Галанский немчин

         На высоком угоре, в самом центре села Кохма, расположился необычной, яйцеобразной формы, «кремень». Это была небольшая крепостца, внутри которой  находились усадьба князя и церковь. Вокруг крепости выросло село. Оно как бы обнимало кремль княжеской усадьбы с северо-запада и северо-востока. Кохомская волость - удел князей Скопиных-Шуйских.

         Место чудесное: зелёная долина по Уводи, обрамлённая невысокими лесистыми холмами. Речка та не широкая, образует неглубокие заводи, затененные по правому берегу пышными кронами ивняка, а по левому, всхолмленному, что повыше, стоят боровые сосняки. В летний зной спекаются слезки смолы на стволах, прилипают к ним паутинки бесшумные. Воздух так напоен влагой, теплом и хвойным жаром, что выдыхать не хочется! Чуть глубже в лесу кружевная тень освежит путника, как кружка родниковой воды в жаркий полдень. Под ногами звонко похрустывает опавшая хвоя - огонь не смей здесь зажигать! Порох, а не земля! В тех лесах дичи водится бессчетно. Михаил Васильевич - хозяин волости был страстным охотником. Заведённая им охота  славилась даже на Москве. В день тезоименитства своих псарей с собаками отсылал князь к государю в подарок.

         Кроме того, было ещё и примонастырское сельцо Кохма, расположившееся вдоль реки рядом – к юго-востоку от центра, по дороге на Шую.

       Жизнь кохомская мирная, к крику и  брани не располагала. Крестьяне неторопливо справляли боярские угодья  и про свои не забывали, ко времени не оставляли без уходы. Хозяйские пашни обрабатывали по старинке, общинно, благо все расположено рядом с деревнями. Пахали, сеялись, косили сено, по осени дружно на полях с детишками урожай собирали. Несмотря на разорение, всю Московию охватившее. Смутное время настало, и конца ему не видать!

         А тут мятеж в Пскове, бегство князя Михаила Скопина из Новгорода, убийство новгородского воеводы Михаила Татищева. Взбунтовались наемники из войска Делагарди, на подмогу царю Василию Шуйскому прибывшие (против поляков). Солдаты требовали немедленной выплаты жалования. Денег в казне не оказалось и многие дезертировали. Вернулись в Швецию немцы, шведы, шотландцы. Французский же полк остался верен своим обязательствам.
         Не ведомо, какими путями в родовом поместье князя появился служивый. с прозвищем странным - Фрянчюженин. Определен был приказным  в вотчине и в селе Кохма, что на реке Уводь. На время. Пока документы справят, да, и чтоб обвык к жизни московитской. Или еще зачем – неведомо.

          А пока – времена тревожные! – матушка молодого полководца княгиня Анна Петровна поручила наемнику присматривать за «кремнем». И то было воспринято без вопросов. Дело для него, офицера в прошлом, понятное и достойное. Тем более, что к просьбе хозяйки присовокуплена была любезность Сашеньки - молодой супруги князя. Француз того стоил, и в глазах женщин нередко проблескивали странные светлячки. Впрочем, наемник и хозяйский приказчик и без того был понятлив и резв.

         Свободного времени новому приказчику провинциальная жизнь не оставляла. К селу приписаны были деревеньки и небольшое сельцо. Только на реке Северке расположилось десяток деревень да старшего псаря Воронцова починок. А еще  малые речки Брачиловка, Чернуха, Волчанка, Востра, и Кохума тож запятнаны соломенными крышами. Меж ними на прудах и на суходолах прилепились вросшие в землю крестьянские избенки. Суходолы те потому образовались, что хитрые меря запрудили свои речушки. От того и тяжбы шли, и призвать их к миру трудно было. Христом-богом просили, всей общиной шли к ним на поклон суходольцы. А прудовые не все к истинной вере до конца пристали. Многие из них своих марийских божков по чердакам прятали.

