Закат прекрасного, как день, камергера Салтыкова-2

Первый герой-любовник

Та роль, которую Сергей Васильевич Салтыков сыграл в семейной истории династии Романовых, хорошо известна и многократно изложена в трудах историков, романистов и прочих любителей анализировать дворцовые сплетни. Да и мы сами были грешны, посвятив связи жены наследника престола с камергером его же Двора несколько очерков: «Был ли император Павел I Романовым?», «Русская комедия великой княгини Екатерины» и прочих. Так что, кто не утратил к этому интереса, может освежить сей романтический сюжет …
Здесь же стоит напомнить то обстоятельство, что, направляя взгляд Сергея свет-Васильевича в сторону великой княгини, инициаторы этой интриги, включая саму императрицу Елизавету Петровну, прекрасно представляли, что романовской крови в Салтыкове никак не меньше, чем в наследнике Петре Федоровиче. Ведь мать Сергея, княжна Мария Голицына, была в пятом колене внучкой родной сестры первого Романова - Федора Никитича - Анастасии Никитичны. Если Романовы-цари вели свою родословную по мужской линии от Федора Романова, являвшегося отцом царя Михаила, то по родословной своей матери Сергей Салтыков был в шестом колене внуком родной сестры этого самого Федора. Таким образом, концентрация романовских генов в организме Салтыкова должна была быть ровно такой же, как и у наследника Петра Федоровича. Еще более укрепляло этот кровный инбридинг то, что женами и Федора Романова, и пращура той ветви рода Салтыковых, к которой принадлежал камергер Сергей, а именно воеводы Михаила Михайловича Салтыкова, были родные сестры Шестовы – дочери костромского дворянина Ивана Васильевича Шестова. Поэтому кровная, романовская, композиция в жилах Сергея Салтыкова была, что называется, налицо (смотри: «Был ли император Павел I Романовым?).

Но вернемся к мемуарам, в коих появляется наш первый герой-любовник. Здесь знатоки альковной истории могут возразить, что первой сердечной привязаннстью Екатерины следует называть Захара Чернышёва. Этот могучий красавец встречается на страницах «Записок» ранее нашего камергера Салтыкова при также весьма сентиментальных обстоятельствах. Но все же строки, посвященные ему - это, скорее, выражение подростковой симпатии, чем чувственности молодой женщины. Да и было Екатерине 16-17 лет, когда она, оставшись в России одна, без матери, в весьма недоброжелательном окружении придворного общества, могла проникнуться симпатией к преданному ей гвардейскому офицеру. Впрочем, Чернышёв вскоре был удален от Двора, и эта трогательная история так и останется романтическим воспоминанием.

Итак, после семи лет замужества, когда Екатерине уже исполнилось 23 года, она стала, вдруг, замечать «… что камергер Сергей Салтыков бывал чаще обыкновенного при дворе.  ... Сергей Салтыков заискивал, как только мог, у Чоглоковых; но так как Чоглоковы не были ни приятны, ни умны, ни занимательны, то его частые посещения должны были иметь какие-нибудь скрытые цели…». Завязка этого романа, как и его продолжение, хорошо известны по «Запискам» Екатерины (смотри «Русская комедия …», действие второе), поэтому не будем повторяться.
Но ведь есть и другие мемуары, причем лица совсем не постороннего к семье наследника престола Петра Федоровича. И эта персона – теща наследника, княгиня Ангальт-Цербстская. Историки почему-то весьма неохотно используют мемуары Иоганны Елизаветы - этой, во всех отношениях, интересной дамы, - в исследованиях о той эпохе. Видимо, считая её весьма поверхностной особой, они снисходительно относятся и к её эпистолярному наследию. А напрасно! В этом мы убедились, читая её переписку с неким молодым французом (смотри «Французская мелодрама матушки Екатерины II").
Княгиня Цербстская примерно так излагает ту амурную ситуацию, которая сложилась при российском императорском Дворе на то время (сохраняется орфография оригинального перевода с французского):
«Уверяли, что … Императрица (Елизавета Петровна), охладев к Разумовскому (Алексей Григорьевич Разумовский – фаворит и, возможно, венчанный муж императрицы), колебалась, кого взять в любимцы, Салтыкова или Ивана Ивановича Шувалова, и когда заметила, что первый из них об этом не догадывается, сочла его недостойным ея милости и остановилась на другом».

