Таланту А. П. Чехова. В пансионе

   В частном пансионе мадам Жевузем бьёт двенадцать.
Пансионерки, вялые и худосочные, взявшись под руки,
чинно прогуливаются по коридору всегда в этот час.
Классные дамы, жёлтые и весноватые, с выражением крайнего беспокойства на лицах,
не отрывают от них глаз
и, несмотря на идеальную тишину, то и дело выкрикивают: «Медам! Силянс!»*
   В учительской комнате, в этой таинственной святая святых, сидят сама Жевузем
и учитель математики Дырявин. Учитель давно уже дал урок, и ему пора уходить,
но он остался, чтобы у начальницы прибавки попросить.
   Зная скупость «старой шельмы», он поднимает вопрос о прибавке не прямо, а дипломатически.
Гляжу я на ваше лицо, Бьянка Ивановна, и вспоминаю прошлое, - говорит он, вздыхая артистически, -
какие прежде, в наше время, красавицы были!  Господи, что за красавицы!
Пальчики обсосёшь! А теперь? Перевелись ! - Ни одной красавицы!
Настоящих женщин нынче нет уже,
а всё какие-то, прости господи, трясогузки да кильки - одна другой хуже...
     Нет, и теперь много красивых женщин! - картавит Жевузем.
     Где? Покажите мне: где? - горячится Дырявин. - Полноте, Бьянка Ивановна! Нет их совсем.
По доброте своего сердца вы и белужью харю назовете красавицей, знаю я вас!
Извините меня за эти кель-выражансы, но я искренно вам говорю – только для вас:
нарочно вчера на концерте осматривал женщин: рожа на роже, кривуля на кривуле!
Да взять вот хоть наш старший класс.
Ведь всё это бутоны, невесты, самые, можно сказать, сливки - и что же?
Восемнадцать их штук, и хоть бы одна хорошенькая! Не одной розы, сплошь -  рожи!
     Вот и неправда! Кого ни спросите, всякий вам скажет,
что в моём старшем классе много хорошеньких.
Например, Кочкина, Иванова 2-я, Пальцева... Много таких пригоженьких!
А Пальцева просто картинка! Я женщина, да и то на неё заглядываюсь!
    Удивительно... - бормочет Дырявин. - Ничего в ней нет хорошего...
Я ведь много лет  красотой интересуюсь!
     Прекрасные чёрные глаза! - волнуется Жевузем. - Чёрные, как тушь!
Вы поглядите на неё: это... это совершенство! В древности с неё писали бы богинь!
Прекрасней нету душ! А вы видите только клуш.
      Дырявин отродясь не видал таких красавиц, как Пальцева множество лет,
но жажда прибавки берёт верх над справедливостью и он продолжает доказывать «старой шельме»,
что в настоящее время красавиц нет...
    Только и отдыхаешь, когда взглянешь на лицо какой-нибудь пожилой дамы, - говорит он. –
Правда, молодости и свежести не увидишь,
но зато глаз отдохнёт на правильных чертах – это закон!
    Главное - правильность черт! И чтоб не блёклая, как без ягод рябина,
а у вашей Пальцевой на лице не черты, а какая-то сметана... кислятина...
     Значит, вы не всматривались в неё... - говорит Жевузем. - Вы всмотритесь, да тогда и говорите...
     Ничего в ней нет хорошего,  - угрюмо вздыхает Дырявин. – Вы сами на неё поглядите.
     Жевузем вскакивает, идёт к двери и кричит: «Позвать ко мне Пальцеву!» 
Вы всмотритесь в неё, - говорит она учителю, отходя от двери. -
 Вы обратите внимание на глаза и на нос... Лучшего носа во всей России не найти! Я в это верю!
   Через минуту в учительскую входит Пальцева, девочка лет семнадцати,
смуглая, стройная, с большими чёрными глазами и с прекрасным греческим носом.
    Подойдите поближе, - обращается к ней Жевузем строгим голосом, -
Mэтр Дырявин вот жалуется мне, что вы... что вы невнимательны за уроками математики.
Вы вообще рассеянны и... и..., - за дверями слышны девчоночьи смешки.
      И по алгебре плохо занимаетесь, - бормочет Дырявин, рассматривая лицо Пальцевой.
     Нехорошо! - продолжает Жевузем. - Стыдно, Пальцева, самой?
