Старуха Ларионова 3

Я всегда мечтал жить в сказке. Нет, не в той, где Баба-Яга или Кощей Бессмертный, не там, где добры молодцы спасают прекрасных дев, а потом женятся на них и живут долго и счастливо. Я хотел создать свой собственный сказочный мир, быть в нем не правителем, не царем и не королем, винтиком, серым, незаметным человеком, но все нити созданной реальности крепко держать обеими руками. Не буду лукавить и скромничать: у меня это получилось. Правда сейчас мой мир висит на волоске, но я так долго живу, что мне не жалко его терять, мне будет даже интересно посмотреть, как именно это произойдет. Мой мир сгниет на чердаке? Или его закроют стеклом и я не смогу выбраться? Пока я этого не знаю...
Родился я накануне Отечественной войны 1812 года в семье помещика... Сколько романов начинались подобным образом, портреты скольких нянек, мужественных отцов и нежных мамаш были тщательно выписаны на бумаге и навечно остались в памяти потомков. Я не буду исключением. Род мой был богат и известен, поэтому, чтобы не бросать тень на батюшку - героя войны и матушку - даму благочестивую, верную и красивую, я утаю свое имя, хотя столько лет прошло, кому моя история может навредить? Все те, кто меня стыдился и не хотел признавать мои очевидные таланты, давно уже сгнили и только их души возможно будут оскорблены моим рассказом, но мне это глубоко безразлично.
Детство мое прошло в любви, неге и душевном спокойствии, несмотря на события, терзавшие страну. Мои родители создали в нашем поместье некое самодостаточное государство, почти утопию, где мое и только мое слово было законом. Матушка обожала меня, преклонялась перед батюшкой, а он боготворил ее за красоту, изящество и утонченную нездешность ее облика, словно она сошла с картины средневекового мастера. В нашем поместье не было места горю и болезням, не знаю, как именно это достигалось, но даже крепостные у нас были довольны жизнью. Так мне казалось, возможно, их просто заставляли притворяться и не печалить господский взор болячками и кислыми физиономиями.
Именно родительский опыт, а также нянькины сказки, в которых не было ничего невозможного (фантазия у нее была богатейшая, она могла придумать сказку даже о ночном горшке), подтолкнули меня к моей мечте. Когда мне исполнилось четырнадцать, я внезапно понял, что в душе я - создатель и мой собственный мир уже где-то есть, осталось всего-то его вырисовать, воплотить в жизнь. Я был уверен: моя сказка, та, в которой я смогу поселиться - это некая воображаемая  картина с тщательно выписанными деталями. Вот, кстати, ночные горшки. Какие они были у гипотетической принцессы? Были ли они разрисованы фиалками или незабудками? Сколько их было?  Был ли у принцессы любимый горшок? Вижу вы морщите нос и говорите: "Фи"! Именно поэтому у вас и нет своего мира. Ведь в тщательно и любовно написанной сказке нет мелочей и даже самая крошечная морщинка на лице древнего старика имеет значение.
Поначалу я хотел написать роман и переселиться в него. Я не знал, как я смогу это сделать, но был уверен: у меня обязательно получится. Бумага мне не подчинилась. Перо рвало листы, фразы казались мертвыми, напыщенными и глупыми, я перечитывал написанное до тех пор, пока слова не начинали звучать странно, незнакомо и окончательно теряли смысл. Я извел сотни листов, пока не понял: роман не сможет стать моим пристанищем. я разозлился и от отчаяния перебил все яйца в птичнике, насладился сдавленными криками баб, расстроенный и обессиленный ворвался в дом, где матушка пила кофий. Она любила одиночество и просиживала у окна днями, наблюдала, как я играю с нашими собаками (батюшка любил охотиться и держал порядочную свору), пила кофий или чай, а иногда и домашнюю наливку, а батюшка издали любовался ее хрупким профилем и нежными руками. "Ах, как же все это банально и наиграно!" - скажете вы. Я и сам начинаю так думать, но тогда, в моем детстве, раскрашенном только чистыми и яркими красками, я все события принимал за монету отменного качества и ни на секунду не сомневался: мои родители придумали идеальный мир и я хочу такой же, а может и лучше. Я хочу собственную сказку.
