Сотрудник органов безопасности Егор Мальцев берётся за вполне обыденное для контрразведчика дело: установление цели приезда в город ничем не примечательной иностранки. Вскоре он с удивлением для себя узнаёт, что чужеземка собирала сведения о предателях, сотрудничавших с немецкими карательными органами в годы войны. В попытке разобраться в сути такого во многом странного интереса иностранки Егор обращается к ветерану КГБ, который в середине 1950-х годов расследовал серию загадочных убийств, жертвами которых стали бывшие пособники фашистов. Предавшись своим воспоминаниям, старый чекист поведал Мальцеву историю, в которой причудливым образом переплелись любовь и ненависть, доблесть и предательство, жертвенность и эгоизм.
СТАТУС ЖЕРТВЫ
Измена Родине, т.е. действия, совершённые гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелёт за границу…
(Из статьи 58-1а УК РСФСР [в редакции от 20.07.1934 г.])
СЛЕДОПЫТ
2000 год
Телефон внутренней связи негромко тренькнул в кабинете капитана органов безопасности Егора Мальцева.
– Мальцев, слушаю, – подняв трубку, тут же представился Егор, как того требовали воинский устав и закон элементарной вежливости.
– Слушай, Мальцев, – услышал он чуть гнусавый голос начальника отдела полковника Вахова, – ты сидишь, а у нас иностранцы по городу без должного контроля шастают…
Всего как неделю назад Мальцеву, который до этого трудился на ниве борьбы с религиозным дурманом, в приказном порядке поручили заняться новым направлением работы, суть которой сводилась к организации надзора за пребыванием иностранцев в городе. Причиной этой перемены стал его письменный доклад по инстанции о нелицеприятных действиях одного заезжего сослуживца, который за короткий срок умудрился довести отношения между местным церковным клиром и органами безопасности до точки кипения. По собственной глупости ввязываясь в драку со своим распоясавшимся коллегой, Егор на собственной шкуре постиг истинность слов классика, однажды мудро заявившего, что война между сослуживцами является самым унылым делом с непредсказуемым итогом.
Через некоторое время после передачи документа «куда следует» к Мальцеву неожиданно нагрянули ретивые коллеги из неоперативной службы и вытрусили сейф, в котором Егор на свою беду прятал не только секретные дела, но и более важное: небольшую заначку от жены. Вот за этот «золотой» запас Мальцев и отгрёб от ревностных блюстителей многочисленных правил и приказов, что называется, по полной. Чтобы вывести своего молодого сотрудника из-под удара, сердобольному полковнику Вахову, знавшему о ситуации с залётным столичным чекистом не понаслышке, пришлось ходатайствовать перед руководством о скорейшей смене Мальцеву линии работы.
И вот теперь, пока ещё постигая суть этого непростого и нового для себя дела, Егор не ожидал со стороны начальства такого скорого упрёка в свой адрес.
– …Что случилось? – только и нашёлся он что спросить.
– Что-что? – с весёлой иронией продолжил Вахов. – Сигнал поступил, что какая-то канадка в городском архиве роется. Ты по-быстрому разберись, что ей там понадобилось.
– Понял, товарищ полковник, – с готовностью ответил Мальцев.
За время своей службы в органах Егор не раз отмечал, что такое тихое во всех отношениях учреждение, как архив, притягивало иностранцев, как пчёл к яркому цветку. С недавних пор там стали крутиться иноземцы всех родов, занятий и мастей, пытавшиеся выудить доселе недоступную для них информацию. Особый фурор на обитателей заведения своей оригинальностью произвели мальчики в белых рубашках, представлявшие интересы одной американской секты. Едва переступив порог архива, они тут же потребовали предоставить им списки всех усопших жителей города с момента его основания. На резонный вопрос перепуганных этим предложением архивных работников, зачем это им, мальчики сообщили, что это является частью религиозной доктрины представляемой ими организации, вникнуть в которую могут лишь посвящённые. На поверку оказалось, что их таинственное, наполненное мистическим бредом учение являлось по сути лишь очередной вариацией идей незабвенного гоголевского Чичикова.
По долгу службы Мальцев знал, что директором архива является один из старейших работников этого заведения Зоя Степановна Адашкова, которая строго, даже с каким-то особым рвением блюла доверенные ей древние секреты. Однако лично общаться с этим неусыпным стражем скопившихся на пыльных полках тайн Егору ещё не доводилось.
– …Действительно, – сообщила маленькая энергичная женщина в ответ на просьбу Мальцева поведать о загадочной иностранке, – три дня назад к нам обратилась некая Натали Страйк. Мы предоставили ей копии документов на бывших наших граждан, которые в период оккупации работали на немцев.
– Можно ли было отказать Страйк? – спросил Егор.
– Оснований для этого у нас не имелось. По закону, если на информацию не наложен гриф секретности, мы обязаны её предоставлять частным лицам, в том числе и иностранцам.
– Как иностранка объяснила необходимость доступа к нашим документам?
– Ей они понадобились для судебного разбирательства относительно законности присвоения этим лицам канадского гражданства. Но, я так понимаю, это просто предлог.
– Отчего такой вывод?
– Представьте, но около десяти лет назад с точно такой же просьбой к нам уже обращались.
– Это кто же? – с нетерпением спросил Егор.
– Министерство юстиции Канады, – ответила Адашкова. – И что самое интересное, в их письменном запросе были те же самые фамилии, которыми интересовалась Страйк.
– Действительно чудно, – заметил удивлённый Мальцев. – И долго она работала?
– Недолго. Всего полдня. Так как с запрашиваемыми ею документами мы уже работали, нам не составило особого труда их отыскать.
– Мне нужно будет ознакомиться с письмом из этого канадского ведомства. Надеюсь, оно сохранилось?
– Безусловно. Я скажу моим девочкам, чтоб вам его подготовили.
– Хорошо. Тогда коротко расскажите, какие сведения были переданы канадцам?
– Информация о работе перечисленных в запросе лиц во время оккупации города в немецких органах власти и полиции.
– Полиции? – удивлённо спросил Егор.
– Ну да, в полиции. А что тут удивительного? Как известно, многие из них после войны в Канаде обосновались, гражданство получили.
– Что ж, в складывающихся обстоятельствах мне необходимо будет познакомиться со всеми материалами, которые вы передали иностранцам. Кстати, вы не знаете, где сейчас Страйк?
– Материалы я, конечно же, предоставлю. Но насчёт местонахождения иностранки ничего сказать не могу. Извините, не интересуюсь, – вежливо ответила Адашкова.
– Плохо, Зоя Степановна, плохо, что вы своевременно не сообщили нам о работе этой иностранки в архиве, – категорично заметил Мальцев. – Где её теперь искать?
– Я собственно и не знала, к кому обращаться, – стала оправдываться Адашкова. – Сотрудник вашего ведомства, с которым я общалась, насколько мне известно, лет пять назад уволился. Вот мы и остались бесхозными.
– Теперь по всем вопросам, связанным с иностранцами, вы можете, не стесняясь, обращаться ко мне.
– Договорились, – ответила Зоя Степановна, согласно кивнув головой. – Ну а Страйк можно найти через переводчицу, что с ней работала. Это преподаватель нашего университета Лидия Алексеевна Фесенко, которая хорошо знает и немецкий, и английский.
– У вас имеются её контакты?
– Конечно, имеются. Но вы её без проблем можете найти в университете на кафедре иностранных языков…
Для поиска потерявшейся иностранки Мальцев, вернувшись в отдел, стал методично обзванивать городские гостиницы. Наконец в одной из них администратор нежным женским голосом сообщил, что разыскиваемая им Натали Страйк сегодня утром выписалась из гостиницы и убыла в направлении столицы. Расстроенный этой вестью Егор взялся за ознакомление с материалами, которые ему любезно передала Адашкова. Однако и тут его ждало фиаско, потому как большинство документов было составлено на незнакомом ему немецком языке. Наконец Мальцев взял в руки письмо из Канады. Он долго вертел его, с любопытством рассматривая доселе невиданные им яркие марки, логотипы и штемпели. В конце концов, вытащив лист официального запроса заморского ведомства, он прочёл:
Уважаемая госпожа Адашкова!
Доводим до Вашего сведения, что органами юстиции Канады по инициативе правительства Канады назначено судебное разбирательство по делу о законности присвоения гражданства Канады следующим лицам:
– Александр Дик;
– Курт Альтман;
– Фёдор Павлов;
– Иван Мюллер.
Информация о наличии в Вашем архиве интересующих нас сведений была получена нашими сотрудниками ранее по дипломатическим каналам.
С учётом изложенного просим Вас выслать в наш адрес интересующие нас материалы. При этом обращаем Ваше внимание, что, согласно законам Канады, копии документов, как правило, не принимаются судом к рассмотрению без заверения печатью учреждения, их выдавших, и подписи должностного лица, подтверждающего их подлинность.
Искренне Ваш,
старший генеральный юрисконсульт
Эдвард Макконахи
Отложив письмо в сторону, Мальцев задумался. Одна из указанных в послании фамилий привлекла его вниманием.
«…Павлов. Фёдор Павлов. Что-то знакомое. Где-то это имя я уже встречал». И тут Егора осенило: «Стоп! Он же проходил по архивному делу почитателей старца Савла, с которым в прошлом году знакомился. Кажется, он сбежал, поэтому материалы в отношении него были выделены в отдельное производство. И вот надо ж такому случиться – эта фамилия вновь всплыла. Интересно получается: при немцах он находился в городе и работал на них. Всё-таки чем эти немецкие пособники так заинтересовали канадку?..».
В складывающихся обстоятельствах хоть как-то прояснить ситуацию относительно целей приезда в город Страйк могла переводчица, работавшая с иностранкой. Поэтому, не откладывая дело в долгий ящик, Мальцев отправился к ней с визитом.
Бывшая альма-матер встретила Мальцева знакомым весёлым гомоном дурачившихся студентов, высыпавших из своих аудиторий на большую перемену. В наполненном шумом коридоре к нему подошла симпатичная молодая женщина.
– Вы Мальцев? – обратилась она к Егору.
– Да.
– Фесенко, – сразу же представилась она. – Здесь шумно, пойдёмте в освободившуюся аудиторию.
Как только расположились за студенческой партой друг против друга, Фесенко сразу перешла к интересующей Егора теме.
– Я так понимаю, что вас интересует Натали Страйк?
– Вы удивительно проницательны, – подтвердил Мальцев, с интересом рассматривая собеседницу.
– Ничего удивительного. Я просто предполагала, что так и будет. Что вас конкретно интересует?
– Интересно, на чём основаны ваши предположения?
– Странная она какая-то.
– В чём?
– Она знает русский язык, причём на очень хорошем уровне. Для чего ей понадобился переводчик, непонятно.
– Как вы об этом узнали?
– Когда я переводила документы с русского, она пару раз меня поправила, указывая на допущенную мною неточность. Это у неё как-то случайно, непроизвольно вышло.
– Действительно, непонятно, – задумчиво произнёс Мальцев. – Какая информация её интересовала?
– Сведения о бывших советских гражданах, после войны перебравшихся на жительство в Канаду.
– Мне об этом и так известно. Может, её кто конкретно интересовал?
– Да, был такой человек. Как только мы приступили к работе, Страйк мне сразу объяснила, что из этих четырёх персонажей больший интерес у неё вызывает Фёдор Павлов.
– Страйк как-то это объяснила? – услышав знакомую фамилию, Мальцев уже не удивился.
– Нет.
– А по вашему мнению? – спросил Егор.
– Я могу и ошибиться, – нерешительно заметила переводчица.
– И всё же, – продолжил настаивать Мальцев, приняв её слова за ненужное кокетство. – Вы ведь с ней общались несколько дней и можете более-менее объективно определить необходимость её пристального внимания именно к этому человеку.
– Ну, хорошо, – нехотя согласилась Фесенко. – По моему, подчёркиваю, субъективному мнению, либо она представляла интересы родни этого Павлова, либо она сама приходится ему какой-то родственницей.
– Хорошо. Что вам удалось на него накопать?
– Собственно ничего особенного. Один раз эта фамилия промелькнула в списках работников немецкой ортскомендатуры. Но имя в нём не указано. Поэтому судить о том, тот ли это Павлов или не тот, невозможно. Второй раз его фамилию, но уже с именем, мы встретили в числе сотрудников какой-то немецкой зондеркоманды. Кажется, она имела номер эс дэ четыре бэ.
– А остальные из этого списка?
– Двое из них, Курт Альтман и Александр Дик, являлись так называемыми фольксдойче, то есть советскими немцами. Они работали на немцев в качестве переводчиков. Ивана Мюллера мы нашли в списках личного состава местной полиции. Вот собственно и всё.
– Поверьте, это уже немало…
О результатах своих встреч с женщинами Мальцев доложил Вахову. Внимательно выслушав сообщение подчинённого, полковник в задумчивости произнёс:
– Ты вообще знаешь, чем прославилась эта немецкая зондеркоманда?
– Нет, – честно признался Егор.
– Поиском на оккупированных территориях партизан и подпольщиков с последующим их уничтожением. В её составе имелась вспомогательная группа, которая занималась исключительно приведением расстрельных приговоров в исполнение. Немцы, народ брезгливый, не хотели заниматься этим грязным делом. Поэтому группу сформировали из местных, пришедших к ним на службу предателей. Вот и выходит, что этот Фёдор Павлов – довольно интересная фигура. Хотя такая фамилия довольно распространена.
– Но если он каратель, то почему раньше не запросили о его выдаче? Наверняка его деятельность в данном качестве задокументирована.
– Канадцы – народец странный. Движимые какими-то своими политическими смыслами, они зачем-то собирали всё это отрепье у себя. Поэтому добиться от них выдачи военных преступников практически невозможно.
– Тогда совершенно непонятно, зачем десять лет назад они запросили у нас материалы на этих четверых пособников.
– Вот и займись этим делом, – заявил Вахов.
– Я готов, но это дела давно минувших дней, – резонно заметил Мальцев, не особо радуясь этому приказу. – Свидетелей, наверно, уже не осталось, где мне о них информацию получить? В архиве? Что это даст?
– Обленился ты, Егор, забурел, – недовольным тоном ответил Вахов. – По всем раскладам эти дядечки, особенно Фёдор Павлов, наверняка военные преступники и их злодейства не имеют срока давности.
– Это имеет значение, когда этот преступник жив, – не унимался Мальцев.
– А ты такую вероятность не допускаешь?
Не желая отвечать на этот вопрос, Егор лишь пожал плечами.
– Так что давай приступай, – тоном, не требующим возражений, заявил Вахов. – И насчёт свидетелей ты неправ. Имеется у нас один ветеран – Евгений Петрович Баланюк. Боевой дед, между прочим. В своё время бандеровцев по закарпатским лесам гонял. Вот он в нашем отделе и занимался поиском карателей, орудовавших в городе во время войны. Со здоровьем у него не ахти, сам понимаешь, возраст, но память отменная. Ты с ним встреться, побеседуй – может, он что дельное и вспомнит. Адрес у Житинёва возьмёшь. Он как раз с нашими ветеранами возюкается…
Дверь, обитую дешёвым коричневым дерматином, украшенную небольшой, сделанной из фанеры красной звездой, открыла уже немолодая, худосочная женщина. Она без лишних слов проводила Егора в комнату, заполненную тяжёлым запахом корвалола и дешёвого одеколона. Одна из её стен была украшена старым, потерявшим свои яркие краски ковром и фотопортретами обитателей квартиры. Вся обстановка выразительно говорила о том, что в этом месте доживает свои последние дни старый, тяжелобольной человек, за которым ведётся должный, заботливый уход. Хозяин, маленький плотного телосложения старичок, встретил Мальцева в видавшем виды модном в шестидесятые годы кресле с засаленными тряпочными подлокотниками. При каждом вздохе лёгкие старика издавали хлюпающие звуки, прерываемые короткими покашливаниями.
– Извините, молодой человек, что не встретил вас, – сказал он скрипучим голосом. – Старость, будь она неладна. Да и боевая рана чего-то в последнее время расшалилась. Всё ноет и ноет. Я ранение при взятии Кенигсберга получил.
Только сейчас Егор заметил палочку, стоявшую впритык к креслу.
– Ушёл на фронт добровольцем прямо со студенческой скамьи. Всю войну прошёл. В каких только переделках не бывал – и ни одной царапины. А тут уже в конце войны речушку Преголя форсировали. Там я заветную ладанку и потерял, что мой дед, старый священник, перед самой отправкой на фронт мне надел. Вот с этого момента всё и началось. Сначала лёгкое ранение в руку получил. Через три дня уже тяжёлое, в бедро. Я победу в госпитале праздновал…
Тут рассказ старика прервала вошедшая в комнату женщина, встречавшая Мальцева на пороге квартиры.
– Папа, пора лекарство принимать, – сказала она тихим голосом.
Когда она вышла, старик заметил:
– Моя сноха Алёнка. Золотой человек. Жаль только, что моему сыну-балаболу досталась. Ну да ладно. С чем пожаловали-то? Рассказывайте.
– Я вам письмо одно покажу. Там фамилии людей, которые работали на немцев в период оккупации. Если вам они знакомы, то, может, вы что-то о них вспомните. Меня интересует всё. И ещё! Недавно в городе побывала гражданка Канады, некая Натали Страйк. Она почему-то тоже интересовалась этими людьми.
– Давай письмо.
Надев очки, старик, беззвучно шевеля губами, стал вчитываться в текст письма. Дочитав, он отложил его в сторону и на некоторое время задумался, уперев взгляд в противоположную стену комнаты. Затем, как бы очнувшись, начал:
– Это было в пятьдесят пятом. Я тогда, только-только из Западной Украины в город приехал…
ЖЕРТВА
1943 год
Противный, протяжный скрежет только что захлопнувшейся железной двери вернул утраченное сознание. Вместе с реальностью в нос тут же ударил удушливый запах страха и отчаяния, замешанный на специфическом аромате арестантской параши, давно немытых тел и застарелого, въевшегося в штукатурку табачного дыма.
След оконченного несколькими минутами ранее ночного допроса – огромная, в половину лица гематома – пульсировала в такт болезненному стрекотанию «сверчка», обосновавшегося глубоко в голове. Рёбра, предварительно обработанные скрученными в жёсткий жгут телефонными проволочками, саднили так, что каждый вздох давался с трудом. Один удар именно этого современного флагрума и лишил сознания, спасая разум от неминуемого сумасшествия.
Врождённая брезгливость заставила приподняться с грязного, заплёванного кровавыми соплями пола и сесть на корточки, опершись спиной на только что закрытую дверь. Бесцельно поблуждав по ненавистным серым стенам и обсыпавшемуся до кирпичной кладки сводчатому потолку, глаза упёрлись в грубо сколоченные деревянные нары, на которых скрючились измученные холодом и регулярными побоями грязные, ободранные существа. Практически все они издавали привычные звуки забывшихся тревожным сном людей. Тут взгляд остановился на паре широко открытых замутнённых ничего не понимающих чёрных очей, принадлежащих уже бывшему больничному доктору Армену Алояну. Несчастный, сидя на корточках в глубине нар, как-то по-петушиному встрепенулся, что-то нечленораздельно промычал и вновь затих в своём сумрачном углу. Чтоб лишний раз не беспокоить горемыку, пришлось сразу отвести от него глаза.
«Боже, как же мне больно, – с трудом преодолев гул, возникла в голове первая за последние полчаса внятная мысль. – Почему я? Почему я здесь?». Осторожное прикосновение кровоточащим разбитым пальцем к месту на лице, на которое пришёлся удар тупого носка тяжёлого немецкого сапога, принесло острую боль.
«Как он мне влепил! Сволочь. Животное. Меня так даже энкавэдэшники не били. Нужно что-нибудь холодное приложить, а то глаз в вареник превратится». Зажмурив глаза от новой нахлынувшей волны невыносимой боли, пришлось вслепую шарить в полумраке помещения в поисках ведра с водой, находившегося где-то тут поблизости, на расстоянии вытянутой руки. Несколько глотков отдающей ржавчиной жидкости и прохладный бок жестяной кружки, приложенной к саднящей ране на лице, принесли некоторое облегчение.
«Когда эти допросы закончатся? Я же им всё, что знал, рассказал. Что им ещё от меня нужно? Видимо, им хочется надо мной покуражиться, поиздеваться».
Собрав остатки сил, пришлось встать и на ослабленных ногах, покачиваясь из стороны в сторону, сделать несколько шагов к нарам. Рухнув на свободное место, сразу захотелось забыться спасительным, придающим силы сном. Однако в ушибленной голове всё ворочались тяжёлые мысли, которые с первых минут ареста не давали покоя.
«И зачем мне было нужно лезть в это дело? Сидел бы себе тихо и дожидался, чем дело кончится. Нет, взял да и вляпался. И вроде как неплохо начиналось, а закончилось совсем глупо. Вот бы мне сейчас встретиться с этим товарищем из ЧК, который лекцию читал об активизации работы. Уж я бы ему сейчас растолковал, что почём».
При этих мыслях отчётливо представилась уютная тёплая комната, чистые ногти чекиста, исходивший от него запах свежей ваксы и дешёвого одеколона. Но эти благостные воспоминания были прерваны надрывным громким кашлем молоденького Виктора Голикова, которому при первом же допросе отбили лёгкие. Краем глаза было видно, что он, перегнувшись через край нар, сплюнул на грязный пол сгусток кровавой массы, после чего непонимающим со сна взглядом стал рассматривать окружающие предметы. Заметив, что сосед по нарам не спит, Голиков осипшим голосом сказал:
– Эк, Василий Петрович, как они вас разукрасили.
Говорить не хотелось, поэтому ответом на слова Виктора стал лишь глубокий вздох. Не дождавшись должной реакции, Голиков, охая, встал и направился к параше.
«Жалко парнишку, – глядя ему в спину, продолжил ход своих мыслей Василий Петрович Ташилькевич. – Молод ещё совсем. Пожить не успел. И его родителям теперь до конца дней горе мыкать: он у них единственный. Хотя молодец, выдержал. Про товарища Марго так ничего им не сказал».
Сделав своё нехитрое дело, Виктор развернулся, чтобы вернуться обратно на нары. Но тут он увидел забившегося в угол Армена Хачатуровича и с раздражением произнёс:
– Чёрт, он опять на меня пялится.
Этот маленький седенький старичок, по облику схожий, на свою беду, со славным племенем вечно гонимых иудеев, при аресте был жестоко избит недобро ухмылявшимися полицаями. Когда же экзекуторы, вдоволь отбив об тщедушное тело заковыристую чечётку, наконец-то разобрались с его национальным происхождением, было уже поздно – Армен Хачатурович безвозвратно утратил возможность адекватно воспринимать окружающую действительность. Осознав свою оплошность, мучители благоразумно посчитали, что скрыть сей факт от гнева своих хозяев им удастся только в том случае, если выдать его за здорового. Посему лишившийся рассудка армянин был до времени оставлен в общей камере арестантов дожидаться своей скорой и с вполне прогнозируемым исходом участи. Однако пребывание сумасшедшего среди относительно здоровых обитателей каземата легло на них тяжким и неприятным бременем. Это раздражало и угнетало их и порождало между ними постоянные споры и конфликты.
– Не обращай внимания, – через силу произнёс Ташилькевич. – Ты лучше помоги ему.
– А шо я-то, – догадавшись, о чём просит его старший товарищ, с неудовольствием ответил Виктор. – Пусть Харченко это сделает. Сегодня его очередь.
– Как бы поздно не было. Да я бы и сам. Но видишь, не могу. Дай отлежаться.
Так уж сложилось, что, несмотря на возраст и уже оставшееся в прошлом общественное положение, тюремная камера нежданно сплела судьбы всех в ней присутствующих воедино. Теперь все они были равными между собой униженными, бесправными арестантами с незавидным будущим. Тем не менее для юного Голикова Василий Петрович по-прежнему оставался человеком, которому он доверял. Поэтому, соглашаясь, Виктор мрачно протянул:
– Ну-у, ладно.
Подойдя к забившемуся в углу человеку и взяв за руку, он легонько потянул его к себе, успокаивающим тоном приговаривая:
– Армен Хачатурович, вставайте. Вот так. Пойдёмте, я вам сейчас помогу.
Слабо сопротивляясь и то ли от голода, то ли от холода громко заикав, Алоян нехотя поднялся с нар и, увлекаемый Голиковым, проследовал в угол каземата.
Пока Виктор возился с сумасшедшим возле параши, остальные трое временных обитателей камеры № 8 управления вспомогательной полиции, просыпаясь, охали, зевали, негромко переговаривались и ворочались на своих скрипучих нарах. До сознания Ташилькевича, лежавшего с закрытыми глазами, стал доноситься привычный шум, производимый мужчинами, собранными не по своей воле в одном месте.
– Эй, Голиков, давай быстрей, – послышался голос Харченко.
– Вот бери и сам им занимайся, – огрызнулся Виктор. – Тем более что твоя очередь.
– Шо там наш профессор, вернулся? – заинтересованно спросил Кучмеев.
– Да, вон лежит, – отозвался Ларионов, единственный арестант, которого определили к ним в камеру не за противодействие установлению немецкого порядка на оккупированной территории, а за кражу на базаре одного куриного яйца у ротозея спекулянта-колхозника, наивно решившего разбогатеть на оголодавших горожанах.
– Ох, мать моя женщина, как расписали-то! Вот же досталось мужику! – воскликнул Кучмеев с сочувствием.
– Не трогайте его, пусть после ночника отлежится, – авторитетно заявил Харченко.
– А я шо? И не собирался.
Тесное помещение заполнилось едким и от того по-особенному удушливым запахом табачного дыма.
– Эй, курцы, хоре дымить, и так дышать нечем! – с раздражением заметил Харченко.
– Не психуй, Акимыч. Может, в последний раз курим, – отозвался Кучмеев.
– Типун тебе на язык, – уже без злобы ответил Харченко.
Усилившаяся головная боль и всё всплывающие в памяти, как вспышки, искажённые злобой лики мучителей – офицера в немецкой форме, удивительно хорошо говорившего на русском языке, и его помощника, главного городского полицая, – не давали заснуть. Но чтобы не вступать с кем-либо в разговоры, пришлось притвориться спящим и с тревогой прислушиваться к привычным звукам просыпающейся тюрьмы.
«Сегодня у нас среда. Значит, в балку пока не повезут. Но и затягивать им резона нет. И всё-таки, кто же думал, что этот лётчик таким негодяем окажется? Сообщить бы нашим, кто предатель. Да уж теперь не получится. Видимо, я уже отвоевался».
Постепенно бессонная, полная ужаса и боли ночь начала давать о себе знать. Мысли, медленно погружаясь в успокоительные грёзы сна, стали превращаться в какие-то не связанные между собой огрызки.
«Всё кончено. Уже не выкарабкаться… Как же болит голова… Эту ошибку уже не исправить … Никто не поможет… Неужели в этой грязной, вонючей яме я и закончу свои дни?»…
1915 год
– Милый Васенька! Сынок! Позволь поздравить тебя с важнейшим достижением в твоей жизни – успешным окончанием университета. Как твой отец, я не просто счастлив – я горд тем, что в нашей семье появился учёный муж, который, я в этом убеждён, наконец прославит нашу фамилию. Как жаль, как жаль, что Томочка не дожила до этого светлого дня. Мама по-настоящему порадовалась бы за тебя...
Тёплый вечерний ветерок доносил из ближайшего парка умиротворяющие звуки духового оркестра, развлекавшего праздно шатающуюся публику задушевной «Берёзкой». Прозрачный воздух тихих киевских улочек был наполнен по-особенному сладостным ароматом цветущей акации. В лучах заходящего солнца одинокая чайка, жалобно «айкая», кружила над неспешно шлёпающим своими лопастями пассажирским пароходом, плывущим по днепровскому простору.
На широкой террасе родового гнезда Ташилькевичей, с которой открывался прекрасный вид на реку, за большим круглым столом собрались немногочисленные родственники, чтобы поздравить молодого Василия Петровича с успешным окончанием историко-филологического факультета Императорского Киевского университета Святого Владимира и зачислением его в профессорские стипендиаты. Взгляды присутствующих были устремлены на изрядно захмелевшего главу семейства, который, угрожая расплескать вино из опасно размахиваемого им бокала, уже несвязно рассуждал о причинах, по которым всем гостям необходимо запомнить этот знаменательный вечер.
– Господа, представьте, что теперь все взоры предков моего Васеньки устремлены с небес на него. Сидя там, – и старший Ташилькевич величественно возвёл указательный палец к небу, – они говорят: «Не зря мы коптили белый свет, не зря переносили неудачи и лишения, если у нас появился такой великий потомок…».
Путанная хвалебная речь старшего Ташилькевича затягивалась, отчего собравшиеся уже чувствовали напряжённую неловкость. С приклеенными вежливыми улыбками на лицах они терпеливо дожидались окончания здравицы. Не замечая этого, пьяненький оратор вдохновенно продолжал:
– В этот прекрасный, счастливый для тебя, впрочем, как и для меня, день хотелось бы пожелать, чтобы ты и дальше добивался успеха на выбранном тобою поприще. Друзья! Давайте же за это и выпьем! Ура!
К всеобщему удовольствию гости тут же дружно скрестили бокалы и в поднявшемся разноголосом радостном гомоне продолжили обсуждать текущие житейские дела, прерванные внезапно родившимся тостом словоохотливого хозяина.
– Васенька, – вполголоса обратилась к младшему Ташилькевичу рядом сидящая с ним молодая женщина с лихо закрученным на голове колтуном, – как стипендиат, ты подлежишь призыву в армию?
Сам именинник, в новеньком светлом летнем костюме, специально приобретённом по этому торжественному случаю, и с аккуратно подстриженной русой бородкой, которая вкупе с оттопыренными кверху ушами придавала его лицу нелепо треугольную форму, наслаждался своим маленьким, но вполне заслуженным триумфом.
– Нет, Машенька, – снисходительно начал он. – Аспирантам предоставляется отсрочка от военной службы. Я теперь при своей кафедре в течение двух лет буду готовиться к защите звания магистра.
– М-м… – понимающе протянула Мария Ильинична. – Пока ты будешь учиться, дай бог, и война закончится. А мой доброволец уже готовится к отправке на фронт, – со вздохом продолжила она, кивая в сторону своего изрядно захмелевшего мужа. – Проклятая война. Ещё и года не прошло, а как она уже надоела. Когда это безумие прекратится? – капризным тоном заметила женщина. – И на какие средства ты думаешь существовать?
– Я уже зачислен в штат газеты «Крещатик». Ещё в Алексеевской гимназии место учителя истории освободилось. Мне уже и предложение поступило.
– Славно. А на какие деньги я буду жить без своего Алексея, ума не приложу. Сейчас всё так бешено дорожает. Тут ещё горничная, нахалка, грозится уйти, если я ей жалованье не повышу.
В это время хмельной муж Марии Ильиничны, приходившийся Василию Петровичу кузеном, одетый в новую грязно-зелёного цвета форму слушателя артиллерийской школы прапорщиков, обменивался с присутствовавшими за столом мужчинами последними новостями о войне и международном положении.
– Слышали новость, господа? – громко воскликнул Алексей. – Поговаривают, что этот германский шпион – Ренненкампф наконец-то подал на высочайшее имя рапорт об отставке.
– Ура! Так ему и надо! – вскликнул отец Василия.
– А каковы наши братушки болгары? – вступил в общий разговор дядя Василия, Митрофан Алексеевич. – Это ж надо, какие наглецы: ещё в войну не вступили, а уже подавай им новые территории. И за чей счёт, позвольте спросить? Таких же, как они, несчастных славян – сербов.
– Это просто возмутительно! – вновь вставил своё слово старший Ташилькевич.
Осовевший от изрядного количества выпитого, он, глуповато улыбаясь каким-то своим мыслям, разглядывал отличительные знаки на форме Алексея.
– Господа, минуточку внимания! – утратив интерес к собеседнику, громким голосом объявила Мария Ильинична, хлопнув в ладоши. – А не пора ли нам прогуляться?
– Да-да, прекрасная идея! – поддержав предложение своей жены, воскликнул Алексей. – Такой чудный вечер. Давайте пройдёмся. В парке музыку послушаем.
Присутствующие, утомлённые многочасовым сидением за столом, энергично зашевелились. Однако Василий остался на месте.
– Извините, но я не пойду. Голова что-то разболелась, – посетовал он.
– Напрасно, – заявила Мария Ильинична, знавшая о своеобразии нрава младшего Ташилькевича. – А впрочем, как хотите, – и она, не оглядываясь, степенной походкой пошла к выходу со двора. За ней потянулись остальные гости.
Василий Петрович действительно не был любителем весёлых посиделок и шумных компаний. Будучи студентом-отличником, он находился на хорошем счету у преподавателей, которые с момента зачисления в университет смогли рассмотреть в нём будущее светило исторической науки. Ташилькевич потряс своих наставников не только наличием энциклопедических знаний в области истории и этнографии, но и, что важно, умением доходчиво и толково оформлять свои мысли. Его публичные доклады по истории Малороссии всегда собирали полные аудитории сокурсников и неизменно заканчивались бурными аплодисментами. Уже на третьем курсе за Василием прочно закрепилась слава талантливого изыскателя, имевшего блестящее будущее. Однако такая репутация отталкивала от него большую часть студенческого сообщества, бредившего в тот момент новомодными и ультрасовременными социальными идеями. В митингах, забастовках и оскорбительных обструкциях архаичных профессоров он участия не принимал из принципиальных соображений, так как не разделял радикализм своих сверстников. Такая позиция порой раздражала его сокурсников, которые в тайном желании любым способом привлечь Василия на свою сторону в качестве красноречивого обличителя всего старого и отжившего даже укоряли его в сознательном политическом невежестве. Но поняв всю бесперспективность этой затеи, в конце концов его оставили в покое.
Примечательно, что для киевского охранного отделения он был абсолютно, что не типично для учащейся молодёжи той славной поры, благонадёжным во всех отношениях студентом. Это обстоятельство делало его идеальным кандидатом в члены «почётного» отряда осведомителей. Но на заманчивые предложения встать в стройные ряды тайных агентов охранки он отвечал вежливыми, но твёрдыми отказами.
Василий стоически переносил косые взгляды со стороны этих двух непримиримых и вечно враждующих между собой лагерей, так как он видел своё будущее предназначение исключительно в науке. Стать настоящим учёным было его тайным желанием, и на этом пути он всё больше погружался в премудрости учений, познания в которых доставляли ему истинное наслаждение.
Некоторая замкнутость и сдержанность в поступках обрекли его на одиночество. Этот недостаток компенсировался беззаветной любовью к книге, в которой он ещё с детства находил и развлечение, и утешение, и отраду. К окончанию университета у него образовалась уже довольно приличная библиотека, которой он очень дорожил и даже втайне гордился. Но оборотной стороной этой страсти стояло слишком идеальное, чувственное восприятие окружающего мира, которое отразилось и на его характере. Такие понятия, как честь, доблесть, личное достоинство, сформировались в нём не под воздействием окружающей действительности, а под впечатлением от творчества Вальтера Скотта и Александра Дюма. Пока это не мешало ему жить, но в дальнейшем сулило определённые проблемы, которые уже замаячили на житейском горизонте.
Слава книжного червя и этакого высокомерного буки не способствовала установлению гармоничных отношений с противоположным полом. С детства воспитываемый рано овдовевшим и на этой почве попивающим «сладенькую» отцом, он так и не ощутил в полной мере женского тепла, которое могла бы дать ему мать. В те редкие минуты, когда Василий оставался наедине с девицами, он испытывал какое-то тягостное томление и мучительную робость. Все женщины казались ему пошлыми дурами, с которыми и поговорить-то умному человеку не о чем. Ничего другого не придумав, Василий нашёл самый простой и радикальный способ решить эту проблему – он попросту стал избегать их общества. Но тут неожиданно для родственников женился кузен Василия Петровича Алексей. Младший Ташилькевич, сам того не замечая, по уши влюбился в его жену, как ему казалось, красавицу Марию Ильиничну. Не в силах побороть это чувство, он испытывал страх перед ней, что доставляло ему ещё больше душевных мук. Чтобы скрыть эту слабость, Василий всегда разговаривал с ней, как с капризным малопонимающим ребёнком. В свою очередь такое поведение Василия очень забавляло Марию Ильиничну, которая давно и прекрасно понимала источник такого странного отношения к ней.
Вот и сейчас оставленный всеми на тёмной террасе Василий Петрович, наблюдая за полётом трепетных мотыльков, кружащих вокруг тускло горящей керосиновой лампы, в который раз корил себя за свой недостойный тон и невозможность преодолеть этот липкий, сковывающий страх перед ней.
«Вот болван… Ну зачем я такой… И почему Алексея, а не меня выбрала эта женщина? Он ведь без затей, прост и конкретен. Наверное, такие мужланы чем-то нравятся таким, как Мария Ильинична, что, впрочем, и её характеризует не в лучшем свете».
Всё больше раздражаясь то ли на себя, то ли на эту ни в чём не повинную перед ним замужнюю женщину, Василий подумал: «И вообще, в конце-то концов, что, на ней свет клином сошёлся? Ведь где-то бродит и моя вторая половинка».
Тут Ташилькевич в который раз попытался нарисовать в своём воображении эту, пока ещё неизвестную ему спутницу жизни: лицо, цвет глаз и волос, фигуру, нежный голос, восторженные от её красоты взгляды окружающих. Однако как он ни старался вообразить облик будущей избранницы, его воспалённое сознание продолжало предлагать ему образ всё той же Марии Ильиничны. Чтобы избавиться от этого наваждения, раздосадованный Василий отхлебнул вина из бокала и пошёл спать.