Воистину у Елизаветы Петровны было доброе сердце! Не стала она принуждать «прекрасного, как день» Сергея Васильевича быть её фаворитом, а по-семейному уступила его жене своего племянника-наследника.
С другой стороны, рассуждая здраво, польза от этой уступки была весьма значительная. Во-первых, ставший фаворитом императрицы Иван Шувалов принес много пользы своему Отечеству. Он, как известно, покровительствовал Ломоносову, считается основателем Московского университета и Академии художеств, и прочее, и прочее. В конце концов, без него невозможно было вести никаких государственных дел, т.к. он в итоге стал практически единственным связующим звеном между вечно недомогавшей императрицей Елизаветой и административным механизмом империи. А, во-вторых, в лице Сергея Салтыкова «малый двор», приобрел незаменимого затейника приятного времяпрепровождения, а его жена Екатерина Алексеевна – сердечного друга. Таким образом, практическая польза от подобного распределения фаворитов между императрицей и великой княгиней была налицо!

Но любая романтическая история имеет свой финал. В случае романа великой княгини Екатерины Алексеевны и камергера Сергея Салтыкова финал этот имел свой практический результат – Династия получила долгожданного наследника в лице Павла Романова. Официальная историография стыдливо закатывает глаза и моделирует интимную ситуацию, при которой отцом Павла можно было бы считать мужа Екатерины, т.е. Петра Федоровича Гольштейн-Готторп-Романова. Причем здесь, что называется, не поспоришь – любой генетический анализ покажет наличие в Павле романовских генов в случае отцовства, как наследника престола, так и Сергея Салтыкова.
Однако в случае с треугольником Петр-Екатерина-Сергей обстоятельства, способствовавшие появлению на свет Павла Петровича, более-менее ясны. Свидетельство тому - собственноручные «Записки» Екатерины. Талантливо написанные, с тонким изложением деталей событий её непростой семейной жизни, они мало кого оставляют равнодушными. Причем, адресованы они были непосредственно Павлу - на конверте с тетрадью "Записок" имелась надпись: «Его Императорскому Высочеству, Великому Князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну». Видимо, прочтя сей труд, «любезный сын» должен был успокоиться своей участью наследника, отстраненного от трона из-за, в том числе,  своего сомнительности  происхождения. 
То, к чему, вернее, к кому привел роман «прекрасного, как день» камергера и великой княгини, не было тайной и для европейских  монархий. Как иначе понять тот факт, что сын мелкопоместного корсиканского дворянина с издевкой называл внука Екатерины II - Александра I - «господин Салтыков»? И действительно, почему же первый консул, а затем провозглашенный император Франции не мог быть ро'вней внуку принцессы захудалого немецкого княжества и русского дворянина?!

Финал страстного роман камергера и великой княгини банален, как и большинство  подобных любовных историй. Строки «Записок» Екатерины, посвященные их последнему свиданию, навевают грусть, не оставляя сомнения в Её глубокой привязанности и Его холодном отчуждении:
 «К концу масленой {недели} Сергей Салтыков вернулся из Швеции. Во время его отсутствия великий канцлер граф Бестужев все известия, какие он получал от него, и депеши графа Панина, в то время русского посланника в Швеции, посылал мне через Владиславову, которой передавал их ее зять, старший чиновник при великом канцлере, а я их отсылала тем же путем. Таким же образом я узнала еще, что, как только Сергей Салтыков вернется, решено послать его жить в Гамбург в качестве русского посланника. … Это новое распоряжение не уменьшило моего горя. Когда Сергей Салтыков вернулся, он послал мне сказать через Льва Нарышкина, чтобы я указала ему, если могу, средство меня видеть; я поговорила об этом с Владиславовой {фрейлина «малого двора»}, которая согласилась на это свидание. Он должен был пройти к ней, а оттуда ко мне; я ждала его до трех часов утра, но он совсем не пришел; я смертельно волновалась по поводу того, что могло помешать ему прийти. Я узнала на следующий день, что его увлек граф Роман Воронцов в ложу франкмасонов. Он уверял, что не мог выбраться оттуда, не возбудив подозрений. Но я так расспрашивала и выведывала у Льва Нарышкина, что мне стало ясно как день, что он не явился по недостатку рвения и внимания ко мне, без всякого уважения к тому, что я так долго страдала исключительно из-за моей привязанности к нему. Сам Лев Нарышкин, хоть и друг его, не очень-то или даже совсем не оправдывал его. Правду сказать, я этим была очень оскорблена; я написала ему письмо, в котором горько жаловалась на его поступок. Он мне ответил и пришел ко мне; ему не трудно было меня успокоить, потому что я была к тому очень расположена».