Я отвлекся. В тот день, когда я понял, что слова на бумаге не желают оживать, я ворвался в дом и остолбенел. Солнце так красиво подсвечивало матушку, так играло лучами на серебряных ложечках и тонуло в малиновом варенье, которое матушка неторопливо ела, тщательно облизывая и ложку, и свои губы такого сочного розового цвета, что казалось, они были накрашены этим вареньем. Кофий, малиновое варенье - вещи плохо сочетаемые, моя дражайшая матушка - такая нежная, словно она - картина, написанная талантливым художником, подсказали мне путь. Я решил, что моя сказка оживет в картине. Немедля я стал проситься в Санкт-Петербург, в Академию Художеств.
- Невозможно, - батюшка впервые отказал мне, но я был настроен даже не решительно, судьбоносно.
- Почему невозможно? - удивилась матушка. В ее мире не было такого слова, когда дело касалось меня.
- Ему четырнадцать, сердце мое, ему поздно... - батюшка был разумен, но матушку это не убедило.
- Мы можем похлопотать, правда же? - она улыбнулась ему так ясно и доверчиво, так покорно и одновременно покровительственно, что батюшка покраснел, поцеловал ее тонкие руки и пробормотал, что он попробует.
Если бы я был менее упорен, я бы сбежал в наш уютный мир и прожил обычную жизнь - длинную или короткую, не знаю, но, скорее всего, тихую и счастливую. Я бы женился на хрупкой красавице, похожей на матушку, у нас родились бы дети, двое или трое (я скучал без братьев и сестер и не хотел растить одинокого, как я сам, ребенка) и наша жизнь была бы размеренной и устроенной. Но я твердо знал, чего я хочу, поэтому насмешки над моим ломающимся голосом, прыщах и такой нескладностью, от которой страдают все недоросли, я воспринимал как плату за свой будущий успех. Хуже было то, что я был абсолютно бездарен. Ни искры, ни крохи таланта, я был неуклюж и бесполезен. Над моими этюдами смеялась вся академия, а профессора слали письма родителям с требованием забрать меня домой и не занимать их время. Я был настырен, матушка решительна, а батюшка богат, поэтому я продолжал занимать место некоего воображаемого талантливого юноши и понемногу стал для всех шутом, парией, таким прыщом на носу, от которого не удается избавиться, а поэтому надо специально привлекать к нему внимание, чтобы высмеять его задолго до того, как это сделают недруги.
Кисти, краски и холсты ненавидели меня также, как и бумага, и перо. Мне бы отказаться от своей затеи, но в своих снах я видел мой идеальный мир так ясно и четко, в таких деталях (помню, меня поразил большой пушистый одноглазый кот, который пришел ко мне в дом и остался жить со мной, шерстка у него была до того шелковистая, что проснувшись утром, я решил не мыть руки весь день, чтобы не забыть это прекрасное ощущение гладкой шерсти на своих ладонях), что я был уверен: эта реальность уже где-то существует и все, что мне надо - перенести ее на холст. Я трудился не покладая рук, выслушивая насмешки, колкости, стараясь не тратить силы на обидчиков. Я был не идеален, злился, выходил из себя, тосковал по дому, но упорство и упрямство гнало меня вперед.
Приезжая домой, я изучал устройство нашего поместья, ведь в моем мире нужно было есть, пить, носить одежду и жить почти вечно и очень счастливо. Я изумлял и радовал батюшку бесконечными расспросами, и он решил, что я взялся за ум и скоро вернусь домой навсегда. Я не разочаровывал его, я любил родителей и понимал: они обожают меня и сделают все, чтобы я был доволен и хорошо устроен в жизни. Я расстраивал их тогда, когда объявлял о скором отъезде и торопился в столицу.