         И в праздник Рождества Христова, совпадающего с  марийским «новым солнцем» в кремлевскую церковь шли потому, что уж больно красиво иконостас и алтарь на вечерней службе именно в середине зимы солнечными лучами освящается. В крепости  храм  расположен необычно: «не по правилам святых отец», то есть апсида, где иконостас, не на восток повернута, а чуть  покруче к северу. Зимой солнце заходит на юго-западе, вот и освещалось золоченые ризы весело и призывно. Празднично.

         Француз этого не понимал. Нехристь. Но со своими холопами выезжал и присутствовал на разборе вместе с губным старостой. Молчал, хмурил бровь, иногда эмоционально восклицал или заразительно смеялся. Деревенские ране никогда не видали такого веселого «немчина», и не слишком настаивали, ограничиваясь небольшими уступками от «мери» в виде палого леса или заливных выпасов. И исполняли те договоренности, полагая, что за ними стоит сын боярский. Только близко к нему не подходили – кроме дам, конечно - пахло от него не по-русски крепко. Разило так, что в обморок можно упасть (одеколон тогда еще не был изобретен, а к бане не приучены иноземцы – еретики!).

         Француз был рад принимать активное, пусть и не всегда оправданное и не всегда ему понятное, участие в жизни дикой Московии, нет, скорее далекой сельской провинции. Глухой. Не понимал он странной жизни русской, да и не стремился к тому. Он ждал, когда его, воина, призовут на настоящую службу. Деревенскую жизнь воспринимал как легкое временной неудобство. То есть думал, что это развлечение. А ему про баню!

         Молодой человек, впрочем, возраст на тот момент нам не известен, был не только амбициозен. Таковы в большинстве прилетевшие издалека на поживу в распадающуюся в смуте властных раздоров несчастную Русь. Как принято у западных воспитанников, был  он обаятелен, умен и по-рыцарски любвеобилен. То есть, образован и галантен. И его куртуазность простиралась гораздо далее бескорыстного служения сеньору. Длинные волосы, волнистыми черными кудрями ниспадали на плечи, быстрый взгляд из-под темных бровей, порывисты движения его неспокойных рук и мыслей. Грассирующая (для русских – картавая), русскому слуху непривычная речь, вызывала у окружающих  улыбку. А у крестьян – тревогу. Уж, не цыган ли он немецкий? И присматривали за своими лошадками.
 
         Вступая в должность, он объявил старосте, что воровства не потерпит. И тот его сразу невзлюбил.

         Входя в дом, обращался «Bonjour, monsieur. ca va?» («Добрый день, месье. у вас все хорошо?»); или по иезуитски утонченно: «Bonjour, monsieur, Comment ca va?…» («Добрый день, месье, ну, и как ваши дела?…»). Возможно, потому он остался под именем Савва. Францюженин Савва.

            Укрытый мачтовыми соснами шуйский тракт до Тинского перевоза тянулся по правому берегу Клязьмы, а от устья Уводи послушно прижимался к ее левому до самой Кохмы. Завершив свои дела в селе Иваново, Савва в сопровождении псаря Воронцова и старосты из Всегодичей спешил домой. У Тинского перевоза пришлось задержаться – три тяжко груженые телеги беспомощно застряли в илистом дне брода. Мужики разводили руками, объясняя, что, де, «ранее николи по осени, в межень, такого не было». И, стоя по грудь в холодной воде, перепрягали лошадей, вытягивая бедолаг на левый берег.

           На берегу в бричке нервничала барыня лет тридцати, ее утешала совсем молоденькая служанка. Из их рассказа следовало, что в Шую ворвались «загонные отряды» польского ротмистра Яна Сапеги. Боярский сын Первушка Бекетов со своими хлопцами пожег посады вместе «с мужиками, которые сели по дворам». Эти вести были грозным предзнаменованием -  Федор Плещеев, ставленый  польским полковником на суздальское воеводство, отправился приводить волости к целованию "тушинскому вору". И захватил Шую, восставшую против «царька» (Лжедмитрия II).

