегда. В спину толкал сильный ветер, волосы залепили глаза. Яркий свет вспыхнул впереди, солнце ослепило на мгновение, круглая площадь с клумбой и тремя пустыми скамейками оказались перед Шурой. Она упала на одну из них и проснулась.
                За окошком плескалась серая пелена. Короткая июньская ночь была в самом разгаре, без полной темноты и времени.  Над землёй низко стелился туман, тонкий, как солдатское одеяло. Шура накинула на плечи большой шерстяной платок, миновала калитку и торопливо пошла, почти побежала по улице к реке. Лодка качалась на воде, вёсла лежали внутри. Шура зашла в воду, оттолкнула лодку от берега, забралась внутрь, с трудом удерживая равновесие, устроилась на сиденье и стала грести. Вода едва заметно прибывала, за год доски рассохлись, жгутики пакли торчали из щелей. Лодка меняла очертания, борта раздвигались вширь, доски выгибались, расстояние между кормой и носом уменьшалось на глазах. Кормовая комлевая доска была прочна и держала давление.
                – Ну вот, Паша, а ты мне не поверил. Никаких кроликов, что за ерунда. Вода не дура, держит сильного,  – течение несло лодку быстро, как будто работали не вёсла, а мощный мотор.
                Небо было серым, и серой была земля, и туман серым мягким языком лизал кожу щёк, роса стекала с них бесшумными змейками. По серой траве прошла Шура к костровому месту. Огонь едва теплился, тёмная фигура поднялась навстречу.
                – Здравствуй, Ванечка, – голос не дрогнул, видно правы те, кто называл Шуру каменной, людей не обманешь, – как ты живёшь-поживаешь?  Я знала, что сегодня увижу тебя.
                Иван Александрович Корнилаев стянул капюшон, сквозь знакомое лицо на мгновение проступили черты раненого из больничной палаты, Шура едва не закричала от страха, глядя, как меняются, сглаживаются морщины, и невольно отклонилась на мгновение от протянутой мужской руки. От пальцев шло тепло, она закрыла глаза и слушала, как стучало его сердце, и как ему в унисон билось её. Муж собирался с силами и никак не мог начать разговор. Большая птица сорвалась с ветки, тяжело полетела прочь.
                – Мне приснился сегодня сон. Про мою мать Лиду, – Шура прервала молчание, растягивала слова, делала паузы, сжала кулаки, косточки на пальцах побелели. Муж разглядывал Шуру, искал в ней что-то и не находил, хмурился, то опускал глаза, то быстро впивался взглядом, как заколачивал гвозди – без примерки, с размаха, – она в войну работала санитаркой в госпитале. Она была взрослая, двадцать лет и семь месяцев. И полюбила одного человека. Он просил ждать его, она обещала. И ждала. Война кончилась давно, а она всё ждала и верила. Он не приехал, погиб, наверно. Я родилась, когда ей было тридцать шесть.  Нить рода не прервалась, но смысла жить дальше у матери не стало.
                –  А… ты? А материнский инстинкт?
                – Как раз он-то и сработал. Это только на первый взгляд странно. Три последних года были для меня нелёгкими, – в словах не сквозило сожаление, обида или упрёк. Слова просто набор звуков, они обладали тем, чего в числах никогда не было: неоднозначностью, они могли переворачивать смысл с ног на голову.
                Туман густел, деревья и кусты скрылись в нём, только глухо шлёпались крупные капли с веток, и еле слышно ухнул филин.
                – Он вернулся, – Иван, наконец, разлепил губы, слова давались ему тяжело, – он вернулся в сорок пятом. Не к ней. Домой. Он был другим, не тем испуганным мальчишкой в госпитале. Он вырос. Их почти всех война забрала, а он вернулся. И не смог выполнить обещание, потому что…
                – Потому что капитана Грея нет и никогда не было, эту историю придумал писатель Грин.               
                – Зачем ты так? Всё могло сложиться по-другому.
                – Не могло, Ванечка. Это сказка, – она вздохнула, закуталась плотнее в платок, стала похожа на старуху, – а ты решил исправить то, что исправить невозможно. Ты решил, что справишься и проживёшь чужую жизнь. Невозможно прожить за литературного героя, Ванечка. Ты обманул сам себя, ты два десятка лет жил за другого. Как вообще это пришло тебе в голову?
                – Логика у тебя железная, Александра. Умеешь ты в самое главное вцепиться.
                Снова повисло долгое молчание.
                – Грин… Ты права, всё дело в нём. Мне было тринадцать, когда я прочёл про капитана Грея. Впечатлительность удел нежного возраста, а я был впечатлён. Как раз в ту пору отец из командировки вернулся на день позже. Я его не узнал, он как будто обесцветился. Такой человек без лица. Хорошо, матери дома не было. Он рассказал про Лиду Ипатову. Тебе было восемь. Остальное можешь додумать сама.