Этот вечер, несмотря на все пожелания старшего Ташилькевича, так и не стал в жизни Василия Петровича поворотным. Круговерть забот, ставшая привычной ещё со студенческих времён, и после окончания университетского курса не изменила его повседневного распорядка и привычек. Он, как и прежде, каждый день ходил в свою альма-матер, где в недрах её библиотек и архивов искал ответы на интересующие его вопросы. После этого он спешил в гимназию, от работы в которой особого удовольствия не испытывал, так как быстро понял, что педагогика – это не его стезя. Вечер рабочего дня Ташилькевич, как правило, проводил в редакции почитываемой самим императором черносотенной газеты «Крещатик», куда он попал по протекции одного из своих коллег-преподавателей, входивших в творческий костяк этого издания. Пока Василий только набирался журналистского опыта, подрабатывая в качестве корректора. Однако несмотря на то, что он не собирался связывать свою судьбу с этой профессией, перед ним маячила перспектива занять достойную должность собственного корреспондента газеты.
Отец Василия с момента безвременной кончины своей обожаемой супруги взял на себя всю заботу о сыне, балуя и всячески ограждая его от жизненных неурядиц. Отчасти из-за этого уже повзрослевший Василий слабо ориентировался в бытовых проблемах, предпочитая и дальше не замечать их. Отзвуки происходящих вокруг него событий в российском государстве – положение на фронтах; повышение цен на самое необходимое; недовольное, глухое бурление в обществе – долетали до сознания Василия только через редакционные гранки «Крещатика». И как это обычно в таких случаях бывает, скорая после призыва на фронт гибель Алексея имела для него эффект разорвавшейся бомбы. Он вдруг с горестным для себя удивлением обнаружил, что вот эта самая война – не какие-то сухие фронтовые сводки с перечислением оставленных и отвоёванных населённых пунктов, не бесцветные цифры потерь и приобретённых трофеев, а конкретные люди, которые вынуждены платить за эфемерный, мало кому понятный престиж государства своими жизнями.
День похорон Алексея отчётливо врезался в память Василия своими сценами и неожиданными открытиями, которые он, может быть, и хотел, но так и не смог забыть.
Пронизывающий сырой ноябрьский ветер гнал по небу тяжёлые, наполненные влагой тучи. На кладбище у раскисшей от ночного дождя могилы собралась довольно внушительная толпа. Среди этой пёстрой публики, выделяясь выцветшими шинелями, топтались уже бывшие полковые товарищи Алексея, которые своим присутствием придавали мероприятию какой-то особенный чопорно-торжественный вид. Военный оркестр без перерыва тихо тянул заунывную и от этого ещё более ненавистную мелодию похоронного марша. Седенький дьякон в рясе с заляпанным грязью подолом деловито кружил вокруг гроба и быстрым речитативом произносил слова заупокойной литии.
– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
Из активно размахиваемого им кадила дым, вырываясь наружу, тут же растворялся в сыром воздухе.
Сам покойник лежал с каким-то умиротворённым, спокойным лицом, на котором ярким пятном выделялись синие губы. Бледная Мария Ильинична, с залёгшими от нескольких бессонных ночей тёмными кругами под глазами, как изваяние сидела подле гроба. Она не плакала, а всё безотрывно вглядывалась в обескровленный лик мёртвого мужа. Во всём её монументальном облике чувствовалось, что она ведёт с ним известный только им двоим немой разговор. Наконец священник произнёс:
– Всё, можете прощаться.
Мария Ильинична перекрестилась, неожиданно для присутствующих приподняла голову покойника и стала неистово покрывать его лицо жаркими поцелуями. В этот миг из её глаз брызнули слёзы. Увидев эту сцену, присутствующие женщины дружно в голос взвыли. Отец усопшего, стоя подле гроба, закрыл лицо руками. По ритмично задёргавшимся плечам можно было догадаться, что он безмолвно горько плачет. «Неужели она его так сильно любит? – мелькнул в голове Василия Петровича неприятный своей очевидностью вопрос. – А я, глупец, и не догадывался».
Наконец Василий, измученный этой трагической сценой, решился отвлечь Марию Ильиничну от мёртвого тела. Но она, отстраняясь от Василия одной рукой, продолжала прижимать голову покойного мужа к своему лицу, что-то быстро шепча ему в посиневшее ухо. Наконец Василий насилу оторвал безутешную вдову от мертвеца и отвёл в сторону. Он крепко прижал её к своей груди, не давая возможности вновь приблизиться к телу мёртвого Алексея. Люди с опечаленным видом стали, крестясь, по очереди подходить к гробу для прощания с усопшим. Тем временем присутствующие бывшие сослуживцы Алексея выстроились в караул и приготовились отдать последнюю военную почесть погибшему товарищу.
– Закрывай! – подал команду священник.
Звуки ударов молотков, забивающих гвозди в крышку гроба, украшенную военной фуражкой покойного, разнеслись над кладбищенскими крестами. По-видимому не желая ни видеть, ни слышать всего происходящего вокруг, Мария Ильинична, от которой исходил приторный запах ладана и успокоительных капель, с силой прижала своё рыдающее лицо к плечу Василия.
– Взяли! – скомандовал главный гробокопатель.
– И – раз! – в ответ произнесли могильщики, сноровисто поднимая гроб.
– Опускай помаленьку.
При этих словах оркестр дружно заиграл «Боже, царя храни!», прозвучала команда «Пли!», при которой сразу же грянул оружейный залп почётного караула. От внезапно громко прозвучавшего хлопка, эхом разнёсшегося над погостом, все присутствующие вздрогнули. Один из гробокопателей, не совладав с широким полотняным рушником, выпустил его из рук, отчего гроб накренился и с грохотом упал на дно могильной ямы. «Дурной знак», – отвлёкшись на увиденное, подумал Василий.
В этот момент Мария Ильинична вырвалась из на мгновение ослабевших объятий Ташилькевича и, сделав несколько шагов к краю могилы, обрамлённую густыми еловыми ветками, упала на колени и закричала:
– Нет! Не хочу! Боже, зачем, за что?!
При этих словах она резким движением сорвала с пальца обручальное кольцо и неловко бросила его в сторону священника. Описав небольшую дугу, оно угодило прямо в лицо попа, отскочив от которого с сухим стуком упало на крышку гроба. Ошарашенный действиями безутешной вдовы, батюшка не сказал ни слова. Он лишь захлопал удивлённо округлившимися глазами.
Эта сцена произвела на всех присутствующих ещё более тягостное впечатление. Люди, отводя друг от друга взгляды, стали, как озябшие от холода, ёжиться, поднимать воротники и креститься.
Василию насилу удалось поднять на ноги навзрыд рыдающую Марию Ильиничну и вновь отвести её в сторону…
Поминки прошли тихо, по-домашнему, без излишних слов и эмоций. Опустошённая горем Мария Ильинична уже не плакала, но всё всматривалась в висевший на стене большой фотопортрет Алексея, украшенный траурной ленточкой. Наконец немногочисленные гости стали неспешно расходиться. Тут подошла очередь и Василия Петровича. Подойдя к Марии Ильиничне для прощанья, он попытался ещё раз утешить её дежурными фразами. Недослушав, она, по-видимому устав от этих теперь мало что значащих для неё слов, нетерпеливо мотнула головой и неожиданно для Ташилькевича произнесла:
– Ты, Васенька, не забывай меня. Когда захочешь, будь добр без церемоний, заходи.
– Как можно забыть? – с ласковой укоризной ответил молодой Ташилькевич. – Непременно буду.
Несмотря на обещание, Василий Петрович долгое время всё никак не решался на посещение Марии Ильиничны. Это мучило его. Он каждый день, кляня себя, говорил, что завтра непременно зайдёт к ней. Но всякий раз вдруг находились какие-то неотложные дела, удерживавшие его от визита. Наконец ближе к Рождеству Василий Петрович всё ж таки набрался смелости и, купив в кондитерской лавке несколько вкуснейших пирожных, украшенных марципанами, и бутылку игристого вина, направился к вдовствующей Марии Ильиничне.
Двигаясь узкими улочками к дому милой ему женщины, он всё представлял, как она его встретит и что он ей будет говорить. Несмотря на эту психологическую подготовку, Василий всё же испытывал страх получить отставку. Уже подойдя к двери её дома, он в конечном итоге решил: «Зайду, отдам подарки и сразу уйду».
В прихожей его встретила молоденькая малосимпатичная горничная Глаша.
– Сейчас выйдут, – принимая у Василия университетскую шинель и пакет с продуктами, равнодушно заявила она.
Вскоре появилась Мария Ильинична. За те несколько недель, прошедших со дня похорон, она как-то зримо преобразилась. Похудела и коротко подстриглась, избавившись от мудрёно накрученной старомодной причёски. В общем, похорошела.
– Ба-а, Васенька! Ну-у, наконец-то вспомнил об мне, проказник, – протягивая к нему руки для приветствия, радостно заметила она. – Ну, рассказывай, где пропадал, чем занимался?
Встретив такой радушный приём, Ташилькевич, изменив своему первоначально задуманному плану по отступлению, решил остаться. Вместе пройдя в гостиную, они сели за стол, на котором уже парил блестящий самовар, увенчанный красивым фарфоровым чайничком.
Поначалу Василий Петрович, как прежде, с серьёзным видом мямлил о своих делах, но, заметив выражавший искреннюю заинтересованность взгляд, преобразился и перешёл на более уверенный тон светской болтовни. Постепенно расслабляясь под воздействием градусов выпитого вина и уютной, душевной обстановки, Василий неожиданно для себя стал рассказывать анекдоты из своей пока ещё небольшой учительской практики. Мария Ильинична в приступах искреннего хохота позволяла себе как бы невзначай сжимать руку Василия своей тёплой ладонью. Уходить не хотелось, поэтому Василий Петрович как-то незаметно для себя засиделся допоздна. Уже прощаясь, он несколько дольше, чем это предписывали приличия, придержал протянутую ему ладонь Марии Ильиничны.
– Ах, Васенька, – томным голосом произнесла она, не торопясь вырвать свою руку из руки Ташилькевича. – Сегодня с тобой было так весело. Ты заходи почаще, не стесняйся.
– Всенепременно, – с воодушевлением ответил он.
С этого удивительного вечера Василий Петрович стал частым гостем у Марии Ильиничны. Улучив свободную минуту, он спешил к ней на свидания, которые постепенно вошли в необходимую и всё ж таки такую приятную для него привычку. Они стали вместе ходить в синематограф, посещать каток, в редкие снежно-морозные дни кататься на санках по вечерним киевским улицам. И вот уже ближе к Пасхе Василий с удивлением для себя обнаружил, что их связь из приятельской как бы сама собой превратилась в более близкую. Но тут впервые на их отношения наползла чёрная туча разногласий.
Тёплой июньской ночью певучий соловей разрывался витиеватыми коленцами над распахнутым во всю ширь окном спальни Марии Ильиничны. Трель серой пичуги, мешая уснуть, настроила влюблённого Василия Петровича на романтический, расслабленный лад. Утомлённая его ласками, любимая им женщина лежала рядом. Она тоже не спала и в задумчивости накручивала тесёмку ночной рубашки на палец. По-видимому, Мария Ильинична, как и Василий, была во власти какого-то мечтательного, созерцательного настроения.
«Вот ведь как бывает. Ещё совсем недавно я боялся к ней подойти. Теперь же мы живём, как настоящие муж и жена, – мысленно рассуждал Ташилькевич. – Интересно, и что дальше?».
– Машенька, выходи за меня, – внезапно для себя тихим голосом промолвил Василий Петрович.
– Что-что? – встрепенувшись, произнесла она.
– Говорю, выходи за меня замуж, – спокойно, как будто уже решившись, вновь сказал Василий Петрович.
– Фу, какая пошлость, – неожиданно для него ответила Мария Ильинична.
– Это почему же? – резким движением поднявшись на локти и повернув к ней голову, уже с раздражением спросил Василий.
Залившись тихим смехом, Мария Ильинична ответила:
– Ха-ха-ха, Васенька, ты серьёзно? Да ты посмотри на себя. Ну какой из тебя муж? Ты же ещё мальчик, – и она нежно погладила его лицо своей мягкой тёплой ладонью. – Любовник – ещё куда ни шло, но муж – это невозможно.
Успокоенный её ласковым прикосновением, Василий смирил внезапно забурливший в нём гнев и уже спокойно спросил:
– Но почему? Объясни, а не смейся.
– Так, – с напускной строгостью ответила Мария Ильинична, – Вася, прекрати. Во-первых, надеюсь, ты ещё не забыл, что я в трауре. А во-вторых, осенью я намереваюсь уехать из России. Между прочим, навсегда. Ты же не собираешься сопровождать меня. Я ведь понимаю, что у тебя свои планы. Так что извини, но замуж я за тебя не пойду.
Намерение любимой уехать обескуражило Ташилькевича, так как ранее она даже намёком не обозначала этого своего желания. Он стал лихорадочно думать, как эта скрываемая ею новость повлияет на их дальнейшие отношения. Но, ничего путного не придумав, он благоразумно решил: будь что будет, и на этом успокоился.
Однако через некоторое время Мария Ильинична, сославшись на недомогание, внезапно перестала принимать Василия Петровича. Эти несколько дней стали для него настоящей пыткой, так как в её заболевание он не верил. От неизвестности в его голову лезли чёрт-те какие фантазии. Ему представлялся то непонятно откуда взявшийся более удачливый соперник, то уже состоявшийся без объявления её отъезд за границу. Каждый день он приходил к ней справиться о состоянии здоровья, но немногословная Глаша с порога объявляла, что госпожа пока хворает и принимать не велит. Наконец он был принят.
Мария Ильинична лежала в постели. Она была болезненно бледна, но на щеках горел яркий, нездоровый румянец. Губы растрескались. Под глазами вновь залегли тёмные тени. Возле неё суетился немолодой врач, который не спеша с тихим позвякиванием укладывал какие-то инструменты и склянки в свой объёмный саквояж.
– Ну что, Васенька, видишь, не получилось у меня сбежать от тебя за границу, – с каким-то надрывом произнесла она и протянула к нему заголённые руки.
Ташилькевич тут же подскочил к её постели, упал на колени и прижал их к своим щекам. Почувствовав исходивший от них жар, он успокаивающим тоном сказал:
– Ты не беспокойся. Может, всё обойдётся.
По щекам Марии Ильиничны потекли слёзы.
– Да какой там. Меня тут доктор тоже успокаивает, но чувствую – уже скоро.
– Мария Ильинична, ну зачем вы так? – укоризненно ответил доктор.
– Ах, оставьте! – непонятно к кому обращаясь, заявила она и закрыла глаза.
– Машенька, ты позволишь мне с тобой побыть? – с надеждой спросил Ташилькевич.
Она ничего не ответила, а лишь глубоко вздохнула. Поняв этот вздох как знак согласия, Василий вышел проводить доктора. В прихожей он остановил его и спросил:
– Что с ней, доктор?
– Сепсис. Проще говоря, заражение крови, – уточнил он, – как следствие неудачной операции по прерыванию беременности.
– Как?! – изумился Ташилькевич.
– Вот так, – спокойно ответил врач. – По-видимому, операция проводилась здесь же, на дому, в антисанитарных условиях. Хотел бы я посмотреть в глаза этому эскулапу.
– И что, ей уже не помочь?
– К сожалению, медицина тут бессильна. Остаётся уповать на господа бога и надеяться на лучшее. Однако извините, мне пора, – сообщил он, надевая шляпу.
Поражённый этим известием, Василий Петрович так и остался стоять в открытом проёме двери, провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру доктора.
Вечером того же дня Мария Ильинична впала в забытьё. Сидевший с ней рядом Василий в тщетной попытке помочь всю ночь менял на её разгорячённом лбу смоченные уксусом компрессы. Но, не приходя в сознание, к утру она скончалась.
Её похороны прошли для Василия Петровича в какой-то суете. Он всё бегал по присутствиям, утрясая ворох возникших в связи с этим проблем. И только на поминках на него по-настоящему нахлынула мрачная, бездонная тоска. Чтобы хоть как-то заглушить эту душевную боль, он впервые в своей жизни напился до беспамятства…
ПАЛАЧ
1916 год
– …Борька, а ну подойди ко мне, – строгим голосом позвал своего младшего сына отец, вынимая ремень из собственных брюк.
Мальчик в синей курточке гимназиста стоял на пороге большой столовой и не решался сделать даже шаг. Сын знаменитого на весь город акушера знал, что за этим последует. Поэтому он, как мог, оттягивал момент заслуженного наказания, злобно зыркая исподлобья.
– Ну, я кому сказал? Подойти, а то хуже будет! – требовательным тоном сказал отец, сам приближаясь к сыну.
Из соседней комнаты доносились однообразные звуки музыкальной гаммы. Это любимица семьи – сестра озорного Борьки оттачивала своё мастерство игры на пианино.
– Не пойду! – вскрикнул Борис и побежал вокруг круглого стола в противоположную от отца сторону.
– Ах ты негодный! – гневно сказал отец, кинувшись ему наперерез.
Неизвестно, сколько бы продолжалась эта возня, но тут мальчик неожиданно споткнулся о сбившийся половик и упал. К нему тут же подскочил отец и схватил своими сильными руками. Зажав голову мальчугана между своих колен, мужчина стал активно махать ремнём, приговаривая:
– Вот тебе! Вот тебе!
– А-а-а! – по всему дому разнёсся крик Борьки, который, активно извиваясь, пытался вырваться из отцовских объятий.
Наконец ему каким-то чудом удалось извернуться и ухватиться зубами за поросший короткими чёрными волосами палец отца. Сильно сжав зубы, он почувствовал вкус чужой крови на своём языке.
– А-а-а! – взвыл от боли уже взрослый мужчина, у которого тут же отпала охота махать ремнём. Откинув его в сторону, он прокричал:
– Пусти, зверёныш!
От этих воплей звуки пианино резко прервались, дверь в столовую отворилась, и на пороге появилась молодая женщина. За ней высунулась голова девочки-подростка, которая иронично прищуренным взглядом уставилась на младшего брата.
– Владимир, хватит! – не разобравшись в ситуации, вскрикнула женщина. – Ты убьёшь нашего мальчика!
Услышав взволнованный голос своей спасительницы, Борька выпустил чужой палец изо рта. Освободившись, отец в попытке сбить боль стал активно трясти кистью руки и дуть на рану. Кровь тонкой струйкой текла под манжет его белоснежной рубашки. Наконец он достал носовой платок и передал жене.
– Помоги перевязать, – сказал он мрачным голосом.
– Больно? – спросила женщина, заматывая пораненный палец мужа.
– Оставь! – нервно ответил мужчина. Оценив результаты перевязки, он продолжил: – Вот ты его защищаешь, а меня, между прочим, сегодня опять директор гимназии вызывал.
– Что случилось? – удивлённым тоном спросила женщина.
– Все дети как дети, а этот – отъявленный разбойник, – качнув головой в сторону сына, произнёс мужчина, – побил стёкла в учительской. Зачем ты это сделал, негодник? – строго спросил он, обращаясь к Борису.
Мальчик, стоя от родителей в некотором отдалении, растирал кулаком остатки слёз. Он упорно молчал.
– Боренька, пойди ко мне, мой мальчик, – позвала мать ласковым голосом. Прижав к своей груди голову сына, она спросила: – Ну, рассказывай, что случилось?
– Это всё математичка, Зинаида Ивановна, виновата, – сказал мальчик, продолжая всхлипывать. – Она сказала, что я у Соколова всё списываю, и двойку мне влепила.
– А ты не списывал? – спросила мать.
– Нет. Этот Соколов сам ко мне лезет.
– Боренька, ну ты же понимаешь, что стёкла бить нехорошо.
В знак согласия Боренька лишь сокрушённо качнул головой.
– Ну ладно, иди, – произнесла мать, поцеловав мальчика в лоб.
Когда сын вышел, отец мрачно заметил:
– Опять ты его балуешь.
– Ну ты же знаешь, что он прав, – ответила жена.
– Прав-то он прав, но злой, как чёрт. И что с него вырастет?..
Несмотря на бытовые издержки, возникшие в стране после вступления в войну с Германией, многочисленная семья Строяковых жила в достатке, обеспечиваемом главой семейства. Таковы были реалии повседневной жизни, когда даже в условиях наличия разного рода неудобств и трудностей женщины всё ж таки не переставали беременеть и рожать. А хороший врач-акушер, во всяком случае такой, как Владимир Строяков, во все времена был в цене. Правда, для этого ему требовалось быть в постоянном тонусе. Но востребованный доктор работы не боялся и без лишних слов всегда спешил на вызовы. Не гнушался он и левых приработков, делая тайные аборты на дому у капризных пациенток. Поэтому собственные трое детей Строякова пока ещё не ощущали на себе превратностей военного лихолетья и жили своим привычным укладом.
Старший из сыновей – Георгий, в котором неожиданно открылись литературные таланты, готовился к поступлению в университет. Дочь Серафима, натура музыкальная и утончённая, была участницей всех гимназических утренников и концертов. Однако у заботливого отца вызывал особую тревогу именно Борис, младший из детей.
Учёба давалась ему легко, и он по праву являлся одним из лучших учеников в классе. Но, несмотря на свои ученические успехи, он рос отчаянным сорванцом. Среди товарищей в классе он привык быть заводилой всех проделок и проказ. Поэтому учителя всегда безошибочно определяли, кто являлся инициатором и участником каверз, которые просто фонтанировали из него. У Борьки, всегда у первого, появлялись атрибуты мальчишеского баловства, которые он умело применял в многочисленных уличных схватках со сверстниками. Именно улица растила его своенравным, дерзким, не признающим авторитеты мальчишкой. В спорах он был непримирим. У него была своя, известная только ему одному правда, которую он отстаивал порой кулаками.
Во многом виной такого неоднозначного поведения вполне способного мальчугана являлась его мать, которая души не чаяла в своём младшем сынишке, бесконечно балуя и вознаграждая его даже иногда злые шалости. А Борька, давно зная эту слабость матери, грубо и беззастенчиво манипулировал не только ею, но и отцом, не смевшим отказать своей любимой жене.
– …Зря ты на мальчика наговариваешь. У нас прекрасный сын. Я уверена, что когда он вырастет, мы им будем гордиться.
– Что-то поводов для гордости я пока не наблюдаю, – унылым тоном сказал муж. – И всё же ему нужно как следует всыпать! – добавил он, выходя из столовой.
А в это время Борька сидел за своим письменным столом над раскрытой тетрадкой и раздумывал, как бы отомстить зловредной математичке Зинаиде Ивановне. Вначале ему пришла идея наделать бумажных бомбочек, залить в них воду с чернилами и закидать ими дверь учительницы. Но тут ему на ум пришла другая интересная мысль.
– Зизи, Зизи, фью-фью-фью, – Борька свистом пытался подманить к себе принадлежавшую Зинаиде Ивановне маленькую хорошенькую болонку, за которой он охотился последние две недели.
Собачка, как будто чувствуя что-то неладное, одновременно негромко рычала и неуверенно повиливала хвостом. Испуганно озираясь по сторонам в надежде увидеть свою хозяйку, она ждала момента, чтобы улизнуть.
– Колька, не дай ей уйти! – крикнул Борька своему школьному дружбану Соколову, стоявшему на подстраховке с противоположной стороны.
Видя, что болонка не поддаётся на приветливое посвистывание, Борька быстрыми движениями вытащил из своего ранца бутерброд.
– На, Зизи! – и он с размаху кинул колбасу.
Собака понюхала этот ароматный кусок мяса и, не учуяв опасности, тут же его проглотила. Уставившись на мальчугана своими маленькими чёрными глазками-пуговками, она стала ждать новой вкусной порции. Борька взял ещё один кусочек колбасы, но не бросил его, а стал подманивать собачку к себе со словами:
– На-на, бери!
Болонка послушно сделала несколько роковых шагов в сторону мальчика и была тут же им схвачена.
– Давай, быстро! – сказал он Кольке. – Я её буду с руки колбасой кормить, а ты действуй.
Довольный Колька достал из своего ранца специально приготовленный для такого удачного случай пузырёк с зелёнкой и начал лить его содержимое на шелковистую шёрстку несчастной собачки. Вскоре она вся покрылась неровными пятнами ярко-зелёного цвета. Удовлетворившись своей работой, мальчишки, хохоча, отпустили её с возгласами и улюлюканьями. Собака взвизгнула и побежала к своему дому.
На следующий день вся гимназия гудела от произведённого сорванцами фурора. К ним подходили даже школяры двумя классами старше и жали им руку. В отличие от Кольки, Борис принимал поздравления в свой адрес молча, со снисходительной улыбочкой, и предусмотрительно не признавая за собой содеянного. Но все и так знали, кто являлся инициатором и участником шалости с собачкой ненавистной всем учительницы.
Этот инцидент кончился для малолетних хулиганов серьёзными разборками на педагогическом совете, на котором был поставлен вопрос об их отчислении. Во время прений с участием самого директора гимназии заплаканный Колька, раскаявшийся в проступке, сразу же сознался в содеянном и покаялся. В отличие от своего товарища Борис молчал и ни в чём не сознавался. После двух часов обсуждения педсовет вынес неожиданный вердикт: Кольку Соколова отчислить, а Бориса за недоказанностью его вины оставить в учебном заведении, но со строгим предупреждением на будущее. Позже среди гимназистов прошёл слух, что на такое решение повлияла очередная беременность жены директора гимназии, врачебную заботу о которой в этот сложный для неё момент осуществлял именно отец Бориса.
Тем не менее, придя домой, взмокший от пережитого на педсовете унижения отец, несмотря на уговоры и мольбы жены, всё ж таки всыпал младшему сыну по первое число. Борька же впервые в жизни принял родительскую экзекуцию стоически, без крика и слёз. Но именно с этого момента к его лицу навсегда приклеилась язвительная улыбка, свидетельствующая о пренебрежительном отношении к окружающим.
Но уже совсем скоро Борьке стало не до школьных шалостей. В городе начались непонятные, но интересные для мальчика события. Чуть ли не каждый день по улицам передвигались толпы людей то с хоругвями, то с лозунгами со словами «Долой» и «Да здравствует». А на центральной площади многочисленные ораторы с остервенением требовали друг у друга свершения какой-то социальной революции, время для которой почему-то уже пришло. Много раз услышанные слова о «социальной революции» Борька не понимал, поэтому обратился за разъяснениями к отцу. Но тот, выслушав вопрос сына, лишь устало отмахнулся и заявил:
– Ты мал ещё и всё одно ничего не поймёшь.
Однажды Борис проснулся от страшного завывающего звука, разносившегося над припорошенным снегом утренним городом. Едва одевшись и выскочив на улицу, Борька понял, что это заводские сирены разносят весть о надвигающейся новой эре, о которой он слышал на митингах. Сразу после этого вдалеке послышались недружные оружейные выстрелы вперемешку с пулемётными очередями. Не раздумывая, он кинулся на их звук. Добежав до привокзальной площади, мальчик увидел несколько мужчин с красными повязками на рукавах, которые из-за укрытия стреляли по зданию вокзала, а в ответ им разносилась злобная пулемётная дробь. Пули свистели вокруг Борьки, но он, ещё не понимая, что происходит, этого не замечал.
– Эй, малец, ты куда лезешь? – грубо выкрикнул один из мужиков. – А ну, иди отсюда! – уже гневно сказал он.
Услышав окрик, Борис забежал за угол близстоящего дома и стал наблюдать. Поначалу ничего не происходило. Мужики, лёжа в снегу, лениво, по-видимому из экономии, постреливали из своих ружей. Им тут же отвечал пулемёт. Но через некоторое время с обратной стороны здания вокзала послышался звук быстро приближающегося паровоза. Затем раздался страшный грохот, и над вокзалом поднялся густой столб пыли и пара. Это стало знаком для атакующих, и они тут же бросились на штурм. Как только мужики скрылись в здании, оттуда послышалась хаотичная стрельба, закончившаяся возгласом «Ура!». Вскоре над вокзалом взметнулось красное знамя.
Что за этим событием последует, никто из обывателей не знал. Поэтому большинство сидело по домам и трусливо ждало, чем дело кончится. По такому же принципу жила и семья Строякова, которая к тому времени слегка уменьшилась из-за отъезда ещё летом старшего Георгия на учёбу в Москву. Главным поставщиком новостей стал Борька, который целыми днями пропадал на улице, откуда приносил вести одни ужаснее других. Он рассказывал, что самолично видел арест заложников, которых схватили прямо среди бела дня и поволокли в непонятную организацию под названием «чека», как присутствовал при раскопках шлакоотвалов металлургического завода, в которых обнаружили обгорелые трупы бывших юнкеров. Казалось, этому безобразию не будет конца. Но тут в городе появились немецкие солдаты, с приходом которых жизнь вошла в привычное для горожан русло. Старший Строяков вновь засуетился по своим профессиональным делам, а Борька отправился на учёбу в гимназию, которую зачем-то переименовали в школу.
Вернувшегося к учёбе Бориса тут же охватила лихорадка очередной моды. Так бывает в мальчишеском сообществе, когда они увлечённо обмениваются то фантиками от конфет, то солдатиками, то экзотическими пробками от маминых духов, то ещё какой ерундой. Однако в этом сезоне предметами мальчишеского вожделения стали вещи куда серьёзней фантиков – оружие. Иметь его при себе считалось особым шиком. Тем паче, что в этот год оно стало вполне доступно. На переменах либо после занятий школяры собирались небольшими кучками и менялись кто штыками, кто патронами, а кто (по бедности) причудливыми осколки разорвавшихся артиллерийских снарядов. Но особой ценностью считались пистолеты, за которыми шла настоящая охота. Их обладатели сразу становились знаменитостями, за которыми тут же начинали бегать толпы сверстников, для того чтобы не то что подержать – хотя бы поглазеть на диковину. Естественно, пистолет стал предметом устремлений и Бориса. Он придумывал всякие планы, как его заполучить, но они всё никак не реализовывались. И тут ему подвернулся случай, которым он не замедлил воспользоваться.
Однажды по школьным коридорам разнеслась молва, что у Виталика Васютина, который был на год старше Бориса, появился немецкий парабеллум. И действительно, на перемене Борис заметил ватагу ребят, сгрудившихся вокруг не по годам физически развитого Васютина. Он демонстрировал пистолет и с улыбкой рассказывал, как ловко стибрил его у немецкого офицерика, удачно зашедшего в клозет. Всё это время Борис сторонился собравшихся, вынашивая свой план действий. После окончания занятий он скрытно двинулся вслед за Васютиным. Однако Борису мешали «поклонники» Виталика, которые увязались за ним в надежде ещё раз взглянуть на пистолет. Наконец Васютину самому надоело это внимание, и он злобным окриком прогнал их от себя. Ускорившись, Борис нагнал Виталика в тёмной подворотне.
– Эй, Васютин, подожди! – окрикнул он.
По прошествии времени с момента эпизода с собакой математички слава Бориса, может быть, и померкла, но он всё ещё пользовался авторитетом. Поэтому Виталик, увидев Строякова, остановился и приветливо улыбнулся приближающемуся сверстнику.
– Говорят, у тебя появился интересный экземпляр? – как бы нехотя спросил Борис.
– Ну да, есть такое! А что? – ответил волоподобный Васютин.
– Дай зыбануть, – попросил Строяков.
Виталик нехотя достал из-за пазухи небольшой свёрток, с торжествующим видом развернул его и передал Борису пистолет со словами:
– Осторожно, он заряжен.
Когда холодная рукоять удобно легла в ладонь Бориса, он отчётливо понял, что уже никогда не вернёт эту понравившуюся вещь её законному хозяину. Как бы оттягивая момент расставания с вещицей, он с интересом стал крутить оружие в руках, внимательно разглядывая его мелкие детали.
– Слушай, Виталик, давай поменяемся. Я тебе за него дам два штык-ножа и австрийский морской кортик, – раздумывая, произнёс Борис. – А что, это вполне равноценный размен.
– Не! Не пойдёт, – задумчиво протянул Виталик, не ожидавший такого скорого предложения.
– Ладно, тогда продай, хорошую цену за него дам! – вновь предложил Борис уже со своей «фирменной» улыбочкой и как бы в шутку направил пистолет на Васютина.
– Э-э, ты что?
При этих словах Борис увидел, как от страха зрачки Виталика расширились.
– А ну, отдай! – угрожающим тоном сказал Васютин, протягивая руку к пистолету.
– Как знаешь, – равнодушным тоном сказал Борис и нажал пальцем на спусковой крючок.
Раздался сухой треск выстрела, усилившийся в пустой подворотне. Тело Васютина с удивлённым лицом отбросило к стене, и оно стало медленно оседать. Борис деловито положил пистолет в карман и выглянул из-за угла подворотни. Осмотревшись, он, никем не замеченный, скрылся с места убийства.
На следующий день вся школа гудела по поводу нелепой смерти сотоварища, который ещё вчера хвастался перед ними своей вещицей. Строяков, осторожно передвигаясь от группы к группе сверстников, внимательно прислушиваясь к их разговорам, отмечая, не звучит ли где его имя. Сам Борис неожиданно для себя воспринял происшествие с Васютиным спокойно, без лишних рефлексий и угрызений совести. В нём появилась лишь досада – нет, не на себя, а на несговорчивого Васютина, из-за глупого упрямства которого он никогда не сможет похвастаться перед окружающими такой изящной вещью. Чтобы поскорей забыть этот эпизод, Борис в тот же день закопал в укромном углу сада ставший теперь ему уже ненужным пистолет.
ОХОТНИК
1955 год
– …Осмотр места происшествия по адресу: 14-й переулок, 12 осуществляется при естественном свете, в ясную погоду, в присутствии понятых Чухонцева и Смоличева. Тело мужчины, на вид около пятидесяти лет, лежит на земле в естественной позе лицом вверх. Труп одет в суконные штаны чёрного цвета, рубашку голубого цвета, летние чёрные туфли. Голова повёрнута в правую сторону…
Следователь городской прокуратуры Игорь Афанасьев монотонно диктовал текст протокола, который быстро заполнял один из молоденьких милиционеров.
– Левая рука потерпевшего расположена параллельно телу. Правая откинута в сторону. Рядом с правой рукой лежит тяпка…
Следственная группа, в состав которой входил и недавно прибывший в город для дальнейшего прохождения службы капитан госбезопасности Евгений Петрович Баланюк, производила рутинную работу на месте убийства мужчины, обнаруженного час назад. В сторонке от этой группы стояла заплаканная женщина, с которой вёл беседу один из миллионеров. Он, внимательно слушая собеседницу, делал какие-то пометки в своём блокноте. Тут же неподалёку были припаркованы милицейская машина и автомобиль серого цвета с красным крестом на боку. Из неё выглядывали мрачного вида санитары, дожидавшиеся своей очереди.
– По предварительным данным смерть потерпевшего наступила в результате удара ножом, нанесённого в область сердца…
Участие Баланюка в следственных действиях по вполне заурядному преступлению было вызвано личностью потерпевшего. Убиенный – Валерий Михайлович Кузнецов – являлся бывшим полицаем, который всего как две недели назад, отбыв десятилетнее наказание за пособничество немцам, вернулся в родные края.
Когда машина с телом убитого уехала, Афанасьев уже по-свойски обратился к Баланюку:
– Слышь, Петрович, у вас же наверняка имеются материалы на этого Кузнецова?
– Наверняка, – утвердительно качнув головой, заметил Баланюк.
– Тогда пришли мне по нему объективку.
– Договорились, – ответил Баланюк. – А ты мне – результаты экспертизы по отпечаткам пальцев.
– Замётано. Только что-то мне подсказывает, что их не будет, как и в предыдущих случаях. Осторожный, гад, – видимо, в перчатках работает.
– Что интересного его сестра рассказала? – поинтересовался Баланюк.
– Ничего особенного. Вернулся из Магадана две недели назад. На работу ещё не устроился. Пока суд да дело, ей по домашнему хозяйству помогал. Вот решил с утра по холодку после вчерашнего дождя грядки с помидорами прополоть. Ну и, как видишь, – прополол. Сестра его же и нашла с ножом в груди. Никого не видела. Подозрительного в его поведении не заметила. В общем, пока негусто.
– А следы, что возле трупа обнаружили?
– Да там все так натоптали, как будто стадо коров прошло. Но среди них выделяется след от правой ноги, по всей видимости, сорок второго размера. Так вот, этот след немного смазан, как будто человек эту ногу подволакивает. Отсюда напрашивается вывод, что он, вероятно, хромой…
С предварительно собранными по этому убийству материалами Баланюка вызвал к себе руководитель отдела полковник Андрей Шулейко. Выслушав доклад, он мрачно отметил:
– Уже третье убийство бывшего полицая за последние полгода. О чём это может нам говорить?
– Кто-то мстит им за прошлые делишки, – тут же нашёлся что ответить Баланюк.
– Твоя правда. Но это одна из версий, которую нужно отработать. Однако я не исключаю, что убийцей является один из бывших полицаев, и он убирает ненужных ему свидетелей.
– Видимо, волчара боится, что его раскроют, – согласно кивнул Баланюк. – Товарищ полковник, что-то мне подсказывает, что наш убийца на этих троих не остановится.
– Ценное замечание, – со злой иронией сказал Шулейко. – Тут хотя бы известно, среди кого его искать. Однако за время оккупации через ряды городской полиции прошло более двух тысяч человек. И народ там состоял с разной степенью вины и ответственности.
– Две тысячи – большой объём, – посетовал Баланюк.