Неужели вы хотите, чтобы я наказывала вас наравне с маленькими? Вы уже взрослая натурно
и вы должны другим пример подавать, а не то что вести себя так дурно,
словно птичка в мыслях летая...
Но... подойдите поближе! Живите, о прекрасных знаниях мечтая!
    Жевузем говорит ещё очень много «общих мест».
Пальцева рассеянно слушает её, но,
шевеля ноздрями, глядит через голову Дырявина в окно...
   «Отдай всё - и мало, - думает математик, рассматривая её. - Роскошь девочка!
Ноздрями шевелит, пострел..
Чует, что в июне на волю вырвется... А там столько интересных дел!
Дай только вырваться, забудет она и эту Жевузешку, и болвана Дырявина, и алгебру...
Не алгебра ей нужна! Ей нужен простор, блеск...
Нужна интересная жизнь и в компании друзей - бурлеск!»**
   Дырявин вздыхает и продолжает думать:
 «Ох, эти ноздри! И месяца не пройдёт, как вся моя алгебра к чёрту пойдёт...
Дырявин обратится в скучное, серое воспоминание...
Встречусь ей, так она только ноздрями пошевелит и здравствуй не скажет, не подойдёт.
Спасибо хоть за то, что коляской не раздавит... просто мимо проедет.»
   Хорошие успехи могут быть только при внимании и прилежании, - продолжает Жевузем, -
а вы невнимательны... Если ещё будут продолжаться жалобы, мне будет за вас обидно,
я принуждена буду наказать вас... Вам должно быть стыдно!
    «Не слушай, ангел, эту сухую лимонную корку, - думает Дырявин. - Нисколько не стыдно...
Ты гораздо лучше всех нас вместе взятых. И тебе за себя вовсе не обидно».
    Ступайте! - строго говорит Жевузем.
 Пальцева делает реверанс и выходит. А затем:
«Ну что? Всмотрелись теперь?» - спрашивает Жевузем.
Дырявин не слышит её вопроса
и всё ещё думает, будто слыша чьи-то голоса .
    Ну? - повторяет начальница. - Плоха, по-вашему?
Дырявин тупо глядит на Жевузем, приходит в себя
и, вспомнив о прибавке, оживляется, думая уже только про себя.
     Хоть убейте, ничего хорошего не нахожу... - говорит он. - Вы вот уже в летах,
а нос и глаза у вас гораздо лучше, чем у неё. Честное слово - ах!
Поглядите-ка на себя в мир зеркал!
   В конце концов мадам Жевузем соглашается
и Дырявин получает прибавку, как желал.
______
* Silence  - (фр.) тишина.
** Бурлеск (итал. burlesco, от итал. burla - шутка) — вид комической поэзии, сформировавшийся в эпоху Возрождения. Комизм бурлеска строится на том, что серьёзное содержание выражается несоответствующими ему образами и стилистическими средствами, а «возвышенные герои» классической античной либо классицистической (реже — средневековой) литературы оказываются как бы «переодетыми» в шутовское чуждое им одеяние.
_____
А П Чехов. В пансионе.
В частном пансионе m-me Жевузем бьет двенадцать. Пансионерки, вялые и худосочные, взявшись под руки, чинно прогуливаются по коридору. Классные дамы, желтые и весноватые, с выражением крайнего беспокойства на лицах, не отрывают от них глаз и, несмотря на идеальную тишину, то и дело выкрикивают: «Медам! Силянс!»1
  В учительской комнате, в этой таинственной святая святых, сидят сама Жевузем и учитель математики Дырявин. Учитель давно уже дал урок, и ему пора уходить, но он остался, чтобы попросить у начальницы прибавки. Зная скупость «старой шельмы», он поднимает вопрос о прибавке не прямо, а дипломатически.
  — Гляжу я на ваше лицо, Бьянка Ивановна, и вспоминаю прошлое... — говорит он вздыхая. — Какие прежде, в наше время, красавицы были! Господи, что за красавицы! Пальчики обсосешь! А теперь? Перевелись красавицы! Настоящих женщин нынче нет, а всё какие-то, прости господи, трясогузки да кильки... Одна другой хуже...
— Нет, и теперь много красивых женщин! — картавит Жевузем.
— Где? Покажите мне: где? — горячится Дырявин. — Полноте, Бьянка Ивановна! По доброте своего сердца вы и белужью харю назовете красавицей, знаю я вас! Извините меня за эти кель-выражансы, но я искренно вам говорю. Нарочно вчера на концерте осматривал женщин: рожа на роже, кривуля на кривуле! Да взять вот хоть наш старший класс. Ведь всё это бутоны, невесты, самые, можно сказать, сливки — и что же? Восемнадцать их штук, и хоть бы одна хорошенькая!
