Белые пятна

Неладное он научился чувствовать еще во время войны, когда приходилось спать с едва прикрытыми глазами на посту, стоя в вязкой от постоянных дождей глине. Вот и сейчас холодные мурашки поползли внизу живота, под сердцем гулко ёкнуло, ладони мгновенно покрылись липким потом. Он встрепенулся, быстро сел на кровать, часто заморгал, сбрасывая остатки сна, рефлекторно начал сканировать периметр спальни, как вдруг почувствовал движение воздуха с правой стороны. Увидеть, что это было, дед Никанор не успел, после контузии правый глаз был ни к чёрту. Раздался хлесткий звук, кожу обожгло, в нос ударил запах затхлой сырости.

– Ну, паразит, ну, опять нажрался вчера! Ох, горе ты на мою голову, а ну вставай быстро! Полдень уже на дворе! – Петровна еще раз звонко шлепнула его по лицу вафельным полотенцем. – Я тебе что вчера сказала, когда уезжала в город? С утра скотину напоить-накормить – говорила? Не выпивать – говорила? Я, значит, все ноги себе оттоптала, ночевала чёрт знает где, а ты опять за свое? – Петровна оттопырила нижнюю губу и громко фыркнула, сдувая прядь седых волос с потного, морщинистого лба. Темно-красный платок съехал набок.

Дед бросился к двери, пригнув голову и прикрывая лицо, крепкая рука схватила сзади за воротник ночной рубашки, тряхнула и рванула назад. – А ну-ка, стоять! – он резко нырнул в сторону и развернулся на сто восемьдесят градусов, пытаясь избавиться от цепкой хватки. Натяжение немного ослабло, он рванул что было силы к двери, начал дергать за ручку, замешкался и потерял драгоценные секунды. Бабка бросилась к нему и уже занесла руку с карающим полотенцем, как Никанор внезапно согнулся и схватился за спину:

– Спина, спина! – громко застонал он.

Рука замерла в воздухе, полотенце обвисло, как белый флаг. – Что, сильно болит? Где болит? – Петровна заохала, отбросила тряпку и заботливо обняла деда. – Ну что ты, милок, что ты, пойдем, пойдем, присесть тебе надобно, чаю горячего тебе сделаю. – Залепетала она. Из-под густых бровей хитро сверкнули глаза деда.

Согнувшись, Никанор заковылял в гостиную, держась за спину и продолжительно постанывая. Петровна начала суетиться: плеснула из жестяного ведра воды в закоптелый чайник, ловко настругала топором щепки, открыла жалобно скрипнувшую дверцу печки, подбросила поленьев и зажгла спичку. Огонь весело затрещал, затем загудел, озорно постреливая. Вскоре дед шумно прихлебывал чай, настороженно вдыхая аромат мяты и громко хрумкая печенье “Юность”, которое Петровна достала из пыльного мешка с городскими гостинцами. Иногда лицо Никанора кривилось от боли, он замирал на несколько секунд, глубоко вздыхал и продолжал пить чай. При каждом вздохе Петровна заглядывала деду в голубоватые глаза, гладила его жидкие, седые волосы, едва слышно шамкала нежностями. Когда дед допил третью чашку, она встала и выпрямилась.

– Ну как ты, Никуля, получше тебе стало, милок? – Петровна надела бушлат, потом сняла и снова надела.

– Чой-то получше вроде, – слабым голосом ответил дед.

– Ну, слава богу. Пойду-кась скотину покормлю, с утра ведь ждёт, кормилица, – она повязала шаль поверх головы, натянула галоши и вышла в морозный воздух.

Никанор подождал минуту, внимательно вслушиваясь в тишину. Он проворно метнулся в угол, поддел ножом доску и достал из тайника бутыль мутного первача. Быстро открыл высохшую, покрытую трещинами дверцу серванта, схватил граненый стакан и жадно плеснул. Перекрестился, шумно выдохнул и приготовился опрокинуть стакан, сладко крякнув, когда из-за спины послышался переходящий в крик голос Петровны.

– Тьфу, забыла ж взять… Ах ты паразит! Спина у него болит, значит? Ты посмотри на это! Ирод же ты болотный! Ну все, жук ты навозный, кончилось мое терпение, – она кинулась к печке, схватила топор и бросилась обратно к Никанору. Тот заметался, попытался выбраться из угла, каждый раз натыкаясь на твердый, каменный взгляд. Петровна занесла руку, сжимающую топорище до белизны пальцев, Никанор прижался к деревянной, шершавой стене, обхватил руками белое, как скатерть, лицо, зажмурился и сжал зубы до боли в скулах. Перед глазами пронеслась высокая ограда, скамейка, на которой они познакомились с Василиной Петровной, Васюшей, почти тридцать лет назад, странные люди в серых робах вокруг, два быстро приближающихся белых пятна.

Дед попытался громко закричать, из горла выходил клокочущий, кашляющий звук.

Острое лезвие топора с глухим хрустом вошло во что-то плотное. Тело мягко повалилось на пол. Петровна судорожно рыдала во весь голос, её морщинистое лицо и плечи вздрагивали при каждом протяжном, прерывистом всхлипывании.

Плечи тряслись, она вцепилась в темно-красный платок, подаренный Никанором на десятилетнюю годовщину свадьбы. Он тогда долго копил, подрабатывал плотником, чинил крыши. Статный, весёлый, кареглазый, с дерзким чубом. Как тогда, на скамейке.

Дед открыл глаза и осторожно повернул голову. Над ухом торчало поцарапанное топорище. Он увидел плачущую на полу Петровну, упал на колени и стал обнимать её, целовать виски, щеки, губы, лоб.

– Ты что, опять перестала принимать таблетки? Тебе же нельзя это, глупая моя Васюша. Ты же помнишь, что дохтор говорил. Нельзя это тебе, Васюш, никак нельзя. – Он прижался к ней мокрой, горячей щекой. – Помнишь, как бегали от санитаров? Ну весело же было? Прятались тогда ещё в кустах?

Петровна помнила почти всё. Как они познакомились в психиатрической больнице. Как он рассказывал про фильтрационный лагерь НКВД, в который попал после плена. Как пил потом горькую много лет, до белой горячки, пока его не забрали два расплывающиеся пятна в белом. Как они встретились на скамейке, и она, наконец-то, рассказала ему, первому встречному с чубом, как пришла домой после бомбежки, а вместо дома и двоих голодных детей на нее глазела еще дымящаяся воронка. Как белые пятна потом забрали и её, когда она выла на площади города, много лет спустя. Они лежали, плакали, смеялись, болтали, перебивая друг друга.

– Ну, ты и паразит, – сказала Петровна и крепко обняла Никанора.