Очные ставки

Очные ставки

 Эта форма допроса особенно   бодрила Соликовского и его подручных костоломов: каждого из схваченных ребят и девчат приводили в кабинет и ставили напротив Виктора.
- Признаешь, комиссар?
 Всякий раз Виктору строило усилия принять это новое свидетельство  катастрофического провала и разгрома и не подать вида. Перед каждой новой очной ставкой он мучительно гадал, кого увидит на этот раз с заломленными за спину руками, чьи глаза невольно выдадут ужас при взгляде на него, уже истерзанного и изуродованного до неузнаваемости. Чем дальше, тем больше было у ребят и девчат оснований не узнавать его. А он видел и осознавал, что очная ставка с ним,  комиссаром, только что схваченных членов организации была призвана служить для них еще и актом устрашения, когда перед ними, целыми и невредимыми, одетыми во всё чистое, ставили его, едва прикрытого окровавленными лохмотьями, не скрывавшими рубцов и ожогов на теле. Бедный Серёжа Левашов даже вздрогнул от этого зрелища. А когда Виктор категорически отказался признать нового арестованного членом подполья и был сбит с ног, и на него обрушился град ударов, Серёжа, добрая душа, не выдержал.
- Гад! - закричал он на Соликовского. -  Не трожь его, подлюга!
 Этим возгласом Серёжа вызвал огонь на себя.
- Что ж дружок-то твой тебя не признаёт? - ощерился Соликовский. - А ну давай, расскажи сам про своего комиссара! Молчишь? Сейчас мы тебе язык развяжем!
 И теперь уже Серёжу повалили на пол у Виктора на глазах. Это было хуже всего - когда палачи заставляли его смотреть, как они бьют и мучают ребят, а он ничего не мог сделать.
 Панически боялся Виктор очутиться однажды на очной ставке лицом к лицу с Аней, своей прежней подругой и соседкой по парте. Он сам удивился, когда поймал себя на том, что не боится так даже за Анечку Сопову, как за эту егозу и непоседу. Любовь к Анечке сочеталась в его сердце с уважением и доверием к ней; Виктор волновался за неё и в тоже время был в ней уверен почти как в самом себе. Он видел перед собой её ясное спокойное лицо и ощущал на себе силу её взгляда. Но Аня Борцова не шла у него из головы. Он боялся горько пожалеть о том, что в ответ на её упрёки в недоверии дал ей одно небольшое поручение, первое и последнее, но и это могло погубить её теперь при определённом стечении обстоятельств.  Мысль о ней возвращалась снова и снова, перед каждой очной ставкой, когда он с замирающим сердцем входил в кабинет Соликовского.
Вот и теперь он опасался увидеть там её. Поэтому испытал облегчение, когда перед ним предстал Генка. Генка Почепцов из Первомайки,  долговязый, нескладный, с бледным лицом, никогда не был ему симпатичен. Однако в организацию Генку привёл Дима Фомин, и этого было достаточно, чтобы не принимать в расчёт личную антипатию.  Виктор с детства приучал себя не слишком заострять внимание на том, что ему не нравилось в людях. В Генке неприятна была несколько развязная манера речи и привычка грязно ругаться, не считаясь даже с присутствием девчат. Ещё у него часто выскакивали прыщи на носу, но уж в этом он был точно не виноват. Зато Генка имел репутацию смельчака. По крайней мере вместе с Димой Фоминым он был способен на рискованные поступки. Такое впечатление о нём сложилось у Виктора. А сейчас Генка казался напуганным: голова втянута в плечи, даже на лбу испарина выступила, и в расширенных зрачках стоит ужас.  Виктору хотелось верить, что это игра, талантливая, с мастерским выживанием в образ, игра, которой самому ему стоило бы поучиться, памятуя его посредственную попытку изобразить невинную овечку во время второго допроса. Кто бы мог подумать, что в Генке, при его неказистый наружности, пропадает такое блестящее актерское дарование!
Впрочем, оказавшись в кабинете Соликовского впервые,  немудрено и в самом деле испугаться, и в этом нет ничего постыдного: на полу опять лужи крови как на бойне, и на столе демонстративно разложены окровавленные плети. Не иначе как с расчётом произвести впечатление на Генку. Ведь его пока ещё не били, даже пальцем не трогали - он чистенький, видно, только что из дома. Соликовский в своём репертуаре и для начала хочет припугнуть его хорошенько. Вот только почему у Генки так бегают глаза? Он их прячет, старательно отводит, избегает смотреть  на Виктора. Очевидно, этого тоже требует образ перепуганного шалопая, ни за что ни про что угодившего в полицейский застенок.