– Ты что думаешь, мы тут сиднем сидели?! До тебя тут пацаны землю знаешь как потоптали, будь здоров, – многозначительно отметил Шулейко. – Большинство из этих пособников они установили и отправили в соответствующие места, как говорится, по назначению. Однако есть и те, кто пока избежал заслуженной кары. Таких немного, но среди них имеются отъявленные душегубы. Чего только их начальник, прожжённый изувер Борис Строяков стоит! Эта шельма ничем не гнушалась. Почитаешь его дело, так после этого руки с мылом целый день мыть хочется. Однако он как в воду канул. И то, что мы его не поймали, – наша недоработка. В общем, Баланюк, берись-ка ты за это дело…
Начать дело пришлось с изучения архивных материалов на убитых полицаев.
Первый из них, Николай Трофимович Соколов, на допросах сразу после ареста сообщил, что он прибежал записываться в ряды городской полиции чуть ли не в первый день объявленного немцами набора. Из-за отсутствия необходимых навыков его записали в рядовые «хиви» районного полицейского участка. Служба шла ни шатко ни валко, пока в конце 1942 года Соколова с позором не уволили за утерю вверенного ему казённого велосипеда. Однако этот растяпа проявил настойчивость и напрямую обратился к начальнику городской полиции с просьбой восстановить его в должности. И – о чудо! – по личному ходатайству руководства полицайни Соколова уже через три недели приняли обратно.
Когда под натиском Красной армии немцы затеяли экстренную эвакуацию, Николай решил остаться в городе, так как посчитал, что своей службой в полиции он особого вреда никому не принёс. Но прибывшие вслед за советскими войсками сотрудники НКГБ посчитали иначе, и их стараниями несчастный Соколов был на семь лет определён в одно из исправительных учреждений Воркутлага.
Окончив изучать небольшое по объёму дело Николая Соколова, Баланюк так и не смог понять причину, по которой руководство полиции проявило к в общем-то серому, никчёмному человеку такую душевную теплоту, разрешив тому вернуться в ряды полицаев.
Вторым из убитых являлся Максим Владленович Карпенко, который входил в состав подразделения «Поль», занимавшегося охраной административных зданий русских вспомогательных органов управления и полиции. По опыту Баланюк знал, что эта категория полицейских зачастую привлекалась к участию в допросах подследственных для оказания на них грубого физического воздействия. Рассматривая фотографию, с которой на Евгения Петровича смотрело угрюмое, с выпирающими надбровными дугами лицо Карпенко, он не исключил возможность, что этот тип как раз таки и выполнял эту специфическую функцию. Однако из-за отсутствия свидетелей доказать данное подозрение следствию не удалось. Тем не менее, за пособничество немцам ему дали «десятку», которую он отбыл от звонка до звонка.
Последним оказалось дело уже знакомого Кузнецова. Из материалов следовало, что недавно убиенный бывший полицай поступил на службу только в середине 1942 года по причине систематического голода. Так как он был механиком по специальности, его устроили в гараж полицейского управления, где он обслуживал имевшийся автопарк. Казалось бы, ничем таким предосудительным рядовой автослесарь заниматься не мог. Но тут Баланюк наткнулся на интересную деталь. Оказалось, что по заданию немцев Кузнецов имел дело с «газмашин», в простонародье получивших название «душегубка». По утверждению самого Кузнецова, это творение инженерного искусства из-за технического несовершенства постоянно выходило из строя. Поэтому он безвылазно находился в гараже, поддерживая душегубку в рабочем состоянии. К сожалению, и здесь следствию не удалось подтвердить факт его личного участия в уничтожении приговорённых к смерти людей. Поэтому ему удалось избежать смертного приговора и отделаться лишь десятью годами отсидки.
От внимания Баланюка не ускользнул тот факт, что все трое были убиты одним и тем же ударом ножа в сердце, что говорило о неком фирменном знаке убийцы. «…Чтобы нанести такие одинаковые по силе и точности удары, – размышлял Евгений Петрович, пытаясь составить психологический облик предполагаемого преступника, – человек должен иметь навык, который нарабатывается на специальных занятиях. Скорее всего, это бывший военный. Кроме того, для нанесения удара убийца должен выйти на определённую, довольно близкую дистанцию. Если все жертвы подпустили его на такое расстояние, значит, они могли быть между собой знакомы. При этом никто из них не ожидал от него броска с ножом. Что-то, видимо, их отвлекало…».
Результатами своего небольшого исследования Баланюк поделился со следователем Афанасьевым, с которым встретился в ведомственной столовой.
– Как я и предполагал, экспертиза отпечатков пальцев не обнаружила, – сообщил новость следователь.
– Плохо, – заметил Баланюк.
– Что поделаешь… – с сочувствием ответил следователь, дербаня вилкой казённую котлету в своей тарелке. – Тем не менее, по поведению убийцы можно прийти к однозначному выводу, что действовал один и тот же человек. Ну, а у тебя как?
– Правильно мыслишь, Петрович, – ответил следователь, внимательно выслушав предположения Баланюка. – Развивая твою мысль, можно предположить, что, зная об опасности убийцы, все жертвы не предполагали от него особой прыти. Следовательно, существует вероятность, что он имеет какие-то физические изъяны.
– Вполне возможно, – удовлетворённо ответил Евгений Петрович. – Помнится, ты мне говорил, что при осмотре места последнего убийства были обнаружены следы волочения правой ноги.
– Ух ты! – воскликнул Афанасьев, сразу уловив смысл слов, сказанных Баланюком. – Значит, он хромой. Это уже особая примета, по которой его можно найти.
– Однако я понять не могу, что могло объединять всех убитых. Из материалов следует, что они были пособниками фашистов. Служили в полиции, но в разных подразделениях. Следовательно, между собой были не знакомы, во всяком случае в ходе допросов среди своих связей имена друг друга не называли.
– Но знали ли убитые своего палача?
– Это пока вопрос. Тут у меня возникло подозрение, что убийцей является человек, который мстит им.
– Аргументы? – коротко спросил следователь, приканчивая свой обед большими глотками компота.
– То, что жертвы не знали друг друга, может говорить о хаотичности в выборе убийцы, – сказал Баланюк, следуя за Афанасьевым в курилку. – Получается, что для него главным мотивом является лишь их формальная принадлежность к полиции. Однако то, что убийца был знаком со всеми своими жертвами, – факт.
– Резонно, – отметил Афанасьев, закуривая папиросу. – Но в желающие поквитаться можно записать кого угодно. Например, таковыми могут быть те, кто прошёл через руки наших убиенных и остался жив, или родственники тех, кто погиб. Это ж полгорода в подозреваемые записать можно. Как среди них хромого убийцу искать? Ты представляешь, какой это объём работы?
– Представляю. Но у меня есть одна зацепочка. Нужно только понять, из какого источника убийца черпает информацию о вернувшихся в город бывших полицаях.
– Что ж, попробуй, – сказал следователь.
Баланюк знал, что в обобщённом виде такая информация могла храниться только в одном месте – в подразделении отдела милиции, занимавшемся надзором за бывшими заключёнными. Вот туда-то он и направился. Там его встретила одна из старейших сотрудников милиции Анна Мурадовна Мозгова.
Годы работы со специфическим во всех отношениях контингентом превратили этого строгого, но вполне справедливого человека в подобие женщины. Угловатая, с длинными руками фигура, лошадиные черты лица, искажённые каким-то вечно злобным взглядом больших, на выкате глаз, красноречиво свидетельствовали о её непростой судьбе. От мужчины её отличали окрашенные перекисью волосы и украшенные яркой помадой губы. Когда же Анна Мурадовна начинала нервничать, то своим отборным матом вызывала трепет даже у видавших виды уголовников. За внешний облик и своеобразную манеру общения Мозгова среди этого беспокойного люда имела нежное прозвище – Малюта Скуратовна.
Зайдя в её кабинет, Баланюк застал Мозгову, «мило» беседовавшую с очередным своим подопечным.
– Ты мне тут на детородном месте букли не накручивай, Гавриленко, – зычным голосом произнесла Анна Мурадовна, бросив недовольный взгляд на вошедшего. – Или ты думаешь, я не знаю, как ваш барак пять дней гудел так, что вся округа вздрагивала?
– Так я же говорю: папаню моего хоронили. Его помянуть, Малюта Скуратовна, – дело святое.
– Что?! – услышав свою кличку, Мозгова недовольно воззрилась на бывшего уголовника, гневно сдвинув густые брови к переносице.
– Ой, простите, Анюта Мурадовна, – произнёс обескураженный зэк.
– Что, пять дней хоронили? – гневно продолжила Мозгова свой допрос.
– Ну да…
– А если бы он у вас по такой жаре завонялся? – не унималась Мозгова.
– Та тю на вас. С чего бы ему завоняться? – взглянув на разгневанную милиционерку через узкие щёлочки своих хитрых глаз, с удивлением произнёс Гавриленко.
– Как с чего, он что у вас – святой?
– Та не, не святой, – с улыбкой сказал бывший зэк, – проспиртованный.
– Ох, и надоел ты мне, Гавриленко. Значит так, я тебя в последний раз предупреждаю. В следующий раз на пятнадцать суток определю. Понял?
– Понял, золото вы наше, Аннушка Скуратовна, – тихим голосом ответил Гавриленко, явно обрадовавшийся такому вердикту.
– Иди, – произнесла Мозгова уже без раздражения, указав своему подопечному на дверь, – и в следующий раз чтоб у меня без опозданий.
Когда за уголовником закрылась дверь, Мозгова, посмотрев на Баланюка, спросила:
– Ну, а тебе чего?
Чтобы не тратить время, Евгений Петрович тут же достал служебное удостоверение и без слов положил его перед Анной Мурадовной. Как только она мельком взглянула на документ, черты её лица расправились, отчего оно стало менее суровым.
– По тебе и так видно, что ты интеллигент во втором поколении, – с усмешкой заявила Мозгова.
– Почему во втором? – поддержав ироничный тон грозной на вид женщины, произнёс Евгений Петрович.
– Ты не обижайся, я человек прямой, но для меня те, кто из ЧК, – все фраера в шляпах. Ну-с, с чем пожаловал?
– Анна Мурадовна, – не обидевшись на нелицеприятное в свой адрес определение Мозговой, начал Баланюк, – мне нужен список всех лиц, осуждённых по пятьдесят восьмой, вернувшихся в город в течение последних двух лет.
– Ты представляешь, какой это будет список после амнистии пятьдесят третьего? Лучше не темни и говори конкретно, что тебе нужно.
– Хорошо. Мне нужны фамилии тех, которые при немцах служил в полиции.
– У нас в городе или ещё где? – задала уточняющий вопрос Мозгова.
– У нас.
– Добре, – удовлетворённо мотнула головой Анна Мурадовна. – У меня таких дураков не много.
– Почему сразу дураков? – спросил Баланюк.
– Сам же прекрасно знаешь, что с такими бывает.
– И всё же? – попросил Баланюк, не желая развивать эту тему.
– Я тебе без всяких проверок скажу, что за два последних года таких было четверо. Один из них покрутился здесь не больше недели и подался в другие края.
– Его фамилия? – с нетерпением попросил Баланюк.
– Осадчий. Ну, а остальных ты уже знаешь, – ответила Мозгова, которая по долгу своей службы уже знала о происходивших в городе убийствах.
– Анна Мурадовна, скажите, кто, кроме вас, имеет доступ к этой информации?
– Так вот ты с какой стороны заходишь, капитан! – не удержалась Мозгова. – Полной информацией владеют только мой зам да учётчица из картотеки. Но за них я ручаюсь. Они люди дисциплинированные и не раз мною проверенные.
– И на старуху бывает проруха, – заметил Баланюк.
– Это ты шо, капитан, обиделся на фраера в шляпе и меня старухой называешь? – с иронией спросила Мозгова.
– Простите.
– Простите, – передразнила Мозгова Евгения Петровича. – Ну ты точно шляпа. Я знаю, что на Бабу-Ягу похожа, поэтому на тебя не обижаюсь. Но ещё раз повторяю: за своих людей ручаюсь, – твёрдо заявила Мозгова.
– Хорошо. Ну, а участковые могут?
– Того не знаю. Но и ты пораскинь мозгами. Убитые жили-то в разных районах города, то есть находились под присмотром у разных участковых. Поэтому не думаю, что утечка от них произошла.
– Ладно. Вы мне адресочек выбывшего из города черканите, и я, пожалуй, пойду…
ЖЕРТВА
1935 год
– …Товарищ следователь, я всё-таки попрошу вас объяснить мне причину моего ареста! – голосом, срывающимся на крик, с раздражением воскликнул Василий Петрович.
– Во-первых, попрошу вас не орать, – спокойно ответил молодой человек в коричневой форме сотрудника НКВД. Его фуражка с околышем василькового цвета лежала прямо на листках бумаги, небрежно разбросанных по столу между чернильницей и деревянной пресс-папье. В одной руке он держал железное письменное перо, в другой – зажжённую папиросу. – Во-вторых, я вам в который раз говорю, что вы не арестованы, а пока всего лишь приглашены для беседы.
– Позвольте, но кто же так приглашает? Врываются, понимаешь ли, во время лекции, начинают руки крутить, выводят чуть ли не в кандалах, – всё кипятился Ташилькевич. – Это же форменное безобразие! Как я после такого, с позволения сказать, приглашения обратно в аудиторию войду? Что обо мне коллеги и студенты подумают? Теперь я для них не иначе как разбойник.
– Приношу извинения за действия наших сотрудников, но вы должны и нас понять. Вам ведь были направлены две повестки, которые вы по какой-то причине проигнорировали.
– И я вам в который раз отвечаю, что это моя полоумная квартирная соседка, чёртова старушенция, не поставив меня в известность, пустила их на самокрутки.
– Ну уж извините, но со своей соседкой вам придётся разбираться самому. И чтобы дальше не терять время, я вам настоятельно рекомендую прекратить препирательства и как можно полно и правдиво ответить на несколько моих вопросов.
– Да я вроде как уже отвечал на них, – с раздражением сказал Ташилькевич. – И в двадцать седьмом, и в тридцать третьем. И более чем подробно. Сколько же можно?
– Столько, сколько понадобится.
– Меня в чём-то обвиняют?
– Пока нет. А там посмотрим.
– Что это значит? Потрудитесь объяснить.
– Да, чёрт побери, вы будете отвечать на мои вопросы или нет? – уже с раздражением вскрикнул чекист, сильно ударив по столу кулаком с зажатой между пальцами папиросой. От сильной встряски из неё вывалился огонёк, угрожая прожечь в покрывающем синем сукне стола очередную дыру. Увидев это, он быстрыми движения смёл тлеющий табак в массивную пепельницу.
Вздрогнув от неожиданности, Василий Петрович сказал:
– Ну что ж, извольте.
– Давно бы так, – сразу сменив тон, спокойно сказал чекист. – Тогда приступим. Первый вопрос: в какой партии вы состояли до революции?..
1917 год
– …Поздравляю вас, Василий Петрович, вы хорошо потрудились. Получилась прекрасная работа. Думаю, к будущей весне учёный совет университета по рекомендации нашей кафедры примет единогласное решение о присвоении вам степени магистра, – объявил научный руководитель Ташилькевича, профессор Куртц.
– Доживу ли я до этого счастливого момента, дорогой Карл Иванович? – со вздохом сказал Василий. – Видите, что на улице-то происходит? Все как с ума посходили. Бегают с ружьями, стреляют друг в друга. В Петрограде вообще чёрт-те что творится. К власти какие-то большевики пришли. Вам что-нибудь о них известно? Мне – нет. Да и вообще, кому теперь нужна моя диссертация?
– Не отчаивайтесь, Василий Петрович, – успокаивающе заметил Куртц. – К весне может всё и образуется.
– Не знаю, не знаю, – с сомненьем ответил Ташилькевич. – Вон как с государем получилось. Раз – и нет его. Все тогда «ура» кричали – думали, лучше будет. Но, как оказалось, тут-то и начался самый настоящий хаос. И конца ему я что-то не наблюдаю…
После скоропалительной смерти Марии Ильиничны Ташилькевич как-то сразу утратил азарт, интерес к жизни. Он бросил не обеспечивавшую ему минимальный достаток работу в газете. Образовавшийся досуг Василий Петрович заполнил посещением небольшого кабачка, который находился поблизости от гимназии. Пропустив рюмочку-другую, он, не желая с кем-либо вступать в разговоры, часами просиживал в своём углу, откуда тупо наблюдал за испитыми физиономиями таких же, как и он, завсегдатаев заведения.
А несчастья, как из рога изобилия, посыпались на голову Ташилькевича одно за другим. Вот уж действительно уроненный в яму гроб Алексея оказался вернейшей дурной приметой, которая вскоре стала реализовываться. Привычный круг людей, которых он любил, знал и доверял, резко сузился. Сначала от цирроза печени в мучениях умер отец Василия. За ним, по-видимому, так и не оправившись от смерти Алексея, от апокалипсического удара скончался дядя Митрофан Васильевич.
После всех этих превратностей судьбы Ташилькевич как-то эмоционально опустошился, выгорел. Для него всё происходящее вокруг вдруг стало скучно и серо. Он перестал следить за собой. Его всегда аккуратно подстриженная щеголеватая бородка превратилась в неухоженный спутанный клок «козлиной» бороды, а волосы на голове приобрели неприятно лоснящийся засаленный вид. Злые гимназисты, из озорства выставляя его на посмешище, стали незаметно вешать ему на спину записочки с обидными прозвищами. Постепенно Василий стал отмечать укоризненные вздохи своих университетских сослуживцев, которые, покачивая головой, неодобрительно смотрели в его сторону. Из этого душевного небытия ему помог выйти один неприятный случай, едва не стоивший жизни.
Как-то между посетителями кабака возник спор, который в удушливом пьяном угаре быстро перерос в ожесточённую драку. Изменив своей практике, Василий решил вмешаться и разнять дерущихся. Однако только подойдя к ним, он тут же получил удар вилкой в живот. От неожиданности Василий упал, больно ударившись головой об угол стола, и потерял сознание. Поднялся шум, толкотня. Его вынесли на воздух. Василия спасло то, что в этот момент мимо питейного заведения проходил его научный руководитель Карл Иванович Куртц, который, наняв экипаж, быстро отвёз его домой и вызвал доктора.
– Ай-яй-яй, – на следующий день, сидя у кровати больного, говорил Карл Иванович, укоризненно покачивая головой. – Василий Петрович, ну разве так можно? Я понимаю, смерть отца, несчастная любовь. Но нужно держаться. И лучшим лекарством для вас сейчас должна стать ваша работа. Вам просто необходимо продолжить изыскания по диссертации.
Сам Ташилькевич полулежал на высоких подушках с перевязанной головой. Рана на животе неприятно саднила. Ему было горестно и стыдно смотреть в глаза добродушного немца. Он скосил взгляд на стену и, как нашкодивший школяр, угрюмо ковырял пальцем обои.
– Вы поскорей выздоравливайте и приступайте к работе, – назидательно продолжал Куртц. – И чтоб за вами был должный уход, я рекомендую вам свою дочь. Подойди, Сабина, – позвал он.
Тут в комнату вошла некрасивая девушка лет пятнадцати в платье гимназистки и белом фартучке и присела в вежливом книксене. Тугая толстая коса рыжих волос была перекинута через плечо. Её румяные с детскими ямочками щёки и вздёрнутый нос обильно покрывали золотистые конопушки. Подойдя ближе к кровати, она озорным взглядом стала бесцеремонно разглядывать больного.
Не в силах отказать своему наставнику, Василий лишь горестно вздохнул и смиренно качнул головой.
– Вот и хорошо. Заодно свой немецкий подтянете, – назидательно сказал Карл Иванович, удовлетворённо хлопнув ладонями по своим острым коленкам.
Рана на животе заживала долго и мучительно. Поначалу она набухла, приобретя неприятный синюшно-лиловый цвет. Однако после произведённых врачом нескольких болезненных манипуляций Василий медленно пошёл на поправку. Каждый день после занятий в гимназии к нему приходила Сабина, которая оказалась девушкой деятельной и довольно ловкой. Она, по-хозяйски хлопоча по дому, постоянно щебетала с ним по-немецки и весело смеялась над его неудачно выстроенными фигурами речи.
После выздоровления он благоразумно последовал совету своего научного наставника и, отбросив хандру, с головой окунулся в заброшенную было работу. Куртц же не оставлял молодого человека своим вниманием и периодически приглашал к себе на ужины, за которым собиралась не только его дружная семья, но и другие представители немецкой диаспоры университета. По старой традиции русской интеллигенции за столом активно обсуждался текущий политический момент. Аполитичного Ташилькевича эти разговоры не особо интересовали. Более того – они его даже раздражали. Но будучи человеком учтивым, он никогда не показывал своего отношения к ним. Впрочем, споры у собиравшихся вместе рассудительных немцев никогда не доходили до крайностей.
Как-то незаметно у Ташилькевича подошла к концу подготовка к защите диссертации. Он уже грезил примерить на себя мантию магистра. Но тут на городских улицах разразился революционный карнавал. Введённые боевые части военного гарнизона, снятые прямо с фронта, в каком-то остервенении схлестнулись с гражданскими людьми, носившими красные бантики на груди. В течение нескольких дней Василий Петрович с тревогой прислушивался к ночным оружейным залпам, которые звучали то в одной, то в другой части города. Всё окончилось массовыми с обеих сторон траурными процессиями. Однако спокойнее от этого не стало. Испуганный обыватель ожидал какое-то очень важное событие, которое по неведомой причине должно было непременно случиться. И вот ближе к весне в окрестностях Киева загрохотали пушки, которые ознаменовали приближение немецких войск к городу.
Именно в тот момент, когда германский воинский контингент в парадном строю под звуки незнакомой бравурной мелодии маршировал по Крещатику, Ташилькевич на диссертационном совете отбивался от «чёрных шаров» одного особо въедливого научного оппонента. Наконец после небольшого перерыва было торжественно объявлено о присвоении ему учёной степени магистра. Это известие приглашённые гости встретили аплодисментами. К Василию Петровичу выстроилась целая очередь, чтоб пожать ему руку и пожелать всяческих успехов. Сам Ташилькевич, сияя улыбкой победителя, в этот момент представлял себе, как теперь удачно должна сложиться его дальнейшая жизнь. Но эта радость была недолгой. Уже в скором времени он отчётливо понял, что в эпоху социальных потрясений учёные мужи от гуманитариев никому не нужны. Университет и гимназия закрылись. Впервые в своей жизни Василий по-настоящему почувствовал, что такое голод. Его коллеги тоже выживали, как могли. Но некоторым из них удалось устроиться на вполне хлебные места в правительстве гетмана Скоропадского. Из университетской солидарности один из них помог оголодавшему Ташилькевичу устроиться во второразрядную газетёнку «Глас Киева». Работа в ней не доставляла Василию удовольствия, но в сложившихся условиях ему выбирать не приходилось.
Так прошло беспокойное лето, и наступили холода. Уже поздней осенью к нему на квартиру неожиданно явилась Сабина.
– Папа просил передать вам, чтобы вы завтра обязательно пришли на вокзал проводить нас.
– Что случилось? – озадаченный этой новостью, спросил Ташилькевич.
– Мы уезжаем в Германию.
– Что ж, – удручённо промямлил Ташилькевич, – обязательно буду.
Грязный вокзал встретил Василия привычной сутолокой разорённого муравейника и специфическим запахом горелого угля и креозота. В числе снующих выделялись многочисленные группы германских военных, которые громче, чем обычно, покрикивали на пробегающий мимо гражданский люд. Однако штатские не обращали на эти окрики должного внимания, награждая доблестных воинов кайзера лишь пренебрежительными взглядами. Было ясно, что немцы бегут, и бегут без оглядки. И уже совсем скоро нужно будет подстраиваться под новую, никому пока не известную власть.
На перроне во главе длинного состава пыхтел, урчал и утробно посвистывал большой чёрный паровоз, уже готовый тронуться в дальнюю дорогу. Семья Куртцев встретила Василия весёлым приветствием.
– А мы, как видите, уезжаем, – приветливо обняв Ташилькевича, объявил Карл Иванович.
– Что так-то?
– Да что тут говорить, дорогой Василий Петрович! Без лишнего пафоса скажу: Россия мне – родная мать. Но в последнее время для нормальных людей она стала абсолютно непригодна для жизни. Мы, как щепки, нужны только лишь для того, чтобы нами развели костёр. Но кто будет греться у этого костра, непонятно. Во всяком случае я не вижу в современной России никаких перспектив ни для себя, ни для своих детей.
– Действительно, сегодня Россия переживает не лучшие времена. Но вы же сами мне не раз говорили, что нужно потерпеть, что всё ещё образуется.
– Да что-то я устал ждать спокойствия. Скажу более откровенно: я боюсь. Особенно сейчас, когда немецкие войска покидают нас. Мне, знаете ли, уже сейчас угрозы поступают. Объявили меня немецкой свиньёй и требуют, чтобы я убирался. А что будет, когда сюда придут эти хамы?
– Быть русским интеллигентом всегда непросто. Что уж говорить про сегодняшние времена! Но такова наша участь: терпеть, надеяться и ждать. Хотя я вас прекрасно понимаю. Угрозы – это серьёзно.
– Вы так молоды, дорогой Василий Петрович, у вас ещё есть время ждать. У меня же его нет. Вот я и вынужден ехать в полную неизвестность. Я хоть и немец по национальности, но русский душой. Ещё мой дед принял православие. От немца во мне осталась только одна фамилия. И родственников у меня в Германии уже давно нет. Как там теперь всё сложится, одному богу известно.
На этих словах Ташилькевич лишь печально вздохнул.
– Ну ладно, что я всё о себе да о себе. Я с вами, дорогой Василий Петрович, собственно вот о чём хотел поговорить, – вполголоса произнёс Куртц. – Я вам настоятельно рекомендую последовать моему примеру и уехать из России. Мне представляется, что и на новом месте, там, за границей, со своими талантами вы найдёте себе и должное применение, и соответствующую, достойную вас оценку.
– Да кому там нужен профессор русской истории! – воскликнул Ташилькевич, сразу отвергнув эту идею. – И потом у меня тут мои книги, могилы родителей. Я не могу их просто взять и бросить.
– Напрасно вы так скоро отказываетесь от моего предложения. Послушайте доброго совета. Пока не поздно, бросайте всё и уезжайте.
Тут раздался удар вокзального колокола, возвестившего о скором отбытии поезда. Собравшиеся у входов в вагоны группы людей как-то сразу встрепенулись, засуетились. Поднялся гул, детские крики, встревоженные возгласы.
– Ну что, будем прощаться, дорогой Василий Петрович, – сообщил Куртц.
– Да, пора. Вы как на место прибудете, обязательно мне отпишите. Адрес-то помните.
– Непременно отпишу. Прощайте.
И они обнялись.
Через два месяца Ташилькевич получил от Куртца открытку с видом неизвестной Василию достопримечательности далёкого Гамбурга, о которой он тут же позабыл, рассеянно сунув в какую-то одну из своих многочисленных папок с бумагами.
1935 год
– …Скажите, кто запечатлён на этой фотографии? – положив перед Ташилькевичем карточку, осведомился чекист.
Беседа, длившаяся уже пятый час, окончательно измотала Василия Петровича. Вопросы повторялись, детали уточнялись, а Ташилькевич всё никак не мог взять в толк, что же от него в конечном итоге добивается этот нудный человек в форме.
– Ах, вот она где! Я думал, что потерял. Оказывается, всё это время она была у вас…
На предъявленной групповой фотографии был запечатлён практически весь состав редакционной коллегии газеты «Крещатик». На снимке Ташилькевич узнал себя, ещё совсем молоденького, стоящим крайним правым в третьем верхнем ряду.
– Да, её у вас изъяли ещё в двадцать седьмом, – констатировал чекист. – Это отмечено в соответствующей описи. Вот смотрите, – и он предъявил документ. – Узнаёте свою подпись? Вот и хорошо. А теперь потрудитесь ответить на мой вопрос, – с нетерпением предложил он.
– Ну что ж. Это сотрудники газеты «Крещатик», в которой я какое-то время работал корректором.
– То есть вы подтверждаете, что были знакомы с самим Шульгиным? – вкрадчиво заметил чекист.
– Да, а что здесь отрицать? Он ведь был главным редактором газеты. Это общеизвестный факт. Вот он здесь в самом центре и сидит, – ткнув пальцем в снимок, заявил Ташилькевич.
– Хорошо, так и запишем в протокол.
Сделав какую-то пометку, он, смотря в упор на Василия Петровича, промолвил:
– Ну что ж. Это интересно. Однако для нас было бы ещё интересней, если бы вы, так сказать по старой памяти, отписали Шульгину письмецо.
– Зачем? – настороженно спросил Ташилькевич.
Это предложение сразу не понравилось Василию Петровичу. Он стал лихорадочно думать, под каким предлогом отделаться от него.
– Затем, что нас интересует сей персонаж. Да вы не беспокойтесь, мы уже и текст заготовили.
– Вы должны понять, что направленное Василию Валентиновичу от моего имени послание будет выглядеть как-то странно.
– Поясните, – непонимающе отметил чекист.
– Да, я не отрицаю своего знакомства с Шульгиным, – начал Ташилькевич тоном учителя, разъясняющего прописные истины нерадивому ученику. – Однако я в то время был рядовым корректором и стоял на самой нижней ступени редакционной иерархии. А он, повторюсь, был главным редактором. Улавливаете разницу? Мы были не настолько близки, чтобы сейчас обмениваться с ним письмами. Согласитесь, что это выглядит как-то неуместно и подозрительно.
– По этому поводу вы можете не беспокоиться. Всё ж таки весточка с родины. Может так статься, что она будет для него интересна. Ну, и попытка, так сказать, не пытка. Получится завязать с ним переписку – хорошо. Не получится – ну что ж, будем искать другие варианты.
– И всё-таки я вынужден решительно отказать в вашей просьбе, – промолвил Ташилькевич.
– Напрасно. Ой как напрасно, дорогой Василий Петрович.
– И тем не менее. Увольте, – оскорбившись на слово «дорогой», заявил Ташилькевич.
– Ну что ж, своим отказом вы сами определили свою дальнейшую участь, – спокойно сказал чекист, складывая разбросанные по столу бумаги в стопку. – Распишитесь здесь, здесь и здесь, – предложил он, пододвинув к Василию Петровичу собранные воедино листы протокола.
Пока расписывался, Ташилькевич всё пытался понять, что означает последняя фраза чекиста. Покончив с этим делом, он с надеждой спросил:
– Я теперь свободен?
– Да что вы, Василий Петрович! – с какой-то гаденькой улыбкой воскликнул чекист. – Теперь для вас всё только начинается, – и он нажал кнопку вызова.
Через некоторое время явился конвоир, которому было отдано короткое распоряжение:
– Оперативную группу на выезд.
И, обращаясь к Ташилькевичу, он предложил:
– Руки!
– Извините, не понял.
– Руки покажите.
Василий Петрович послушно вытянул руки над столом, и на них тут же защёлкнулись наручники. Ташилькевич недоумённо поднял взгляд на чекиста. Однако тот коротко скомандовал:
– Встать! Пошёл!
Тихими, ночными коридорами они вместе вышли во двор, где их уже ожидала небольшая группа каких-то безликих, одинаково одетых в штатское сотрудников НКВД. Тут же стоял заведённый автомобильный фургон с надписью «Мясо». Собравшиеся без слов и излишней суеты залезли вовнутрь разделённой решёткой будки машины, и она плавно тронулась. Недолго поплутав по улицам, автомобиль, скрипнув тормозами, остановился. Выйдя из него, Ташилькевич с изумлением увидел свой дом. Подойдя к двери, один из оперативников настойчиво постучал. Через некоторое время на пороге, неизменно дымя самокруткой, показалась соседка Василия Петровича – чёртова старушенция Агнесса Андреевна. Она без лишних слов, как старых знакомых, тут же запустила чекистов в дом. Все дружно ввалились в холостяцкие комнаты уже бывшего фамильного пристанища, оставшегося в распоряжении Ташилькевича после произведённого уплотнения.
– Приступаем, – прозвучала команда.
Чекисты, рассыпавшись веером, стали бесцеремонно потрошить хозяйские книжные шкафы, полки и письменной стол. Понимая бессмысленность своих протестов, Василий Петрович лишь безмолвно созерцал быстро образующийся в его комнатах бумажный хаос. Наконец уже под утро обыск окончился. Подписав необходимые бумаги, Ташилькевич был препровождён во внутреннюю тюрьму НКВД, где его на некоторое время оставили в покое.
– …Ты шо, профессор, не разумеешь, куда попал и кто с тобой гутарит? А ну, говори, белогвардейская сволочь, как ты стал немецким шпионом? – злобно прокричал прямо в лицо Василию Петровичу свирепый следователь.
– Я не могу понять… – только и успел произнести Ташилькевич, как тут же упал с табурета, сбитый точным ударом кулака в правое ухо.
В голове что-то ярко брызнуло и зазвенело. Из разбитого уха тонкой струйкой потекла кровь.
– Ах ты, гнида немецкая, не понимаешь?! – произнёс следователь, тряся от боли рукой. – На, получи, – и Ташилькевич ощутил острую боль в животе от пары тычков начищенных сапог.
В попытке глотнуть воздух он, как рыба, выброшенная на берег, лишь безмолвно то раскрывал, то закрывал рот. Тут сильные руки подхватили его и усадили обратно на привинченный к полу табурет.
– А вот это, это шо? – и перед затуманенным взором Ташилькевича всплыла почтовая открытка, полученная им от Карла Куртца в 1919 году. – Это мы нашли у тебя при обыске. Ну, будешь говорить, немецкий прихвостень?
– Это мне прислал мой бывший коллега – профессор Куртц, ещё в восемнадцатом уехавший в Германию, – чуть отдышавшись, заявил Василий Петрович.
– Да?! А по нашим сведениям указанный в этой открытке адрес является подставным и используется германским разведцентром для связи со своими агентами.
– Но профессор Куртц... – попытался что-то объяснить Ташилькевич.
Однако следователь, грубо прервав его, вскрикнул:
– Молчать и слушать сюды! Нам достоверно известно, что этот Куртц – шпион. Следовательно, ты являешься его пособником. Тебе необходимо это просто признать.
– Но я… – и Ташилькевич вновь слетел с табурета от неожиданного удара, пришедшегося прямо в правый глаз.
– Ты ещё не понял? – донеслись до его сознания злобные слова следователя. – Тебе нужно подписать бумагу.
– Хорошо, я готов, – беспомощно завопил сломленный болью Ташилькевич.
Руками, скованными наручниками, он взял перо и неуклюже расписался на услужливо подставленных листках бумаги, заполненных какими-то каракулями и заляпанных пятнами его крови.
– Вот и ладно, – сразу успокоился следователь. – А то «я не шпион». У меня и не такие признавались. Теперь получишь свою десятку – и айда в лагеря.
1940 год
– …Гражданин начальник, заключённый номер Ка девятьсот сорок семь, осуждённый по пункту три статьи пятьдесят четыре УК УССР – контакты с иностранным государством в контрреволюционных целях, сроком на пять лет лишения свободы, по вашему приказанию прибыл, – бодро отрапортовал Василий Петрович.
– Ну что, Ташилькевич, скоро на свободу?
– Так точно…
За время пребывания в лагерях Василий Петрович растерял часть своих волос и сильно исхудал. Тяжёлый физический труд, холод, постоянное недоедание, унижения от лагерных вертухаев, издевательства со стороны уголовного элемента быстро сломали Ташилькевича.
Едва попав за колючую проволоку, он совсем скоро понял, что ему, в общем-то случайно оказавшемуся среди всего этого конгломерата людских характеров и судеб, необходимо выполнить одну, но вполне конкретную задачу – выжить. Но как раз таки это у него плохо получалось. Будучи интеллигентным одиночкой, выросшим на книжных романах, он не то чтобы не признающий, а попросту брезгующий законами собачьей своры, так и не смог найти сильных, способных поддержать его единомышленников. В попытке оградить себя от окружающей грязи душа Василия Петровича как бы окаменела, чувства притупились, живость ума иссякла. Как оказалось, это прямой, быстрый и незаметный путь к обочине лагерной жизни, где доживали свой век заурядные доходяги.
После нескольких месяцев, проведённых на лесоповале, Ташилькевич стал понимать, что по сути он превратился в одноклеточное животное с примитивными желаниями и такими же поступками. И тут у него возникло острое желание – взять, да и умереть. И оно бы обязательно исполнилось, если бы не удача, которая наконец-то улыбнулась истощённому зэку. Ею оказался арестантский доктор Артемьев, приходившийся Василию Петровичу однокашником по университету. По выданной Артемьевым актировке его освободили от тяжёлого труда и перевели в далёкий посёлок Будукан. В этом, даже по меркам Хабаровского края медвежьем углу располагалась колония, считавшаяся среди осуждённых этаким санаторием. Находясь на свободном режиме содержания, Василий Петрович был определён в бригаду к вольным рабочим. С их участием он быстро освоил нехитрую специальность по изготовлению кожаной сбруи и быстро пошёл на поправку.
– …Слышь, Ташилькевич, а помнишь, каким доходягой ты к нам прибыл? – шутливым тоном осведомился начальник колонии Ровинский. – Теперь вы посмотрите на него, какое рыло себе отъел. Ну просто боров, да и только…
Стоя на плацу по стойке смирно перед небольшой группой лагерного руководства, сопровождавшей главного начальника, Ташилькевич лишь застенчиво улыбался, предвкушая радость от скорого избавления видеть эту омерзительную, опухшую от беспробудного пьянства рожу.