Задуманный мной холст - огромный - даже больше "Ночного дозора" великого Рембранта (я даже подумал, что Мастер переселился в ту картину, его обожаемая Саския так заговорщицки смотрела на меня, когда любовался этим полотном, что...) должен был состоять из нескольких слоев. Поначалу я хотел разделить его на четыре части и посвятить каждую одному времени года. Я не хотел жить только в весне или осени, я хотел, чтобы мой мир походил на этот, земной. Но потом я подумал, что сменяемость времен года в таком мире будет происходить слишком резко, за одну ночь осень сменится сильными морозами, а потом ласковое весеннее солнце в одночасье растопит весь снег и не случится ли в моем мире наводнение? Я подумал и решил, что я напишу несколько слоев, начну с осени, поверх нее будет, конечно же зима, потом весна и на поверхности, то есть то, что будут видеть все люди, будет летний вечер. Я видел каменный город, застроенный домами, чем-то похожий на Санкт-Петербург, но он был другим, спокойным и, конечно же, сказочным. В этом городе был дворец, где жила королевская семья, были трущобы и рынки, были ремесленники, лавки, парки, театры, а на окраинах располагались усадьбы вроде нашей, где выращивали птицу, скот, доили коров и варили варенье. Я решил немного схитрить и где-то на самом краю картины написать некий волшебный амбар, в котором из ниоткуда будут появляться вещи необходимые для жизни, но не произведенные на картине.   Себе я присмотрел просторную квартиру, с большим балконом, на котором моя будущая жена будет выращивать цветы и землянику, а наши дети будут играть с тем самым одноглазым котом. Да, да, я планировал семью, не здесь, там. Я уже представил себе хрупкую девушку, похожую на матушку, такую же нежную и ласковую. Представил и детей - погодков: мальчика и девочку, их кормилицу и няньку - толстую, шумную и веселую... Как видите, я постарался предусмотреть все.
В моем воображении эта картина уже существовала и я настолько уверился в своем успехе, что внезапно, кисти и краски стали мне подчиняться. Рука стала гибкой, послушной, я словно переносил на холст свои ощущения от предметов или моделей, словно забирал саму их суть и вырисовывал ее тщательно и подробно. Внезапно меня перестали ругать и профессора, удивленно глядя на меня, как на уродца, подозрительно интересовались, кто написал картину, что стоит у меня на мольберте. Они так привыкли к моей неуклюжести и бездарности, что не верили собственным глазам и часами простаивали за моей спиной, глядя, как я пишу. Я же тренировал руку и глаз и к своей самой главной картине решил приступить только в нашем поместье, где мне никто не будет мешать, где матушка и батюшка поддержат меня и вдохновят. Я решил, что они и на моей картине останутся жить в нашем поместье.
До окончания Академии оставалось два года, когда я внезапно понял, что ждать больше нельзя. Я научился всему, что мне требовалось и необходимо немедленно приступать к созданию моего мира. Те же самые профессора, которые требовали отозвать меня домой, теперь уже уговаривали и меня и моих родителей, настаивали, чтобы я закончил обучение и прочили мне великое будущее. я лишь усмехался. Как они были правы, сами того не подозревая! Будет у меня такое будущее, только о нем никто не узнает. Я уж постараюсь. Я не поддался на уговоры и вернулся домой.
теплым осенним утром я начал дело всей своей жизни. Глупо описывать все детали моего творения. Иногда я писал днями напролет, отвлекался лишь на краткий сон, даже не ел ничего. Иногда вдохновение покидало меня, мой мир подергивался дымкой и я ничего не мог разглядеть, тогда я радовал батюшку, отправляясь с ним на охоту или поддавался на матушкины уговоры и ехал на смотрины, матушка нетерпеливо ждала моей свадьбы и внуков, говоря, что времени у нее осталось не так уж и много. Она постарела, пить кофий ей запретил доктор, а ее тонкие руки стали немного дряхлыми. так мне казалось, ведь я сам находился в расцвете сил и лет. Писал свой сказочный мир, наведывался в город к некой вдовушке, завел несколько друзей, с которыми играл в карты, слегка волочился за примой городской оперы и был доволен жизнью.
Я не замечал, как летят года. Моя работа увлекала меня, я можно сказать жил ею и болезнь матушки не замечал. Она чахла, бледнела, а я - наблюдательный художник, тщательно выписывающий цветки анютиных глазок, которые посадила на нашем балконе моя супруга, опомнился лишь накануне ее смерти. Я лихорадочно начал писать нашу усадьбу и матушку - молодую, полную сил, в нежно-голубом платье, сидящую у окна и пьющую кофий. Я набросал ее портрет быстро, как только смог, торопясь, видя, что глаза у матушки уже становятся нездешними и когда я аккуратно добавил на картину вазочку с малиновым вареньем, моя матушка улыбнулась и отошла. Я понял, что она переселилась в мою картину, обрадовался, что угодил ей и кофием, и вареньем.
Я заторопился и поскорее написал и батюшку, чтобы матушка не скучала одна. Я собирался наведываться к ним в гости, когда все закончу и сам буду готов к переезду.