      Ждать вызволения телег было опасно, и барыня со своей девкой Маремьяной велела гнать прочь. Она стремилась укрыться в кохомской крепости от гнавшихся за ними казаков. Савва оставил своих попутчиков, а сам отправился сопровождать женщин. На противоположном берегу уже нерешительно топтались первые всадники пана Самуило Колычева, успевшего отличиться бесчинствами в  дворцовом селе Всегодичи.

      Вместе с дамами он долгий день тащился по тракту, с трудом втиснувшемуся среди частокола мачтовых сосен, росших столь редко, что даже густой подлесок молодых елей не мог помешать солнечным лучам пронизывать этот загадочный лес насквозь, высвечивая и опавшие шишки, и редкий, под опавшей хвоей, травяной покров. Савва торопил извозчика. Казаки могли догнать и дать им отпор он не смог бы. Въездная брама «кремня» закрылась за ними уже когда последний луч погас.

       В княжеском доме шли нескончаемые разговоры. Прибывшая жена князя Ивана Куракина была неблизкой родней Скопиных. Старшая сестра Елены Ивановны, замужем за князем Иваном Буйносовым-Ростовским. Его сестра Мария (в девичестве Екатерина) вышла замуж за царя Василия Шуйского. Василий же приходился Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому дядей в четвертом колене (Василий Шуйский по-прозвищу Бледный - прапрадед Михаила, был родным братом Михаила Васильевича Шуйского – прапрадеда царя Василия IV-го). Но любых родичей всегда встречали как самых близких - на этом стоит старомосковское дворянство, в этом его несминаемая и беспеременная сила перед испытаниями веков и лет.

       -А ныне князь Иван Семенович Куракин - рассказывала Елена, - совместно с князем Борисом Михайловичем Лыковым обороняли северные уезды от польских захватчиков и бандитов. Михаил Скопин доверил ему свои авангардные полки для борьбы с отрядами летучих гусар Лисовского.
 
       Княжна Елена уже успела пересказать свояченице княгине Анне про ужасы последних дней. На их глазах «защитники руськой веры» убивали, грабили шуйцев, «крестьян, и жонок и девок и робят емли, в таборы отвозили», а мужиков в кабалу записывали - без меры чинили беззакония, насилуя и грабя жителей. И теперь, пригласив Савву к столу, видела в нем последнюю надежду на спасение от разора и гибели.

      Француз обязан был охранять и отражать нападения, по договору такие задачи перед ним были поставлены. А договорные обязательства он исполнял в полной мере.

       Была у него такая черта, особо ценимая молодым воеводой Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским – оставался француз верен слову, и исполнял взаимные договоренности. Это главное различие в столкнувшихся культурах - западной и азиатской. Отсюда непонимание среди окружавших Францюженина прислужников княжеских. Отсюда конфликты с приказными, служилыми и начальными людьми на которые он шел легко.

         Вскоре добралось воинство польского ротмистра и до Кохмы. Собственно, боярская рать во главе с Бекетовым и не сильно досадила насельникам монастыря и, тем более, жителям села. Но служба обязывала, а соблазн поживиться велик. Насельники видя осложнения спешно в кремль к Шуйским прибежали, монастырское же сельцо пожгли супостаты.

       Видя бесчинства, Савва счел своим долгом выступить в роли профессионала. В крепости было достаточно «зелья», и француз проявил инициативу. А знал он минное дело и более 20 способов изготовления порохов разного «убойчивого» назначения, в том числе и экзотический «русский». Последний не вызывал у него большого доверия, хотя взят был, по словам десятника, из русского перевода второй части трактата Фронспергера, очень популярного в московских войсках:

        «Возьми три фунта селитры, фунт с четвертью серы, полтора фунта уголья, и то смешати гораздо, вместе крути ево вином, уксусом, да двема свежими воды, да можешь крутити мужскою мочою, который вина много пьёт, чем моча старее, тем лутче, потом перепусти в скляницах».

