Про Мюнхенский сговор

 Сердце в груди билось часто и трепетало птичкой в клетке, в которой ему вдруг стало нестерпимо тесно. Казалось, будто маленькие крылышки создают едва уловимый ветерок. Какое странное ощущение легкого холодка в груди! Что оно значит? Он вслушивался в себя пристально и чутко, будто стоя над глубоким-глубоким колодцем, со дна которого едва доносится плеск воды, если погрузить в неё ведро. Это тепло, почти жар в сердце был похож на счастье, но именно сейчас он чувствовал себя стоящим над неизмеримой бездной. В ушах снова и снова звучало одно и то же слово.
Когда он услышал свою фамилию, его лицо вспыхнуло и наверное залилось краской, так, что всем был виден его стыд.
- Виктор Третьякевич!
 Собственные имя прозвучало для него как чужое. Он содрогнулся словно от удара. Но разве он совсем этого не ожидал? Тогда почему ему было так стыдно? Как будто бы он и ждал этого, и боялся пуще смерти, и хотел, и ни за что бы не признался себе сам. А ведь считал себя таким честным!
- Кто "за" - прошу поднять руки.
 И он видел, как одна за другой поднялся лес рук. Неужели они вправду все этого хотят?
-  Кто против?  Кто воздержался? Единогласно.
"Единогласно". Так решили его товарищи, коллектив. Теперь уже нельзя отказаться. Они решили, что он, Виктор Третьякевич, достоин доверия и будет отвечать за них. Решили его судьбу. И он, словно чужой, наблюдал будто с какой-то высоты, как борются в нём бунт и приятие, стыд и гордость. Они то менялись местами, по очереди беря вверх и уступая друг другу, то смешивались в ничто невыразимое и сплошное, пока он шёл, не чувствуя земли под ногами - лишь трепет невидимых крылышек в своей груди.
 Сердце билось птичкой в клетке. Казалось, ещё немного - и оно вырвется на волю. Это было так похоже на счастье...
 Мать сразу вспомнила историю с паровозом, едва взглянула в его бледное лицо, и испугалась, что и сейчас он пришёл с такой же тяжестью и также будет носить и прятать её в себе.
- Что случилось, сынок? - не могла удержаться она от вопроса.
- Меня выбрали комсоргом школы, мама, - ответил он.
- Вот как? А как же твой оркестр? - невольно вырвалось у матери, и тотчас же она пожалела, что, может быть, задевает за живое - ведь отчего он такой бледный, если не оттого, что сердце у него лежит к музыке? Но сочувственные слова матери отрезвили его так, словно она поднесла ему зеркало.
- Да ничего страшного! -  улыбнулся он. - Одно другому не мешает! Мы и дальше будем давать концерты. Я справлюсь, вот увидишь!
- Конечно справишься, сынок! - поспешила подтвердить она.
 И уже вечером, когда пришёл домой отец, за ужином Виктор признался родителям:
- Когда назвали мою фамилию, я готов был сквозь землю провалиться. До сих пор не пойму, за что мне было так стыдно и чего я боялся больше: что выберут или что не выберут...  Ведь там ребята и девчата были из старших классов! И вот, выбрали. А Ким Иванцов выше всех тянул руку.
 Виктор замолчал, вдруг припомнив слова Кима, в своё время так  глубоко уязвившие его детскую гордость, и вдруг почувствовал, что другая гордость, зрелая, чуждая ложному стыду, расправляет в его груди орлиные крылья при мысли о  старшем брате. А отец, словно прочитав его мысли, чуть прищурил глаза и, ласково улыбаясь, спросил:
- Стало быть, в воскресенье в Ворошиловград поедешь?
- Да я бы завтра рванул, но у нас репетиция, - признался Виктор.
- Понятное дело, что не терпится тебе, - усмехнулся Иосиф Кузьмич в седеющие усы. - Знаешь ведь, что Миша будет рад. Да и не был ты у брата уже порядочно, совсем забегался а со своими репетициями да субботниками. А тут такой повод!
 Отец верно угадал настроение младшего сына, который и в самом деле был готов едва ли не бежать пешком прямо сейчас, лишь бы поскорее увидеть Михаила. Ему так много хотелось сказать брату!