Моя жизнь пролетела, как... Я даже не знаю, с чем это сравнить... С ранней весной, пожалуй. Когда тепло приходит медленно, неохотно, а потом, внезапно, солнце опаливает землю еще ласковыми лучами и внезапно все оживает. Вот этот совсем краткий период, когда трава еще нежна и шелковиста, когда первые цветы - робкие и волнующие распускаются и краски всего мира такие чистые и прозрачные... вот такой и была моя жизнь. Весна заканчивается в одну минуту, когда листва крепнет и становится грубой и когда цветущая вишня теряет свою белоснежность.
Так закончилась моя жизнь. Я стоял перед своей картиной, почти готовой, я знал, стоит мне легонько коснуться кистью того самого амбара, где из ниоткуда появляются вещи, которые не производятся в моем мире, вещи необходимые и важные, стоит мне лишь легонько мазнуть краской, как я переселюсь в свой сказочный мир. Я осмотрелся. Пыль, грязь, запустение. Родители покоятся в фамильном склепе, туда же поместят и мои останки. Завещание я составил хитро, самая ценная вещь - моя картина, та, в которой мы все будем жить, должна была надежно сохраниться, денег у меня еще оставалось много и я все очень хорошо продумал. Я вздохнул и взял в руку кисть...
На скуку жалуются те, кто не понял ее прелести. Тем же людям и приключения будут в тягость. Я прожил долгую жизнь и ответственно могу сказать, что призвание человека - находить радость в каждой минуте существования. Многие со мной не согласятся и будут, возможно, правы. Есть такие события, которыми не насладишься, как себя не уговаривай. Я был слишком самонадеян и уверен в себе, наверное поэтому моей сказке и приходит конец.
В тот самый момент, когда я мазнул тонкой кистью по амбарному замку, я тот час же перенесся в нашу квартиру, где моя жена - хрупкая, милая и любимая поливала цветы. Наши дети сидели за столом и прилежно учились грамоте. Был тихий летний вечер и меня обуял такой восторг, что я просто закричал во все горло. Я обнаружил, что снова молод и в расцвете лет и что у меня все получилось. Я создал свою сказку и теперь буду наслаждаться ей столько, сколько пожелаю.
На следующий день я съездил к родителям и радостно увидел, что матушка и батюшка не только живы и здоровы, но и почти мои ровесники, но не видят в этом ничего странного, только радуются мне и моей семье.
Время в моем мире текло также, как и в ... я задумался, как назвать тот, другой, в котором я прожил почти восемьдесят лет? Настоящий? Разве этот другой? Можно ущипнуть себя за руку и появится красное пятно, можно порезать палец и закапает кровь. Наш одноглазый кот приносит нам вполне весомых крыс, над которыми тот час же начинают виться назойливые мухи... Этот тоже настоящий и время в нем течет своим чередом.
У нас бывали ливни и засуха, неурожаи и болезни, а в том самом амбаре частенько не было самого необходимого. Я мог бы вернуться и исправить кое-что, но... Вы удивлены? Конечно я могу вернуться. Я держал этот способ в секрете от самого себя, чтобы не было соблазна скакать из одного мира в другой. Я не знаю, насколько меня бы хватило, ведь то тело, которое создало сказку, уже тлеет в семейном склепе и насколько прочным окажется это, написанное...
В моей квартире есть сейф в котором лежит одна единственная вещь: гратуар - скребок, которым можно всего-то счистить какую-нибудь мелочь на моей картине, в моем мире. И когда это произойдет, меня вышвырнет в тот мир только затем, чтобы я замазал, исправил мелкую проплешину.
Когда минуло семь лет с моей смерти и моего перемещения, я вспомнил про сейф и код, достал гратуар и аккуратно стер разбитую детьми вазу. И в ту же минуту понял, что испытывает младенец, внезапно вытолкнутый из чрева матери: растерянность, боль от света и звуков и мучительный первый вздох с криком и, в моем случае, с проклятиями. Я закашлялся, пыль забила ноздри и рот, я боялся, что задохнусь от непривычного, тухлого воздуха. Моя картина хранилась в каком-то заброшенном зале, я огляделся (света было мало, окна были заколочены досками) и понял, что мой мир все еще в нашем поместье, только оно заброшено. Но картина, о которой я так заботился, жизнь многих людей, хоть и пыльная, но целая так и висит на стене. Я обрадовался самой возможности возвращения (как вы понимаете, я не был уверен, что этот способ сработает), поскорее нарисовал целую вазу взамен разбитой (краски и кисть я предусмотрительно всегда носил и ношу с собой) и в то же мгновение оказался у себя дома.