          Грохот и дым у крепостных стен сбил спесь с боевых холопов Бекетова. А затем с небольшим отрядом «немчин» верхом вылетел из ворот - славный воин в доспехах и полный желания провести показательный бой. С улыбкой, не обещающей противнику ничего хорошего, легко он обнажил узкую и длинную шпагу. С ней он не расставался даже ночью, а управлялся по-французски изящно и беспощадно. В этом деле он был весьма успешный искатель приключений! Наемник, гусь. Одним словом авантюрист. И противник бежал.

         Кто таков этот немчин достоверно не известно было воеводе Плещееву – так, какой-то приказный у боярина Михаила Шуйского-Скопина, прибывший из неведомых «Боробаньские земли от князя Макрика, … от князя Фирмаркуне да от князя Руляка Францужские земли». Русского языка не знал, то есть был «немчином», так звали всех выходцев дальнего порубежья. Свою челобитную изложил «propia manu – своими руками» ясно. «Немецкое письмо»  в съезжей избе не распознали – «Oc, francesa d'Occitania» - француз он, пояснил приказный подьячему и приписал (с грамматическими ошибками): «Je ma se ne language de Russie»  – и отправили с казаком к Москве.

         Вот как дело повернули! Государю крест не целовали, а жалобу донесли. Конечно, то дурость была боярского сына, это он своей волей «животов не щадил, корыстовался – имал денги и животы всякие и людей архиепискуповых поимал к себе в холопи силно взял в кабалы». Кто ж знал, что архиепискупли не просто десятильники и монастырские «прикащики», а от московских соборных и монастырских церквей посланные собирать монастырскую и подушную десятину. А на Москве кто правит? Да, попал он, Федор Плещеев, в опалу. А Бекетова не тронь! Он на приеме у великого государя (Лжедмитрия) проявил себя похвально. Только после драки кулаками махать все равно, что саблей от пурги отбиваться, согреться – может и согреешься, а победы не добьешься. 

         И получил боярин от царя и великого князя, наряду с похвальной, «благодарность» персональную, что де «ныне делаешь не по нашему указу, ... всяким людем чиниш утесненье. И то ты делаешь не гораздо своею дуростью, и за то тебе от нас быть в опале».

         А кохомцы получили горькую весть о гибели князя - Михаил Васильевич отравлен. Оплакала матушка сына, в траур укуталась молодая княгиня. Заторопилась в Москву супруга князя Куракина. И завершилась военная карьера Француженина.

         Оставаться в Кохме? Тут никто его не ждал. Но «гусь», он и есть гусь. И полетел искатель приключений по просторам российским в поиск за манящим успехом, то есть помимо всего – навстречу приключениям и опасностям.

         Вокруг шастали польско-литовские отряды интервентов. Беспощадно «не щадя животов» ротмистр королевский велеможный пан Ян Петр Павлович Сапега, «кастелянович киевский, староста усвятской и керепецкой» наводил порядок на захваченных территориях.

    Оставлять Маремьяну в разоренном крае для француза было немыслимо. Сашенька, вдова полководца, помня добро благословила их, при условии, что «фрянцюз» примет при Патриаршем дворе истинную веру. И обвенчаются они в церкви православной.
         
      
     А девица Маремьяна (Манефа?), которую он спас от поругания холопами боярского сына Первушки Бекетова согласна была с «немчином» хоть на край света, лишь бы со своим Саввой (и с барыней). МаньЯ (так, на деревенский манер, звал ее Савва) покинула ставшим ей уютным кохомское гнездо. Может отправилась на военную службу? И для того остригла волосы, переоделась в мужскую одежду и звалась оруженосцем Саввы? Надо понимать, какое не слыханное, противное «истинной» церкви, это было дело начала 17-го века. Немыслима такая «Жанна д Арк» для коленопреклоненной Руси.

     И Елена Ивановна княж Куракина, отправились с ними в Москву. За жену Иван Куракин до конца своей жизни будет благодарен Савве, будет помогать и оберегать его от невзгод в русских непростых делах.