- Знаешь его? - резко спросил Соликовский, подталкивания Генку в спину ему навстречу.
- Видел, - ответил Виктор, помедлив и как бы приглядываясь. - В клубе околачивался, - и, будто приглядевшись ещё, прибавил: - В оркестр к нам просился, да я не взял.
- Не взял? - с издёвкой переспросил Соликовский.
- Не взял, - подтвердил Виктор решительно. - Какой оркестр, когда ему слон на ухо наступил? Ни в одну ноту не попадает.
- Ты мне тут про оркестр свой петь будешь, комиссар? - грозно надвинулся на него Соликовский. - Я тебя про твоё подполье спрашиваю! Ваш Почепцов?
- Нет, не наш.
 А Генка прячет глаза. Верно, не хочет смотреть, как Виктора бьют. Сам Соликовский и полицай Мельников принимаются за него вдвоём.
- Врёшь, комиссар!
- Не вру.
 Кулаки молотят по голове, в живот, в челюсти. Виктор уже на полу. Он чувствует всем своим телом полный ужаса взгляд Генки, а на губах снова вкус крови. Его пинают и топчут.
- Большевитское отродье! Да я тебе мозги вышибу! Будешь знать, как дружков своих выгораживать!
 С остервенением Соликовский наносит удар за ударом носками сапог. Во рту у Виктора крошатся зубы. Кровь застилает глаза.
- Признавайся, комиссар! Ведь он ваш!  Ваш!
- Нет! -  твердит Виктор. Он повторяет это слово ртом, полным крови и осколков выбитых зубов, и слышит свой голос со стороны, всё дальше и тише. - Нет. Не наш...
 Сверху, из-под потолка, хорошо видно, как напуган Генка. Теперь он точно не притворяется. У него даже волосы на голове встали дыбом. На это и в самом деле лучше не смотреть вблизи. Виктор сбрасывает своё тело и  оставляет его лежать в луже крови, а сам летит. И тотчас вспоминает, куда он хотел отправиться. Конечно, к ней. Пока не поздно. Предупредить...
 Вот этот дом и эта дверь. Виктор останавливается перед ней и стучит тем самым привычным условным стуком, который знают все его ребята: три частых удара и четвертый после паузы. Ане он его тоже показывал, она должна вспомнить и понять, что это он, Виктор. Лучше чтобы она открыла ему сама. Виктор не хочет пугать её мать. Но ответа нет, и ему ничего не остаётся, как пройти сквозь дверь.
 Виктор оказывается в комнате с занавешенными окнами. На улице день, а здесь царят сумерки. Аня лежит в кровати, одетая, в тёплом пуховом платке и под одеялом; она как будто спит, но под взглядом Виктора сразу открывает глаза.
- Как тебе не стыдно, Третьякевич! - слышит он. - Я задание твоё выполнила и следующее жду, даже печку так и не топила, а ты всё не идёшь!
 Голос у неё сердитый, а глаза глядят с упрёком.
- Прости, что задержался, - миролюбиво отвечает Виктор, и ему хочется спросить про Анину мать, где она и как, но вместо этого он говорит: - Пойдём, Анюта, скорей. Есть для тебя задание.
 Он берёт её за руку и они выходят на крыльцо. На улице белым-бело и никого нет. Идёт снег. Виктор достает из кармана какую-то бумажку и кладёт её в карман Аниного полушубка.
- Иди на хутор, куда в первый раз ходила. Оставайся там у своей родни. Не возвращайся, пока я не дам тебе знак, - говорит он.
 Аня достаёт из кармана бумажку. Это обрывок газеты, и на нём рукой Виктора нацарапано одно-единственное слово: "уходи". Буквы как будто выведены химическим карандашом, но если приглядеться, они краснеют и коричневеют, и становится видно, что это кровь. И Анины  зрачки расширяются от ужаса.
- Прощай, Анюта, мне пора, - шепчет Виктор ей на ухо, мягко берёт за плечи прозрачными руками и исчезает, чтобы снова очнуться на холодном каменном полу камеры.