– Тут мне доложили, что ты из столицы нашей советской Украины. Был я в твоём Киеве один раз проездом. Славный городишко, ничего не скажешь. Но хочу тебя обрадовать, Ташилькевич, в соответствии с постановлением нашей любимой партии ты, как недобитая контра, лишаешься права селиться в центральных городах. Тебе это ясно или какие разъяснения нужны?
– Ясно, гражданин начальник.
– Вы посмотрите на него, ясно ему, – продолжил в шутливом тоне Ровинский. Сопровождавшие его лица послушно заулыбались. – Неисполнение этого постановления влечёт за собой, ну ты сам понимаешь, со всеми вытекающими. А раз тебе об этом известно, тогда ну-ка расскажи, куда собираешься лыжи-то навострить? Мне туда нужно будет твоё дело переправить.
– Я ещё пока не решил.
– Что-то ты темнишь, Ташилькевич. Не нравится мне это.
– На юга, наверное, подамся, гражданин начальник.
– Ну что ж, умно. Тепло, сытно и до дома близко. А у тебя там чё, родственники имеются?
– Нет, никого. Я, гражданин начальник, круглый сирота, – в попытке поддержать шутливый тон, ответил Ташилькевич.
– Ясно. Но имей в виду, сирота, что до отъезда ты мне точный адрес должен указать.
– Не извольте беспокоиться, обязательно сообщу…
Через неделю по случаю освобождения Ташилькевичу выдали соответствующую справку, новенькую, но уже без арестантского номера робу, проездной билет, сухой паёк и незначительную сумму проездных. На попутной поселковой полуторке по грунтовой с ухабами дороге он с горем пополам добрался до маленькой железнодорожной станции Биракан, где среди немногочисленных гражданских увидел группу из пяти таких же, как он, только что освободившихся сидельцев из других зон. Василий Петрович по характерным признакам сразу определил, что трое из них принадлежат к блатной масти. Только завидев их, Ташилькевич, желавший сразу покончить с опостылевшей лагерной жизнью, стал дожидаться прибытия поезда в сторонке. Однако через некоторое время к нему приблизился один из них, по повадкам напоминающий уголовного шныря:
– Эй, ты чё тут шкеришься? Давай к нашему обществу.
– Да я как-то сам, – неуверенно начал Ташилькевич.
– А-а, так ты из контриков! – сразу догадался уголовник. – Тогда с тебя полтинник.
– Чё вдруг-то? – буркнул Василий Петрович, униженный таким предложением.
– Свобода дорого обходится, – многозначительно ответил он. – А то смотри, можешь и не доехать, – уже с угрозой заметил уголовник.
Зная нравы блатных, Василий Петрович вздохнул и смиренно отдал запрашиваемую сумму. Приняв деньги, бывший зэк презрительно сплюнул через губу себе под ноги и произнёс:
– Ну, бывай, чушка.
Пассажирский поезд, надрывно пыхтя своими парами, медленно полз по бескрайним российским просторам, таща за собой штук пятнадцать одинаковых с виду вагонов. Чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания, Василий Петрович, едва зайдя в плацкарт, сразу занял причитающуюся ему верхнюю полку, откуда спускался только по острой необходимости. Из-за однообразия мелькающих сосен смотреть в окно Ташилькевичу быстро надоело. Намного интересней было наблюдать жизнь обитателей вагона. Тут были и семейные пары с детьми, и одинокие, как правило, демобилизованные военные нижних чинов, и бывшие, куда же без них, только что получившие свободу сидельцы многочисленных дальневосточных зон.
Весь этот люд пребывал в весёлом предвкушении скорой встречи с «большой землёй». Суета и гомон в плацкарте не утихали до поздней ночи. Для поддержания порядка по мерно покачивающемуся проходу периодически фланировал наряд дорожной милиции. Работы у них, из-за постоянных конфликтов простых граждан с оголодавшими до новых впечатлений бывшими арестантами, было хоть отбавляй. То тут, то там периодически раздавались возгласы: «мамочки, грабят», «ой, граждане, убивают», и туда сразу же спешил милицейский патруль. С задержанными не церемонились. Их заковывали в наручники и буквально пачками снимали с поезда на ближайших станциях. Вот так Ташилькевич, ещё не успев доехать до Иркутска, уже «распрощался» со встреченными им в Биракане уголовниками. Это обстоятельство придало ему уверенности в возможности добраться до места назначения без лишних приключений.
Новое место жительства встретило измученного месячным колыханием в поезде Ташилькевича нестерпимым июльским зноем. На нетвёрдых ногах он прошёлся по тщательно выметенному перрону, успел выпить стаканчик прохладной газировки и тут же был остановлен бдительным милиционером. Вернув справку об освобождении, молоденький страж порядка посоветовал Василию Петровичу отправиться в близлежащий магазин и от греха подальше сменить свой арестантский клифт на гражданскую одежду.
Ташилькевич не врал своему лагерному начальству, говоря, что в этом маленьком южном городе у него нет родственников. Но в качестве своего будущего места для проживания он выбрал его не только из-за накопившейся тоски по жаркому лету и спелым фруктам. Здесь жил его давний знакомый, некто Сан Саныч Фатеев. Этот старичок «из бывших» являлся местным светилом в области просвещения, с энтузиазмом пропагандировавшим историю родного города. Их случайное знакомство произошло ещё до ареста Василия Петровича, во время совместного участия в одном научном симпозиуме. Тогда Фатеев поразил Ташилькевича своими рассказами о городе, в которых буквально сквозила безграничная любовь к отчему краю, а также повествованием о непростой судьбе, во многом схожей с его судьбой учителя гимназии.
У них завязалась переписка, которая была прервана внезапным арестом Василия Петровича. Будучи в лагере, Ташилькевич не писал Фатееву из опасения скомпрометировать старика своим знакомством. По этой же причине он и ехал без предупреждения, надеясь хотя бы на первое время найти в лице старого интеллигента сочувствие и поддержку.
На удивление Фатеев встретил Ташилькевича холодно, даже враждебно. А узнав, из каких мест прибыл Василий Петрович, вообще впал в истерическое уныние.
– Я тут у наших энкавэдэшников и так, как бельмо на глазу, – сидя за столом в своей пустой квартире, почему-то шёпотом зло тараторил Сан Саныч. – Вот буквально третьего дня они вызывали к себе и в который раз выпытывали у меня, в какой контрреволюционной организации я состоял до революции. Как будто им это неизвестно! Но я-то знаю – им моё непролетарское происхождение всё покоя не даёт. А тут ещё вы, как снег на мою седую голову, со своей справкой.
Уперев недоумённый взгляд прямо в глаза Фатеева, расстроенный Ташилькевич в этот момент подумал: «Что произошло с этим несчастным? Ведь раньше он таким не был. Куда подевались его живость, напор? Видно, чекисты старика совсем запугали».
– Да я собственно многого не прошу, – промямлил обескураженный Василий Петрович. – Так только, чтоб было где на первое время остановиться.
– Ну ладно, – не выдержав прямого взгляда Ташилькевича, громко сопя, ответил Фатеев. – Место, как видите, для вас найдётся. Так что живите пока. Надеюсь, товарищи из ЧК меня за это не расстреляют, – с презрением закончил он.
Несмотря на холодный приём, их вечер всё ж таки закончился далеко за полночь за рюмочкой сладчайшей абрикосовой наливки и нехитрой закуской. У захмелевшего Василия Петровича как-то разом выплеснулось наружу то, что он копил в себе все эти долгие годы несвободы и унижений. Он много и долго делился с уставшим от его рассказа Фатеевым своими впечатлениями о лагерной жизни. Его душу буквально жгли нерастраченные, неудовлетворённые обиды к тем, кому он был обязан своими бедами. Под конец затянувшейся посиделки Ташилькевич, заглядывая в пугливые глаза Сан Саныча, стал делиться собственными планами на будущее. Ему хотелось немного – заниматься своим любимым делом. Благо шанс для этого у него был, так как лагерное руководство снизошло до чаяний Ташилькевича и выдало ему справку, разрешающую работать по специальности.
Уже на следующее утро у него начались новые заботы, наполненные угрюмо-укоризненными взорами, пустыми обещаниями и робкими надеждами. Хождение по инстанциям в поисках работы и сидение в очередях было утомительно. Однако закалённый в лагерях Ташилькевич не терял оптимизма и упорно добивался поставленной цели. Наконец упрямство, проявленное Василием Петровичем, возымело своё действие, и чудо свершилось. Он был принят младшим научным сотрудником в краеведческий музей, хоть и с мизерной зарплатой, но с большими надеждами на спокойную жизнь в тиши выставочных залов.
Новое место работы встретило своим таким знакомым до оскомины и всё ж таки таким желанным запахом застарелой бумажной пыли. Полки фондов были заполнены интересными экспонатами, за которыми ему теперь предстояло осуществлять надзор. С квартиры Фатеева он тут же, к обоюдному удовольствию, съехал, перебравшись в небольшую комнатку саманного дома, расположившегося в глухом, тенистом, поросшем вишней и жердёлами переулке. Квартирная хозяйка, одинокая престарелая баба Нюра, за умеренную плату по-матерински взяла заботу о нём.
Поначалу старые музейные работники отнеслись к Василию Петровичу с осторожной подозрительностью. Однако возникший было между ними ледок недоверия ему удалось быстро растопить. Ташилькевич безотказно и со знанием дела брался за любую работу, чем завоевал симпатии своих коллег. Постепенно слава о бывшем профессоре одного из главных университетов страны распространилась среди местной интеллигенции. Не отказывался от общения с ним и Фатеев, посвящавший Василия Петровича в интереснейшие страницы истории города. Молодой директор музея Чистяков, сразу разглядевший в Василии Петровиче тонкого, искусного профессионала, вообще души в нём не чаял. Они даже задумались над реализацией одного совместного научного проекта. Именно по рекомендации Чистякова Ташилькевичу позволили печататься в городской газете, что для ещё недавнего политического заключённого являлось немыслимой затеей.
В общем, жизнь Василия Петровича, который наслаждался полученной свободой, вошла в своё привычное русло. В этот мерный ход событий не вмешивались и внимательные чекисты, которые неожиданно для Ташилькевича, как будто забыв о его существовании, не докучали ему своими вызовами.
Погружаясь в стихию существования рядового советского гражданина, Василий Петрович мыслил, что так будет всегда и в его жизни уже вряд ли что-то кардинально поменяется. Так мыслило и подавляющее большинство людей из его окружения. Они строили нехитрые планы на будущее, сообразуясь со своими запросами и заботами. Но в один день всё круто изменилось.
1941 год
– Василий Петрович, мы вас вызвали вот по какому поводу, – начал разговор Андрей Шулейко. – Я хочу, чтобы вы правильно поняли суть нашей беседы и не делали скоропалительных выводов. Рассчитываю на ваше понимание и поддержку…
«К чему такие прелюдии?» – думал Ташилькевич, сидя в кабинете чекистского начальника, куда был неожиданно вызван повесткой. Он не ждал ничего хорошего от этой встречи, поэтому решил как можно меньше говорить, а больше слушать. «В прошлый раз тоже ничего не предвещало беды, а потом на пять лет законопатили». Не скрывая своего нервного напряжения, он по кругу перебирал в пальцах поля своей соломенной шляпы и ожидал дальнейшего развития беседы.
– Прежде всего я хочу сразу предупредить, что не собираюсь разводить панические настроения по поводу положения на фронтах...
За четырнадцать лет службы Андрей Шулейко прошёл непростой путь от рядового сотрудника ОГПУ до заместителя начальника городского отдела. Как ни странно, но основные трудности, с которыми ему пришлось столкнуться за это время, были связаны не с его работой, а с разборками между чекистами. Начиная с тридцать четвёртого года, их ряды подвергались постоянным чисткам, в результате которых Шулейко потерял большую часть своих соратников, с которыми начинал свою работу в «конторе». Так, в небытие ушли и начальник отдела Карл Оттович Буш, расстрелянный в тридцать шестом году по лживому доносу своего бывшего подчинённого Аркашки Михеева, и неунывающий наставник и друг Андрея, Миша Гольдис, бесследно сгинувший в недрах ГУЛАГа. Зловещий образ, который создали о себе сотрудники НКВД, не позволил Шулейко за эти годы найти ни бескорыстных друзей, ни верную спутницу жизни. Для окружающих он был словно прокажённый, издали завидев которого люди стремились перебежать на другую сторону улицы. Иногда и сам Шулейко, не желая признаться даже самому себе, боялся выходить на службу, резонно предполагая, что каждый день, проведённый в родном заведении, может стать для него последним.
И всё-таки Андрею каким-то чудом пока удавалось избегнуть злой участи своих многочисленных товарищей. Более того, благодаря их исчезновениям он даже смог быстро продвинуться по карьерной лестнице и за относительно непродолжительный срок службы в органах занять довольно значительную должность.
– …Однако мы должны быть реалистами. Реалии же таковы. Несмотря на героические усилия нашей армии, немец, к сожалению, наступает. Где он остановится, одному богу известно. Поэтому мы не исключаем, что наш город может быть сдан врагу.
Тут Шулейко сделал паузу, пытаясь по реакции Ташилькевича определить его отношение к сказанному. Однако Василий Петрович выдержал направленный на него прямой взгляд чекиста, продолжая молча крутить свою шляпу. Не обнаружив особых изменений в поведении собеседника, Шулейко продолжил:
– До нас уже доходит информация о том, что творят фашисты на захваченных территориях. Поверьте: это не пропаганда, но они настоящие звери…
«Врёшь ты всё. Я немцев знаю. Они вполне цивилизованные люди. Интересно, а что он думает о себе и своих сослуживцах? – мысленно усмехнувшись, задался Ташилькевич риторическим вопросом. – Наверное, полагает, что они ангелы».
– …В этой связи нами уже сейчас готовятся некоторые меры по организации тайного противодействия фашистам. Вы понимаете, о чём я говорю?
– Не совсем, – честно ответил Василий Петрович, наконец отложив шляпу в сторону.
– Видите ли, уважаемый Василий Петрович, мы приступили к формированию групп, которые в случае захвата нашего города фашистами будут оказывать им сопротивление. Так вот я вам предлагаю войти в состав одной из таких.
– Вы собственно о чём? – сказал Ташилькевич, буквально опешивший от слов чекиста. – Или вы забыли, что я бывший зэк, осуждённый на пять лет по политической статье и как раз за связь с немцами.
– Обижаете, Василий Петрович. Мы, уж поверьте, ничего не забываем, – нисколько не удивившись восклицаниям Ташилькевича, спокойно продолжил чекист.
– Тогда какого, извините, чёрта?.. Чего вы от меня ждёте? С чего вы взяли, что я буду вам помогать? – сбиваясь от возмущения, заявил Василий Петрович.
– Да вы не кипятитесь, – всё в том же спокойном тоне продолжил Шулейко, по-видимому готовый и к такому повороту беседы с Ташилькевичем. – Мы ведь за вами с момента прибытия в город наблюдали. И пришли к выводу, что вы, несмотря ни на что, остались настоящим русским патриотом.
– Русским патриотом?! – с удивлением воскликнул Ташилькевич. – Вы говорите русским патриотом! Что я слышу?! Не отщепенцем, не недобитой контрой, паразитирующей на теле трудового народа, а русским патриотом! Удивительно! Непостижимо! Невероятно!
– Да, русским патриотом, которому можно доверять, – не обращая внимания на ироническую интонацию собеседника, заметил чекист.
– Спасибо, как говорится, за доверие. Но где вы были со своей милостью, когда ваш же коллега выбивал из меня признательные показания? А потом по его путёвке я оказался в настоящем аду. Я там, между прочим, чуть не умер. Или вы думаете, что я это смогу забыть?
– Как вам сказать, – в задумчивости начал Шулейко. – Память – это довольно странная, а порой и неожиданная штука. Иногда она склонна забывать всё, что хочется забыть, и наоборот. Не так ли?
Согласившись со словами чекиста, Ташилькевич лишь раздражённо молча кивнул.
– Да, всё верно, – продолжил Шулейко. – Я признаю, что мы где-то ошиблись, перегнули палку. Но и вы должны понять, что не будь вы настолько упрямы тогда, в тридцать пятом, для вас всё могло сложиться по-другому.
– Как вообще вашим коллегам могло прийти в голову предложить мне эту мерзость? – с раздражением произнёс Ташилькевич, наконец получив возможность выплеснуть всю накопившуюся за годы лишений обиду.
– Повторюсь. Мы совершили оплошность, и я прошу у вас за это прощения. Но кто не ошибается?! Вся наша жизнь состоит из вереницы просчётов, недочётов и иных грехов, которые мы не в силах предугадать и исправить. Я понимаю, что моё извинение не вернёт вам напрасно потраченные годы, положение, здоровье. Но эта проклятая война, хотим мы того или нет, вновь поставила перед вами, передо мной, перед каждым советским человеком вопрос ребром – на чьей стороне быть. В складывающейся ситуации, уж поверьте, спрятаться за дверь ни у кого не получится. Для вас же опять, хотите вы того или нет, но вновь пришло время принимать решение. И тут главное – снова не сделать ошибку. Когда же вы будете раздумывать над этой дилеммой, помните, что лучше руководствоваться не злобой к тем, кто сделал вам больно, а своими интересами.
– Не много ли вы на себя берёте, говоря о знании моих интересов? – со злой иронией заметил Ташилькевич.
– Конечно, я знаю о вашем интересе, – спокойно продолжил Шулейко. – Он у вас один – не изменить принципам и остаться тем, кем вы всегда и были – честным человеком. Так что я настоятельно рекомендую поскорей забыть обиды и принять моё предложение.
Слова с извинениями и завуалированная лесть чекиста были приятны Василию Петровичу. Поэтому, смягчившись, Ташилькевич без раздражения спросил:
– Сколько времени у меня есть на раздумье?
– Конечно, подумайте, уважаемый Василий Петрович, но своё решение вы должны объявить здесь и сейчас.
Сказав это, Шулейко подошёл к окну и, повернувшись спиной к Ташилькевичу, закурил папиросу.
Василию Петровичу действительно было над чем подумать. Ему не хотелось помогать чекистам. Но в момент раздумья над их предложением в памяти Василия Петровича всплыл тот чёрный, окрашенный яркими летними красками день, когда он вместе со всеми стоял перед запылённым уличным громкоговорителем и вслушивался в сочный бас минутной радиотрансляции, объявившей о начале войны. Как на словах «Внимание! Говорит Москва!» по его телу побежали мурашки. Перед Ташилькевичем возник образ молодой женщины из толпы. Её лицо было сосредоточено, а из глаз тихо текли слёзы. Одной рукой она прижимала мальчугана в белой панамке к своей груди, а другой прикрывала от жаркого солнца. В этой позе незнакомки он увидел не столько попытку уберечь своего ребёнка от яростно-раскалённого светила, сколько оградить его от чего-то неизвестного, но такого ужасного.
Конечно, чекист был прав: Ташилькевич на самом деле являлся патриотом где-то не принятой, в чём-то не понятой им, но всё-таки его Родины. И как бы то ни было, несмотря на все понесённые от новых властей неурядицы, Василий Петрович не мог желать ей зла. Он открыто и непритворно переживал неудачи «непобедимой и легендарной» перед немецкими войсками. Ему всё казалось, что Красная армия, как в русской сказке, вот-вот совершит что-то этакое, былинно-диковинное, и немцы тут же обратятся в бегство. Но время шло, а чудо всё не происходило. Это рождало в его душе отчаяние. В такие минуты Василий Петрович раздумывал, чем он, никому не нужный, ни на что не пригодный русский интеллигент, может помочь своей стране.
Кроме того, этому странному чекисту всё-таки удалось зацепить какие-то струнки в душе Ташилькевича. Всматриваясь в спину деликатно отвернувшегося от него энкавэдэшника, Василий Петрович уловил в его словах потаённую искренность, душевность. Как будто этот ещё молодой человек брал на себя грех, сотворённый его коллегами, отчего Василию Петровичу захотелось ему поверить.
– И всё-таки, почему именно я? – спросил Василий Петрович, оттягивая момент объявления принятого им решения. – У меня ведь нет навыков. Я всю жизнь работал в архивах, библиотеках да в музеях. И специальность у меня неподходящая – магистр истории. Вот мне и хочется понять, чем в таком случае я могу быть вам полезен?
– Вы не беспокойтесь, Василий Петрович, непосильные для вас задания мы давать не будем, – обернувшись, уклончиво ответил Шулейко. – Как говорится, мы не попустим, чтобы вы были искушаемы сверх меры.
– Ого, я наблюдаю у вас глубокие познания в христианских мудростях! – удивлённо воскликнул Ташилькевич, не ожидавший услышать эту фразу из уст чекиста.
– Так как, надумали? – не обратив на слова Василия Петровича внимания, без паузы спросил Шулейко.
– Хорошо, я согласен, – бодро ответил Ташилькевич.
– Вот и славно. Теперь давайте перейдём к главному. Сами понимаете, для того чтобы нам помочь, вам предстоит остаться в городе. Будете продолжать работать в музее. Скорее всего, вас назначат на должность директора.
– С чего вы взяли, что немцы назначат именно меня?
– Во-первых, все сотрудники музея будут эвакуированы. Следовательно, конкурентов у вас не будет. Во-вторых, биография у вас подходящая. Дело в том, что по имеющимся у нас сведениям фашисты испытывают особое расположение к тем, кто пострадал от советской власти. В этой связи ваша кандидатура для них вполне приемлема. В-третьих, – произнёс чекист, сделав небольшую паузу, – примите это как данность.
– В чём будет заключаться суть моей работы? – сказал Ташилькевич, так и не поняв смысла последней фразы.
– В создаваемой нами группе вам будет отводиться роль шифровальщика, – и с этими словами Шулейко достал из ящика стола книгу Гёте «Фауст». – Насколько я осведомлён, вы имеете навыки работы с криптографией.
– В некоторой степени, – ответил Василий Петрович.
– Это хорошо. Вам будет проще освоить эту работу. Вот вам книга – это ключ. С её помощью вы будете зашифровывать и расшифровывать информацию, которая вам будет поступать от руководителя группы через связника. Всё понятно?
– Более чем, – ответил заинтересованный Ташилькевич.
– Имя руководителя группы – товарищ Марго. Кто он, вам знать не обязательно. И поверьте, это не из-за недоверия к вам, а для конспирации. В случае необходимости он сам найдёт вас. Как я уже сказал, контакт между вами будет поддерживаться через связника. Его вы узнаете по паролю, который я сообщу дополнительно. Свои шифровки будете подписывать именем «Вертер»…
Воодушевлённый беседой с чекистом, Василий Петрович вышел из здания НКВД. «А может, ещё всё обойдётся, и мне не придётся участвовать в этом спектакле», – думалось ему в эту минуту.
Тем временем город, готовясь к худшему, пребывал в тревожной суете. Заводы проводили срочную эвакуацию. Грузовые машины беспрестанно подвозили к железнодорожной станции станки и непонятного предназначения оборудование, которое тут же крепилось к платформам и отправлялось в неизвестном направлении. Бесчисленные стада коров из близлежащих колхозов, перегонявшиеся прямо по центральным улицам в порт, оставляли после себя зеленоватые лепёшки, которые уже никто не удосуживался убирать. Здесь их грузили на баржи и морем переправляли через залив.
Вскоре появились и беженцы, как правило женщины и дети, которые заполонили привокзальную площадь. В утомительном ожидании вожделенного поезда они сидели прямо на перроне, клумбах и газонах. Чуть в стороне от этой постоянно галдящей массы небольшими кучками располагались и раненые бойцы Красной армии, возле которых хлопотали молоденькие девушки в плохо подобранной форменной одежде с белыми повязками на рукавах.
Некоторую надежду на возможное спасение горожанам придали колонны красноармейцев, следовавшие пешим порядком в западном направлении. Только одно их появление было воспринято с энтузиазмом. Свободные от работы трудовые руки, в основном молодёжь, были тут же направлены в окрестности города для рытья окопов. Но после известия о том, что защитники потерпели очередное поражение, эйфория улетучилась. Это обстоятельство красноречивей, чем сводки Совинформбюро, говорило о неумолимом приближении вражеских войск.
Для Василия Петровича верным признаком уже скорого прихода немцев стал стук молотков, до ночи разносившийся по гулким залам музея. Присланные рабочие споро забивали ящики, куда были уложены самые ценные экспонаты. В этот ответственный момент Ташилькевича неожиданно вызвал к себе Чистяков.
– Ну что, уважаемый Василий Петрович, как мне не жаль, но вот и настало время нам расставаться, – с печалью в голосе заявил он.
– Да, действительно жаль, – нисколько не удивившись этому известию, ответил Ташилькевич.
– По поводу вас принято решение, что вы останетесь здесь и будете охранять остающиеся ценности, с чем вас и поздравляю, – с иронией заметил директор.
– Извините, а кем конкретно принято?
– Нашим руководством, – уклончиво сообщил Чистяков. – В связи с этим я предлагаю вам незамедлительно приступить к приёму у меня дел. Для того чтобы покончить с формальностями, я приготовил вам соответствующий документик. Вот извольте ознакомиться, – и он протянул Ташилькевичу бумажку.
Василий Петрович взял её в руки и прочёл:
СПРАВКА-УДОСТОВЕРЕНИЕ
Настоящее удостоверение выдано научному работнику музея краеведения Ташилькевичу Василию Петровичу в том, что, согласно распоряжению директора музея, на него возложено временное (на период эвакуации) заведывание и охрана фондов музея.
Директор музея Чистяков
«Интересно, какое значение этот документик будет иметь для немцев?» – промелькнула в голове Ташилькевича мысль. Однако вместо этого он сообщил, сворачивая бумагу и кладя себе в карман:
– Что ж, приступим…
Но из-за огромного количества документов и фондового имущества передача дел затянулась вплоть до отъезда сотрудников музея, который состоялся уже под звуки надвигающейся, как летняя гроза, артиллерийской канонады.
Следующая ночь для Василия Петровича была полна смутных тревог и неясных сомнений. Он долго ворочался в своей жёсткой постели и не мог уснуть. Мысли, которые в тот момент приходили ему на ум, рождали какие-то дурные предчувствия. Наконец его сознание провалилось в неглубокий сон. Но неожиданно он проснулся от какого-то непонятного гула, разнёсшегося по городу. Выглянув в окно, Ташилькевич разглядел зарево пожаров, охвативших окраины. Гадая над тем, что же всё-таки стряслось, он до рассвета так и не смог сомкнуть глаз. Утром, не в силах оставаться дома, Василий Петрович отправился на службу, чтобы встретить этот день, как и положено в таких случаях, на своём боевом посту.
По пути, проходя мимо здания НКВД, он увидел поразивший его своей неожиданной живописностью вид. Часть постройки, принадлежавшей этому зловещему ведомству, была полностью разрушена. Из-под почерневших от сажи обломков кирпичных стен и штукатурки, как ясный признак произошедшего сильного пожара, струился густой дым. Разбросанные деревянные конструкции представляли собой обугленные останки. Тут же стояли немногочисленные зеваки, которые в отсутствие пожарных не предпринимали попыток тушить огонь, а лишь с любопытством рассматривали развалины. Подойдя поближе, Ташилькевич стал невольным свидетелем разговора двух немолодых женщин, которые вполголоса делились впечатлениями от ночного происшествия.
– Слышь, Петровна, сегодня ни свет ни заря ко мне прибегает соседка и рассказывает: «Утром прихожу на работу, а народ перед проходной толпится. Спрашивает: «Что случилось?» А ей отвечают: «Вишь, проходная закрыта». Некоторые нетерпеливые уже начали было двери ломать. Тут к ним выходит охранница с проходной и заявляет, что завод закрыт до особого распоряжения».
– А что за завод-то? – перебив говорящую, спросила Петровна.
– Молотова. Она там кладовщицей в инструментальном. Так вот, народ начинает бузить, мол, как так – завод закрыт. А эта охранница и заявляет: «Не велено пускать, и всё тут. Идите лучше по домам. Нечего вам здесь делать». А у самой глаза на мокром месте. Тут из проходной вышел один рабочий. Его окружили и давай выспрашивать, что произошло-то. Он и говорит: «Несколько цехов вместе со станками, которые не успели вывезти, разрушены взрывом». А ему: «Как разрушены? Каким взрывом? Чего ты плетёшь?». А он им: «То не вашего ума дело. Так что расходитесь по домам. Нечего тут митинговать».
– О-хо-хо, – со вздохом ответила Петровна. – А я-то думала, что это за шум ночью был? Только их как будто больше было, и звучали они из разных концов города.
– Да ты голову-то подними. Вон видишь – над металлургическим дым поднимается. И со стороны тридцать первого то же самое.
Последовав совету, Ташилькевич окинул взглядом округу. И действительно, со стороны, где располагался металлургический завод, в ярко-синее осеннее небо поднимался густой чёрный дым.
– Так, может, и это здание тоже взорвали? – с интересом спросила Петровна.
– А бог их ведает…
Под впечатлением от увиденного Василий Петрович побрёл к музею. От нечего делать он долго шатался по безлюдным выставочным залам, с тревогой вслушиваясь в звуки, доносившиеся с улицы. Уже ближе к полудню он услышал быстро приближающийся, как-то по отчаянному звучавший прерывистый гудок автомобильного клаксона. Ташилькевич быстро вбежал на третий этаж здания, откуда открывалась прекрасная панорама на улицу, и стал свидетелем следующей картины.
Вниз по дороге на полной скорости ехала хлипкая полуторка, в кузове которой колыхалось несколько красноармейцев с винтовками. Она быстро приближалась к зданию музея. Тут в дальнем конце улицы, откуда мчался автомобиль, выплыл тёмный прямоугольный силуэт. Напрягая зрение, Ташилькевич попытался понять, что же это за предмет, как вдруг он озарился огненной вспышкой пушечного выстрела. Через мгновение автомобиль, едва поравнявшийся с музеем, неожиданно окутал яркий огненный шар. Машина оторвалась от земли и тут же стала разваливаться на части. Вслед за опадающими на землю всякими железяками замертво, как тряпичные куклы, падали и тела солдат. Осколками снаряда посекло стены и выбило стёкла нескольких окон на первом этаже музея. В ужасе от увиденного Василий Петрович присел на пол под подоконник. Он уже не видел, как мимо окон, грохоча траками по брусчатке, на полном ходу проехали три танка с чёрными крестами на боках. Один из них, не снижая скорости, столкнул со своего пути только что подбитый и объятый пламенем грузовик.
«Ну вот и началось, – в страхе от разыгравшейся на его глазах трагической сцены подумал Ташилькевич. – Что теперь будет?».
Через некоторое время Василий Петрович нашёл в себе силы подняться и выглянуть в окно. Там ничего не происходило. Красноармейцы лежали без движений. «Вот же бедолаги. Надо посмотреть – может, кто живым остался».
Выйдя на улицу, он подошёл к одному из тел, лежащему в луже крови в какой-то неестественной позе. Им оказался совсем молоденький безусый паренёк. Его лицо было смугло от загара, коротко стриженые волосы опалены. В руке он всё ещё сжимал уже не нужную ему винтовку. Окинув взглядом остальные распластанные на брусчатке обездвиженные тела, Ташилькевич пришёл к неутешительному выводу – им уже не помочь.
Тут внимание Василия Петровича привлёк шум многочисленных моторов, который, как лавина, накатывал со стороны соседней улицы. Из любопытства он быстрыми шагами направился туда, где увидел колонну танков, танкеток и автомобилей, двигающуюся по центру проезжей части. Помимо крестов они имели какой-то непонятный опознавательный знак в виде дверного ключа. Люки большинства танков были открыты. В них покачивались потускневшие от гари и пыли лица. Ташилькевичу сразу бросилось в глаза, что чёрные петлицы их форменных воротников украшены двумя сломленными в виде молнии линиями. Василий Петрович видел, что эти головы тоже с интересом рассматривают немногочисленных зевак, стоящих на тротуаре. Последней в этой колоне техники ехала легковая машина с открытым верхом, на переднем крыле которой белой краской была намалёвана карточная червовая десятка. В ней находилось трое офицеров в чёрной форме. Среди них выделялась женщина с выбившимися из-под пилотки рыжими волосами. В её лице мелькнули какие-то неуловимо знакомые для Ташилькевича черты. Но он не стал копаться в своих воспоминаниях, предпочтя убедить себя в том, что просто обознался. Василий Петрович, как заворожённый, лишь продолжал смотреть в хвост удаляющейся колонны. После того как она исчезла в конце улицы, народ, негромко обмениваясь репликами по поводу увиденного, стал постепенно расходиться.
Ташилькевич вернулся обратно в музей, где стал искать фанеру, для того чтобы заколотить окна с выбитыми стёклами. Он провозился за этим занятием до позднего вечера, одновременно наблюдая, как уже затемно к зданию подъехала машина с красным крестом на боку, откуда выскочили два немецких санитара, которые, погрузив трупы красногвардейцев, тут же отправились по своим нехитрым делам. Чтобы сэкономить время, Василий Петрович решил остаться в музее на ночлег.
Забравшись в каморку сторожа, Ташилькевич стал перебирать доставшиеся ему в наследство документы, как вдруг услышал треск разбившегося стекла. Выйдя в тёмный коридор, услышал звук быстрых шагов, которые дробным гулом разносились по зданию.
– Эй, кто здесь? – вскрикнул Ташилькевич, напуганный ночным визитом нежданных гостей.
Шаги сразу затихли.
– А ну выходи! – громко проговорил Василий Петрович, не зная, как ему дальше поступить.
Тут до него донесся звук убегающих ног.
«Слава богу, сам сбежал», – с облегчением подумалось Василию Петровичу.
Этот ночной инцидент укрепил его в мысли, что придётся оставаться в музее до определения своей дальнейшей судьбы.
На следующий день Ташилькевич проснулся поздно и сразу пошёл на улицу в надежде выяснить, что изменилось в городе. На углу здания он увидел плотную группу людей, которые с интересом слушали невзрачного подростка, водившего пальцем по стене. Подойдя ближе, Василий Петрович обнаружил, что мальчуган читает первый приказ новой власти, написанный на немецком языке.
– …Также германское военное командование приказывает, – делая паузы между словами, произнёс он, – снять со всех зданий и сооружений жидо-большевистские символы и знаки. Незамедлительно сдать награбленное и взятое на хранение имущество. Всем лицам еврейской национальности в трёхдневный срок в обязательном порядке зарегистрироваться в ортскомендатуре, расположенной по адресу: переулок Мечниковский, 5. В случае невыполнения этих распоряжений германские военные власти в соответствии с военным положением вправе применить к нарушителям репрессии, вплоть до расстрела.
– Во гады дают! – с возмущением воскликнул один из слушавших мальчугана мужчин. – Вот вам и новые порядочки. Чуть что – расстрел, – адресуя свои восклицания ко всем присутствовавшим, заявил он.
– Да погодите вы, мужчина! – обратилась к нему смуглая, опрятно одетая дамочка. – Ты, мальчик, ничего не путаешь? – с надеждой спросила она у подростка. – Ты точно всё прочитал?
– Да, тётенька. У меня в школе по немецкому всегда твёрдая четвёрка была.
После того как собравшиеся стали расходиться, Ташилькевич приблизился к висевшему объявлению и сам прочитал его. В дополнение к уже услышанному он прочёл, что в городе до особого распоряжения введено военное положение и что лицам, пострадавшим от большевистской власти велено встать на учёт в ортскомендатуре.
«Что бы это значило? Интересно, отношусь ли я к этой категории? Нужно будет сходить узнать».
Немецкая комендатура встретила Василия Петровича беготнёй посыльных в пока ещё незнакомой ему военной форме, между которыми уже шнырял гражданский люд. Подойдя к назначенному кабинету, он обнаружил очередь, которая безропотно дожидалась приёма.
– Василий Петрович! – позвал его знакомый голос.
Окинув взглядом присутствующих, он увидел Фатеева, который сидел на скамейке возле двери кабинета.
– Идите сюда, – позвал он Ташилькевича. – Ну, рассказывайте, как вам всё происходящее? – произнёс Сан Саныч приблизившемуся Василию Петровичу шёпотом.
– Собственно я пока ещё сам не пойму, – вяло начал Ташилькевич, не желая высказываться. – А вы тут по какому поводу? – в свою очередь спросил он в попытке сменить тему разговора.
– По такому же, что и вы. Ну как же. Я ведь тоже пострадал от жидо-большевиков. Конечно, не так, как вы. Но всё ж таки и меня чекисты к себе таскали. Кстати, вы видели, что с их зданием стало?
– Видел.
– Вы не представляете, что там было перед их бегством. Я ведь там чуть ли не до последнего находился и видел, как всё было.
– Что, серьёзно?! – искренне удивился Ташилькевич.
– Представьте. Поздним вечером, в канун прихода немцев, за мной приехали эти товарищи и говорят: «Ну что, старик, мы за тобой». Я им: «За что же, касатики?». А они: «Там разберёмся». В общем, собираю я узелок, а один из них мне и говорит: «Брось, старик. Он тебе не понадобится». Приезжаем в НКВД, ведут меня к кабинету, сажают возле него на скамеечку и говорят: «Жди, тебя вызовут». И ушли. Я, как дурак, сижу час, два, третий пошёл. Уже за полночь давно, а никто не вызывает. Потом смотрю, они забегали, как тараканы. Дверями хлопают, кричат друга на друга, какие-то мешки таскают. Ну, думаю, кончается советская власть. Тут подбегает ко мне один из этих и говорит: «Старик, ты чего здесь?» Я, мол, так и так. А он: «Считай, повезло тебе сегодня. Ну-ка, живо давай отсюда». Я, понятное дело, второй раз разрешения спрашивать не стал, быстренько да и выскочил. Пока шёл к дому, слышу, а оттуда сначала выстрелы послышались, а затем как бабахнуло. Ну а наутро иду посмотреть, что же там произошло, и вижу соответствующую картину.