 Все оставшиеся дни и всю дорогу Виктор мысленно разговаривал с ним, так долго и подробно, что когда, наконец, любимый брат предстал перед ним наяву, все до единой точно выверенные и передуманные вдоль и поперёк правильные мысли разом вылетели из его головы и куда-то пропали.
 Наконец-то он видел перед собой Мишино доброе лицо, его открытую улыбку и лучистый взгляд родных ласковых глаз!
- Какой ты молодец, что приехал! Проходи скорее! А я, видишь, разрешил себе поспать сегодня, так что ты как раз вовремя! Будем пить чай!
 В последние приезды Виктор бывал в Ворошиловграде в будни и заглядывал к брату в райком, чтобы повидаться. Это были короткие встречи, потому что у Михаила всегда оказывалось так много работы, что совестно было отрывать его больше чем на пять минут. Виктор уже порядком отвык видеть старшего брата в домашней обстановке. Он почти удивлённо смотрел на его слегка выпирающий под майкой живот, впрочем, совсем чуть-чуть, вещь под рубашкой даже незаметно. Нет, про Михаила  никто бы не посмел сказать, что у него пресыщенный вид, как говорят про некоторых партийных работников, кто получает слишком много благ от своего положения. У Миши  вон какие круги под глазами! Видно, что он редко позволяет себе выспаться, как сегодня.
- А Маруся с Леличкой дома? - спросил Виктор, прислушиваясь и удивляясь тишине в комнате за дверью.
- Они у Марусиной тётки, но, думаю, скоро вернуться. Маруся как в воду вчера глядела: сказала, давно, мол, ты к нам не наведывался, значит, завтра приедешь. Видно, тоже по тебе соскучилась. И Леля тебя любят.
- Я тоже очень их люблю, - мягко улыбнулся Виктор. - Но может быть, это даже и хорошо, что их пока нет дома.
 Братья сидели вдвоём на кухне и пили чай с сахаром и стаканов в медных подстаканниках.
- Поздравляю! - произнёс Михаил тихо и торжественно, выслушав рассказ Виктора и крепко сжал его руку в своей, твёрдой и тёплой, чтобы брат почувствовал, что это рука надёжного товарища, на которого он всегда может положиться.
- Спасибо! - горячо, сердечно отозвался Виктор. А Михаил видел в его глубоко посаженных голубых глазах и огонь азарта, и благодарность, и безграничную любовь. Брат смотрел на него также, как в детстве, готовый следовать за ним хоть на край света. И так же, как тогда, Михаил чувствовал себя обезоруженным.  На миг ему даже стало волнительно, почти страшно, потому что в глубине устремленных на него глаз, таких любящих и верных, таилась печаль, которую может рождать лишь знание, неумолимое и невыразимое словами. Когда младший брат смотрел на него вот так, Михаилу казалось, будто он перед зеркалом.
Да, это правда: и он тоже не мог отказаться от ответственности за людей, пойманный в ловушку их доверия и в то же время отлично видя обратную сторону этого доверия. Ведь правда и то, что они спросят с тебя за своё доверие куда строже, чем спрашивают с себя самих, требуя жить для них, и если понадобится, даже отдать жизнь. "На то ты и коммунист!" - скажут они тебе, если ты вздумаешь поскупиться, что-то утаить про запас, для себя самого. И будут правы. Ведь для того ты и вступал в партию. Если тебе под силу отвечать за других, люди это видят. Можешь - значит должен. Делай то, что тебе поручили твои товарищи. Ради того, чтобы таких, кому можно доверить ответственность за других, становилось всё больше. Потому что людям нужен пример. Тогда каждый научиться отвечать за себя сам, по-честному, и наступит то самое будущее, для которого ничего не жаль отдать хоть прямо сейчас. И это тоже правда. Многим трудно в неё поверить. Вот тут-то особенно нужен пример, которого ждут прежде всего от коммуниста.
Об этом Михаил говорил с младшим братом, когда тот ещё бегал с букварём, складывая свои первые слова. И теперь, очевидно, желая отдать ему должное как ученику и подтвердить свою поддержку, признался доверительно:
- Я очень рад за тебя. Ты даже не представляешь, насколько. И если, мало ли, тебе вдруг понадобится помощь, не стесняйся обращаться.