                – Он был для тебя героем, и вдруг стал обычным человеком, да?
                – Да. Мы бредили подвигами и жалели, что на нашу долю их не останется. Детский максимализм, чёрт его побери. Мир передо мной был тот же самый, я стал другим. И отец… я много думал про незнакомую Лиду и понял одну простую вещь: отец не поехал за родниковой водой, утолил жажду на ближайшем водопое.
                – Красиво сказано.
                – Красиво… мне было не до смеха.               
                – Моя железная логика подсказывают, что ты ко мне ехал не наобум, признайся, провёл разведку боем?  – Напряжение нужно сбить, иначе разговора не получится.
                – Да. Угадала, – он засмеялся, скованность исчезла, перед Шурой был до боли знакомый Ванечка, – было такое. Из ЗАГСа меня в архив отправили. Там работала старая женщина, она Марию Ипатову помнила хорошо. Ты знала, что они брак зарегистрировали только в сорок втором? А ведь к этому времени у них дочь родилась и два сына.
                – Всё просто, выплаты по потере кормильца. Он уходил на войну и думал о жене и дочери.
                – Да, а я об этом и не задумывался. Удивился, что можно было жить без свидетельства, и брак всё равно считался браком. Жёсткие правила стали применять только с сорок четвёртого. Нет бумажки – сожители, есть – муж и жена со всеми вытекающими. А детей регистрировали всегда как положено. Только не понял, почему фамилии разные у дочери и братьев? Архивная дама объяснять не захотела.
                – Потому, что Николай Кириллов не был отцом Лиды Ипатовой, – она отвернулась, говорить об этом оказалось слишком непросто, но принцип недомолвок и умолчаний должен быть сломан, – я тоже провела свои раскопки.
                Она вспомнила то, что рассказал друг детства, про увиденную в детстве и исчезнувшую после смерти бабушки фотографию, про скелеты в шкафу покойников и своё к ним отношение. При упоминании о Пашке муж дёрнулся, Шура сделала паузу, думай, как хочешь, мне всё равно.
                – Я почти уверена: Маша Ипатова была венчана и фамилию взяла мужа. Возможно, где-то в церковной книге можно найти запись, можно вычислить примерную дату венчания. Москва или тогдашний Петроград: эшелоны с беженцами оттуда стояли на запасных путях станции. Не думаю, что это нужно делать мне, раз бабушка не хотела. У неё была тайна, у Кириллова – тоже. Оба они были не теми, кем казались, и тайны соединили их крепче, чем любовь.
                – Да, согласен. Время такое, нам не понять.
                – Не понять, – эхом повторила Шура. – Если бы у нас родилась дочь, она тоже стала бы Ипатовой.
                Иван кивнул, соглашаясь, и после небольшой паузы, неожиданно сказал:
                –  Мы могли быть братом и сестрой, если бы мой отец вернулся к Лиде Ипатовой. У тебя родился бы сын, внук для моего отца.
                – Могло быть так, а могло и не быть. Во всяком случае внук у твоего отца есть. Так или иначе, но цепочка не прервалась.
                Повисла долгая пауза, наконец Шура задала тот вопрос, который висел в воздухе, и которого очень боялся Иван:
                – Отец знал с самого начала? — увидела, как судорога прошла по лицу мужа, оно вновь стало похожим на того, из сна, и не сразу вернуло привычный образ.
                – Мы об этом не говорили. Конечно, знал. Он и Антона так сильно любит из-за… в общем, любит. И к тебе очень хорошо относится, правда.  Я присматривался к Шуре Ипатовой почти два года, и она оказалась совсем другая, чем я придумал, и эта разница между явью и воображением подстёгивала меня, как цирковую лошадь.
                – Он присматривался, – Шура фыркнула, не удержалась. Желание выть и кататься по земле от невыносимой несправедливости жизни, мгновенно испарилось. Минутная слабость, недостойная Шурки-комля. Она приклонила голову на плечо мужа, он подложил толстую чурку в костёр. Огонь притух, поднялась тонкая струйка дыма, через пять минут пламя вытянуло уверенный язык.
                – И ты подстроил так, чтобы мы оказались рядом тогда, в кинотеатре?
                – Угадала. Бабушка твоя долго меня разглядывала, но репутация перевесила, я был перспективным женихом. Не делай невинное лицо, она не могла не думать о твоём будущем. Со мной ты имела шанс изменить судьбу.