– Значит, они сами здание своей конторы взорвали? – в изумлении спросил Ташилькевич.
– Получается, что так. И не только его. Взрывы на заводах и пожар в порту – это, скорее всего, тоже их рук дело.
Тут из кабинета вышел посетитель и сказал:
– Следующий.
– О, извините, Василий Петрович, моя очередь, – сказал Фатеев, вскакивая. – Ну ничего, скоро встретимся, поговорим.
В мыслях о рассказе Фатеева Ташилькевич дождался, когда вызвали и его.
За большим письменным столом сидел какой-то немецкий чин в красивой чёрной форме. Его фуражка, в околыше которой торчала кокарда в виде черепа, лежала тут же на столе. С интересом рассматривая сидевшего за столом человека, Василий Петрович не сразу обратил внимание на ещё одного сидящего в углу.
– Пусть представится, – по-немецки сказал офицер, обращаясь к нему.
– Ваша фамилия, возраст, национальность? – послышался женский голос на чистом русском языке.
Ташилькевич повернулся и обмер. Перед ним сидела та самая женщина из машины, в которой он сразу же признал Сабину Куртц.
С момента их расставания на киевском вокзале она сильно изменилась. Когда-то яркие, с весёлыми, задорными искорками голубые глаза выцвели. Их взгляд стал куда как уверенней, жёстче, суровей. Детские ямочки исчезли. Веснушки расплылись, придав её некрасивому лицу желтоватый оттенок. Ладно сидящий на ней военный китель придал ей более стройный деловой вид.
– Сабина! – вполголоса произнёс изумлённый их встречей Василий Петрович.
– Что такое? – тут же среагировал немецкий офицер. – Вы знакомы?
– Вы ошиблись, – на русском ответила она, сделав особый акцент на слове «ошиблись». – Он что-то напутал, – уже обращаясь к своему начальнику, сказала она по-немецки.
– Неужели? – с интересом взглянув на Куртц, заметил офицер. – Ладно. Тогда продолжим.
– Ташилькевич Василий Петрович, директор городского музея, – ответил Василий Петрович на немецком языке.
– О, вы знаете немецкий! – воскликнул офицер. – Это очень хорошо. В этой странной, дикой стране чертовски сложно найти по-настоящему образованных людей. Неудивительно, что вы настрадались от большевиков.
– Было дело, – как бы нехотя произнёс Ташилькевич. – В лагерях пять лет отсидел.
– О, мой бог! – с деланым возмущением воскликнул офицер, зацокав языком. – Варвары! Вот поэтому мы пришли, чтобы спасти остатки цивилизации в этой стране. Я надеюсь, что вы, как культурный человек, ставший жертвой этих жидо-большевиков, поддержите утверждение здесь нового порядка более развитого общества?
– Безусловно. Это даже мой долг, и вы можете всемерно на меня рассчитывать, – ответил Василий Петрович, не особо понимая, что значат слова этого офицера относительно установления нового порядка.
– Очень хорошо. Тогда вам необходимо соблюсти некоторые формальности. Сабина, дай ему бланк, – сказал офицер, обращаясь к Куртц. – Заполните его, и мы посмотрим, где вас можно будет использовать.
– Не знаю, где я был бы вам полезен, но я бы желал остаться работать при музее.
– Хорошо, заполните эти документы, а мы рассмотрим это предложение, – давая понять, что разговор окончен, отметил немец.
Неожиданная встреча с Сабиной пробудила в Ташилькевиче старые чувства и воспоминания. Ему припомнились уроки немецкого, её добрый смех и весёлая суетливость. «Как сейчас она не похожа на тут девчонку! Этот взгляд и слова: «Вы ошиблись». Интересно, что стало с её отцом – Карлом Ивановичем? Как она оказалась среди этих военных? И почему она здесь?». Вопросы в голове Василия Петровича только множились. Ему захотелось встретиться с ней, но он не знал, как в имевшихся условиях это сделать. Но следующая их встреча состоялась при неожиданных обстоятельствах, и не так, как представлял Ташилькевич.
Через несколько дней, серым октябрьским утром, Василий Петрович, выйдя из своего глухого переулка, обратил внимание на группу людей, которые куда-то шли с чемоданами и узлами в руках. Оказалось, что это целая семья. Наблюдая, как маленький мальчуган согнулся под тяжестью огромной ноши, Ташилькевич вызвался помочь ему. Он забрал у него узел и решил сопроводить до места. Василий Петрович думал, что незнакомые ему люди идут на вокзал, но неожиданно для себя он оказался у оцепленной вооружёнными людьми площади, где уже собралось несколько сот человек. Над всем этим пространством поднимался многоголосый шум. Кто-то кричал, кто-то плакал, а кто-то стоял в сторонке и с интересом наблюдал за тем, что происходило внутри оцепления. Там находилось несколько столов, за которыми сидели немецкие солдаты в чёрной форме. Они переписывали подходивших к ним людей. Возле них вертелись вооружённые гражданские лица с белыми повязками на рукавах.
– Эй, ты! – грубо обратился к Ташилькевичу один из стоявших в оцеплении, по-видимому заметивший его нерешительность. – Ну-ка, предъяви документы.
Василий Петрович, не успевший избавиться от тяжёлой ноши, непонимающе захлопал глазами и, как заворожённый, выполнил команду.
– Значит, Ташилькевич? – вертя паспорт в руках, заявил стребовавший документ охранник. – Ну-ка, проходи, – и он ловким движением втянул Василия Петровича внутрь огромного круга. В этот момент Ташилькевич, как будто почувствовав что-то неладное, стал внимательно озираться по сторонам.
– Что тут происходит? – обратился он к рядом оказавшемуся старику в драповом пальто и фетровой широкополой шляпе.
– Как что? Нас, евреев, куда-то собираются вывозить, – с печалью в голосе ответил он.
– Но я не еврей.
– Это, молодой человек, уже не ко мне. Это вон туда, – и он указал пальцем на близстоящий стол.
За ним оказалась Сабина, которая в этот момент что-то записывала на лежащем перед ней листке бумаги. На мгновение оторвав взгляд от своих записей, она увидела Ташилькевича, который также смотрел на неё в упор. Знаком Сабина подозвала к себе охранника и что-то ему сказала. Тот понимающе кивнул и быстрыми шагами направился к Василию Петровичу.
– Следуйте за мной, – подойдя, отдал он команду.
Ни слова не говоря, Ташилькевич послушно проследовал за ним. Подойдя к краю оцепления, охранник произнёс одному из своих:
– Этого пропустить, – и легонько толкнул Василия Петровича в спину.
Выскочив из этого невидимого круга, он быстрым шагом и не оглядываясь покинул площадь. Всю дорогу до музея Ташилькевич, как будто предчувствуя, что избежал какой-то беды, корил себя за необдуманный поступок.
ПАЛАЧ
1936 год
– …Ответственно заявляю, что я не являюсь ни польским, ни болгарским, ни чьим шпионом.
Допрос длился уже вторые сутки без перерыва. Сидящий перед очередным следователем НКВД Строяков чувствовал смертельную усталость. Последние полчаса он отчаянно боролся с желанием провалиться в сладостный сон. Его веки были настолько тяжелы, что ему требовались усилия, отбирающие последние силы, чтобы их поднять. Однако он знал, что заснуть ему не дадут.
– Вы говорите неправду, гражданин Строяков. Свидетели утверждают обратное, – спокойным тоном сказал следователь НКВД. – Я настоятельно рекомендую вам не тянуть время и во всём сознаться…
То ли от табачного дыма, то ли от затуманенного сознания перед глазами Бориса стояло какое-то мутное марево. Окончательно утратив чувство времени, он уже плохо соображал. Однако показывать свою слабость перед этим сопляком-следователем ему не хотелось. С трудом ворочая задеревеневшим языком, он сказал:
– Я не понимаю, в чём мне сознаваться, и не знаю, что вам говорят свидетели…
Бориса задержали пять дней тому назад сразу после отчётно-выборного собрания артиллерийского полка, в котором он последние семь лет проходил службу в звании капитана Красной армии. Сначала ему вменили в вину присвоение и растрату двух тысяч рублей полковой кассы, ответственным за которую его назначили буквально за три дня до этого. Поначалу Строякова веселила надуманность предъявленных ему обвинений – настолько они, с его точки зрения, были абсурдны, и он даже пытался по этому поводу шутить со следователем. Но на следующем допросе чекист, как будто забыв о якобы присвоенных им деньгах, начал задавать вопросы о принадлежности Бориса к тайной группе отщепенцев, свившей своё шпионское гнездо прямо в воинской части. Ему было сообщено, что по имевшимся у компетентных органов сведениям он работает на разведку Болгарии.
– Поймите, Строяков, свидетели, которым у нас нет оснований не доверять, не могут врать. Так вот, они утверждают, что во время партийных собраний вы неоднократно восхищались материальным положением военнослужащих иностранных армий.
– Ничем таким я не восхищался.
– Следствие рассматривает ваше поведение как желание ввести органы безопасности в заблуждение и скрыть информацию о существующей контрреволюционной группировке в вашей воинской части, – с нажимом сказал следователь.
– Ничего я не скрываю, – угрюмо пробубнил Строяков.
– Тогда объясните, откуда у вас такие глубокие знания об иностранных армиях?
– В газетах читал, – устало сказал Строяков.
– В иностранных? Где вы их брали? Назовите фамилии тех, кто их вам давал. Кому ещё вы их передавали для чтения? – вопросы следователя сыпались, как горох.
– Я читал это в... – тут у Строякова закрылись глаза, и он рухнул с табурета.
– А, чёрт! – воскликнул следователь, увидев лежащего подследственного. – Петров! – нетерпеливо крикнул он.
Но на окрик никто не откликнулся.
– Петров, мать твою! – уже зло прокричал следователь. – Где ты там?
Из-за двери показалось лицо заспанного конвойного.
– Спишь, что ли? – недовольным тоном произнёс следователь. – Приведи его в чувство, – кивнув на лежавшего, приказал он.
Конвойный, взяв ведро, окатил из него водой спавшего мертвецким сном Строякова. Затем, подхватив мокрое тело, усадил Бориса обратно на табурет и нанёс ему несколько несильных пощёчин. От произведённых манипуляций Строяков открыл глаза.
– Молодец, – сказал следователь конвойному. – Свободен.
– Ну что, Строяков, продолжим. Скажите, вы признаёте себя виновным?
– Нет, не признаю, – пробубнил Борис.
– Хорошо, тогда скажите, в чём вы признаёте себя невиновным, а в чём не признаёте?
Вопрос, заданный следователем в расчёте на ошибку, поставил смертельно уставшего Строякова в тупик. Он пытался понять, где в словах следователя имеется ловушка. Тут его глаза предательски сомкнулись, и он вновь слетел с табурета.
В кабинет заглянул новый следователь.
– Акимов, ну что тут у тебя? – спросил вошедший. – Руководство уже икру мечет, требуя поскорей с этим заканчивать, – и он брезгливо кивнул в сторону лежащего Строякова.
– Упорный оказался. Не хочет сознаваться, – со вздохом сказал Акимов. – Что, нельзя было по-другому признания от него добиться?
– Значит, нельзя. Тут по ним планируется открытый судебный процесс. Поэтому и выглядеть он должен подобающе. Ты мне вот что скажи: как часто он вот так у тебя вырубается?
– С последнего раза и двух минут не прошло.
– Ну что ж, значит уже созрел. Ему сейчас всё равно, что подписывать. Ты нужный протокол уже составил?
– А как же, давно приготовил, – с готовностью ответил Акимов. – А если он в суде от своей подписи откажется?
– Да ему в суде и слова не дадут сказать. Так что давай быстренько поднимай его.
– Петров! – зычным голосом позвал Акимов.
Конвойный вновь показался в дверном проёме.
– Буди его, – скомандовал Акимов и стал спокойно наблюдать за манипуляциями подчинённого.
– Строяков, допрос окончен, – громким голосом сказал следователь пришедшему в себя подследственному. – Вам необходимо подписать протокол.
Борис взял негнущимися пальцами перо и стал послушно подписывать бумагу в тех местах, в которых ему услужливо указывали.
Как и предсказывал следователь, на суде, состоявшемся в клубе воинской части при большом скоплении бойцов, Строякова, впрочем, как и остальных участников процесса, ни о чём не спрашивали. Не чувствуя за собой никакой вины, свой позор Борис переживал сидя во втором ряду скамьи подсудимых, каковых набралось больше десяти человек. Он не вслушивался в слова военного прокурора и судьи, а был погружён в свои мрачные мысли: «Какой срок мне дадут? Что теперь будет с женой и недавно родившейся дочкой? Как сложится жизнь в лагере?». И чем больше он об этом думал, тем сильнее в нём закипала злость на следователей, выдумавших ему обвинения, на всех этих людей, сидевших сейчас в зале, на всю Советскую страну, которую он ненавидел с момента её образования…
После неожиданной смерти главы семейства во многом беззаботная жизнь Строяковых кончилась. К тому времени Серафима вслед за старшим братом отправилась в столицу покорять театральные подмостки. Несмотря на её отъезд, оставшимся было нелегко. Ни дня до этого не работавшей матери Бориса пришлось как-то устраиваться. Поначалу она продавала кое-какие ценные вещи. Когда они закончились, она была вынуждена идти работать санитаркой в больницу. К счастью, в этот момент объявили набор в пулемётную школу, в которой курсантам предоставлялся полный пансион. И Борис, особо не раздумывая, поступил в неё. К моменту окончания этих курсов полыхавшая на просторах России Гражданская война закончилась, и такое количество пулемётчиков разрушенной стране стало не нужно.
Но Борис решил не бросать военную службу. Благо мать была не против, ведь к ладной фигуре её любимого сыночка так шла военная форма. После успешного окончания артиллерийского училища младшего командного состава он был направлен в Киевский военный округ для прохождения дальнейшей службы. Устроившись на новом месте, Борис стал присматриваться к повседневной армейской жизни закрытого военного гарнизона. И она ему раскрылась во всей «красе» в виде нищеты и неустроенности солдатского быта, тихо спивающихся от скуки офицеров, постоянно интригующих, ссорящихся и изменяющих своим мужьям офицерских жён.
Однако среди офицеров выделялась особая каста военных, которая своим поведением привлекла внимание Бориса. Называлась она – особисты. Молодой офицер не раз наблюдал, как при их появлении в подразделениях даже вышестоящие начальники лебезили перед ними. Естественно, у него возникло желание влиться в их «доблестные» ряды. Приобретя пару бутылок водки в местной чайной, он зазвал к себе в гости самого молодого из гарнизонных чекистов с намерением выяснить у него тонкости зачисления в их отряд. Особист оказался не дурак выпить и закусить задарма. Но и кое-какими сведениями он всё же поделился. Оказалось, что для этого нет ничего проще, как заполнить анкетку и отдать её нужному человеку. А пока он будет её рассматривать, Борису нужно всячески проявлять свою преданность органам. И самый простой способ доказать свою честность и благонадёжность – вступить в когорту тайных осведомителей. Если Борис согласен с этим, то особист хоть сейчас готов оказать ему всяческое содействие.
Захмелевший Строяков недолго размышлял над этим не совсем сложным для него вопросом и дал согласие. Обрадованный такой решительностью молодого офицера чекист тут же подсунул ему лист бумаги и надиктовал соответствующий текст. И дело завертелось.
Как и было оговорено, Строяков еженедельно информировал любопытного чекиста обо всех происшествиях и настроениях в роте. Однако время шло, а дело с переводом в особисты не двигалось. Чувствуя себя обманутым, он не раз обращался с этим вопросом к чекисту. Но тот лишь отмахивался и рассказывал очередную историю о каких-то вдруг возникших непреодолимых обстоятельствах, которые пока не позволяют реализовать Борисову мечту. Наконец все эти отговорки взбесили Строякова, и он наотрез отказался от дальнейших встреч с чекистом. Так уж случилось, но этот демарш Бориса произошёл буквально за два месяца до его ареста.
На допросе у следователя он, конечно же, вспомнил о своих тайных встречах с гарнизонным особистом. Но это не произвело на служаку должного эффекта. Более того, со словами «А за несвоевременное недоносительство знаешь что у нас бывает?» он настоятельно рекомендовал Борису забыть всю эту историю.
– …Строякова Бориса Владимировича признать виновным, – монотонным голосом судья читал заготовленный текст приговора, – по части первой статьи пятьдесят четыре десять прим и статьи сто четыре уголовного кодекса Украинской Советской Социалистической Республики…
Борис, стоя, внимательно вслушивался в слова судьи. В этот миг в его голове звучал только один вопрос: «Сколько?».
– …и приговорить к четырём годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима…
Казалось, всё было против Бориса. И долгий путь на север, во время которого он сильно простудился, и недоедание, и смерть ссыльных, которых десятками снимали с эшелона на каждой станции. Однако ему всё ж таки повезло, и он добрался до места отбытия наказания. Им оказался клочок земли за Полярным кругом, обустроенный десятком арестантских бараков и лагерной администрации. Бежать из этого края было невозможно из-за суровых природных условий. Поэтому Строяков поначалу не понимал, для чего бараки были обнесены колючей проволокой. И лишь пожив здесь некоторое время, он понял, что она охраняет невольников от нежданных визитов белых медведей, которые в поисках пищи часто забредали в лагерь.
Арестантская жизнь Строякова складывалась вполне благополучно. Отпетых уголовников в небольшом отряде заключённых не было. Отсутствие блатной шпаны с её «мутными понятиями» благотворно сказывалось не только на взаимоотношениях между узниками, но и с лагерным начальством, которое попусту не досаждало своим подопечным разного рода условностями. Более того, суровая среда обитания в Заполярье, наоборот, сплачивала их. Но у Бориса имелась своя, особенная привилегия. Ещё будучи курсантом училища, он умудрился получить водительские права. И теперь они ему ох как пригодились. Лагерное начальство определило его в шофёры одной из двух имевшихся полуторок, и он получил возможность постоянно выезжать за пределы зоны в ближайший жилой посёлок, где среди лагерного люда было много вольных. Перед начальством он не пресмыкался, но и на рожон не лез, понимая, что может легко лишиться имевшихся привилегий. Борис дорожил тем, что постоянные разъезды создавали у него иллюзию свободы.
Казалось, сносная жизнь в лагере должна была усмирить его злость за неправедный приговор. Однако он не смирился, копя в душе ненависть, и дожидался часа освобождения. Строяков ещё не знал, как сложится его будущая жизнь там, нам свободе. Но что Борис точно понимал, так это то, что он будет мстить. Кому и как – это пока было для него не важно, но обязательно без всякой жалости, зло и беспощадно.
1941 год
Перед самым освобождением с Борисом произошёл несчастный случай, который едва не стоил ему жизни. Машина, которую он вёл, слетела со скользкой трассы и, несколько раз перевернувшись, угодила в глубокий кювет. Напарнику, ехавшему следом за ним, едва удалось высвободить его из смятой кабины, пока машину не охватило пламя. Покалеченного Бориса доставили в поселковую больницу, где врач, осмотрев многочисленные раны, вынес вердикт: «Ничего серьёзного. Синяки и ушибы сойдут. И ногу мы сохраним, но коленный сустав в наших условиях полностью восстановить не получится. Так что хромота останется». За этим для Строякова потянулись томительные дни лечения.
Наконец исхудавшего, пожелтевшего Бориса выписали из больницы, за время пребывания в которой срок его наказания истёк, и он мог уехать. Однако это долгожданное событие омрачилось весенней распутицей. Ему пришлось ещё на какое-то время задержаться в посёлке. Наконец Строякову всеми правдами и неправдами удалось добраться до Дудинки, откуда он пароходом отправился на «большую землю».
Ещё лёжа в больнице, он решил наплевать на строгое предписание не въезжать в большие города и немного задержаться в Москве. Всё равно кратчайший путь домой лежал именно через неё. Ему было интересно самому понять, чем и как живут давно обосновавшиеся в столице брат с сестрой.
Прохладным июньским дождём встретил Бориса столичный Ярославский вокзал. Телеграмм о своём приезде он не давал, поэтому тёплых объятий от своих родственников не ждал. Тем внезапней оказалось его появление на пороге большой квартиры Георгия. Застигнутый врасплох брат даже не сразу сообразил, о чём говорить с объявившимся, как снег на голову, Борисом. Из-за страха остаться с ним один на один Георгий по телефону срочно вызвал сестру.
– Вообще-то, мог бы и предупредить о своём приезде, – недовольным тоном сказал Георгий. – Ты надолго?
– Пока не знаю. Хочу немного передохнуть. А там посмотрим.
– А чего тут смотреть? Надеюсь, у тебя разрешение на въезд в Москву имеется? – продолжил хмурый брат.
– Нет, – честно признался Борис.
– Как нет?! – испуганно воскликнул Георгий. – Ну, брат, ты даёшь! Без разрешения никак. У меня и так из-за тебя в редакции сплошные проблемы. Шутка ли, родной брат – враг народа!
– Да ладно тебе, Жорж, – томно растягивая слова, сказала красивая, холёная Серафима, пуская табачный дым из окрашенного яркой помадой рта. – Пусть поживёт, отдохнёт, расслабится. А там посмотрим.
– Ему на улицу соваться нельзя. Вдруг проверка! – всё никак не мог успокоиться Георгий. – Неприятностей не оберёшься. Сима, это у тебя в театре все какие-то расслабленные. А я в газете работаю и прекрасно вижу, что вокруг происходит.
– И что же? – со своей фирменной ухмылочкой спросил Борис. Его раздражала неприкрытая трусость брата. Впервые увидев его таким жалким и малодушным, он пожалел, что вообще напросился к нему на встречу.
– Борьба. Вот что. Как говорит мудрый Сталин, мы окружены врагами как внешними, так и внутренними. А внутренние пострашней внешних врагов будут.
– Жорж, не начинай свою политинформацию, – капризным тоном сказала Серафима, с интересом разглядывая Бориса. – Ты лучше скажи, как с ним поступить?
– Раз уж ты так хочешь, чтоб он отдохнул, отвези его к себе на дачу, – сразу нашёлся что ответить Георгий.
– Хорошо, – резким тоном сказала Серафима, по-видимому ожидавшая такой ответ старшего брата.
Подмосковная дача Серафимы произвела на Бориса неизгладимое впечатление. Всё убранство буквально кричало, что её хозяева довольно состоятельные и обласканные властью люди. Мужа Серафимы, являвшегося директором одного из крупных столичных театров, на ней не было. Это обстоятельство дало им возможность, выпив хорошего кахетинского вина, спокойно пообщаться. Серафима рассказала Борису об известных ей житейских делах семьи, с которыми он не имел возможности переписываться со дня ареста. Тут-то он с горечью и узнал, что вскоре после ареста его жена Рая с маленькой дочкой Наташкой уехала из Киева к его матери, которая, не вынеся свалившейся на семью беды, тяжело заболела и вскоре умерла.
Следующим утром он проснулся от того, что его кто-то тряс за плечо.
– Борис, проснись! – услышал он встревоженный голос Серафимы. – Война.
– Что такое? Какая война? С кем война? – произнёс Борис, едва открыв глаза.
– Только что по радио сообщили, что на нас ночью без объявления войны немцы напали. Тебе нужно срочно уезжать, – сказала испуганная Серафима.
Приняв совет сестры, Борис тут же отправился на вокзал. За годы, проведённые вдали от цивилизации, у отвыкшего от людского столпотворения Строякова создавалось впечатление, что в этот день в этом месте собралось чуть ли не пол-Москвы с одинаковым для всех неуёмным желанием куда-то срочно ехать. Под высоким куполом вокзала разносился гомон раздражённых голосов, детский плач, частая трель тревожных милицейских свистков. Все вокзальные кассы были буквально атакованы толпами желающих уехать. Подступиться к этим «осаждённым крепостям» не имелось никакой возможности. В таких условиях достать билет было просто немыслимо. Уже было отчаявшемуся Борису пришлось обратиться за помощью к Серафиме. Её лысый, толстый и очень важный муж сделал кому-то несколько телефонных звонков, и через два дня вожделенный картонный кусочек оказался в его руке.
За три дня, проведённых в поезде, Борис переслушал множество разговоров о скорой победе над коварным врагом. Однако частые и непредвиденно долгие остановки пассажирского состава на станциях и разъездах свидетельствовали об обратном.
Дома Бориса встретила жена. Увидев его на пороге, она кинулась к нему, крепко обняла и расплакалась. Ничего не понимающая маленькая дочка испуганно жалась к её ногам.
В возникшей в связи с войной суматохе всем контролирующим органам, по-видимому, стало как-то не до него. Поэтому ему на удивление быстро удалось устроиться на работу завхозом в неработающее по случаю летних каникул ремесленное училище. Каждый день он с интересом вслушивался в сводки Совинформбюро. Он искренне удивлялся стремительному наступлению немцев. Ведь будучи офицером Красной армии, он не понаслышке знал уровень готовности к войне. А раз так складываются дела на фронте, значит подготовка немецких войск значительно превосходит советских, и их уже не остановить.
Борис без особого любопытства наблюдал, как эвакуировались городские промышленные предприятия, как измученные долгим пешим переходом люди с нищим скарбом за плечами жидкой колонной шли куда-то на восток, как на город неумолимо накатывала артиллерийская канонада. Всё вокруг происходящее вызывало у него одно чувство – чувство злорадства. И вот уже в своих фантазиях он представлял скорый приход немцев. В этот момент он задавался вполне житейскими вопросами: «Следует, пока не поздно, уехать. Но куда и к кому? Или всё-таки остаться? А если остаться, то как относиться к немцам? И чем при них заниматься?».
Наконец грохот немецкой танковой колонны, проехавшейся по центральной городской улице, возвестил о начале новой жизни для Строякова. Столь долгожданное событие он встретил у себя дома вместе с женой и дочкой, за закрытыми ставнями. На следующее утро выйдя на «разведку», он обнаружил объявление новых властей, которое предписывало всем «пострадавшим от жидо-большевистской власти» срочно стать на учёт в ортскомендатуру.
Вчитываясь в это объявление, Борис ощутил, как неприятно кольнула фраза о «жидо-большевиках». Всё-таки его жена, Раиса, была еврейкой. И за время совместной жизни каких-то особенностей, радикально отличавших её от других женщин, он не заметил. А за то короткое время, что прошло после возвращения из лагеря, он, по достоинству оценив её верность, ещё больше привязался к своей Раечке. Тем не менее, не желая принимать «культурных» немцев за невеж, Борис списал эту нелепую фразу на особенности перевода с немецкого.
Через пару дней, прибыв по указанному в объявлении адресу, Строяков к удивлению для себя обнаружил длинную очередь из таких же «пострадавших» от власти. Дожидаясь своего приглашения, он вышел покурить. Тут его кто-то окликнул.
– Борька, привет! – сказал ему незнакомый человек, стоявший у входа в ортскомендатуру с белой повязкой на руке.
Строяков удивлённо воззрился на назвавшего его имя мужчину. На него смотрело опухшее с узкими щёлочками вместо глаз лицо регулярно «принимающего на грудь» человека. В его голосе прозвучали какие-то неуловимо знакомые для Бориса интонации.
– Шо, не узнаёшь? – опять сказал мужчина.
Всмотревшись в лицо незнакомца более пристально, Строяков стал судорожно перебирать в памяти всех своих знакомых, но так и не смог вспомнить, где и когда он мог встретиться с этим человеком, в связи с чем даже начал испытывать некую неловкость.
– Что-то не припоминаю, – тихим голосом произнёс он.
– Во даёшь! Что, своего гимназического дружбана не узнаёшь? Это же я, Колька! Шо, и Зизи забыл?! – растянув рот в кривой улыбке, сказал незнакомец, тем самым обнаружив отсутствие двух передних зубов.
– Соколов?! – изумившись, спросил Борис.
– Он самый. А ты шо здесь забыл?
– Да так. Объявление прочитал, – начал мямлить Строяков.
– А, так ты из политических… – презрительным тоном сказал Соколов.
Только теперь Борис заметил расписанные наколками кисти рук Соколова, что красноречиво говорило о его принадлежности к уголовникам среднего пошиба.
– А тебе какое дело? – тут же взъярился Борис.
– Шо ты, шо?! Я ведь так.
– Ты-то сам чё здесь забыл? Уж не заблудился ли? – уже спокойней сказал Строяков.
– Да тут по нашей братве молва прошмыгнула, что немцы в полицию людей набирают. Вот я и решил в неё записаться.
– Так вроде это тебе не по статусу, – заметил удивлённый Борис, знавший неписаный устав блатных, отрицающий любое сотрудничество с властями.
– У меня с бывшими свои счёты, – зло заметил Соколов. – Хочу с ними кое за шо поквитаться. Так шо меня, как видишь, уже записали и пока сюда на пост определили.
– Понятно, – протянул Строяков, не представляя, о чём дальше говорить с этим человеком.
– Ладно, ты проходи. А там, может, встретимся? – с надеждой сказал Соколов. – Посидим, покалякаем.
Поначалу встреча с представителем новых властей ничем особо не отличалась от ознакомительной беседы. Ему задавались стандартные вопросы, на которые он давал такие же однотипные ответы. При этом немец всё крутил в руках, как бы проверяя на подлинность, представленную Борисом справку об освобождении. Однако когда Строяков заявил, что до своего осуждения являлся кадровым офицером Красной армии, он увидел неподдельный интерес у опрашивавшего его немца. Любопытный фриц, часто цокая языком, ещё долго расспрашивал Бориса о его происхождении, семье, обстоятельствах службы в армии, причинах попадания в тюрьму, родом занятий после освобождения. Приняв реакцию немецкого офицера за проявление сочувствия, Строяков уже в конце беседы неожиданно для себя выпалил:
– Гер офицер, я желаю служить Германии.
– О, это похвально, – сообщил немец через переводчика. – Служить Великой Германии – большая часть для каждого немца. Что уж тут говорить про другие народы. Скажите, в вашем роду евреи были?
– Нет, гер офицер,
– Это хорошо. Но вы должны понимать, что право служить Германии нужно ещё заслужить. Надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю?
– Я готов, – сказал Борис, в общем-то пока ещё мало что понимая, о чём спросил этот самодовольный немец.
– Раз так, то обратитесь в соседний кабинет, где вам выдадут анкету. Заполните её и ждите. В самое ближайшее время вас вызовут, – сказал напоследок немец.
Через пару дней Бориса действительно вызвали в немецкую комендатуру. Там его встретил незатейливого вида офицер в чёрной форме, от которого по всему кабинету разносился дурманящий запах незнакомого одеколона.
– Мне доложили, что вы высказали желание служить Великой Германии, – сказал он на чистом русском языке.
– Да, я делал такое предложение, – ответил Строяков. – И от него не отказываюсь.
– Хорошо. Не скрою, мы навели на вас справки, и с удовлетворением могу сказать, что вы нам подходите. Однако прежде чем делать конкретное предложение, мы бы хотели убедиться в вашей благонадёжности.
– Готов выполнить любое поручение, – бодрым тоном ответил Строяков.
– Раз так, то вы будете включены в команду, которую мы хотим использовать в решении в вашем городе еврейского вопроса. Акция запланирована на послезавтра. Но предупреждаю, всё будет происходить в условиях строгой секретности.
– Понял, гер офицер.
– Тогда идите вот по этому адресу и получайте оружие, – и с этими словами он передал Борису небольшой клочок бумаги.
По возвращении домой он с удовлетворением рассказал жене о том, что принят на службу. Несмотря на предупреждение, Борис не смог утаить от неё готовившуюся в отношении евреев какую-то акцию, в которой ему отведена пока непонятная для него роль. Почуяв неладное, Рая расплакалась и попросилась сбегать и предупредить своих о задуманном немцами мероприятии. Однако ни слёзы, ни уговоры жены на Строякова не действовали, и он строго-настрого запретил ей в ближайшие три дня выходить из дома.
В назначенное холодное октябрьское утро Борис прибыл к объявленному месту сбора. Оказалось, что таких, как он, добровольцев набралось около двух десятков человек. Среди них был и Николай Соколов, который, завидев Бориса, выразил свою радость этим фактом громкими приветственными восклицаниями.
Офицер в чёрной форме, с которым Строяков встречался в ортскомендатуре, быстро и по-деловому провёл короткий инструктаж. Он сообщил, что собравшимся предстоит охранять место сбора еврейского населения города, о котором оно было оповещено ещё два дня назад. А так как людей будет много, не исключены всякого рода эксцессы, к чему нужно быть готовыми.
Через некоторое время стали появляться люди, которых и предстояло охранять. Сначала они шли поодиночке, отягощенные чемоданами и узлами. Потом стали приходить целыми семьями. Некоторые из них были в сопровождении своих друзей, соседей или просто знакомых. Прибывшие подходили к предварительно установленным столам, где записывали их данные. Постепенно над площадью, как на стадионе во время футбольного матча, стал подниматься многоголосый гвалт. Мужчины собирались небольшими кучками и обменивались сплетнями по поводу всего происходящего. Женщины сидели на узлах, охраняя имущество. Беспечная ребятня бегала между ними, азартно играя в догонялки.
Рассматривая толпу людей, Борис всё пытался понять, для чего же понадобилась вооружённая охрана. Наконец к двум часам дня людской поток иссяк. Через некоторое время всем собравшимся, каковых набралось около восьмисот человек, было приказано разделиться на две колонны: на мужскую и женскую с детьми. В поднявшемся шуме и суматохе кое-как удалось выполнить команду. В конце концов под присмотром вооружённой охраны процессия двинулась в путь.
Куда ведут этих людей, не знал и Строяков. Поначалу говорили, что на ближайшую железнодорожную станцию. Однако когда она осталась в стороне, по толпе пробежала тревожная молва, что ведут их куда-то за город, где под парами уже стоит приготовленный для них поезд. Но путешествие оказалось недолгим. Через пару часов людей подвели к балке, находившейся у ближайшего к городу села. Возле глубокого оврага был сооружён небольшой, разделённый на секторы загон, обнесённый колючей проволокой, куда и завели людей. Охрана разместилась за ограждением. Все обратили внимание на два автомобиля, стоявших кузовами в сторону оврага. В них под брезентовой тканью были скрыты непонятные предметы. Когда тряпки с них были скинуты, по толпе пронеслось: «Ах!». Это оказались пулемёты. Когда же первой группе мужчин, отделённой от колонны, поступила команда раздеваться, тут все поняли, что за всем этим последует.
Вот тут-то Борис и сообразил, для чего понадобилась вооружённая охрана. Испуганные люди попытались вырваться за ограждение. Но за этим последовали предупредительные ружейные выстрелы. От поднявшихся криков, воплей, стенаний, детского плача Строяков не слышал, что ему говорил рядом оказавшийся Соколов, который с выпученными глазами что-то пытался ему сказать. Крики внезапно прервала длительная пулемётная очередь. Через мгновение её тарахтящий шум накрыла волна многократно усилившегося крика.
Рядом стоящего с Борисом Соколова стошнило. Обтерев рот ладонью, он приблизился к самому уху Строякова и произнёс:
– Я под это не подписывался!
С этими словами он бросил винтовку на землю и развернулся, чтоб уйти. Увидев это движение, Борис одёрнул товарища за плечо и со всего размаху ударил кулаком по лицу. От сильного удара голова Николая как-то неловко дёрнулась, и он уже без сознания повалился на землю. Не замечая этого, Строяков схватил Соколова за грудки, приподнял обмякшее тело и стал кричать ему в лицо:
– Ну что, свёл счёты, дурья твоя башка? Поквитался? Вот теперь смотри, что такое новый порядок Великой Германии.
В это мгновение Бориса, ощутившего себя обманутым, жгла бессильная злоба. Эти слова он кричал не Соколову, а самому себе.
Через некоторое время всё было кончено, и над оврагом после оглушительных и частых пулемётных очередей воцарилась гнетущая тишина. Немцы, вполголоса переговариваясь между собой, деловито закидывали оставленные вещи только что расстрелянных ими людей в крытую машину.
Тем временем оправившийся от внезапного удара Соколов пошевелился и стал медленно подниматься. Борис помог ему встать. Тут к ним подошёл немецкий офицер в чёрной форме.
– Поздравляю вас, господа, – сказал он, – вы прошли проверку. Поэтому жду вас завтра утром в своем кабинете в ортскомендатуре. Меня зовут Фёдор Харитонович Павлов. Ко мне можете обращаться по-русски, по имени-отчеству.
Борис вернулся домой поздно вечером в стельку пьяный. Он что-то попытался объяснить жене, но кроме мычания у него ничего не получалось. Увидев его в таком состоянии, Рая и так всё поняла. Она без слов взяла свою подушку с общей кровати и ушла с ней в другую комнату. С этого момента она перестала относиться к Борису как к мужу.
Проснувшись поутру, он, протрезвев, отчётливо осознал, что после свершившегося накануне ему уже не вернуться к прошлой жизни. Теперь Строяков имел полное представление, чего от него ждут его новые покровители.
– …Скажите, Строяков, за что вы ударили своего товарища? – спросил его Фёдор Павлов, по-видимому ставший свидетелем произошедшего между Борисом и Соколовым.
– Видите ли, гер офицер, – начал свои пояснения Борис, – ему захотелось самовольно уйти с мероприятия. Вот я и решил это предотвратить.
– Я вижу, вы ратуете за дисциплину. Это похвально. В этой связи я посчитал своим долгом доложить об этом кому следует. Учитывая ваше твёрдое желание служить Германии, принято решение о назначении вас на должность начальника полицейского участка.