Как я уже говорил, только неугомонные глупцы не наслаждаются скукой и упорядоченной жизнью. Мои творения - люди, звери, сама природа, казалось, испытывают только счастье от моего умелого созидания и знали бы они кого благодарить, думаю, они назначили бы меня Богом. И были бы правы, скорее всего, я мог и могу изменить абсолютно все. Но, как оказалось, не только я.
Я принимал ванну, когда меня вышвырнуло из моего мира и я - голый, мокрый, в мыльной пене оказался рядом с хрупкой барышней, которая, увидев меня завопила и очень кстати лишилась чувств. В руке у нее был гратуар, а моя картина очищенная от пыли и посвежевшая все также висела на стене родной усадьбы. К счастью тут же стоял стол с красками и кистями и мне нужно было только понять, где же она повредила картину. Я наивно полагал, что как создатель своего мира, я буду чувствителен и к его повреждению и попытался прочувствовать испорченную деталь. Тщетно. Картина манила, но не желала мне помогать. Я взял кисть, обмакнул ее в берлинскую лазурь (неважно, подойдет она или нет, главное - моя рука и намерение) и быстро и внимательно начал ощупывать взглядом картину.
- Вероника, ты скоро? Я пиццу заказала, уже привезли, пойдем, пока не остыла ее надо...
Дверь открылась и в зал вошла другая девушка, и я только сейчас обратил внимание, как вызывающе они были одеты, так даже распутные девки в домах терпимости не оголялись.
- Вы кто? А ну отойдите от Вероники!
Эта негодяйка даже не стеснялась своих голых ног и размалеванной физиономии и лишь пугливо посматривала то на меня, то на лежащую подругу.
- Двинешься, я полицию вызову, извращенец! - она погрозила мне каким-то плоским черным предметом размером чуть больше колоды карт. Соображать пришлось быстро. Сказать ей правду? Нет уж. Я медленно отошел от лежащей Вероники и вот оно! Она соскребла крошечную часть моего амбара, совсем немного, но этого оказалось достаточно, чтобы нарушить целостность моего мира. Я быстро перешагнул через лежащую девицу и нанес краску на холст.
Вода в ванне еще не успела остыть и я, испуганный донельзя, погрузился в нее с головой, пытаясь смыть ужас, который, как я понял, теперь будет преследовать меня всегда. Я мнил себя Творцом, но разрушить мой мир, мою сказку, может любой идиот зачем-то взявший гратуар в руку. 
Мне не с кем было посоветоваться, приходилось нести это страшное знание и страх самому и внезапно я понял, что я начинаю стареть. Быстро, слишком быстро и ничего не могу с этим поделать. "Почему не могу?" - мне в голову внезапно пришла хорошая мысль, я набил карманы сюртука красками и кистями и взял в руку гратуар.
Наверное, времени в моем прежнем мире прошло совсем немного. Моя картина все также висела на стене и даже столик с красками и инструментами никуда не делся. Я не знал, сколько у меня есть времени и когда придут те две незнакомки или еще кто-нибудь, поэтому быстро принялся за дело и аккуратно соскоблил с картины свою фигурку - постаревшую и уставшую. Я собирался написать себя наново, но..
- Какое проклятье и призрак, Лена? Вы снова пили пиво днем? Еще один такой случай и я вас выгоню ко всем чертям, не посмотрю на ваши золотые руки.
Я заметался по полупустому залу, нырнул под кучу тряпья и затаился. Я дрожал и впервые за многие годы стал молиться.
- И что?
В зал вошел обладатель баса, я послал хвалу небесам, что голос у него был громкий и я успел спрятаться и, видимо, те две развратные девицы.
- Что вы сделали? Где ваш голый призрак в мыле? Вероника, от тебя не ожидал, ей Богу. Дамочки, у вас, между прочим, преддипломная практика, а вы...
- Владислав Владимирович, чем хотите поклянусь, он возник из ниоткуда, из воздуха, здоровый такой, страшный, глазами сверкал и молчал!
Экая врунья! Нисколько я не страшный и глазами не сверкал, сам испугался.
- Клянись, не клянись, но дело надо делать, девицы. Вы вот тут зачем ковырялись?