                – А я не воспользовалась, – усмехнулась, захотелось спустить мужа на землю. – Бабушка имела в виду другие расчёты. Думаю, что ей не был известен отец внучки, меня, то есть. Вопросы крови оказались слишком важными для неё. Сыграть с судьбой в лотерею она не захотела и думала, что ты увезёшь меня отсюда. Вряд ли она любила город, в котором пришлось жить. Ваши тайные желания совпали, а я имела другие планы на собственную жизнь.
                – Какие планы?
                – Бабушка однажды сказала, что у судьбы есть виды на каждого из нас. Угадать их сложно, чаще всего невозможно. Я думаю, что бабушка смогла понять, что в жизни главное, она жила так, как сочла нужным.
                – Ну хорошо, пусть поняла. А ты? Когда твоя бабушка умерла, всё, понимаешь, твои обязательства закончились! Почему ты отказалась уезжать в Москву? Тебя держали могилы? Мёртвым же всё равно.
                – Живым не всё равно. Для меня две могилы на городском кладбище совсем не пустые слова…
                – Ты упряма, Саша, как сто ослов упряма, – он злился, не справился с собой, шла от мужа волна ненависти, но необидная Шуре, потому что она признавала за ним право выговориться, – ты вцепилась в свой дурацкий магазин. Ну почему? Не понимаю твоей логики, хоть убей. Нет её, нет и быть не может, а жизнь одна и дубля никто не подарит.
                – Одна, это точно. Без дубля. Как-то неприлично признаваться в том, что торговля может быть признанием и смыслом жизни. Потому что это заблуждение. Не может быть смыслом, но может чем-то более важным, чем смысл.  За два десятка лет менялось многое, но одно было постоянным: в понедельник Шурка Ипатова по прозвищу Комель привезёт в магазин свежее молоко, во вторник – мясо, в среду… Понимаешь? Мелочь и чепуха? Конечно, но должно быть что-то в жизни, что не изменится ни при каких катаклизмах. Ты знаешь, чего мне это стоило. Ты всегда был рядом. Я буду это помнить.
                Шура смотрела на огонь, не мигая. Глаза блестели, не то отражалось в них пламя от костра, не то стояли непролитые слёзы.
                – Мы не говорили с тобой о любви, Саша, даже когда ты согласилась выйти за меня замуж. Мне казалось, что это подразумевается.
                – Семья не место для любви, семья самое правильное место для рождения детей. А любовь… не может длиться вечно, человек меняется каждое мгновение, любовь трудно удержать при таких параметрах. Я всегда знала: ты рядом, мы были как одно целое. Это сильнее всяких слов.
                Они говорили и улыбались, и снова говорили, перебивали друг друга и размахивали руками. Каждый прожитый вместе день срывался с нитки бусиной и падал, оставляя в воздухе крохотный язычок пламени. Их становилось всё больше, нитка укорачивалась и, наконец, оборвалась, рассыпалась пеплом. Костёр вспыхнул ярко, поднялся вверх столб искр и растаял в тумане.
                Шура встала, прошла к помосту, села, свесив ноги. Иван опустился сзади на колени, обнял, коснулся губами мочки уха, Шура вздрогнула, замерла. Зелёный полог леса был над ними надёжной крышей.
                – Ванечка, – выдохнула, закрыла глаза.
                ***
                Вода была чёрной, она втягивала в себя и светлеющее небо, и гаснущие звёзды. Шура плыла, отталкивая стебли кувшинок, пока не выбралась на чистое место. Стояла полная тишина: не пели птицы, не шуршал прошлогодней травой ветер. Тонкоствольные ели бесшумно соприкасались макушками. Цвела черёмуха, запах её сводил с ума, белые лепестки падали на землю.
                Шура замёрзла, выбралась на берег, кое-как натянула на мокрое тело одежду, завернулась в бабушкин платок и долго сидела возле огня, подбрасывая в него палки и ветки. На росной траве до самого рассвета видны были Шурины следы, только они.
                Взошло солнце. Костёр погас. Исчезли и следы на примятой траве.
                Лодка качалась у берега. Шура устроилась на сиденье, опустила вёсла на воду. Лодка плыла ходко против течения, вода стояла до середины борта и больше не прибывала. В ней серебряными рыбками плескались солнечные блики. Издалека показались козловые краны, они спускались с высокого берега к воде и походили на лишённые перил балясины гигантской парадной лестницы. Под кранами не лежали штабелями брёвна, железнодорожную ветку разобрали на металлолом, только шпалы выступали наполовину из земли как рёбра диковинного ископаемого, случайно обнажённого весенними паводками. Лес не сплавляли по реке, его сразу с делянок вывозили неутомимые лесовозы по проложенным автодорогам. Новая дорога пролегла на другой берег, исчезли боны, купались теперь ближе к железнодорожному мосту. Покосились и сползли в воду лодочные сараи, лодки рассохлись и исчезли среди краснотала. Там, где лязгало железо, царила тишина и запустение.