– Рад стараться, – сразу же ответил Борис.
– Не скрою, ваша работа будет очень специфичной. Прежде всего вам необходимо будет заняться выявлением евреев, коммунистов, лиц, их скрывающих, а также всех сопротивляющихся установлению в городе немецкого порядка. Мне поручено курировать вашу деятельность. В этой связи о результатах своей работы вы будете докладывать лично мне. Вам ясно, Строяков?
– Так точно, гер офицер, – по-военному ответил Строяков.
Услышав эти слова, офицер поморщился.
– Я же просил называть меня по имени-отчеству. Нам всё-таки с вами вместе работать, Строяков.
– Хорошо, Фёдор Харитонович, исправлюсь.
– Вот и ладно. Раз так, тогда приступайте к подбору личного состава.
ОХОТНИК
1955 год
Получив адрес от грозной Мозговой, Баланюк с удивлением обнаружил, что Осадчий сбежал из города к чёрту на кулички – аж на Дальний Восток. Уже совсем скоро он установил, что Осадчий, устроившись на шхуну, рыбачил в холодных морях и на берег сходил нечасто.
– С чего это вдруг он так далеко сбежал? – спросил Шулейко.
– Может, чего испугался, – заметил Баланюк.
– Необыкновенно проницательное замечание, – со злой иронией, всё более раздражаясь, сказал Шулейко. – Только результата нет. Какие-то сплошные догадки, версии и больше ничего. Мы топчемся на месте и не знаем, где искать убийцу. Ну-ка, доложи, как обстоят дела с отработкой версии о мести.
– Я тут проанализировал кое-какие материалы и пришёл к выводу, что вероятным мстителем мог стать человек, который каким-то образом был связан с действовавшим в период оккупации городским подпольем.
– Почему именно из этой категории?
– Во-первых, основная группа горожан, расстрелянных при немцах, как раз таки являлась подпольщиками.
– Согласен.
– Во-вторых, к их допросам немцы активно привлекали местных полицаев. Ну и кроме всего прочего, полицаи участвовали и в их расстрелах. В списке погибших подпольщиков насчитывается около двухсот человек. Сейчас я занимаюсь отработкой их родственных связей.
– Долго, Баланюк, долго. Какие ещё будут предложения?
– Нужно определиться, у кого из осуждённых полицаев в ближайшее время заканчивается срок отсидки. Берём его в оборот и используем в качестве живца.
– Но ещё не факт, что кто-то из них вернётся в город, – не согласился Шулейко.
– А если мы попросим об этом кого-либо из их родственников?
– Ты ещё поищи такого, который уговорит своего родственника на нас поработать.
Тут Шулейко глубоко вздохнул и сказал:
– Ладно, всё равно пока ничего дельного придумать не можем. На всякий случай предупреди Мозгову. Мало ли что, может действительно кто из этих объявится.
– Я вот тут подумал, – нерешительно произнёс Баланюк, – было бы неплохо опросить Осадчего. Не кажется ли вам, товарищ полковник, что его поведение как-то странно? У меня складывается впечатление, что он чего-то или кого-то испугался. Вот и сбежал на край света.
– Хорошо, – быстро согласился полковник, кивнув головой. – Телеграфируй нашим товарищам во Владивосток и вылетай.
Столица Приморского края встретила Баланюка недавно окончившимся муссонным дождём, принесённым тёплым южным ветром и обилием мужчин в форме военных моряков. Принимавшие Евгения Петровича товарищи сообщили, что разыскиваемый им Осадчий дожидается его в рыбачьем посёлке близ Артёма, куда можно будет выдвинуться поутру.
Чтобы как-то скоротать образовавшееся время, Баланюк решил воспользоваться предложением и прогуляться по городу. Его приятно удивил необычный, доселе незнакомый ему запах океана. Вечерние улицы были заполнены женщинами в красивых ярких нарядах и шумом музыки, доносившейся из переполненных кафе. Световая иллюминация боевых кораблей, стоящих на рейде в бухте Золотой Рог, поразила Евгения Петровича своей живописностью.
Небольшой посёлок Угловое, окружённый поросшими густым лесом сопками, напомнил Баланюку Западную Украину с её невысокими карпатскими горами. Осадчий – небольшого роста, плюгавого вида мужичок – встретил Евгения Петровича неприветливо. В дом не позвал, предложив провести беседу у ворот.
– Мне с вашим братом лясы точить резона нет, – мрачно заметил он. – Тем более что за свои грехи я отмотал сполна. Так что, капитан, не взыщи, чаем поить не буду.
– На чай я и сам не напрашиваюсь. Брезгую, – спокойно ответил Баланюк. – А вот насчёт грехов, так это мы ещё посмотрим, за всё ли ответили.
– Ну ладно, ты не поп, чтоб я тебе в грехах исповедовался. Если есть доказательства, так выкладывай, а нет, так и тема закрыта, – скроив недовольную гримасу, сказал Осадчий.
– Да вы не кипятитесь, Осадчий. Вопрос-то стоит о вашей жизни.
– Во как?! Ну, выкладывай, начальник, коли так.
– Мне-то что выкладывать? Вы лучше расскажите, как в этих краях очутились.
– Сейчас даже смешно вспомнить, каким наивным я тогда был. Видишь ли, начальник, я пока на зоне сидел, всё об наших вишнях мечтал. Уж очень я вареники с вишней и со сметаной люблю. Они мне даже снились. Думал, вернусь – жить заново начну. Приехал домой. Стал тыкаться в разные конторы, а на меня как на волка смотрят. А тут случайно на улице своего бывшего знакомца по полиции встретил – Соколова.
– Вы его в то время хорошо знали? – спросил Баланюк.
– Друзьями не были, но иногда пересекались по службе. А что?
– Убили его.
– Во как?! – произнёс бывший полицай, скроив удивлённую гримасу. – Печально, – без особого сожаления сказал он, – но я слёзы по нему лить не буду. Поверь, начальник, он ещё той сволочью был.
– И о чём вы разговаривали при той встрече?
– Ничего особенного. Сели, выпили, поговорили. Поняли, что из-за прошлого житья нам не будет. Решили разбегаться.
– А поподробней?
– Слушай, начальник, ну что ты меня пытаешь? – с досадой произнёс Осадчий. – Лучше у моего дружка Карпенко спроси. Он тоже при той встрече присутствовал.
– Карпенко? – с изумлением сказал Баланюк.
– Ну да! А с этим что стряслось?! – уловив в голосе опера нотки удивления, спросил Осадчий.
– С чьей-то помощью тоже на тот свет отправился.
– М-да… – мрачно произнёс Осадчий. – Это что же тогда получается, начальник, на нас кто-то охоту объявил?
– Получается, что так, – утвердительно кивнув головой, сказал Баланюк. – Поэтому для нас очень важно, чтобы вы, Осадчий, во всех подробностях вспомнили тот разговор с Соколовым.
– Да не помню я! Это ж сколько времени прошло. Да и пьян я был.
– Ну, может, что-то необычное в его поведении заметили? – не уступал Баланюк.
– Да нет. Хотя он мне каким-то затравленным показался. Но я в тот момент и сам, наверное, так же выглядел.
– Хорошо, давайте заново. О чём говорили? – требовательно произнёс Баланюк.
– Сначала о жизни там – на зоне. Потом о невозможности устроиться здесь – на воле. Потом он вообще о какой-то ерунде стал ныть. Но тут я его слушать перестал – захмелел.
– Поточнее, Осадчий, – опять потребовал Евгений Петрович.
– Да о мути разной, о справедливости. Представляешь, начальник, говорит: «Как так, мы, значит, десятку за свои грехи отмотали, а есть такие, у кого руки по локти в крови, и ничего – сухими из воды вышли». Да, вспомнил! Он ещё говорил, что вот завтра же пойдёт и доложит про этого хромого чёрта кому следует. Говорил, что за него наши доблестные органы, то есть вы, наверняка ему это зачтёте и даже к награде представите.
– Так и сказал – хромой чёрт? – с интересом заметил Баланюк.
– Да, так и сказал. Но его фамилию он мне точно не называл. Наверное, чудик, побоялся, что я вперёд него к вам побегу – жизнь свою устраивать.
– Осадчий, припомните, а был ли среди полицейских хромой?
– Что-то не припомню такого, – задумчиво растягивая слова, ответил Осадчий. – Хотя нет – вспомнил. Один всё-таки был. Мы его меж собой так и называли – Хромой. Ну, это погремуха у него такая.
– И кто это? – теряя терпение, спросил Баланюк.
– Самый главный среди нас – начальник полиции Строяков. А что, его не поймали? – в свою очередь поинтересовался Осадчий.
– Нет, – неохотно ответил Баланюк.
– Тогда получается, что Соколов нам о нём толковал.
– Вполне возможно, – уклончиво сказал Баланюк.
– Возможно, начальник, возможно. Они между собой в каких-то личных отношениях состояли. Уж поверь, Соколов знал его, как облупленного, и ошибиться не мог…
Во многом положительный результат от встречи с Осадчим вдохновил Баланюка. Он возвращался домой с чувством выполненного долга, утвердившись в мысли, что находится на правильном пути, и теперь дело осталось за малым – найти Строякова. Однако его энтузиазма полковник Шулейко не разделил.
– Да, мотив для устранения своих бывших подчинённых у Строякова действительно имеется. А ну как его узнают?! Вот он их и убирает. Но начальник полиции – должность публичная. Его многие знали, ещё больше видели. Если представить, что он никуда не бежал, то почему до сих пор его никто не опознал?
– Один всё-таки как-то опознал – теперь покойный Соколов. Но как, вот в чём вопрос? Для того чтобы затеряться в нашем небольшом городе, нужно ещё постараться, – сказал Баланюк.
– Как это сделать? – задался вопросом полковник.
– Поменять имя, – тут же нашёлся что ответить Баланюк.
– Согласен, – утвердительно кивнул головой Шулейко. – То есть ему нужны новые, чистые во всех отношениях документы. Где их взять – вопрос отдельный. Но и этого недостаточно. Что-то должно быть у него такое, отчего его не узнать.
– Самое приметное у человека что? Это лицо.
– Значит, оно изменено. Сделать хирургическую операцию возможно, но не реально. Остаётся другое – изуродовать свою физиономию до неузнаваемости. Что это может быть?
– Шрам, – тут же ответил Баланюк.
– В правильном направлении мыслишь, – одобрительно кивнул Шулейко. – Но уродство на лице это само по себе уже хорошая примета, – продолжил рассуждать полковник.
– Вот и получается, что нужно искать хромого со шрамом на лице, – удовлетворённо заметил Баланюк.
Для организации поиска Баланюк взял незакрытое розыскное дело на Строякова, где на первом листе имелась его фотография. Судя по оттиску штемпеля с немецким орлом, снимок был сделан непосредственно перед его поступлением в полицию. Рассматривая фотографию, Баланюк не нашёл ничего примечательного в лице смотревшего на него сорокалетнего мужчины. Только его слегка на выкате глаза выражали нескрываемую злобу ко всему человечеству. Тут же в деле имелась и ориентировка.
Строяков Борис Владимирович, 1905 года рождения, русский, образование среднее. Женат. Имеет дочь. Выше среднего роста, худощавого телосложения, волосы русые, лицо продолговатое, глаза карие, нос прямой, хромает на правую ногу.
Проживая на временно оккупированной немцами территории, служил во вспомогательной русской полиции на разных должностях. С мая 1942 года и до момента освобождения города являлся начальником главного управления городской полиции. По имеющимся данным являлся агентом зондеркоманды СД 4-б. Возглавлял особую группу пособников, сформированную при участии указанного немецкого карательного органа, занимавшуюся уничтожением советских граждан. Принимал личное участие в массовых арестах и расстрелах гражданского населения. За разгром городского подполья награждён немецким серебряным орденом «Служащий восточных народов» II класса с мечами. Пропал без вести в августе 1943 года. По имеющимся оперативным данным, скрывается на территории СССР.
Прочитав сухие строчки ориентировки на преступника, Баланюк задумался: «Интересно, что стало причиной такой неприкрытой ненависти? Почему он перешёл на сторону немцев и стал палачом для своих же?». Машинально перелистывая страницы довольно пухлого дела, он вскоре наткнулся на документ, который отчасти давал ответ на заданные самому себе вопросы.
ЖЕРТВА
1941 год
Через несколько дней после происшествия, произошедшего на площади, Ташилькевич услышал распространившуюся молву, будто всех этих собранных в тот день евреев вывезли в ближайшую от города балку и расстреляли. Василий Петрович не хотел верить в этот дикий слух, считая его досужим домыслом. Он всё говорил себе, что такая цивилизованная нация, как немцы, не может совершить такое чудовищное, людоедское преступление.
Вскоре его вызвали в ортскомендатуру, где и объявили, что немецкое командование, принимая во внимание пережитые им при большевиках страдания, удовлетворило его просьбу, и он может приступать к своим обязанностям директора музея.
Формирование штата своих сотрудников оказалось для Василия Петровича довольно хлопотным занятием. Ему звонили то из вновь образованного бургомистрата, то из ортскомендатуры с указанием то принять, то отказать тому или иному кандидату. Всё это время административной суеты Ташилькевича не отпускала мысль о Сабине, которая, как ему уже стало известно, служит в спецкоманде, получившей от перепуганных горожан зловещее прозвище – «гестапо».
Тёмным ноябрьским вечером уставший от дневных забот Василий Петрович, уже находясь у себя дома, услышал тихий стук в окно. Выглянув, распознал лишь чей-то силуэт. Не понимая, кому он мог понадобиться в неурочное время комендантского часа, Ташилькевич пошёл открывать дверь. На пороге стояла Сабина.
– Гостей принимаете? – спросила она каким-то игривым тоном.
– Проходи, – коротко ответил он, пропуская её в комнату.
Войдя, она скинула форменную шинель. В руках у неё был большой пакет, в котором оказалось целое сокровище – продукты и бутылка водки. Накрывая на стол, Ташилькевич заметил, что она с интересом рассматривает его.
– Ну, рассказывай, как сложилась у вас жизнь в Германии, – усаживаясь, с нетерпением спросил Василий Петрович.
– Не так, как мечталось, – задумчиво сказала Сабина, сжимая в руке стакан с водкой. Она выдохнула и, не чокаясь, по-мужски, опрокинула его содержимое вовнутрь. – По дороге в Германию сначала заболел тифом наш самый младший, если вы его помните, Зигфрид. Только прибыв в Гамбург, мы его тут же и похоронили. Отец долго метался в поисках работы. Но в разорённой Германии это было сделать очень трудно. Мы, приехавшие из России, без родственников и связей в стране, оказались никому не нужны. Наконец ему кое-как удалось устроиться конторщиком в порту. Но вскоре его раздавило сорвавшимся грузом. Мама от горя слегла и уже не встала. После её смерти нас, оставшихся детей, разлучили. Младших отправили в приют. А я как старшая устроилась на текстильную фабрику.
– А как ты оказалась здесь, с этими? – спросил Ташилькевич, лишь в последний момент успев проглотить слово «упырями».
– Это долгая история. И мне не хотелось бы её рассказывать.
– Понимаю, – кивнул Василий Петрович.
– Что я всё о себе да о себе, вы-то сами как? – в свою очередь спросила Сабина. – Это правда, что вы тогда рассказывали в ортскомендатуре?
– Сущая. Представь, ирония заключается в том, что поводом для отправки меня в лагеря послужила именно та открытка, которую вы мне прислали из Германии.
– Извините. Если бы мы знали, что так выйдет, то не прислали бы её.
– Да чего уж теперь по этому поводу сокрушаться, – со вздохом ответил Ташилькевич. – Не будь её, энкавэдэшники, такие затейники, придумали бы что-нибудь другое.
– А вы, Василий Петрович, изменились, – сказала Сабина, как-то по-особенному посмотрев на Ташилькевича.
– Что ж, годы берут своё. Старею, – не желая замечать её томный взгляд, ответил Ташилькевич.
– Я ведь в вас тогда, когда вы лежали раненым, была влюблена, – и она взяла его руку в свою.
– Неужели?! А я-то, болван, не замечал этого, – почувствовав знакомую неловкость, сообщил Ташилькевич, отводя глаза в сторону.
– И никакой вы не старый, – продолжила Сабина, расстёгивая пуговицы на своём чёрном мундире…
…Василий Петрович, так и не проснулся, когда Сабина ещё затемно, тихо выскользнув из постели, ушла.
После этой встречи Куртц стала частым гостем у Ташилькевича. Несмотря на жизненный опыт, Василий Петрович не предполагал, что и он может стать объектом похотливых желаний. В её возвышенные чувства к нему, с учётом их разницы в возрасте и положении, ему как-то не верилось. Поэтому Василий Петрович с присущей ему дотошностью всё пытался разобраться, что Сабина находит для себя во встречах с ним. То ли она хочет от него исключительно мужского внимания и ласки, которыми, по идее, в сложившихся условиях она не должна была быть обделена, то ли отдохновения от грязной работы, которую она делала ежедневно. При этом особых эмоций он к ней не испытывал. Более того, со временем данные свидания всё более и более стали тяготить Василия Петровича своей какой-то противоестественностью. Однако Сабине в нём что-то нравилось.
Обычно она без предупреждения приходила к нему поздно вечером. Неизменно выпив немного водки, она без лишних слов ложилась в постель. Он, неожиданно для себя, брал её грубо, но без особого желания. Для него – мужчины, возраст которого уже приближался к пятидесяти, – это была тяжёлая, не приносящая особого удовольствия физическая работа. Утром, ни слова не говоря, она уходила в холодную предрассветную тьму.
То, чем занималась Сабина на службе, Василий Петрович, конечно же, знал, но без излишних пугающих подробностей. Более того, взяв за основу привычку, приобретённую ещё в лагерях, он никогда не проявлял интереса к её делам. Ему достаточно было лишь понимания того, что она приставлена к этой наводящей ужас зондеркоманде исключительно как переводчик. А то, что Сабина присутствует при допросах подозрительных лиц, во время которых зачастую применялись соответствующие меры воздействия, а затем этих несчастных, как правило, отправляли в Балку смерти, Ташилькевич знать не желал.
Однако эта связь, как оберег, отводила от него все те неприятности и беды, которые переживали горожане при новых властях. Да, он наконец разглядел, какие беззакония творят эти «просвещённые и цивилизованные» люди. И даже себя, с присущим ему интеллигентным самоедством, он записал к ним в пособники. Ведь к нему как к директору музея приходили высокие немецкие начальники и забирали из фондов приглянувшиеся им вещицы, и он был вынужден безропотно их отдавать. Но один случай, которому Василий Петрович стал случайным свидетелем, всё ж таки вывел его из этого душевного равновесия.
Главной заботой для населения оккупированного города стало добывание хлеба насущного. Новые власти почему-то не беспокоила эта проблема. Поэтому изголодавшиеся жители решали её в силу своих скудных возможностей. Кто брёл в ближайшие сёла, где выменивал пока ещё имевшиеся вещи на продукты, кто, рискуя жизнью, воровал, кто мошенничал, а кто и попросту умирал от голода.
Путь в музей для Ташилькевича пролегал мимо пустыря у городской скотобойни. Проходя возле этого места, он каждый день издали наблюдал, как толпа людей, состоявшая из женщин и детей, крутилась возле выгребной ямы, куда немцы-мясники скидывали остатки забитого скота. Нередко за вожделенный кусок грязных кишок, остатка шкуры, копыта или рога животного между собравшимися разгорались целые баталии. Немцы же с брезгливым интересом со стороны наблюдали за всем происходящим. По-видимому, это омерзительное зрелище доставляло им такое же гадкое, как и их души, удовольствие, и порой они, издевательски гогоча, фотографировали некоторые его сценки.
И вот однажды один из красномордых рубщиков, как обычно, вынес из здания целый чан кровавых внутренностей только что разделанной им туши. К нему, едва ступившему на крыльцо, тут же кинулась дожидавшаяся его толпа, загораживая проход. Немец остановился, поставил посудину на землю, взял в руки стоявшую в углу палку и принялся наотмашь бить ею первых приблизившихся к нему людей. Но изголодавшихся трудно было остановить. Терпя побои, они плотным полукольцом обступали его и уже были готовы наброситься на него, как вдруг немец откинул палку, достал из висевшей на поясе кобуры пистолет и стал, не целясь, стрелять в людей. Собравшиеся бросились врассыпную. Но поднявшиеся крики и вопли только раззадорили его, и, хохоча, он, как в исступлении, всё стрелял и стрелял, пока патроны в обойме не кончились. Холостые щелчки пистолета остановили его. Он непонимающим взглядом посмотрел на своё оружие, затем кому-то погрозил кулаком, что-то злобно прокричал и ушёл. А на снегу осталось четыре обездвиженных тела, два из которых явно были детскими. Однако, не замечая их, толпа вновь накинулась на уже оставленный без присмотра чан с помоями.
В этот день Ташилькевич, как затравленный зверь, долго метался по своему маленькому кабинету, не смея поделиться с кем-либо своими впечатлениями от увиденного. В его душе кипела злоба. Вскоре после этого события Василий Петрович стал замечать, что его раздражают не только постоянно гавкающая немецкая речь и самодовольные лица военных, но даже символы победоносного рейха. Он всё припоминал слова чекиста о преступных бесчинствах немцев на захваченных ими территориях. Тут же ему на ум приходило данное им обещание вредить оккупантам.
То, что сопротивление в городе существует, Василий Петрович знал не понаслышке. Он неоднократно обнаруживал на пороге музея подкинутые неизвестно кем листовки. Они имели пафосное название «Вести с любимой Родины». В них на обычной печатной машинке печатались сводки Совинформбюро. Так Ташилькевич узнал о победе Красной армии над фашистами под Москвой. Одну из них он тайком от своих подчинённых даже оформил в виде музейного экспоната.
Однако за прошедшие несколько месяцев к нему так никто и не обратился. С одной стороны, это не печалило Ташилькевича, но с другой – вызывало тревогу. «Может, что случилось? – задавался он вопросом. – Неужели в моих услугах уже не нуждаются?».
Наступившей весной его связь с Куртц внезапно прервалась. Придя, как обычно, поздно вечером, немногословная Сабина неожиданно сообщила, что её команду в скором времени перебрасывают в новый район дислокации. Поэтому эта встреча будет их последней. На эти слова Василий Петрович про себя лишь с облегчением вздохнул. Утром она так же незаметно покинула дом Ташилькевича, как оказалось, навсегда.
Как-то тёплым апрельским днём, идя по служебным делам в бургомистрат, Василий Петрович неожиданно столкнулся с Фатеевым, с которым не виделся с момента их последней встречи, произошедшей ещё прошлой осенью в ортскомендатуре.
– Слышали новость, дорогой Василий Петрович, – тоном заговорщика сказал он, – что немцы обнаружили под обломками бывшего здания НКВД?
– Не имел возможности слышать, – спокойно ответил Ташилькевич.
– Представьте себе, после расчистки завалов был обнаружен канализационный колодец, располагавшийся во дворе этого заведения. А там – что бы вы думали? Трупы людей.
– Не может быть! – воскликнул Ташилькевич. – Провокацию не исключаете?
– Я сначала сам так подумал. Но потом встретился со своим давним знакомым, патологоанатомом нашего морга Азаровым. Так вот, он мне под большим секретом сообщил, что в этом злосчастном колодце действительно нашлось с десяток тел. Некоторые из них были одеты в германскую военную форму. Откуда они там взялись, теперь одному богу известно да их военному командованию. Да и чёрт с ними, не о них речь. Там обнаружили и гражданских.
– Вот как?! Странно!
– То-то, что странно. Однако, по словам Азарова, который лично производил их осмотр, у двоих из них при себе имелись некие документы. Как вы думаете, какие? – спросил Фатеев, многозначительно подмигнув Василию Петровичу правым глазом.
– Ума не приложу, – ответил Ташилькевич, внутренне раздражаясь на Фатеева из-за его неуёмного желания разговаривать с ним загадками.
– Постановления о вынесении им высшей меры наказания. Сами знаете какого. Но это ещё не всё. Как вы думаете, какая дата в них проставлена?
– Неужели за день до прихода немцев в город?!
– Вот именно! – подтвердил догадку Ташилькевича взбудораженный Фатеев. – Вы теперь представляете, какой опасности я подвергался, сидя в тот день там под их кабинетом? Тут-то мне и припомнились слова выпустившего меня чекиста о том, что мне несказанно повезло. Пока я там торчал, в этот момент решалась моя судьба. Ведь я тоже мог, как эти несчастные, окончить свои дни в этом полном дерьма колодце.
– Да-а, жуткая история, – покачав головой, заметил Ташилькевич.
– И потом эти загадочные выстрелы, – всё никак не унимаясь, продолжал Фатеев, – которые, уходя оттуда, я слышал незадолго до взрыва. Неужели в тот самый миг их и расстреливали? Как представлю всё это, так меня оторопь берёт. Вот же звери!
– Да вы успокойтесь, дорогой Сан Саныч, – видя тревогу Фатеева, спокойным тоном проговорил Ташилькевич. – Может, вы это себе только придумали? А насчёт зверей, то зверств и сейчас не меньше.
– Так что, вы их защищаете? – недоумённо захлопал глазами Фатеев. – Вы ведь сами от них настрадались! Не ожидал!
– Не беспокойтесь, память мне не отшибло, и я это хорошо помню. Но мы ведь на что надеялись? Вот придут цивилизованные люди и прекратят все эти бесчинства, а что в итоге получилось? Посмотрите вокруг, дорогой Сан Саныч, что вы видите? Это же натуральное средневековье! Публичные казни. Трупы ими казнённых на базарной площади по несколько дней висят, и, видимо из эстетических соображений, снимать их не разрешают. Тут недавно узнаю, что эти европейцы целый колхоз цыган выжгли вместе со всеми его обитателями. А там, между прочим, малые дети были. Ну ладно евреи. У них там какая-то вековая вражда, хотя тоже, знаете ли, с европейской просвещённостью ну никак не вяжется, но цыгане им чем не угодили? И как прикажете после этого к ним относиться?
– И вы не боитесь мне об это говорить? – спросил Фатеев, изменившись в лице.
– Нет! – твёрдо ответил Ташилькевич. – Потому что знаю, что и вы так же думаете. Только говорить об этом не хотите.
– Ну ладно, прощайте, – недовольным тоном заметил Фатеев. – На меня вы, конечно же, можете положиться. Только, дорогой Василий Петрович, послушайте моего доброго совета: ни с кем больше об этом не беседуйте.
После этой встречи с Сан Санычем Ташилькевич ещё долго укорял себя, что при разговоре с ним не сдержался и позволил себе откровенность. В порядочности Фатеева Василий Петрович нисколько не сомневался. Однако между ними как будто оборвалась связывающая их тонкая нить доверия, участия друг к другу. Ташилькевич стал избегать общества этого старика, который, как назло, стал часто попадаться ему на глаза.
Долгожданное лето стремительно приближалось. Уже отгремели первые майские грозы и трава зазеленела своим ярким сочным цветом, а в жизни Василия Петровича особо ничего не менялось. Каждое утро он шёл на службу, а вечером возвращался к себе на квартиру. Рабочий день Ташилькевич проводил в фондах музея, где составлял описи доверенных ему предметов. Изредка от этого занятия его отрывали мелкие административные вопросы, состоявшие из утрясания конфликтов постоянно ссорящихся между собой подчинённых, и редкие посетители, как правило, представители оккупационных властей, которые выбирали в фондах музея какую-нибудь ценную безделушку в подарок тому или иному высокому немецкому чину. Василию Петровичу уже стало чудиться, что в его жизни ничего не произойдёт. Тем неожиданней для него стало открытие, произведённое музейным сторожем Виктором Голиковым.
Как-то спустившись в подвал музея, где Василий Петрович в разборе фондового хозяйства и проводил всё основное время, этот молодой человек без излишних предисловий сказал:
– Вам привет от товарища Марго.
Услышав эту условную фразу, Ташилькевич с удивлением уставился на обратившегося к нему юношу. Он никак не предполагал, что на связь с ним подпольщики выйдут вот так запросто среди бела дня, да ещё кто выйдет – человек, с которым он работал бок о бок вот уже несколько месяцев.
– Да вы не пужайтесь, я свой, – с улыбкой заметил молодой человек, встретив недоумённый взгляд Ташилькевича.
– Ну наконец-то, – ответил Василий Петрович. – А то я уж думал, что про меня забыли. Что-то вы долго не появлялись.
– Оказалось, не всё так просто, как попервоначалу замышлялось, – многозначительно ответил Виктор. – Пока формировался комитет, много провалов было. Люди-то по большей части были неподготовленные, правил конспирации не соблюдали. Одновременно с этим самим пришлось вживаться в новую жизнь. Не всем удалось пристроиться, куда планировали. Но у товарища Марго это получилось. А тут нас с толку сбила ваша связь с этой гестаповкой.
– Вы и об этом знаете! – воскликнул удивлённый Василий Петрович, чувствуя, что густо краснеет.
– Конечно, знаем. Ну и подкинули же вы нам загадку. Пришлось время потратить, чтобы заново вас перепроверить. Но не беспокойтесь. Проверку вы прошли. Теперь к вам полное доверие.
– О каком комитете ты сейчас упомянул? – спросил заинтересованный Ташилькевич.
– Так условно наша организация называется. В городе действует несколько групп. Вот чтоб путаницы не было, нас так и назвали.
– И как успехи?
– Ну, какие-никакие, но успехи имеются. Прежде всего – листовки. Дело это хлопотное и, поверьте, довольно опасное. Сами, наверное, знаете, что за них без лишних разговоров фашисты могут и к стенке поставить. Но это так, мелочёвка. Мы через них сочувствующих нам людей проверяем.
– Это как? – спросил Ташилькевич.
– Вначале даём просто почитать, а сами наблюдаем, побежит человек в полицию заявлять или нет. Ну, а из серьёзного: о взрыве немецкой комендатуры слышали? – перейдя на шёпот, ответил Виктор. – Наших рук дело.
– Ну-с, молодой человек, какова же будет моя роль в вашем комитете? – удовлетворившись ответом Виктора, спросил Ташилькевич.
– Товарищ Марго велел передать, что вы будете выполнять то здание, о котором и договаривались. Но это не всё. В связи с тем, что линия фронта проходит недалеко от города, в центре одна интересная идея возникла.
– Какая? – спросил Василий Петрович.
– Наши военнопленные.
Увидев немой вопрос во взгляде Василия Петровича, Голиков продолжил:
– Видите ли, уважаемый Василий Петрович, центр заинтересован в вызволении из немецкого плена наших офицеров и лётчиков. Они сейчас наиболее востребованы в армии. Условия для организации такой работы у нас, как оказалось, идеальные. В городе действует несколько немецких пунктов по приёму всех советских военнослужащих, попавших в плен на нашем участке фронта. Данные пункты – это не концлагеря с вышками охраны и злобными собаками, а что-то вроде сортировочной пересылки. Кроме того, часть из них попадает в плен ранеными. Таковых немцы отправляют на лечение в городские больницы, где присмотр за ними осуществляет малопригодный для этого медицинский персонал. Вот и решено этим воспользоваться. Комитет уже проделал кое-какую работу. Однако недостаёт несколько звеньев. Вот как раз одним из этих недостающих звеньев предлагается стать вам.
– И что я должен делать?
– Да ничего особенного. Вы же один живёте? Вот и будете временно, как правило, на один-два дня, укрывать у себя на квартире этих военнопленных после их побега. Это время необходимо для изучения ими схемы перехода через линию фронта.
– Ну что ж, я согласен, – немного поразмышляв, сообщил Ташилькевич.
– На другой ответ мы и не рассчитывали, – с удовлетворением ответил Голиков. – Кстати, для быстроты передачи информации принято решение, что составленные вами шифровки будут переправлять как раз эти товарищи.
– Когда начинаем? – спросил Ташилькевич.
– Уже скоро.
После этого разговора Василий Петрович всё пытался припомнить, кто же из оккупационных чинов порекомендовал ему взять к нему в услужение Голикова. Промучившись до вечера, он всё ж таки вспомнил, что письмо с ходатайством о приёме Виктора на работу в музей поступило от какого-то армейского начальства из штаба генерала Макензена, квартировавшего в то время в городе. Однако ещё одна странность заключалась в том, что после вывода частей, подчинявшихся этому генералу, по решению новых оккупационных властей Виктора из музея не уволили. Такое происходило нечасто. Как правило, ушёл покровитель – тут же увольняли его людей и на их места назначали новых. Ведь за рабочие места среди таких, как Голиков, разгорались нешуточные страсти, так как это давало возможность не только получать продуктовый паёк, но и не беспокоиться по поводу возможности угона в Германию.
Из этого Ташилькевич сделал вывод, что неведомый ему «товарищ Марго» каким-то образом вхож в немецкие армейские круги и имеет несменяемых высоких покровителей. Эта догадка получила своё подтверждение через несколько дней, когда Голиков принёс Василию Петровичу записку от Марго, которую ему требовалось срочно зашифровать. В ней оказались сведения о германском воинском контингенте, дислоцировавшемся в городе, а также устройство вражеской оборонительной системы укрепрайона на линии фронта. Ознакомившись с этими сведениями, Ташилькевич понял, что товарищ Марго обладает феноменальными возможностями по добыванию чувствительной для немцев информации и, скорее всего, является одним из ценнейших помощников нашей армии.
Данное обстоятельство укрепило Василия Петровича в мысли, что он правильно поступил, что согласился участвовать в работе этой группы. Ташилькевич стал ждать, когда же его привлекут к главной миссии. Однако время шло, а Голиков всё молчал. Сам же Василий Петрович благоразумно не досаждал ему такими вопросами. Наконец Виктор сообщил, что всё готово и уже вскоре к нему прибудет человек на короткодневную побывку. Эта новость взволновала Василия Петровича, как абитуриента на вступительном экзамене. Он всё думал, как принять этого человека без излишнего привлечения к нему внимания. И вот, когда всё уже было готово, к нему в подвал вновь пришёл Голиков.
– Всё отменяется, Василий Петрович, – с грустью в голосе сообщил Виктор.
– Что-то случилось? – взволновано спросил Ташилькевич. – Провал?
– Слава богу, нет, – ответил Голиков.
– Тогда что?
– По имеющимся у нас сведениям, через два дня немцы начинают новое наступление на восток. Следовательно, линия фронта сдвинется, а с этим разрушится и имеющийся канал перехода. За оставшееся время мы не успеем создать новый и соответствующим образом подготовить к этому человека. По этой же причине и передача сведений приостанавливается. Также с вашим шифрованием придётся повременить.
Ташилькевич лишь понимающе мотнул головой, полагаясь на мастерство и выдержку членов комитета.
Но вскоре у Василия Петровича начались проблемы с той стороны, откуда он и не ожидал. После очередной смены власти в бургомистрате от нового градоначальника пришло письменное распоряжение к установленному сроку произвести ротацию в музее. И всё бы ничего, если бы эта пертурбация не касалась Голикова, которого предписывалось уволить и принять на его место другого человека. Данная ситуация совершенно не устраивала комитет, и после недолгих размышлений от товарища Марго Ташилькевичу поступило предложение выступить перед городским начальством в роли ходатая. Не любитель решать подобного рода вопросы, Василий Петрович потащился в бургомистрат для встречи с новым градоначальником.
Это заведение встретило Ташилькевича своей повседневной суетой вечно деловых чиновников низшего ранга и бестолковых посетителей. В приёмной бургомистра он неожиданно столкнулся с незнакомым ему молодым человеком приятной наружности, как оказалось, выполнявшим обязанности секретаря. Его белокурые волосы были аккуратно уложены в модную среди немецких военных причёску «гитлерюгенд», что красноречиво свидетельствовало о его приверженности культу фюрера.
– Вам назначено? – надменно задрав правую бровь, спросил секретарь после обращения к нему Ташилькевича с просьбой о встрече с бургомистром.
– Нет, – замямлил Василий Петрович, обескураженный спесивой гримасой секретаря. – Видите ли, извините, не имею чести знать вашего имени-отчества, вам может быть и неизвестно, но я являюсь директором городского музея. Мне просто необходимо встретиться с господином Дитрихом по одному щепетильному вопросу.
– Вообще-то, по вновь заведённому правилу все просьбы граждан, вне зависимости от их должностного положения, подаются на имя бургомистра в письменной форме, – менторским тоном сказал секретарь. – После их рассмотрения принимается решение о необходимости личной встречи.
– Но мне срочно нужно, – продолжал проявлять настойчивость Василий Петрович.
– Что за срочность?
– Мне пришло предписание произвести ротацию штата музея.
– Если поступило такое указание, так исполняйте, – бесцеремонно предложил секретарь. – Чего по таким пустякам Ивана Рейнгольдовича беспокоить? А если у вас всё ж таки имеются какие-то по этому поводу вопросы, то вам необходимо обратиться к руководителю отдела личного состава господину Вешникову. Его кабинет расположен налево по коридору, третья дверь от приёмной. Если та проблема, о которой вы изволите упомянуть, действительно настолько серьёзна, что требуется вмешательство самого бургомистра, то Вешников сам доложит об этом господину Дитриху.
На этих словах секретарь стал перебирать какие-то бумаги на своём обширном столе, давая ясно понять, что аудиенция окончена.
Чувствуя себя униженным, Василий Петрович побрёл из приёмной. Возле указанного ему кабинета сидело несколько посетителей с сосредоточенно унылыми лицами. Заняв очередь, Ташилькевич, зная Вешникова как человека резкого и крайне несговорчивого, стал ждать, когда он будет принят.
Начальник отдела по личному составу бургомистрата встретил Василия Петровича с вечно чем-то недовольной гримасой, украшенной усиками «а-ля Гитлер».