- Это не мы.
- А кто? Тот в мыле? Инженер Щукин?
- Вы его знаете, что ли?
- Кого?
- Сами же говорите, инженер Щукин...
- Аааа, этого знаю, мрачный муж Эллочки Людоедки.
- Когооо?
- Проехали, молодежь, - бас тяжко, театрально вздохнул, - трудитесь девицы.
Я, конечно, не некий инженер Щукин, но бас угадал мою роль во всем. Мне даже интересно стало посмотреть на него, но я боялся пошевелиться. Бас (судя по всему, он был мужчиной солидным и плотным) удалился, громко хлопнув дверью, а девицы все молчали. Я было решил, что они все ушли, просто я не услышал их шагов и собрался уже вылезти из своего укрытия, в котором дышать было все тяжелее и тяжелее, как вдруг девицы заговорили.
- Путь меня к диплому не допустят, но я к этой картине пальцем не прикоснусь!
- Слушай, а может нам действительно все привиделось?
- Двоим одно и то же? Так не бывает.
- Ты не психиатр, чтобы знать, как бывает, а как нет.
Они помолчали, а потом вдруг раздалась громкая музыка, как оркестр заиграл бравурно так, весело. Я испугался и снова чуть не выскочил.
- Привет! Нет, на практике, помнишь про жуть рассказывала? Да, тут работы на полдня. Освежить эту мазню и все. Конечно мазня, помещик какой-то баловался. Если не продадут, в подвал или какому-нибудь Дому Культуры подарят, там ее под стекло, чтобы народ великое искусство не подправил и... Да не трещу я! Сам пошел! Вот козел этот Ленька! И чего я его терплю? Слышь, давай вот тут и тут вот тааак и тааак сделаем и все. А?
- Знаешь, Ленка, ну ее в баню эту картину! Пошли пива выпьем.
- А как же...
- Утро вечера мудренее, Ленка.
- Как в сказке?
- Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок, - напевно, подражая кому-то ответила та самая Вероника и они наконец-то ушли.
Я выполз из-под кучи тряпья и посмотрел на свою картину. Она была идеальна, прекрасна, она была живой и звала меня обратно. "Как в сказке", - так сказала одна из этих распутниц. Почему-то им дозволялось пить пиво и реставрировать полотна, они, видимо, в таком непристойном виде ходили по улицам и говорили непонятно как с каким-то козлом Ленькой. Все это было настолько интересным и невероятным, что я глянул на свою сказку и решительно пошел к дверям.
 * * *
- Аллё, Ларионова?
- Она самая, - юная старуха Ларионова насторожилась. Голос в трубке показался ей смутно знакомым.
- Бросай свои горшки и кастрюли, Ларионова! Тебе новое задание вышло!
- Черт-кассир, - пробормотала Ларионова, не зная, радоваться ей или новыми зубами грызть что-нибудь себе в утешение.
- Он самый! Дверь открой, Ларионова!
Старуха Ларионова вздохнула и пошла к входной двери, на которую уже рычал ее верный пес Бельчик.
- Грех чревоугодия ты развила прекрасно, очень мы тобой довольны, - сказал ей черт вместо приветствия, а Ларионова расстроилась. Вот как странно получается. Вроде бы и добро делаешь - людей кормишь сытно, вкусно, полезно, а оно вон как! Грех взращивала вот этими самыми борщами.
- Ты себя не кори, на самом деле, они все на испытательном сроке были.
- И они тоже? - удивилась Ларионова.
- Вы все, - ответил ей черт и странно усмехнулся, - так вот, год прошел и у тебя новое задание. Берешься или струсила?
- Снова в грехи народ вгонять? - спросила мрачная Ларионова.
- Нет, одного бессмертного образумить, а то ведь, гад такой, пакостить начал, жизни ворует.
- Как это? - заинтересовалась Ларионова.
- А вот так. Жил этот гад в картине. Самое интересное, душу свою он продал за такую жизнь еще в утробе матери и сам об этом не помнил, думал, вот он такой великий, талантливый, умный, все сам сделал и придумал. А на самом деле сильно я ему помог... Так вот. Жил бы он себе и жил в картине, но тут я не уследил, убег он. Случайно получилось, не продумал я кое-чего, - засмущался черт и Ларионовой даже стало его немного жаль. Никогда она не думала, что пакостить надо тоже уметь. Черт покашлял и продолжил:
- И вот так ему новый мир понравился, сам-то он помер в XIX веке, ему все в диковину, что собрался тут обосноваться. Но вот незадача, фактически он уже мертв и чтобы жить, начал он людские души воровать.