— Вот и неправда! Кого ни спросите, всякий вам скажет, что в моем старшем классе много хорошеньких. Например, Кочкина, Иванова 2-я, Пальцева... А Пальцева просто картинка! Я женщина, да и то на нее заглядываюсь...
— Удивительно... — бормочет Дырявин. — Ничего в ней нет хорошего...
— Прекрасные черные глаза! — волнуется Жевузем. — Черные, как тушь! Вы поглядите на нее: это... это совершенство! В древности с нее писали бы богинь!
   Дырявин отродясь не видал таких красавиц, как Пальцева, но жажда прибавки берет верх над справедливостью, и он продолжает доказывать «старой шельме», что в настоящее время красавиц нет...
— Только и отдыхаешь, когда взглянешь на лицо какой-нибудь пожилой дамы, — говорит он. — Правда, молодости и свежести не увидишь, но зато глаз отдохнет хоть на правильных чертах... Главное — правильность черт! А у вашей Пальцевой на лице не черты, а какая-то сметана... кислятина...
— Значит, вы не всматривались в нее... — говорит Жевузем. — Вы всмотритесь, да тогда и говорите...
— Ничего в ней нет хорошего, — угрюмо вздыхает Дырявин.
Жевузем вскакивает, идет к двери и кричит:
— Позвать ко мне Пальцеву! Вы всмотритесь в нее, — говорит она учителю, отходя от двери. — Вы обратите внимание на глаза и на нос... Лучшего носа во всей России не найти.
   Через минуту в учительскую входит Пальцева, девочка лет семнадцати, смуглая, стройная, с большими черными глазами и с прекрасным греческим носом.
— Подойдите поближе... — обращается к ней Жевузем строгим голосом. — M-r Дырявин вот жалуется мне, что вы... что вы невнимательны за уроками математики. Вы вообще рассеянны и... и...
— И по алгебре плохо занимаетесь... — бормочет Дырявин, рассматривая лицо Пальцевой.
— Стыдно, Пальцева! — продолжает Жевузем. — Нехорошо! Неужели вы хотите, чтобы я наказывала вас наравне с маленькими? Вы уже взрослая, и вы должны другим пример подавать, а не то что вести себя так дурно... Но... подойдите поближе!
    Жевузем говорит еще очень много «общих мест». Пальцева рассеянно слушает ее и, шевеля ноздрями, глядит через голову Дырявина в окно...
   «Отдай всё — и мало, — думает математик, рассматривая ее. — Роскошь девочка! Ноздрями шевелит, пострел.. Чует, что в июне на волю вырвется... Дай только вырваться, забудет она и эту Жевузешку, и болвана Дырявина, и алгебру... Не алгебра ей нужна! Ей нужен простор, блеск... нужна жизнь...»
   Дырявин вздыхает и продолжает думать:
    «Ох, эти ноздри! И месяца не пройдет, как вся моя алгебра пойдет к чёрту... Дырявин обратится в скучное, серое воспоминание... Встречусь ей, так она только ноздрями пошевелит и здравствуй не скажет. Спасибо хоть за то, что коляской не раздавит...»
     Хорошие успехи могут быть только при внимании и прилежании, — продолжает Жевузем, — а вы невнимательны... Если еще будут продолжаться жалобы, то я принуждена буду наказать вас... Стыдно!
    «Не слушай, ангел, эту сухую лимонную корку, — думает Дырявин. — Нисколько не стыдно... Ты гораздо лучше всех нас вместе взятых».
— Ступайте! — строго говорит Жевузем.
    Пальцева делает реверанс и выходит.
   — Ну что? Всмотрелись теперь? — спрашивает Жевузем.
Дырявин не слышит ее вопроса и всё еще думает.
— Ну? — повторяет начальница. — Плоха, по-вашему?
Дырявин тупо глядит на Жевузем, приходит в себя и, вспомнив о прибавке, оживляется.
— Хоть убейте, ничего хорошего не нахожу... — говорит он. — Вы вот уже в летах, а нос и глаза у вас гораздо лучше, чем у нее... Честное слово... Поглядите-ка на себя в зеркало!
   В конце концов m-me Жевузем соглашается, и Дырявин получает прибавку.