– Ну-с, с чем пожаловал? – устало спросил Вешников, не отрывая взгляда от исписанного листа бумаги, лежавшего на его столе.
– В мой адрес поступило письмо с требованиями осуществить увольнение одного моего сотрудника, Виктора Голикова, с последующим приёмом на освободившееся место некоего Эндеку.
– Письмо с собой? – фамильярным тоном спросил Вешников.
Ташилькевич молча положил перед ним документ. Пока Вешников читал, Василий Петрович рассматривал его кабинет. Висевший за спиной чиновника большой портрет Гитлера привлёк внимание Василия Петровича тем, что лицо, изображённое на нем, было чем-то похоже на физиономию хозяина кабинета.
– Так-с, и в чём проблема? – окончив чтение, спросил Вешников.
– Видите ли, уважаемый Гаврила Арсеньевич, когда меня назначали на должность директора, то немецкое командование предоставило мне право самостоятельно заниматься подбором служащих. Связано это с особенностью возглавляемого мною учреждения, где от работников требуются некоторые специфические качества. Позже мои полномочия в этом вопросе были подтверждены советником при бургомистрате доктором Кринге. И, насколько мне известно, этого права меня никто не лишал. В этой связи я хотел бы сохранить Голикова в штате музея.
– Чепуху городишь, Ташилькевич, – после небольшой паузы, по-видимому заполненной обдумыванием слов собеседника, проговорил Вешников. – Вот ты мне скажи, какие такие специфические качества нужны твоему сторожу?
– Голикова я знаю практически с момента назначения меня на должность. За это время нареканий к нему не было. Он честный и ответственный работник, что важно для возглавляемого мною заведения.
– Это чем же? – с недоверием спросил Вешников.
– Не знаю, едва ли вы поймёте, – начиная раздражаться, заметил Ташилькевич. – Тем не менее, попытаюсь объяснить. У нас обширные фонды, в которых хранятся вещи, имеющие не только культурную, но, прошу заметить, и материальную ценность. В наше неспокойное время у многих возникает желание завладеть ими. Поэтому моё заведение попросту нуждается в проверенных, честных сотрудниках, которым можно доверять. Я ведь не могу уследить за всем.
– Ну и в чём проблема, Ташилькевич? За Эндеку я могу поручиться. Если тебе так важно, то лично. Он тоже в своём роде честнейший человек. И убедиться в этом ты сможешь, приняв его к себе на работу.
– И всё ж таки я настаиваю на оставлении Голикова в музее. Впрочем, можно принять и компромиссное решение.
– Ну-ка, какое? – с интересом спросил Вешников.
– Может, отдел по личному составу бургомистрата выйдет с ходатайством перед немецким командованием об увеличении штата возглавляемого мною учреждения? Тогда бы я перевёл Голикова в смотрители, в котором давно и остро нуждаюсь, а Эндеку назначил бы на его место.
– Ты эти штучки брось, Ташилькевич, – с раздражением сказал Вешников. – Это тебе не при Советах – штаты дармоедов расширять. Ты смотри, взяли моду тянуть жилы с Германии. Перестань финтить и прямо скажи: будешь брать Эндеку или нет?
– Нет, – категоричным тоном ответил Василий Петрович. – И об этом своём решении я буду вынужден доложить доктору Кринге. Всё ж таки у меня есть право в выборе кандидатов.
– Ах вот ты как?! – повысив голос, произнёс Вешников. – Не хочешь по-хорошему? Так знай, Ташилькевич, я у тебя это право забираю. А если ты и дальше будешь упорствовать, так и сам места лишишься. Всё понял?
– Это произвол. И я буду жаловаться по инстанции, – уже с раздражением заявил Василий Петрович, вскакивая со стула.
Не дожидаясь ответа, Ташилькевич выскочил из кабинета Вешникова, громко хлопнув дверью. Сидевшие возле неё посетители от неожиданности вздрогнули и недоумённо-осуждающе уставились на него.
Идя по коридору, Василий Петрович всё взвешивал, идти ли ему сейчас же к Кринге или повременить. Наконец посчитав, что на сегодня с него нервотрёпки достаточно, к куратору бургомистрата он решил не идти. Об этом Ташилькевич уже скоро пожалел, когда буквально через два дня он был по телефону вызван на беседу самим Кринге.
Немец, вместо обычного приветствия, холодно встретил его лишь кивком головы, указывающим на стул, приставленный к большому письменному столу.
– Изложите мне суть вашего конфликта с начальником отдела по личному составу, – по-немецки потребовал Кринге.
Ташилькевич, также по-немецки, во всех подробностях рассказал о состоявшейся беседе с Вешниковым.
Внимательно выслушав его, Кринге заявил:
– В данной ситуации вы не правы. Вешников действует в полном соответствии с недавно выпущенным немецким командованием распоряжением, в котором предписывается незамедлительно произвести кадровые чистки во всех учреждениях.
– Но позвольте, гер капитан, ведь вы сами позволили мне подбирать себе работников. Эти кандидатуры я посылал к вам, и вы решали, кого брать, а кого нет. Некоторых и вы присылали ко мне, и я их брал. Кстати, вспомните, этого Голикова вы же сами и предложили, – откровенно соврав, сообщил Ташилькевич.
– Что-то не припоминаю. Хотя всё равно. С того момента многое изменилось, и теперь всё по-иному. Видите ли, я не имею права посвящать вас во все подробности, но вам как старому знакомому скажу, что это связано с выявленными некоторыми недочётами в работе, допущенными предыдущим руководством бургомистрата. Отныне такого права у вас нет. И я вам настоятельно рекомендую выполнить требование Вешникова.
– Как вам будет угодно, гер капитан, – вставая с места, пробубнил Ташилькевич.
– Сядьте! – требовательным тоном сказал Кринге. – Я с вами ещё не закончил.
Опешив от такой интонации в голосе немца, с которым у Василия Петровича до этого были, в общем-то, вполне доверительные отношения, он присел обратно на стул. В него тут же закралась тревога уже не за Голикова, а лично за себя.
«Неужели наш комитет раскрыт? – промелькнула в голове Ташилькевича нехорошая мысль. – Нет, этого не может быть. Если бы это было так, то он со мной вовсе бы не разговаривал».
Тем временем Кринге раскрыл лежавшую перед ним кожаную папку с немецким орлом дорогого тиснения и, немного порывшись, достал из неё какую-то газету.
– Что вы можете сказать вот по этому поводу? – и он положил её перед Ташилькевичем.
Это оказалась городская газета за июль 1941 года, в которой была опубликована подготовленная Василием Петровичем небольшая заметка о русских лётчиках Первой мировой войны, героически воевавших против немцев.
– Откуда она у вас? – не удержался от вопроса Ташилькевич.
– Не имеет значения. Впрочем, нам её любезно предоставил господин Вешников. Но я жду ответа.
– Да, не отрицаю, это моя статья. Но, гер капитан, вы должны понять, что я в тот момент действовал по принуждению большевиков. Это может подтвердить старый учитель Фатеев, который тоже, как и я, пострадал от коммунистов. Поймите, если бы я этого не сделал, то, учитывая моё прошлое, мы бы с вами сейчас не разговаривали.
– Я вам охотно верю. Но, по словам Вешникова, эта статья слишком прославляет силу русского оружия над нами. А это уже враньё. Никогда русские не побеждали нас в честной битве.
– Согласен, что враньё, но по-другому я написать не мог.
– Хорошо. Я принимаю ваше объяснение. Идите. Но вы сегодня же должны выполнить законное требование Вешникова.
Когда Василий Петрович вышел из кабинета, в его душе от пережитого страха закипела злоба. «Негодяй! И живёт же на свете такая свинья!». Занятый этими мыслями Ташилькевич увидел идущего ему навстречу начальника отдела личного состава. Василию Петровичу пришла оригинальная и во многом неожиданная для него идея, которую ему почему-то захотелось тут же воплотить в жизнь. От этого внезапно нахлынувшего на него чувства по его телу даже пробежала волна мелкой дрожи. Он остановился и, сжав ладони в кулаки, стал дожидаться, когда Вешников подойдёт к нему. Когда они поравнялись, Ташилькевич занёс руку и отвесил чиновнику звонку пощёчину. Голова Вешникова резко мотнулась в сторону, отчего его аккуратно уложенная причёска растрепалась.
– Вешников, вы подлец! – вскрикнул он. – Я вызываю вас на дуэль.
Схватившись за щёку рукой, Вешников, выпучив на обидчика глаза, заорал:
– Ты что, Ташилькевич, очумел?!
И он тут же кинулся в драку. Началась потасовка, больше напоминавшая возню нерадивых школяров. На шум из ближайших кабинетов выскочили какие-то люди, которые разняли дерущихся.
– Ты у меня за это ответишь, Ташилькевич! Эй, охрана, взять его! – закричал Вешников.
– Дуэль! Дуэль! – находясь в исступлении, в ответ кричал Василий Петрович, которого, подхватив под руки, уже куда-то тащили.
Через несколько часов после этого инцидента на пороге одиночной камеры полицейского участка, в которую определили Ташилькевича, появился Кринге.
– Это просто безобразие! – начал он. – Ударить чиновника по лицу, да ещё при исполнении им своих обязанностей, это как у вас, у русских, говорится, ни в какие ворота не лезет.
– Простите меня, гер капитан, не сдержался, – промямлил Василий Петрович. – И что теперь со мной будет?
– Мне стоило больших усилий оправдать вас перед гаупманом. Тут ещё помогло то, что за вас походатайствовала ещё одна высокопоставленная особа. Учитывая ваши заслуги перед Германией, в сложившихся обстоятельствах нам удалось кое-чего добиться. При музее вы остаётесь, но с должностью директора вам придётся расстаться. И это вы ещё хорошо отделались. В других обстоятельствах вас бы просто расстреляли. И ещё вам придётся публично извиниться перед Вешниковым.
ПАЛАЧ
1943 год
– …Немецкое командование с недовольством отмечает, что в последнее время весь город засыпан советскими пропагандистскими прокламациями, – сказал гауптштурмфюрер СС Павлов, прохаживаясь по обширному кабинету. – Вчера одну из таких нашли даже в коридоре бургомистрата. Это уже никуда не годится. Что вы предпринимаете для решения этой проблемы?
В своё время бывшему потомственному казаку Павлову, после бесчисленного количества мытарств, всё ж таки удалось благополучно бежать из Советской России и на некоторое время обосноваться в Белграде. Однако, гонимый нуждой, он вскоре перебрался в Германию, где к тому времени развернулась ожесточённая борьба между штурмовыми отрядами коричневорубашечников и коммунистами из «Рот фронта». Ненавидя всё советское, Фёдор стал активным участником уличных рукопашных потасовок с немецкими рабочими.
Некоторые представители многочисленной русской диаспоры, обосновавшейся в Берлине, с неодобрением смотрели на столь рьяное участие Павлова в политической жизни чуждой для них Германии. Однако самому Фёдору было наплевать на косые взгляды соотечественников. Он просто упивался своей свободой действий, которой он был лишён в России.
Вскоре после прихода к власти фашистов ему последовало предложение заняться рутинной работой по очистке немецкого общества от коммунистической заразы. Для этой благородной цели его под видом рабочего устраивали на то или иное предприятие, где он быстро выявлял скверну. В результате стараниями Павлова на перевоспитание в концентрационные лагеря был отправлен не один десяток человек. Такие подвиги были оценены по достоинству, и вскоре он оказался в рядах эсэсовцев.
Начавшаяся мировая война позволила Фёдору прокатиться во всей Европе. Следуя за наступающими немецкими войсками, он с помощью тщательно подобранных им предателей налаживал работу карательных органов на оккупированных территориях. И вот теперь, к своему удивлению, Фёдор очутился в этом южнороссийском городе, из которого он бежал ещё в 1927 году, где и занялся своим уже привычным делом.
– Ну, – оправдывающимся тоном начал Строяков, – мы проводим поиск лиц, которые имеют доступ к радиоприёмникам и печатным машинкам. Но пока результатов нет.
– Немецкое командование выражает тревогу, что за распространением листовок могут последовать диверсии, – продолжил Павлов, не удовлетворившись ответом Строякова. – Я требую активизировать работу в данном направлении.
Сделав начальнику полиции небольшую, ставшую ритуалом взбучку, Павлов более приветливым тоном продолжил:
– Но я вас вызвал по другому делу. Нам стали поступать сигналы об участившихся случаях исчезновения русских военнопленных. Это происходит с теми, кто находится на излечении в больницах. Как правило, это либо офицеры, либо лётчики. Учитывая, что фронт проходит совсем рядом, мы не исключаем, что они бегут к Советам. Но такую сложную операцию невозможно осуществить без людей, находящихся здесь у нас в городе. Вам ясно, к чему я клоню?
– Куда уж ясней, – ответил Строяков. – Вы хотите сказать, что в городе действуют партизаны, которые каким-то образом связаны с той стороной…
В должности начальника городской полиции Строяков состоял вот уже как последние полгода. Он заслужил это место горем и кровью чужих ему людей, когда в сорок первом организовывал публичные казни не успевших эвакуироваться коммунистов, в сорок втором, когда вылавливал на улицах города подростков для отправки на каторжные работы в Германию, в сорок третьем, когда лично выбивал показания из советских лазутчиков.
Внезапно свалившаяся на него власть вскрыла в его натуре низменные желания и поступки. Его пьянило осознание того, что он без особых последствий для себя может вершить судьбы других. Освободившись от нравственных пут, Борис не понимал, не желал понимать, что превращается в безжалостное чудовище, и не испытывал по этому поводу какого-либо душевного дискомфорта. И если бы в тот момент нашёлся смельчак, который прямо в лицо назвал бы его душегубом, то непременно был бы убит. Ведь даже в этой гнусной деятельности Строяков нашёл некий смысл, по своей сути ничем не отличавшийся от дел и поступков его новых братьев по оружию. Более того, Борис неожиданно открылся в себе особый талант – виртуозно организовывать всякого рода провокации.
И следует признать, что в этом деле он добился особых результатов, которые по-настоящему в нём и ценили. Затевая очередную игру, он ощущал себя азартным охотником в лесу, травившим хитрого и изворотливого зверя – человека. Вот и сейчас Борис с интересом выслушивал новое задание Павлова, уже раздумывая над тем, как его выполнить.
– Строяков, мне всегда нравилась ваша способность ловить мысли на лету, – улыбнувшись, сказал Павлов. – А раз вы так всё прекрасно понимаете, то я вам поручаю срочно разобраться в этом деле.
– Но мне нужна помощь с вашей стороны. Имеющиеся в моём распоряжении люди могут быть засвечены. А здесь необходим новый, совершенно чистый агент.
– Что от меня конкретно нужно? – спросил заинтересованный Павлов.
– Раненый, которого без каких-либо подозрений можно будет устроить в больницу, – ответил Строяков.
– У меня такой человек имеется, – недолго поразмыслив, заявил Павлов. – Он из ваших – из бывших. Служит при ортскомендатуре переводчиком. В основном работает с письменными документами и к нашим делам особо не привлекается. Поэтому его мало кто знает в лицо. Буквально вчера он случайно попал под бомбёжку большевистской авиации и получил лёгкое ранение в голову.
– Где его найти?
– В третьей больнице.
– Хорошо. Я сам позабочусь о его переводе в другую больницу под видом военнопленного.
– Ну что ж, жду результата…
ЖЕРТВА
1943 год
– …Ну что, Алексей Иванович, вам всё ясно?
– Угу, – неохотно ответил на вопрос Мусаева угрюмого вида человек.
Василий Петрович сидел в углу своей комнаты и с интересом вслушивался в происходивший без его участия разговор. Тем временем один из членов подпольного комитета Мусаев битый час во всех подробностях рассказывал пленному лётчику Минаеву, два дня назад неожиданно появившемуся в доме Ташилькевича, о премудростях перехода через линию фронта. Тут же находился и Виктор Голиков. Юноша штопал прохудившийся рукав гражданской рубашки, предназначенной для этого лётчика.
– Как только перейдёте фронт, вам следует сразу же обратиться к любому красноармейцу с просьбой препроводить вас в СМЕРШ армии.
– В СМЕРШ? – произнёс удивлённый военнопленный.
– Это вас не должно беспокоить, – успокаивающим тоном заявил Мусаев, увидев испуг в глазах Минаева. – Поймите, это необходимая формальность. В противном случае вас могут принять за шпиона. Запомните, Минаев, фамилия начальника этого подразделения – майор Лехович. Он имеет соответствующие полномочия. Ему вы передадите вот эту записку.
Мусаев передал Минаеву небольшой клочок бумажки. Прочитав её, бывший пленный сиплым от простуды голосом сказал:
– Тут какая-то белиберда написана.
– Так надо на случай, если эта записка попадёт не в те руки. Но тот, кому она предназначена, поймёт...
С момента произошедшего в бургомистрате происшествия прошло уже несколько месяцев. К тому времени Ташилькевич, лишённый должности директора музея, вместе со всеми горожанами пережил и большие надежды, и глубокие разочарования. Надежды были связаны с долгожданной победой Красной армии под Сталинградом, когда в воздухе висело предвкушение скорого освобождения города. Немцы под грохот приближающейся артиллерийской канонады уже паковали чемоданы, готовясь к экстренному отступлению, а жители находились в томительном ожидании скорой радостной встречи со своими освободителями.
Однако, к огромному разочарованию, наступление Красной армии остановилось, как и прошлым летом, всего в нескольких километрах от города. Завязались позиционные бои как верный признак затяжного, изнурительного стояния фронта.
Вскоре с той стороны в город какими-то своими тайными тропами пробрались два эмиссара-энкавэдэшника, которые устроили сходку членов комитета. Для Василия Петровича с момента начала оккупации это была первая встреча с советскими людьми. Она произвела на него удручающее впечатление. Пока они говорили, Ташилькевич всё не мог отделаться от тягостного чувства, что он вернулся в не совсем светлое для себя прошлое с многоречивыми, но пустыми по сути собраниями и митингами.
– Товарищи, на повестке дня нашего собрания стоит один очень важный вопрос: активизация работы вашей ячейки, – начал товарищ Максим, вальяжно развалившись на диване. Не обращая внимания на присутствующих, он бесцеремонно чистил пилочкой ногти. – Прежде всего хочу напомнить, что в это трудное для всех нас время от каждого честного советского гражданина требуется внесение своего вклада в общую копилку победы над врагом. Мы прекрасно понимаем, в каких условиях вам приходится действовать. Но, товарищи, центр, который я представляю, крайне недоволен вашей работой…
Двоих из четырёх приглашённых на собрание членов комитета Ташилькевич встретил впервые. Один из них был бывший военнопленный Мусаев, за непонятно какие заслуги переведённый немцами на свободный режим содержания в плену, второй – доктор одной из городских больниц Алоян. Однако таинственный Марго, с которым Василий Петрович надеялся познакомиться, так на собрании и не появился. Все присутствующие со скучающим видом смотрели на усердствовавшего в своём занудстве товарища из НКВД.
– Ещё полгода назад перед вашей ячейкой была поставлена конкретная задача. Однако вы её почему-то не выполняете. В чём дело, товарищи? У центра складывается впечатление, что вы попросту отлыниваете от настоящей работы. Видимо, кто-то из вас полагает, что с помощью имитации деятельности он задёшево построит своё будущее благополучие в скоро освобождённом нами городе. Не выйдет. По этому поводу мы ещё проведём отдельный, очень серьёзный разговор с отсутствующим здесь товарищем Марго. Но вы должны со всей ответственностью подойти к доверенному вам делу и активизировать свою работу…
После отбытия эмиссаров восвояси деятельность подпольщиков действительно закипела. И вот сегодня Василий Петрович присутствовал при инструктаже уже третьего по счёту сбежавшего из плена советского офицера, согласившегося перейти линию фронта.
– Теперь посмотрите на вот эту схему городской застройки, – продолжил свой инструктаж Мусаев. – При прибытии вот к этому к месту, – и Мусаев ткнул пальцем в развёрнутый перед Минаевым план города, – вам необходимо повязать ленточку на растущем в этом месте кусте сирени. Это будет для нас знак, что вы действительно двинулись в путь…
Минаев ушёл, когда было ещё светло. После его ухода Ташилькевич долго слонялся по комнате, не зная, куда себя приткнуть. Он, как будто что-то предчувствуя, то зачем-то выглядывал в уже потемневшее окно, то перемыл оставленные после последней совместной трапезы с Минаевым столовые приборы. Томимый непонятно откуда взявшимся чувством тревоги, он пораньше улёгся спать, предполагая, что к утру оно рассосётся само собой.
…Забывшемуся тревожным сном Василию Петровичу снилась припорошенная густым снегом цветущая ветка акации, которая преобразилась в лицо Марии Ильиничны. Женщина смеялась задорным весёлым смехом, слышанным им ещё в те наполненные счастьем времена, когда они вместе катались на санках по заснеженным киевским улицам. На её голове была белая фата, украшенная рюшками. Он всё не мог оторвать своего взгляда от её красивого лица, обрамлённого этим чудесным нарядом. Сани подпрыгивали на снежных кочках, что особенно веселило Марию Ильиничну, и она всё громче заливалась смехом. Затем в лице любимой женщины появилась некрасивые черты Сабины Куртц. Она лежала в кровати, почему-то одетая в свою чёрную форму, и зачем-то грозила ему кулаком. Губы на её искажённом злобой лице беззвучно шевелились. Пытаясь разобрать, что она ему говорит, Ташилькевич подошёл к ней вплотную и стал напряжённо вслушиваться. «Ах, Василий, Василий Петрович…» – послышалось ему. Тут его затрясло.
ПАЛАЧ
1943 год
…Приезд в больницу главного городского полицая мог вызвать переполох среди медицинского персонала и привлечь к этому событию ненужное внимание. Поэтому Строяков послал своего секретаря к главврачу с устным указанием представить интересовавшего его раненого в распоряжение полиции. Через некоторое время в кабинет Бориса вошёл среднего роста сутулый человек с перевязанной головой, одетый в грязный больничный халат. Ему-то и предстояло изобразить из себя советского военнопленного.
Провокатор оказался на редкость умным и проницательным человеком и сразу же ухватил суть планируемой операции. Поэтому его внедрение в ряды раненых бойцов Красной армии как лётчика, недавно сбитого в одном из воздушных боёв, прошло без осложнений. Наивность, неопытность и в какой-то степени беспечность людей, взявшихся за такое сложное дело, как организация переправы военнопленных через линию фронта, определили успех задуманной Строяковым провокации, и уже спустя несколько дней все они были выявлены и арестованы. Только с одним из них вышла неувязочка. Некто Мусаев, как потом оказалось, бывший военнопленный, не желая попадать в руки карателей, набрался мужества и при задержании оказал вооружённое сопротивление, в результате чего был тут же застрелен, унеся с собой жизни двух полицаев. Но этот досадный эпизод не повлиял на конечный результат задуманной операции.
Дальнейшая работа с арестованными была для Бориса уже обычным, рутинным делом – допросы, пытки, боль, кровь, слёзы, признания. Задержанных он допрашивал самолично, с удовольствием берясь за свою уже ставшую знаменитой плеть тонкой ручной работы, которую ему торжественно преподнесли подчинённые в день его рождения. Её свист доставлял ему какое-то звериное наслаждение. А когда от его ловкого удара плетью допрашиваемые падали без чувств, это придавало ему бодрости и веселья.
Вот так, действуя своими нехитрыми методами, Борис уже совсем скоро собрал необходимые для доклада руководству материалы.
– Ну что ж, хорошая работа, – сказал Павлов, кладя листы отчёта на стол. – Вся группа выявлена. Жаль, что Мусаева при аресте застрелили. Он бы мог нам многое рассказать. Только вот с этим Ташилькевичем вы не ошиблись?
Интерес эсэсовца к личности Ташилькевича был вызван не праздным любопытством. Вчитываясь в представленные Строяковым строки протоколов, Фёдор Павлов размышлял над тем, как участие этого человека в делах с военнопленными отразится и на его карьере. Ведь он знал, что Ташилькевич по непонятно каким причинам пользовался у немцев определённым доверием. И в случае, если вскроется работа Ташилькевича на русских, то недоброжелатели, каковых в ведомстве Павлова хватало, обязательно воспользуются этим.
– Нет, – категоричным тоном заявил Строяков. – Я его лично допрашивал, и он дал мне признательные показания.
– Не сомневаюсь, – с иронией ответил Павлов.
Эта ирония неприятно уколола Бориса. Оправдываясь, он сказал:
– Инструктаж Минаева по переходу через линию фронта осуществлялся на дому у Ташилькевича. Может, он активного участия в делах этой группы и не принимал, но чем она занималась, безусловно знал. И как человек, работающий в интересах немецкой власти, должен был об этом сообщить, но этого не сделал.
– Протоколы допросов всех членов этой группы представьте мне незамедлительно, – отдал распоряжение Павлов командным тоном. – И ещё, – как бы в раздумье произнёс Павлов, – всех нужно как можно быстрее и по-тихому ликвидировать. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Куда уж понятнее, Фёдор Харитонович, – ответил Борис, кивнув головой. – Предлагаю воспользоваться новым способом.
– Хорошо, – согласился Павлов. – Я же в свою очередь буду ходатайствовать перед немецким командованием о вашем награждении. Не думаю, что по этому поводу возникнут возражения.
ЖЕРТВА
1943 год
– …Василий Петрович, вставайте!
Открыв глаза, Ташилькевич увидел склонённого над ним Голикова, который дёргал его за плечо. Глаза Виктора были наполнены каким-то звериным ужасом. Из угла раздавался похожий на вой голос встревоженного чем-то Алояна. Не понимая, что их так могло напугать, Василий Петрович стал осматриваться. Он увидел двух стоящих у двери полицаев, вооружённых карабинами. Третий, в круглых очках с толстыми линзами, находился в центре камеры. В его руке был зажат небольшой листок бумаги.
– Все, кого я назвал, на выход, – громко произнёс он.
«Ну вот и конец, – появилась в голове Ташилькевича одна-единственная мысль, которая, как гвоздь, застряла в его сознании. Она стала повторяться, как барабанная дробь: – Это конец. Это конец…».
– А ну, давайте поживей, – произнёс полицай, стоявший по центру тюремной камеры, вглядываясь в лица всех присутствующих.
Арестанты молча слезали с нар. На своих местах остались лишь Алоян и Ларионов.
– Так, этого сумасшедшего тоже с вами, – сказал всё тот же полицай.
– Ну так и тащите его сами, – злобно ответил Харченко.
– Ты тут у меня ещё потявкай, харя, – в ответ заявил кто-то ещё, стоявший в коридоре.
Ташилькевич сразу узнал его голос. Это был главный полицейский, мучивший его своими вопросами всю ночь.
– Гавриленко, Осадчий, берите этого армяшку, – подал он команду своим подчинённым, стоявшим у двери.
Однако это оказалось не совсем простым делом. Сначала Алоян упирался, а затем стал активно отмахиваться от тянувшихся к нему рук.
– Что вы там возитесь? – вновь послышался голос из коридора. – Дайте ему, и всего делов.
Услышав указание, один из полицаев вскинул карабин и прикладом с размаху ударил Алояна. Удар пришёлся ему прямо в лоб, отчего несчастный сразу же рухнул без сознания. Его обездвиженное тело подхватили и поволокли за дверь. За ними проследовали остальные.
Выйдя из камеры, Ташилькевич увидел, что двери соседних двух помещений открыты нараспашку и за ними происходит та же кутерьма. Кто-то из арестантов даже успел выкрикнуть: «Прощайте, товарищи!». Всех вывели на запорошённый свежим снегом двор тюрьмы, где стояла машина-фургон.
– Раздевайся до исподнего! – последовала новая команда.
Все медленно, не глядя, как будто стесняясь друг на друга, стали снимать с себя одежду.
– А с этим что делать? – спросил один из полицаев, указав на лежавшего без чувств подле машины Алояна.
– Грузите так. Всё равно от его вони вещи не отстираешь.
Тело Алояна забросили внутрь фургона, который не имел окон и изнутри был зачем-то оббит оцинкованными листами железа. После этого остальные арестанты, подталкиваемые стоявшими рядом охранниками, стали по очереди забираться в машину. Василий Петрович залазил в автомобиль последним. За его спиной захлопнулась дверь, и всё погрузилось в кромешный мрак. Кто-то снаружи скомандовал: «Кузнецов, трогай!». Машина завелась и медленно покатила. Через некоторое время в нос Ташилькевича ударил удушливый запах выхлопных газов.
– Сволочи! Они выхлопную трубу от мотора в фургон вывели, – послышался в темноте возглас неизвестного Василию Петровичу мужчины. – Ищите щели, – закашляв, уже через силу вновь произнёс тот же голос.
Ташилькевич повернулся к двери и стал её внимательно осматривать. Однако щелей там не обнаружил. Задыхаясь и кашляя, он стал настойчиво тарабанить по железу. Раскалывающаяся от боли голова закружилась. Его стало мутить, и тут сознание оставило его…
...Мотор машины неожиданно чихнул и заглох.
– А, мать твою! – тут же нецензурно выругался шофёр. Он несколько раз нервно повернул ключ зажигания. Но, натужно урча, машина так и не завелась.
– Что такое? – спросил рядом сидящий с ним молоденький, совсем ещё мальчишка, полицай.
– Что-что, не видишь – машина заглохла, – раздражённо проворчал шофёр, вылезая из кабины. – Видимо, что-то я недоработал в устройстве трубопровода.
Откинув крышку капота, он стал внимательно осматривать двигатель.
– И что теперь делать? – всё не унимался подошедший к нему охранник.
– Сейчас посмотрим, – деловито сказал шофёр, что-то ощупывая и подёргивая в моторе. – Ты пока пойди послушай, что там с этими в кузове.
Охранник послушно развернулся и пошёл вокруг машины. Из закрытого фургона не доносилось ни звука.
– Вроде готовы, – с воодушевлением отметил он, вернувшись.
– Да?! – отвлёкшись от работы, удивился шофёр. – Это хорошо. А вот с мотором беда, видимо карбюратор, будь он неладен, полетел. На месте такую поломку не отремонтировать. Так что я за подмогой, а ты сторожи.
Когда шофёр ушёл, охранник сел в кабину. Однако через несколько минут ему это надоело, и он решил пройтись вокруг машины. Сделав несколько кругов, остановился возле двери кузова и вновь прислушался. Из закрытой будки действительно не доносилось ни звука. Ради любопытства он открыл фургон. На него тут же пахнуло выхлопными газами и испражнениями, отчего он закашлял. Заглянув внутрь, парнишка отметил, что тела людей лежали вповалку друг на друге. Не заметив в ком-либо из них признаков жизни, удовлетворённый, он закрыл дверь. Вскоре подоспела помощь.
– Давай быстрей цепляй, – крикнул шофёр охраннику, передавая буксирный трос. – В балке нас уже ждут.
– Почему в балку? – недоумённо спросил охранник.
– А куда этих девать? – злобно ответил шофёр, по-видимому раздосадованный произошедшей задержкой в пути и тупостью молоденького полицая. – Обратно в камеры их уже не рассадишь.
За городом, у заветной балки, где три раза в неделю производили расстрелы пойманных лазутчиков и другого просоветского элемента, их действительно уже ждала небольшая группа полицаев. Как только машину подогнали к краю неглубокой ямы, наполовину заполненной обнажёнными, закоченевшими на морозе телами, двое из них в противогазах, деловито вскочив внутрь фургона, стали выталкивать обмякшие тела.
– Эх, неправильно это, – со вздохом сказал один из полицаев, наблюдавший за происходящим со стороны. – По инструкции положено, прежде чем в яму скидывать, им ещё головы прострелить. Для надёжности, так сказать.
– Да брось, Акимыч. Обед уже. Чего тут ковыряться?! Сам же видишь, что они жмуры. И в столовку можем не успеть. Всё разберут. Или тебе нравится с ними возиться?
- Ладно, поехали…
Вскоре машина уехала.
Через некоторое время в яме возникло небольшое движение…
ОХОТНИК
1955 год
Баланюка не особо впечатлили имевшиеся в деле Строякова фотографии многочисленных жертв преступлений оккупационных властей. И не потому, что он был лишён чувства сострадания. Просто Евгений Петрович всё это видел и раньше, причём наяву, когда после выписки из госпиталя его направили в леса Западной Украины. За несколько лет, проведённых в борьбе с украинскими националистами, он всякого насмотрелся.
«Где ж тебя искать?» – подумал Баланюк, отложив дело в сторону. Тут неожиданно раздался телефонный звонок, отчего он даже вздрогнул. В трубке послышался взволнованный голос Мозговой:
– В общем, так, – сразу перейдя к делу, сказала она, – прибыл тут один из бывших, который тебя интересует. Самойлов Дмитрий Иванович. Записывай адрес.
Положив трубку, Баланюк, обрадованный полученной информацией, аж хлопнул в ладоши: «Ну, теперь дело пойдёт!».
В архивном деле Самойлова Евгений Петрович не нашёл ничего примечательного. Это был рядовой полицай, который в попытке скрыться от правосудия добрался аж до северной Италии, где сдался английской оккупационной администрации. Союзники, в соответствии с имевшимися договорённостями с СССР, не стали с ним церемониться и передали советским властям. Так Самойлов оказался в одном из фильтрационных лагерей под Кемерово. Вскоре на него поступила составленная чекистами ориентировочка, и бывший полицай получил свой срок, который отбывал тут же, в одной из зон Кузбасса.
На пороге покосившейся саманной развалюхи Евгения Петровича встретил худой, высокого роста, седовласый мужчина. Он и оказался тем самым бывшим полицейским.
– Самойлов, – тут же представился он, рассмотрев предъявленное Баланюком удостоверение. – Я, гражданин начальник, за свои грехи десятку получил и сполна её отмотал. Только вчера приехал. Устроиться ещё не успел, а тут вы. Вот теперь гадаю: для чего я вам так скоро понадобился?
– Давайте для начала, чтобы время зря не терять, вы ответите на пару моих вопросов. Договорились? Ну и славно, – сказал Баланюк, увидев одобрительный кивок Самойлова. – Знаком ли вам вот этот гражданин? – при этих словах Евгений Петрович предъявил бывшему полицаю фотографию Строякова.
– Его ли не знать?! Борис Строяков – начальник всей городской полиции.
– Были ли вы с ним лично знакомы?
– Слава богу, нет. Кто его лично знал, тем давно лоб зелёнкой помазали, так как чужой крови на их руках не отмыть. А я что, я ведь рядовым шуми в роте охраны общественного порядка служил. Иногда он к нам на суточные разводы приходил. Внешний вид смотрел, всякие там задачи ставил.
– Какие-то особые приметы у него были?
– Хромал на правую ногу.
– А на лице имелись ли у него какие-то шрамы?
– Нет, не припомню, – задумчиво ответил Самойлов.
– Когда и при каких обстоятельствах вы его в последний раз видели?
– В день бегства из города. Мы – те, кто не захотел оставаться, – тогда в общей автоколонне двигались. Строякова я лично видел. Он в отдельной машине ехал. Я почему запомнил – потому что в кузове этой машины его жена и дочка сидели, какое-то своё барахло в узлах везли. Однако до места назначения эта машина не доехала. Во всяком случае в концлагере в Флоридсдорфе, куда нас всех, эвакуированных, на побывку немцы определили, я его не встречал. А вот его жена с дочкой мне на глаза попадались.
– Вы с ними общались?
– Зачем? Они же мне не родня, да и я им не знакомец какой. О чём я с ними говорить буду?
– Может, что по пути с ним случилось?
– Случилось! В тот день, где-то в районе полудня, нашу колонну сталинские соколы нагнали да и разбомбили. Людей много побили, машины пожгли. Нас немного осталось, но меня, как видите, бог миловал. В концлагере мы от нечего делать всё обсуждали, как после той бомбёжки целы остались. Так вот, кто-то из наших и сказал, что видел, как машина, в которой ехал Строяков, горела.
– Если выжили его жена с дочкой, то и он мог не погибнуть. Его кто-то мёртвым видел?
– Врать не буду – чтоб так точно кто сказал, того не было.
– Значится так, – сказал Баланюк не терпящим возражения тоном. – Теперь в вашем доме наши люди сидеть будут.
– В засаде, что ли?
– Именно, потому как по имеющимся сведениям Строяков жив и находится в городе. Может так статься, что в самое ближайшее время он к вам наведается.
– Делайте, как знаете, – со вздохом ответил Самойлов.
Идея по срочной организации засады родилась в голове Баланюка только в момент разговора с Самойловым. Получив поддержку у Шулейко, он набрал команду из молодых работников, которым и предстояло неизвестно сколько времени коротать свои дни в доме у бывшего полицая. Благо семьи у него не было, жил он один и выходил из своего жилища только по острой необходимости. Но и эти его короткие вылазки проводились под присмотром чекистов. Однако все предпринятые меры предосторожности не помогли.
Поздно вечером, когда измотанный за день оперативной суетой Баланюк готовился улечься спать, в стекло снимаемой им комнаты кто-то требовательно постучал. Встревоженный, он выглянул в окно. В темноте разглядел фигуру молоденького сержанта Идрисова, который как раз в этот день нёс свою вахту в засаде.
– Евгений Петрович, вы ещё не спите? – спросил он извиняющимся тоном.
– Как видишь. А ты чего здесь? – в свою очередь спросил Баланюк, встревоженный появлением сержанта. – Подожди, сейчас выйду.
Быстро одевшись, он выскочил во двор, где, потупив взгляд в землю, его дожидался Идрисов.