- Как? - Ларионова представила, как она будет биться с неким чудищем зубастым, клыкастым и хвостатым и поежилась, а Бельчик скорбно завыл.
- Да не трусь, Ларионова! Мазилка он почти бездарный, художник! Ездит по курортам, народ малюет, а вместе с портретом... догадываешься?
- Души и забирает?
- Верно! Цепляет он кисточкой радужную нить, из которой сплетен ваш энергетический кокон и потихоньку на себя и перематывает. Обкрадывает народ, в общем, человек остается вроде бы живым, вот только чувствовать перестает, оттого и начинает всякие гадости творить.
- Это ж вроде бы вам на руку? - удивилась Ларионова.
- На руку, когда нам надо, а вот всех подряд...
- И как я смогу с ним справиться? - энергично спросила Ларионова.
 * * *
Как же мне понравилась эта жизнь! Скука, что так очаровывала меня в моем сказочном мире, оказалась стоячей водой, гнилым болотом по сравнению с тем, что я увидел выйдя за дверь своего бывшего поместья. Нет, я и не думал, что смогу вновь им завладеть и был приятно удивлен, что его купил некто с деньгами и с желанием создать там уютный мир XIX века... Мне везло так, как не везло ни разу в обеих жизнях и выйдя из дома, я столкнулся с новым владельцем и без промедления предложил себя, как опытного консультанта по быту и истории своей же усадьбы. Я уговорил Алексея Викторовича - нового владельца - отказаться от услуг неопытных реставраторов и взялся самолично привести картину в порядок. Мой сказочный мир. К счастью, я был рядом с картиной, когда вдруг силы начали меня покидать и мне пришлось срочно вернуться в тот дом, чтобы снова стать плотным, весомым. Эта жизнь, эта Утопия, казавшаяся мне идеальной, моя курица-жена и несносные дети, глупый король и недалекие горожане внезапно вызвали у меня приступ ненависти. Я заперся в кабинете и обмазался всеми красками, которые хранились у меня, я старался стать более живым и когда подумал, что у меня получилось, снова взялся за гратуар.
Алексей Викторович стал моим первым донором. Не жертвой, нет, я же не убил его, всего лишь позаимствовал часть его жизненной силы. Это получилось случайно: я неожиданно для самого себя предложил написать его портрет в стилистике родного мне века. Изящный, тонкий, внушающий уважение, если даже не страх. Когда я взял в руку кисть, я увидел, как в воздухе парит странная нитка, она тянулась к моей модели и окутывала его тело словно коконом. Осторожно, еще не понимая, что я делаю, я поддел эту нить кистью и тут же почувствовал, как мое сердце забилось сильнее, а кровь прилила к щекам. Я писал портрет и с каждым мазком силы во мне все прибывало и я впервые за долгие десятилетия вдруг прочувствовал сладость жизни. "Вот оно!" - догадался я. "Вот настоящий источник вечной молодости, позволяющей жить по-настоящему!" Я быстро закончил портрет, намотав на себя почти всю нить моего заказчика. Он щедро мне заплатил, но я не обратил внимания на деньги. Тот, кто прозябал в тоске и скуке больше века ценит не золото, ценит жизнь. Нет, я вру. Мне нравились не сами деньги, а то, что я мог на них купить и я потребовал еще и премию.
Жить в этом новом для меня веке оказалось непривычно, но не менее волшебно, чем в моей картине и я начал свой долгий путь. Надеюсь, вечный.
Она подошла ко мне поздним летним вечером. Я промышлял на курорте, бойко рисовал обгоревшие физиономии отдыхающих, попутно отматывая их жизненные нити, я чувствовал, что мой собственный кокон настолько силен и плотен, что я могу идти работать в цирк и смело втыкать в тело ножи и тонкие иглы, которые, как не пытайся, не проткнут саму жизнь, что окутывала меня. Я не шучу про ножи, как-то раз меня попытались ограбить и ткнули ножиком мне под ребра. Ох, смеялся я тогда, а незадачливые грабители, у которых я тоже успел отмотать немножко сил, потом обходили меня очень далекой дорогой и клялись, что я и есть сам черт.