 От этих слов брата Виктор даже вздрогнул. У него вмиг порозовели и щёки, и уши.  Но ответил он прямо и честно, со всем своим мужеством:
- Спасибо, Миша! Мне иногда нужно просто видеть тебя. В последнее время ты был занят, я понимаю. Но мне тебя не хватало. А что до помощи... Знаешь ведь, лучше бы у нас в городе поменьше вспоминали о том, что у меня брат в Ворошиловграде партийный работник, потому что не все это правильно понимают. Скажу тебе больше. Наверняка есть такие, кто считает, будто меня и выбрали потому, что я твой брат. Это люди из тех, кто думает, что в партию вступают ради власти. Вот о них я хотел тебя спросить: много ли их, таких, как тебе кажется? Мне эта мысль покоя не даёт. Ведь, понимаешь, если что случись, они против нас поднимутся. Потому что это враги...
  Михаил еще пристальней вгляделся в эти глубокие ясные глаза. Нет, тут не было мелочной обиды или горечи. К своим пятнадцати годам Виктор уже научился принимать как должное то, что всегда найдётся кто-то, кто чувствует себя уязвленным твоими достоинствами. В сущности это очень даже понятный феномен человеческой натуры.
- Это ты очень точно обозначил: что люди, для которых власть является самоцелью, для нас, коммунистов, самые опасные враги, и битва с ними идёт не на жизнь а на смерть, - заговорил Михаил вдумчиво, осторожно подбирая слова. - И этих врагов хватает внутри самой партии. Кто-то ведь и с самого начала видел в ней дорогу во власть, хоть всё-таки подобных карьеристов меньшинство. Но ведь очевидно, что не каждому удаётся выдержать испытание властью, само осознание того,  что от тебя зависят судьбы других людей. Когда у тебя есть подчинённые,  зависимые от тебя люди, разве не велико искушение свалить на них свою ответственность, если что случись, как ты говоришь? А эти люди, в свою очередь, имея в виду такую вероятность, разве застрахованы от того, чтобы не начать льстить своему начальнику и всячески его задабривать? Конечно, и то и другое недостойно звания коммуниста, и партия борется с такими явлениями.  Но каждый ли, кто готов уличить и разоблачить своего товарища, способен честно признать те же склонности и за самим собой? Поэтому, если взглянуть глубже, главный враг у нас внутри. Внутри партии и внутри самого человека. И каждый коммунист воюет с ним один на один и проходит самую суровую проверку, если что случись, - Михаил снова повторил слова Виктора с особой,  выразительной интонацией, от которой они обретали волнующую многозначность. - И от того, как каждый из нас её, проверку эту, проходит, зависит самое главное: сохраним ли мы нашу товарищескую солидарность и единство самой партии, - заключил он убежденно.
- Да, Миша, я тебя понимаю! - горячо подхватил Виктор. - И полностью с тобой согласен. Я и об этом тоже думал. И о том, что всякое и сейчас случается. А может случиться такое, что каждому придется держать экзамен, никого не минует. Вот тогда-то и станет видно, кто действительно враг.
 И снова Михаил, не отрываясь, смотрел в глаза брата.  Да, он действительно думал об этом в свои пятнадцать лет!
- Я имею в виду войну. Настоящую. С Германией.
 Зрачки у Михаила расширились вдвое.  Холодок пробежал у него по спине. Он чувствовал себя окончательно обезоруженным откровенностью Виктора, и в то же время готов был потерять голову от какого-то неиз'яснимого панического страха за него, который вдруг накатил ледяной волной.
- Ты вправду думаешь, что будет война? - вырвалось у Михаила свистящим шёпотом, и тотчас же он испытал жгучий стыд за эти трусливые слова.
-  Я думаю, будет, - ответил младший брат, явно принимая его страх за сомнения или что-либо ещё, что безоговорочно извиняло Михаила в его глазах. - Почему я так думаю? - продолжал Виктор в своей спокойный рассудительный манере, полагая, что брату, с головой загруженному множеством текущих задач и вопросов, которые приходится решать каждый день с утра до ночи, просто некогда размышлять о таких вещах. - Ведь это стало очевидно после Мюнхенского сговора: война неизбежна. Да ещё раньше, после поражения в Испании, если не играть с собой в прятки, приходится признать: фашизм перешёл в наступление. Теперь его так просто не остановишь. Наивно было бы думать, что, проглотив Чехословакию, Гитлер насытится и остановится. Ведь аппетит приходит во время еды. Всем союзникам Чехословакии, участвовавшим в этом предательстве, ещё аукнется их подлость. Как бы им самим не оказаться на месте чехов уже завтра!