                Шура причалила. Стоя по колено в холодной воде и не чувствуя этого холода, сложила вёсла в лодку и оттолкнула её от берега. Течение неохотно подхватило круглое судёнышко. Оно покрутилось немного, вытягиваясь и принимая привычную форму, и отправилось в обратный путь.
                ***
                Возле калитки виднелись две фигуры. Мужская неподвижно стояла, прислонившись к воротному столбу. Вторая вертелась и нетерпеливо подпрыгивала, не в силах устоять на месте, и, едва завидев Шуру, побежала навстречу:
                – Тётя Саша, а мы за тобой!
                – Кто такие мы? – засмеялась Шура, разглядывая девочку и зная заранее ответ: дочка Паши Смирнова за три года вытянулась и похорошела, – какая ты стала тонкая и звонкая, Инка! Ох, и намучаются с тобой родители.
                – Неа, им всегда некогда, – Инка сделала взрослое озабоченное лицо и не удержалась, рассыпалась смехом, – теперь они меня делят и никак не поделят. Мамка хочет в отпуск в Турцию, а папка на Валдай.
                – А ты что?
                – А я к дедушке выпросилась. Ну их, родителей, надоело, то ссорятся, то мирятся, как маленькие просто.
                Смирнов-отец отлепился от столба, шагнул навстречу.
                – Александра, – строго сказал и с укоризной посмотрел на внучку, – народ волнуется. У тебя случилось что? Не заболела ли?
                – Что за волнения такие в мирное время, – удивилась Шура, – новый мэр изволит хозяйство осматривать? Или опять деньги меняют?
                – Типун тебе на язык. Ты на время смотрела? Двенадцать часов, а ты праздная плутаешь. В «Незабудке» уже слухи пошли, что уехать надумала. Люди переживают.
                – В какой неза...— и прикусила язык, — скоро буду.
                Быстро пошла в дом, на ходу распуская влажные волосы. Сунула руку в приоткрытую дверцу шкафа, рука неожиданно вытянула вместо рубашки светлое платье, всегда висевшее в дальнем углу. Когда-то давным-давно муж подарил его молодой жене. Платье оказалось впору, пышная юбка взлетела парусом. К платью прилагалась серая шёлковая косынка. Шура достала её из-под стопки постельного белья, набросила на плечи. Стала отодвигать кресло, и оно вдруг рассыпалось, развалилось на мелкие щепки и клочки ткани. Тончайшая пыль поднялась почти до потолка и медленно оседала на стоящую в растерянности Шуру. Зеркало теперь ничто не загораживало. В нём отобразилась молодая девушка, тонкая и звонкая, лёгкая и стремительная, воздух и солнечный луч. Шура усмехнулась: это мимолётно, Саша, это пройдёт, у тебя планида другая.
                У порога кто-то тихо ойкнул: Инка смотрела во все глаза, были они круглыми от удивления. Солнечный свет заполнил комнату. Саша обернулась, замерла: эта, в зеркале и та, у порога, были похожи настолько, что остановилось дыхание, и сердце сбилось с привычного ритма. Занавеска на окне шевельнулась,  видение пропало.
                – Держи, – Саша осторожно обошла то, что было когда-то любимым бабушкиным креслом, стянула с шеи косынку, сунула её в руку дочери Паши Смирнова, – я сейчас, переоденусь только. Подожди, я быстро.
                Ушла в комнату, сменила платье на джинсы и рубашку, забрала высоко волосы.
                – Инка, составишь мне компанию?
                Не дожидаясь ответа, потянула девочку за порог.
                Смирнов-отец стоял возле машины. Инка побежала к нему. Саша остановилась, замерла, прижала руки к груди. Не могла пустить судьбу на самотёк Маша Ипатова, нет, не могла. Бабушка, бабушка… Васса… Саша стряхнула наваждение и пошла к калитке, едва передвигая непослушные ноги.
                – Мы сейчас с Инкой съездим на базу, а потом придумаем что-нибудь, да? И народ надо бы успокоить.
                Смирнов-отец кивнул, повернулся и пошёл прочь. Саша задумчиво смотрела ему вслед.
                – Хочешь со мной?  – переспросила Саша, – тогда поторопись, народ волнуется.  А завтра мы махнём на Старицу.  Лодки, правда, нет, уплыла лодка, а мы на машине, теперь много дорог проложили, доедем. Ты как? Согласна?
                Инка положила косынку на колени, разглаживала, на Сашу не смотрела. Это и хорошо, это как раз то, что сейчас нужно.
                ***
                …По пятницам Александра Ипатова ездила за гастрономией и кондитеркой.

------
август 2021г.