- Рисую вашу бессмертную душу, - вслух прочитала она мое объявление, - хорошо рисуете? А с собачкой можно?
Рядом с ней важно сидела дворняжка в нарядном ошейнике.
- Любой каприз за ваши деньги, - это выражение мне невероятно нравилось, оно было верным, почти мои лозунгом, ведь про себя я всегда добавлял: "и ваши силы".
- У меня есть еще один, - сказала эта красавица, вроде бы смущенно улыбнулась, показав белоснежные зубы, а я подумал, что вполне могу ее пригласить на ужин и на завтрак, аппетиты у меня становились все больше. Все аппетиты.
- Конечно, мадам! Кого еще вы хотите видеть на картине?
- Я хочу попробовать нарисовать вас, если вы не против. Такой одновременный сеанс, каприз за мои деньги, - она улыбнулась уже обворожительно, прекрасно понимая, я не смогу ей отказать.
- Вы тоже художник? - сам не знаю почему, я тянул время.
- Только учусь, - коротко ответила она, - можно?
Ее настойчивость меня настораживала, но что она может мне сделать? Навредить? Не смешите меня!
- Можно, - решился я и подумал, что она начнет просить у меня бумагу и карандаши, но она вытащила из сумки небольшой блокнот с плотной бумагой, один единственный карандаш, села на стул для клиентов и улыбнулась.
- Начнем?
Я приступил к работе. Нет, ее силу я заберу потом, после бессонной ночи, когда она разомлеет, размякнет от наслаждения и будет жалобно спрашивать, когда мы увидимся снова. "Никогда!" - отвечу я, с женщинами лучше быть честным, я всегда так думал.
Я не следил за своей рукой, полагаясь на опыт, талант, чутье, я мог думать о чем угодно, а картина рисовалась почти самостоятельно.
- Готово! - ее голос вывел меня из транса, из моих мечтаний, в которых я уже раздел ее и яростно целовал эти сочные губы, словно смазанные малиновым вареньем.
- Что? - не понял я.
- Ваш портрет! Он готов! - гордо объявила она и добавила, - мне осталось поставить всего одну букву в моей подписи, но я хочу, чтобы вы увидели картину до этого завершающего штриха. И она показала мне свое творение. Я рассмеялся.
- Вы шутите? И кто же вас учит рисовать? Дошкольник или умалишенный?
"Мой портрет" был выписан по строгой инструкции из детской песенки: "Палка, палка, огуречек, вот и вышел человечек..." Я хотел было ей сказать не валять дурака, как слова завязли между зубами. Над этой пародией стояло мое имя. Мое настоящее имя, которое не мог знать ни один человек ни на каком свете. А под "портретом" стояла ее подпись: "Ларионов". Глядя мне в глаза, она дописала букву "а" и поставила жирную точку.
Я обнаружил себя в своем идеальном мире, в своей постели и я умирал. Никто не мог понять, что со мной. Доктора, микстуры, обтирания... я не предусмотрел смерть в этой сказочной Утопии. Как бы хорошо или плохо не жилось людям или животным, все это длилось вечно... Вернее, пока был жив я. И тут я все понял. Понял, что именно я сделал и пожелал уйти как можно скорее, ведь тогда, вместе со мной сгинет и этот сказочный мир, скучный и унылый, искусственный и никому, кроме меня, не нужный. Я глубоко вдохнул и усилием воли прекратил свою долгую жизнь.
 * * *
- Что ж, Ларионова, второй год испытательного срока позади. Рада?
- Не знаю, мне стало его жалко. Что станет с его картиной?
- Ничего! Она просто перестанет жить. Скоро кто-то сообразительный и внимательный обратит внимание на толстый слой краски, поймет, что там несколько картин и художник, чье имя знаем только мы с тобой, станет знаменитым. Обрати внимание: посмертно. Хи-хи-хи! - черт радостно рассмеялся и положил еще одно пирожное Ларионовой прямо на колено. Бельчику, как товарищу и коллеге достались две сосиски. - ты долго его искала, Ларионова, хитрила? Хотела целый год выполнять только одно простенькое задание?
- Нет, - растерялась Ларионова, - просто так получилось.
- Верю, - черт похлопал ее по руке, - блокнот и карандаш отдай, больше они тебе не понадобятся.
Так закончился второй год испытательного срока старухи Ларионовой.