- Но ведь у нас с Германией пакт о ненападении! - решительно напомнил Михаил. Чувствовалось, что он начинает волноваться.
- И что, разве от этого она перестала быть фашистской страной? - возразил Виктор. - Ты веришь, что, сожрав западную Польшу, Гитлер будет долго её переваривать?
- Нет, не верю, - тяжело вздохнул Михаил. - Но с такими разговорами тебе нужно быть осторожнее.
- Да, понимаю! И говорю об этом только с тобой. Ведь ясно, что договор с Германией нам понадобился, чтобы оттянуть время и лучше подготовиться к войне, потому что мы к ней не очень-то готовы.
- К сожалению, это так, - согласился старший брат. - Именно поэтому я и прошу тебя соблюдать особую осторожность в разговорах. Ты же сам первый завёл речь  о врагах, скрытых среди нас. Мы не должны раскрывать перед ними карты раньше времени.
- Это верно, - наклонил голову Виктор. - Не волнуйся, Миша. Я тебя понял, - заверил он брата. И Михаил вздохнул с облегчением.
 Но младшему брату нужно было выговориться, слишком долго он уже обо всём этом молчал.
- Я только с тобой одним и могу поделиться, Миша. Ты меня извини. Я ведь  про этот Мюнхенский сговор знаешь, сколько  ночей передумал? Вот возьми любую страну - каждое правительство надеется, что его дипломаты чужих перехитрят, старается в свою пользу и хочет выйти сухим из воды, при случае подставив союзников. Но ведь так не бывает, кто-то всё равно окажется предан и обманут! А самое главное, все делают вид, будто бы не понимают, что дело идёт к войне, и этого уже не изменить; можно оттягивать, но не до бесконечности. И чем дальше, тем дороже будет стоить отсрочка. Скормили Гитлеру Чехословакию, потом половину Польши! Кто следующий? И сколько ещё месяцев отсрочки нужно, чтобы смело взглянуть в глаза правде? А правда в том, что чем больше кормишь волка-людоеда человеческим мясом, тем  он становится сильнее. Это работа на врага. Ну все как-будто в мороке и не видят ничего на шаг вперёд. А битва будет нелёгкой, и к ней нужно готовиться, не теряя времени. Слишком дорого это время оплачено. Знаешь, Миша, когда я думаю о коммунистах в той же Чехословакии или в самой Германии, которые оказались в застенках, мне стыдно. Но что я могу для них сделать? Только одно: быть честным и по-честному принять бой, когда он грянет. Ведь дело идёт о будущем всего мира. Я об этом знаешь когда ещё задумываться начал? Прочёл как-то случайно заметку в международных новостях о войне в Испании: как фашисты бомбили горные селения на границе с Францией, и бомбы падали на французской территории, там гибли мирные жители, но французское правительство делало вид, будто ничего не происходит. А я в тот день сам заметку написал в городскую газету, про скворечники, помнишь? И вышла в газете та моя заметка, и ребята наши на субботник потом вышли, скворечники для птиц мастерить да на деревья прилаживать. И хоть холодно ещё было, но работали дружно, весело, и песни хором пели, одну за другой, и Володя Загоруйко смеялся: "А давай мы, Витя, -  говорит, -  птиц оркестром встретим! Какую песню для них разучивать будем? Ставь на голосование!" Я тогда порадовался: вот бы так всегда, с шутками да с музыкой! И тут же мне почему-то опять про войну эту проклятую подумалось. Ребята вокруг смеются, и щёки у них на морозе румяные, и солнце над нами светит, и небо синее-синее, а у меня в голове мысль стучит, будто дятел: "А во Франции в горах весна как у нас или пораньше? Может быть, там сельские ребята тоже домики для птиц мастерят? Да уж мастерят наверняка,  и тоже на деревья прилаживают. И вот глядят они в синее небо, ждут, когда птицы певчие весну на крыльях принесут, а вместо птиц вдруг прилетают самолёты и сбрасывают бомбы. И горит земля..." Я, Миша, с того дня, хоть всё новые песни с ребятами разучиванию, а к этой мысли неизменно возвращаюсь: её, войну, песнями не запоёшь. Одних песен мало. Но знаю твёрдо: как только будет нужно, я готов...