– Да тут такое дело, – начал он тихим голосом, следуя рядом с Баланюком. – Жена у меня должна вот-вот родить. Сидим мы, значит, с этим Самойловым. Тут приходит моя соседка и говорит, что у моей жены роды начались.
– Подожди, а соседка откуда узнала, где ты находишься?
– Я ей сам сказал, так, на всякий случай.
– И это, мать твою, ты называешь секретной операцией?! – с укоризной спросил Баланюк. – Наверное, вся улица знает, что ты в засаде сидишь?
– Не вся, а только соседка, – пробубнил Идрисов.
– Ладно, продолжай.
– Я попросил этого Самойлова закрыться, а сам домой рванул. Благо, на соседней улице живу. Прибежал, а там уже карета скорой помощи стоит и жену мою в неё грузят. Думаю: «Мне тут делать нечего» и побежал обратно. Подхожу к его дому, а дверь открыта. Я испугался. В дом заходить не стал, а так с порога его позвал. В ответ – тишина. Ну вот, я и решил сразу к вам бежать.
– Сколько времени ты отсутствовал?
– Минут пятнадцать-двадцать, не больше.
Тем временем, подойдя к дому, Баланюк обнаружил, что дверь в жилище Самойлова действительно была открыта нараспашку. Войдя в помещение, Баланюк тут же у порога в комнату обнаружил лежащее на животе тело Самойлова, уже не подававшего признаки жизни.
– Вызывай оперативную бригаду, – отдал он команду Идрисову, осторожно переступая через образовавшуюся на полу лужу крови.
Через полчаса маленькое жилище, где произошло убийство, заполнилось людьми. Баланюк не стал дожидаться завершения осмотра места преступления, а подозвал Идрисова для разговора.
– Ну-ка, расскажи, что ты знаешь о своей соседке, которая тебя позвала? – требовательным тоном спросил он.
– Василиса Егоровна? Бабулька. Живёт одна. Единственный сын погиб на фронте.
– Может, к ней кто подозрительный подкатывал?
– Не видел. У нас двор, все на виду.
– Так зачем ты к ней обращался?
– Я же уже говорил, Евгений Петрович. Жена на сносях…
– Ладно, ладно… – перебил его раздражённый Баланюк, с нетерпением махнув на него рукой. – Когда отсюда выходил, никого не заметил?
– Да вроде нет, – неуверенным тоном сказал Идрисов.
– Понятно, глаза выпучил и побежал, – с иронией отметил Баланюк. – Только, сам понимаешь, за смерть охраняемого тобою лица тебя по голове не погладят. Поэтому от твоей памяти сейчас зависит твоя дальнейшая служба в органах.
По-видимому со всей серьёзностью отнесшись к сказанным старшим товарищем словам, Идрисов задумчиво уставился в землю. Через несколько секунд воскликнул:
– Вспомнил, Евгений Петрович, вспомнил! Видел дядю Толю – танкиста.
– Какого ещё танкиста?
– Ну, мы его так между собой называем. У него лицо всё обожжено, как у танкиста, который в танке горел.
– Ты его что, знаешь?
– Да его полгорода знает. Он же обувь ремонтирует. На вокзале у него своя будка имеется. Я его как увидел, так и подумал: «Шо он здесь делает? Неужели где-то здесь рядом живёт?».
– В какую сторону он шёл?
– Я когда выбежал, он мне навстречу шёл.
– А когда возвращался?
– Никого, – твёрдо ответил Идрисов…
Собрать сведения на привокзального сапожника с изуродованным лицом для Баланюка не составило особого труда. Им оказался Анатолий Константинович Данилов, который числился в списке ветеранов войны как инвалид, получающий небольшую пенсию. Его действительно многие знали как вполне приличного сапожных дел мастера. Укрепиться в подозрениях, что это именно тот человек, имеющий отношение к убийствам бывших полицейских, Баланюку позволила и его хромота. Однако некоторые факты не складывались.
Из УКГБ СССР по Астраханской области
отдел в г. Ахтубинске
ТЕЛЕГРАММА
В ответ на ваш запрос сообщаем, что, согласно сведениям, представленным городским военным комиссариатом г. Ахтубинска, Данилов Анатолий Константинович, 1918 года рождения, был призван на фронт в 1942 году танкистом-механиком. Принимал участие в окружении немцев под Сталинградом. В составе танкового батальона 130 стрелковой дивизии находился на Миус-фронте. Здесь его следы теряются.
По словам проживающего в г. Ахтубинске его младшего брата – Игната, который на настоящий момент является единственным живым близким родственником Анатолия Данилова, последнее письмо от брата датировано августом 1943 года. После окончания войны в город он не вернулся. Однако ни похоронного извещения, ни известия о нём как о пропавшем без вести семья не получала. На предъявленной фотографии современного Данилова Игнат своего брата не признал, но и не исключил такую возможность.
Высылаем фотографию Данилова А.К., сделанную перед его отбытием на фронт.
Начальник отдела полковник Пахомов
– Ну-ка, покажи присланную фотографию, – попросил Шулейко, отложив телеграмму в сторону.
Баланюк выложил перед полковником снимок молодого Анатолия Данилова. Шулейко некоторое время крутил его в руках, сравнивая с фотографией нынешнего Данилова.
– Трудно сказать, – положив снимок на стол, заявил Шулейко. – Лицо так изуродовано ожогом, что вот так с ходу и не определишь, он это или не он. Вот и брат этого Анатолия засомневался. Хотя кое-какие отличия имеются. Вот посмотри: форма головы немного не совпадает. Нужно будет фотографии экспертам отдать, пусть поколдуют.
Вздохнув, Шулейко взял лупу и стал рассматривать фотографию сапожника, сделанную сотрудниками наружного наблюдения, после чего произнёс:
– А это что у него на руках? На, сам посмотри, – и с этими словами он передал фотографию Баланюку.
Евгений Петрович, всмотревшись в снимок, вынес свой вердикт:
– Это перчатки, товарищ полковник. Видимо, руки у него, как и лицо, обожжены. Вот он их и прячет под перчатками.
– Теперь ты понимаешь, почему на орудиях убийства отпечатков пальцев не имелось? Хотя опять же это только ещё один косвенный признак. Ладно, а что известно о его ранении?
– В эвакогоспиталь № 1954 Данилов поступил с обширными ожогами лица и рук третьей степени, в том же августе 1943 после боя по освобождению нашего города. В связи с полученными ранениями был демобилизован из армии. После выписки остался в городе.
– Что насчёт его ранения в ногу? – осведомился Шулейко.
– По данному поводу никаких сведений не имеется, – тут же ответил Баланюк.
– Странно, – задумчиво протянул Шулейко.
– Ещё странней то, что, согласно заключению экспертов, на орудии убийства Самойлова имеются отпечатки пальцев, чего раньше не было. Их сейчас пробивают по картотекам.
– Тогда вся наша версия с Даниловым рушится.
Евгений Петрович на этих словах Шулейко лишь согласно кивнул головой.
– Тем не менее предлагаю до конца отработать этого Данилова. Слишком много по нему совпадений возникло. Ты вот что, найди-ка того, кто в этом госпитале в тот период работал. Если таковые найдутся, нужно будет их опросить. Может чё путное вспомнят.
Поиски нужного человека затянулись. Основная сложность заключалась в том, что в связи с предпринятым Красной армией в тот период быстрым наступлением по всему участку фронта эвакогоспиталь со всем персоналом передислоцировался в другой населённый пункт. Наконец через две недели упорных поисков Баланюку улыбнулась удача.
На трель дверного звонка заливисто залаяла маленькая собачка.
– Кто там? – спросил встревоженный старушечий голос.
– Зинаида Ивановна, откройте, – поспешил сказать Баланюк. – Я из КГБ. Я вам звонил по поводу своего визита.
Послышались щелчки открывающегося замка. Дверь чуть приоткрылась, и на Баланюка уставились четыре подслеповатых глаза, два из которых принадлежали ослепительно белой болонке, удобно расположившейся на руках хозяйки. Увидев незнакомца, собака злобно зарычала.
– Жужа, успокойся! – сказала старушка, обращаясь к болонке. – Удостоверение покажите, – потребовала она у Баланюка.
– Вот, пожалуйста, – и Баланюк распахнул перед носом недоверчивой старухи красную корочку.
Наконец дверная цепочка спала, и дверь отворилась во всю ширь.
– Проходите. Извините за недоверие, – сказала Зинаида Ивановна. – Знаете, сейчас мальчишки – не то что в моё время, такие балованные. Я ведь до выхода на пенсию учительницей математики была. Знаю эту нашу современную молодёжь. Никакого почтения к старшему поколению…
– Я к вам вот по какому поводу, – перебил Баланюк брюзжание старой одинокой учительницы. – Вы ведь сразу после освобождения города в госпитале работали, не так ли?
– Да, молодой человек, – слегка надув губы от обиды на то, что ей не дали порассуждать о недостатках современной молодёжи, твёрдо ответила Зинаида Ивановна. – Вы знаете, после освобождения города среди населения был такой энтузиазм! Все хотели хоть чем-то помочь нашей доблестной Красной армии. Вот я решила до начала учебного года пойти санитаркой в госпиталь, который на время устроили в нашей школе.
– Скажите, а много ли среди раненых было бойцов с обожжёнными лицами?
– За весь госпиталь точно сказать не могу. Но в тех трёх палатах, за которыми я была закреплена, таких было двое. Представляете, они оба лежали рядом друг с другом с замотанными лицами. Мне их было так жаль. Они так сильно стонали. Это было невыносимо. От их стонов у меня даже разыгралась жуткая мигрэнь. Слава богу, для меня это скоро закончилось.
– Что служилось, оба умерли?
– Нет, умер только один из них. А второго перевели в городскую больницу.
– Вы не помните их фамилии?
– Все считают, что старики страдают склерозом. Но у меня, молодой человек, феноменальная память. Я даже помню фамилию гимназиста, который из-за, как ему показалось, несправедливо поставленной двойки из рогатки выбил стекло в нашей учительской…
– И всё ж таки, Зинаида Ивановна, – вновь перебил её Баланюк, не желая слушать очередное старушечье ворчание по поводу ничего для него не значащих дел.
– Тот, который умер, значился неизвестным бойцом, так как каких-либо документов при нём обнаружено не было. Второй, которого перевели в больницу, имел фамилию Данилов.
– Спасибо, Зинаида Ивановна, вы очень помогли следствию, – удовлетворённо заметил Баланюк.
– Всегда рада помочь людям из органов, – ответила старушка.
Беседа со старой учительницей укрепила Баланюка в мысли, что этот Данилов не тот человек, за которого себя выдаёт. Этими рассуждениями он поделился с Шулейко.
– Так ты считаешь, что в госпитале могла произойти подмена, и место умершего Данилова занял другой человек с аналогичными ранами? – спросил полковник.
– Очень похоже на это.
– Какой-то Монте-Кристо получается.
– И что-то мне подсказывает, что это именно Строяков. Уж слишком много фактов говорит в пользу данной версии.
– Но, к сожалению, пока только косвенных, – сказал Шулейко. – Давай ещё раз: что установило негласное наблюдение за нашим Даниловым?
– Наружка каких-либо особенностей в его поведении не выявила. Живёт один. Соседями характеризуется нелюдимым, скрытным человеком. Но со всеми поддерживает ровные бесконфликтные отношения. Оперативный досмотр его жилья результатов не дал. Ни фотографий, ни каких-либо примечательных вещей у него не обнаружено. Особых связей у него не имеется. Более-менее часто он общается лишь с грузчиком из вокзального ресторана. Иногда Данилов к нему заходит по вечерам пропустить стаканчик-другой вина. Они подолгу засиживаются, о чём-то беседуя.
– Что известно по грузчику?
– Фамилия Назаренко. Пока ничего особенного. Появился в городе недавно, после отсидки за пособничество немцам. Живёт на съёмной квартире. По словам квартирной хозяйки, ведёт себя спокойно, не пьёт, женщин не водит.
– Ну и какие могут быть беседы у нашего Данилова, инвалида-фронтовика, с этим типом? Что-то здесь не так, – задумчиво произнёс Шулейко. – Ты займись этим Назаренко. И всё же без свидетельского опознания твоего Строякова нам никак не обойтись. Без него мы будем ходить вокруг него всё вдоль да около.
– Так где ж его взять, если лицо так изуродовано? – спросил Баланюк.
– Есть приметы, которые не меняются. Например, рост человека или его походка. И если его нельзя идентифицировать по внешности, то мы его будем опознавать по голосу.
– Точно! – с воодушевлением воскликнул Баланюк.
– Вот теперь и давай подумаем, кто нам сможет помочь.
– Бывшие сослуживцы по полиции, – сказал Баланюк. – Можно кого-нибудь из них из лагеря вызвать.
– Да-а, а вдруг он за это время ещё кого убьёт или того хуже – почувствует слежку и сбежит? Нет, надо действовать быстро.
– У меня имеется тот, кто выжил после пребывания в полиции.
– Товарищ полковник, кто он, если не секрет? – полюбопытствовал Баланюк.
Шулейко внимательно посмотрел на своего подчинённого, как бы решая, говорить ли ему или нет. Наконец он произнёс:
– Это один очень хороший человек…
ЖЕРТВА
1943 год
…«Где я?.. И почему так холодно?.. Неужели я умер?»…
В ушах разносился гул, как в пустом чугунке. Окоченевшие от холода руки и ноги не откликались на желание пошевелиться. Тут тело содрогнулось в конвульсиях, и внутренности как будто вывернуло наизнанку.
…«Если так выворачивает, значит, живой».…
Открыв глаза, Василий Петрович тут же их зажмурил от яркого солнечного света. Немного отлежавшись, он с осторожностью их приоткрыл. Ташилькевич увидел нависшую над ним земляную стену. В попытке разобраться, где находится, он с трудом пришёл к выводу, что лежит в какой-то яме. Тут же ощутил тяжесть лежащих на нём других тел. Осмотревшись, Ташилькевич увидел рядом с собой бездыханного Алояна. Потухший взгляд его карих безжизненных глаз был устремлён в синь неба, а рот, как в последнем беззвучном крике, был широко раскрыт. Скинув с себя груз наваленных тел, Василий Петрович с трудом поднялся. Чтобы хоть как-то размять закоченевшие ноги, ему пришлось несколько раз присесть. Но это не помогло. Его стала бить крупная дрожь, которую невозможно было унять. Наконец Василий Петрович решился и стал снимать длинную шинель с Алояна, которого полицаи так и оставили одетым. Еле натянув на себя его грязную одежду, Ташилькевич вылез из ямы и осмотрелся. В ярком свете он разглядел камышовые крыши домов близлежащего села и побрёл в их сторону…
ОХОТНИК
1955 год
– …Перед тем как мы уходили из города, я его уговорил вступить в подпольную организацию, – тихо произнёс Шулейко. – После освобождения города я нашёл едва живого в соседнем селе. Теперь он со мной живёт.
– Как с вами?! – воскликнул Баланюк.
– Понимаешь, Евгений Петрович, по совести мы ведь должны отвечать перед теми, кто нам доверился. Так должно быть. Во всяком случае меня так учили. Они ведь не какой-то расходный материал – это люди, живые люди. Вот и здесь по моей милости он через такие муки прошёл, никому не пожелаешь. Что такое душегубка, наверное, знаешь?
Баланюк кивнул.
– Он после неё здоровья лишился. Семьи у него не было, и ухода за ним никакого. Я тоже без семьи. Со старшей сестрой живу. Мы с ней посоветовались. Денег нам хватает. Решил взять его к себе. Вот он с нами и живёт.
– Так что, можно приступать к задержанию Данилова? – спросил Баланюк.
– Действуй.
ПАЛАЧ
1955 год
– …Что теперь будем делать? – спросил Павлов.
– Что-что, гер офицер? – нехотя ответил Строяков. – Наверное, его убирать придётся.
– Тебе, конечно же, видней, но этот уже четвёртым будет, – сказал Павлов. – Сам понимаешь, новый случай может кое-кого навести на вполне определённые мысли. В ЧК пока ещё не дураки сидят. Скоро дотумкают, откуда уши растут. Да и сидельцев из наших бывших с каждым днём прибывать в город всё больше и больше будет. Всех-то не уберёшь…
1943 год
…В тот злополучный для себя день Строяков лишился не только привычного уклада жизни, семьи, но и внешнего облика, превратившись в страшного урода. Он врезался в его память яркими картинками, чередующимися с кромешной темнотой.
Фронт, с боями прорванный советскими войсками, быстро накатывал на город, угрожая устроить оккупантам форменную западню. Понимая это, они спешно готовились к бегству, бросая не только своё имущество и документы, но и людей, которые доверились им. Однако Строякову повезло. Ему удалось доказать немцам свою необходимость в будущем и добиться от них выделения транспорта для эвакуации.
В последний раз придя в своё ведомство, чтоб забрать кое-какие ценные для него вещички, Борис наткнулся на Николая Соколова, который стоял у двери его кабинета, по-видимому давно дожидаясь прихода начальства.
– Привет, – сказал Соколов.
– Чё припёрся? – без приветствий угрюмо ответил Борис, вставляя ключ в дверь собственного кабинета.
– Шо, уезжаешь? – спросил Николай.
– А тебе чё за дело?
– Так может, меня с собой возьмёшь? – с надеждой спросил Соколов.
– Ишь чего захотел! – раздражённо ответил Строяков, сразу рассердившись на Соколова за нелепую просьбу.
– Так мы же с тобой вместе по жизни шагаем. Вспомни, мы ведь и сюда чуть ли не в один день пришли. Так может, нас одна ниточка связывает?
– Да пошёл ты со своей ниточкой, – протянул недовольный Строяков.
– Странный ты человек, Борька, – глядя прямо ему в глаза, сказал Соколов. – Вот как тебе в кабинет на допрос нетронутых комсомолочек-подпольщиц поставлять, так Николаша сделай милость. А как не оставить своего старинного дружка в беде, так пошёл вон. Несправедливо как-то получается. Ты шо же думаешь, я такой дурак и не знаю, что ты с ними делал?
Не произнеся ни слова, Борис, растянув губы своей лукавой улыбкой, стал нервно осматривать пространство коридора. Не обнаружив там ни души, он потянулся рукой к кобуре, висевшей на поясе. Увидев это движение, Соколов, медленно отступая, забормотал:
– Борис, ты шо, ты шо?! Я же пошутил, – с этими словами он развернулся и побежал по коридору.
В этот момент Строяков выхватил пистолет и, не целясь, начал стрелять в быстро удаляющуюся фигуру. Пули впивались в штукатурку противоположной стены, но ни одна из них так и не достигла цели. Соколову всё ж таки удалось скрыться за углом коридора невредимым.
Прислушиваясь к быстро удаляющемуся топоту шагов, Строяков с горечью для себя отметил, что на звуки выстрелов никто не откликнулся. Само по себе это говорило о том, что работа ещё вчера руководимого им ведомства окончена, а с этим окончен и важный для него этап его жизни. Но долго предаваться унынию по этому поводу у Бориса не было времени. Войдя в свой кабинет, он открыл сейф и ящики стола. Оттуда извлёк несколько пакетиков, в которых были аккуратно завёрнуты драгоценные камни и кое-какие золотые изделия изысканной ювелирной работы. Бывших обладателей этих вещичек, всех до единого, он отправил в Балку смерти. Кое-какие безделицы перепали ему в качестве взятки от родственников арестованных по его указанию людей. Засунув награбленное себе за пазуху, Борис, не оглядываясь, выскочил из кабинета.
Дома Строякова уже ждали обещанная грузовая машина и жена с дочкой, сидевшие на приготовленных к вывозу узлах. Рая плакала.
– Чё ревёшь, дура? – злобно сказал Борис.
Жена молчала. С самого дня расстрела евреев они почти не общались.
– Если б не ты, мне не пришлось бы уезжать, – наконец так же зло ответила Рая.
– Ах, вот как! – уже в гневе прокричал Строяков. – Да если бы не я, так ты уже давно в том овраге гнила. Может, я из-за тебя на эту работу согласился!
Испуганная дочка непонимающим взглядом наблюдала за словесной перепалкой родителей.
– Не ври мне, – не уступала Рая. – Я же видела, как она тебе нравилась. Ну да, ты же чувствовал себя богом, а на самом деле превратился в зверя. Будь она проклята, твоя служба, и ты вместе с ней.
– Чё сделано, то сделано, – как бы уступая, уже более примирительно сказал Строяков. – Рая, ты же понимаешь, что с тобой сделают чекисты, узнай они, кем ты мне приходишься. Тебе оставаться здесь нельзя. Так что давай, выноси вещи. Нам нужно успеть к девяти, чтоб ехать в общей колонне…
…Туман плотной серой пыли, поднятой колёсами едущих впереди машин, мешала Борису уследить за постоянно съезжающей куда-то в сторону лентой дороги. Он внимательно всматривался в сигнальные огни ближайшего от него автомобиля в тщетной попытке вовремя среагировать на его манёвры. Но, несмотря на все усилия, ведомая им машина, как норовистый конь, постоянно вздрагивала и подпрыгивала на кочках, угрожая выбросить из кузова едущих в нём пассажиров.
За полчаса такой езды рубашка Строякова пропиталась потом и прилипла к спине, доставляя ему дополнительные неудобства. Тут сквозь звуки надрывно работающего мотора машины он услышал какой-то тревожно-завывающий шум. Для того чтобы понять, что это такое, Борис высунулся в окно и с ужасом увидел стремительно пролетевший над ним самолёт с красными звёздами на крыльях. Чтобы увеличить скорость езды, он переключил передачу и, втопив педаль газа в пол, съехал с дороги. Пыльная пелена перед его глазами спала, и машина, как птица, понеслась по степи.
Борис вновь услышал знакомый нарастающий звук. В ожидании чего-то страшного он втянул голову в плечи и посильней ухватился руками за баранку руля. Но как ни готовился он к этому моменту, через мгновение перед самым носом его машины неожиданно взметнулся огненно-чёрный фонтан взрыва авиационной бомбы. Взрывная волна была такой силы, что машина, встав на дыбы, с железным грохотом рухнула на бок, и её тут же охватило пламя. От сильного удара головой о руль сознание Бориса мгновенно померкло.
Он очнулся лёжа в койке, абсолютно голый, накрытый серой, плохо выстиранной, влажной простынёй. Жар и нестерпимая боль, исходившая от перевязанных лица и рук, заполнили всё его сознание. Ему ужасно хотелось пить и беспрестанно стонать. Однако он, не зная сам почему, как мог сдерживал себя. Тут в оставленных для глаз щёлочках он увидел чьё-то женское лицо, которое до боли знакомым голосом произнесло:
– Слава богу, очнулся!
– Пить, – хриплым, неузнаваемым даже для себя самого голосом произнёс Строяков.
– Сейчас, миленький, потерпи, – и лицо куда-то исчезло.
Тут Борис попытался понять, где же он находится. Не в силах повернуть голову, он стал прислушиваться к происходящему вокруг. Где-то рядом раздавался молодой голос человека, которому было очень больно. Он то стонал, то вскрикивал, то внезапно замолкал. Строяков догадался, что находится в госпитале. Ему было неведомо, как он здесь оказался, но это обстоятельство испугало его. Борис тут же понял, что сбежать ему не удалось, а это значило, что уже совсем скоро он будет раскрыт со всеми вытекающими последствиями. Тут всё тот же знакомый голос оторвал его от тяжких дум:
– Раненый, я вам воды принесла. Давайте попробуем.
Сделав над собой усилие, чтоб не застонать, Борис приподнялся на локти и наконец-то смог увидеть лицо заботившейся о нём женщины. К его удивлению это была давно забытая им, но оставшаяся в памяти всё такой же зловредной учительница математики – Зинаида Ивановна. Она как ни в чём не бывало сунула ему в рот носик заварочного чайничка, и Борис стал с жадностью глотать живительную влагу.
– Сосед-то ваш совсем плох, – отставив сосуд в сторону, заметила Зинаида Ивановна. – Вы, наверное, вместе в одном танке горели?
– Угу, – не желая разговаривать с ней, промычал Строяков.
Борис повернул голову и увидел лежащего на соседней койке человека, торчащая из-под простыни голова которого была полностью замотана в бинты.
– Наверное, и до утра не дотянет, – уходя, со вздохом сказала бывшая школьная учительница.
План дальнейших действий созрел в голове Строякова мгновенно, и он стал терпеливо дожидаться наступления ночи, мысленно молясь за своего соседа, чтоб он до времени не умер. Когда же дневная суета в госпитальной палате наконец-то угомонилась, Борис осторожно приподнялся на кровати и прислушался. Сосед не стонал. По мерно поднимающейся груди Борис догадался, что он спит. Подкравшись к нему с подушкой в руках, он положил её на голову раненому и навалился всем своим телом. Через минуты сосед, и так обессиленный от борьбы за собственную жизнь, несильно потрепыхавшись в железных объятиях Строякова, затих. Напрягая остаток сил, ему удалось перетащить тело только что убитого им человека на свою койку. Оказавшись в чужой кровати, Борис застонал. Наутро Зоя Ивановна, так и не обнаружив подмены, с удивлением произнесла пришедшим за телом санитарам:
– Я думала, что другой умрёт. Вот же горе-то какое!..
1955 год
– …И чем тебе этот Самойлов мешает? Может, с ним дело обойдётся? – спросил Павлов.
– Не обойдётся. Если я его узнал, то не гарантирую, что он меня не узнает…
…После выписки из больницы изменившийся до неузнаваемости Строяков хотел было сразу же уехать. Однако когда понял, что в новом облике и с документами на имя Анатолия Данилова до него ни у кого нет дела, Борис успокоился и стал заново обустраивать свою жизнь. В сложившихся обстоятельствах быстро освоенная им профессия сапожника пришлась как раз кстати. Заимев свою будку на вокзальной площади, Строяков, периодически отрываясь от работы, следил за останавливающимися на короткое время поездами. Ради развлечения он внимательно всматривался в лица прибывающего и куда-то отправляющего люда, ища в них своих знакомых.
И вот однажды это увлечение дало свои неожиданные результаты. На привокзальном перроне показался человек с чемоданом в руке, во всём облике которого Борис уловил знакомые черты. Всмотревшись в лицо знакомца, он тут же всё вспомнил, и в его груди что-то ёкнуло. Это оказался бывший гауптштурмфюрер СС Павлов. Но ещё неожиданней оказалось то, что бывший гер офицер сразу, как будто зная, куда направляется, твёрдой походкой подошёл к будке, где сидел Строяков, и с язвительной усмешкой произнёс:
– Ну, здравствуй, Борис. Что, не ждал?
– Как? Как вы меня нашли, гер офицер? – сбиваясь от удивления, произнёс Строяков.
– Нашлись люди, которые тебя признали. Соколов – слышал о таком? Мы с ним вместе в зоне чалились. Кстати, как его найти?
– А я почём знаю? – испуганным тоном спросил Строяков.
– Я-то позже него освободился, – произнёс Павлов, как будто не замечая испуга Строякова. – Там на зоне мы с ним и договорились, что он в город вернётся и узнает, чё здесь да как. Вот Колян мне и отписал о встрече с тобой. Я сейчас к нему было сунулся, но он мне не открыл. К соседям обращаться не стал, думаю, мало ли что. Ладно. Ты вот что, закрывай свою богадельню и пошли посидим покалякаем.
Зайдя в привокзальный буфет, они заказали графин водки и продолжили разговор.
– Вас-то, Фёдор Харитонович, за каким лешим в наши края занесло?
– Теперь я не Павлов, а Назаренко. Слишком много за той фамилией числится. Я ведь сбежать не успел. До последнего здесь был. Рассчитывал кое-какие дела здесь доделать, но не срослось. Вот сейчас я приехал, чтоб с ними покончить.
– Что за дела-то?
– Да так, – растягивая слова, как бы нехотя, произнёс Павлов. – Я тебе ведь раньше не рассказывал, вроде как не по статусу было, что в двадцатых жил вместе с братом в вашем городишке. Брат погиб, но кое-что после себя оставил. Но где он это барахло спрятал, я понять не мог. Во время войны я всё пытался его отыскать, но как-то не получилось. Пока был в лагере, всё крутил эту шараду. Наконец всплыл один вариант. Чтобы его проверить, договорился с Соколовым, что после отсидки к нему приеду.
…Несколько лет пребывания в облике Данилова Строяков провёл в относительном спокойствии под видом привокзального сапожника. Выдавая себя за героя войны, он даже стал частым гостем у ребятишек, которые приглашали его поделиться воспоминаниями о своих боевых подвигах. Однако это безмятежное течение жизни Бориса было нарушено неожиданной для него встречей.
Однажды в быстро наступающих зимних сумерках в окошко его сапожной будки постучали. Оторвавшись от своих нехитрых дел, Строяков вскинул голову и обомлел. Перед ним стоял сильно постаревший Николай Соколов, который протягивал ему пару своих разбитых вдребезги сапог. Чтобы не выдать себя, Борис быстро отвёл от него взгляд, но это движение не осталось незамеченным для Соколова. Он всмотрелся в сидевшего перед ним Строякова и воскликнул:
– Борис, ты, что ли?! Эк каким красавцем ты стал, тебя и не узнать! – дыша на Бориса перегаром, произнёс Соколов.
От неожиданности Строяков сразу не нашёлся что ответить, поэтому, что-то пробурчав, лишь утвердительно мотнул головой. Это и стало его ошибкой. Соколов, почувствовав слабину Строякова, стал частым гостем, досаждал своими визитами. В конце концов Соколов настолько обнаглел, что стал угрожать Борису разоблачением.
– Ты мне всю жизнь испортил, – произнёс пьяненький Соколов. – Ведь это из-за тебя меня из гимназии выгнали. С этого у меня вся жизнь пошла наперекосяк. С бандитами связался, за что и поплатился. А потом ты опять появился и в полицию затащил.
– Ты что-то путаешь, – зло ответил Строяков. – Ты же сам в неё в первый же день побежал записываться. Забыл?
– Ну да, – согласился Соколов. – Но если б не ты, я бы в тот же день, когда евреев расстреляли, ушёл бы из неё. Ты же меня удержал.
– Да-а, а куда б ты делся после того, что случилось?
Соколов пьяно засопел, как бы согласившись со словами Бориса, кивнул головой и произнёс:
– Всё равно я чекистам про тебя расскажу. Может, мне за это премия какая от них будет. Ты ведь для них большая птица…
В это мгновение Строяков со всей отчётливостью осознал, что Соколов обязательно осуществит свою угрозу. В голове Бориса тут же созрел план, как решить эту проблему. Обдумывая его детали, он устало спросил:
– Что ты от меня хочешь?
– Боря, пришло время тебе за свои грехи ответ держать.
– От тебя? – с презрением спросил Строяков.
Соколов посмотрел на Бориса мутными глазами и, зло засопев, произнёс:
– А хоть и от меня.
– Ты сам неблагодарная скотина. Ведь я тебя тогда, в тот последний день, мог застрелить, но не сделал этого.
– Да лучше б ты меня тогда убил. Зачем мне такая жизнь?
– О-о, да ты пьян! Ладно. Давай заканчивать и пошли.
Борис, подхватив собутыльника, поволок его на улицу.
Пошатываясь, они вместе вышли в темноту. Ударивший в лицо морозный ветер не отрезвил Соколова. Он всю дорогу что-то недобро бурчал в адрес Бориса. Однако Строяков, выбирая удобный момент для нанесения решающего удара, уже не вслушивался в слова своего старого товарища.
Всё произошло быстро. В последний момент Соколов лишь удивлённо вытаращил глаза, и его сухощавая фигура мешком беззвучно осела на грязную мостовую.
Однако радость от решения проблемы с Соколовым недолго грела душу Бориса. Через неделю после убийства к нему в будку постучался неизвестный мужчина, который, представившись бывшим полицаем Максимом Карпенко, сообщил, что от верного человека знает, кто тот такой, и что за своё молчание хотел бы получить с Бориса определённую сумму денег. Как оказалось, Соколов всё-таки успел сболтнуть этому Карпенко о нахождении Строякова в городе.
Опешивший от такого нахальства Борис, тем не менее, согласился с выдвинутыми условиями и назначил место и время будущей встречи. Тут-то незадачливый вымогатель и встретил смертельный удар ножа…
– Всё тебя хотел спросить, Строяков, ты чего в полицаи-то подался? – поинтересовался Павлов.
– Честно – отмстить хотел. За что они мне срок дали?! Ну, а во-вторых, жену спасал, – со вздохом ответил Строяков.
– В смысле?
– Она ведь у меня еврейка. Вот я всю войну её от немцев и прятал.
– Ну ты даёшь! – недобро усмехнулся Павлов, по-видимому не поверив словам Бориса. – И как тебе удалось это скрыть?
– Известно, что у европейцев не принято людей по отчеству называть. Так поначалу и удалось скрыть сей неприглядный факт. Ну а потом, какие вопросы могут быть к начальнику полиции?
– Не думал, что ты таким сентиментальным окажешься, – с иронией заметил Павлов.
– Как получилось, так и получилось, – со вздохом ответил Строяков, уловив саркастические нотки в голосе Павлова, – только чем дальше то время, тем больше я почему-то о них думаю. Так что к тебе просьба будет.
– Говори.
– Если удастся выбраться тебе отсюда, ты уж найди их.
– Лады, – легко согласился Павлов, не особо веря в эту затею. – Но всё же, может, вместе рванём?
– Не, бежать не буду, – твёрдо заявил Борис. – Устал я чего-то. Надоело мне всё. Да и я вам, гер офицер, зачем? Одному-то легче бежать. Давай лучше подумаем, как с этим Самойловым разбираться.
– Как знаешь, но это последнее дело, где ты можешь на меня рассчитывать…
Однако всё пошло не так, как планировалось.
…На тихий стук в окно Самойлов опрометчиво выглянул из-за занавески и увидел незнакомого человека с палочкой в руках. Не разглядев в этом инвалиде опасности, он беспечно пошёл открывать дверь. Едва её приоткрыв, Самойлов тут же почувствовал, что кто-то сильно навалился на неё. Хозяин не стал сопротивляться и резким движением распахнул дверь. Непрошенный гость, по-видимому не ожидавший этого, не удержался и рухнул на пол в небольшой прихожей, при этом уронив что-то блестящее. Самойлов, пользуясь неловкостью незнакомца, накинулся на него, крепко ухватив за шею. От злости и натуги гость злобно зарычал и попытался вырваться из железных объятий Самойлова, но у него ничего не получалось. И тут Самойлов краем глаза заметил мелькнувшую в дверях тень, после чего почувствовал резкую боль в спине. Теряя сознание, он всё ещё пытался посильней сдавить свою жертву…
...С каждым днём тревога в душе Бориса нарастала. За годы, проведённые под чужим именем, он тысячу раз прокручивал вероятную картину своего будущего ареста. В мыслях он выстроил чёткую линию защиты, которой собирался воспользоваться при допросах. Но всё вышло как-то по-будничному просто. К нему пришли. Пришли под вечер, когда он в одиночестве собирался ужинать. Услышав скрип тормозов подъехавшей машины, Строяков отдёрнул занавеску и видел, как из неё вышли четыре неприметных типа и направились к двери его комнаты. Борис с облегчением вздохнул, взял в руки давно приготовленный пистолет, из которого когда-то застрелил своего гимназического товарища, и произвёл последний в своей жизни выстрел…
СЛЕДОПЫТ
2000 год
– …Вот так мы и поймали этого негодяя, – сказал Баланюк. – Конечно, не так, как хотелось. Всё ж таки его надо было судить и судить публично. Да и пришлось нам немного повозиться с его самоубийством. Но, слава богу, нам помог Ташилькевич, который признал в нём бывшего начальника городской полиции. Но интересное вскрылось потом. И это касается твоего Павлов.
– Ну-ну, – с нетерпением произнёс Мальцев.
– Помнишь, я говорил, что Строяков общался с неким грузчиком из привокзального буфета по фамилии Назаренко? Так вот, им оказался твой Павлов.
– Как это удалось установить?
– По отпечаткам пальцев на ноже, оставленном на месте убийства Самойлова. Их пробили по трофейным фондам, которые нам удалось захватить при взятии города. Немцы – народ скрупулёзный, своих пособников дактилоскопировали. Вот они нам и помогли.
– Его изловить удалось?
– Ушёл гад, – с сожалением в голосе произнёс Баланюк. – Мы потом в розыск объявили, а он, видишь, в Канаде объявился.
– Да, запутанная история с ним получилась, – со вздохом произнёс Мальцев.
– И всё-таки ваша Натали Страйк мне покоя не даёт, – заметил Баланюк.
– А что с ней не так?
– Как выяснилось, у Строякова семья была – жена и дочь. Дочь звали Наталья. Улавливаешь, опер? – с улыбкой спросил Баланюк.
– Извините, Евгений Петрович, не совсем.
– Эх, молодёжь… Фамилии Строяков и Страйк созвучны. Неужели не замечаешь?!
– И вправду! – произнёс удивлённый такой проницательностью старого ветерана Мальцев.
– Европейцы не любят длинные, труднопроизносимые русские фамилии. Поэтому многие из эмигрантов их переделывают под английский манер. Например, Солодков у них превращается в Сола, а Давыдов в какого-нибудь Дэйва. Скорее всего, и с ней такая же история. Из Строяковой она в Страйк превратилась.
– Что ж, вполне возможно, – заметил Мальцев.
– А раз так, то по поводу её интереса к Павлову выводы делайте сами. Ведь оба в Канаде оказались…
2001 год
Уважаемый господин Вахов!
В ответ на Ваше письмо сообщаем, что по ходатайству органа юстиции Канады, инициированного правительством Канады, в 1994 году в судебном порядке рассматривалось дело о законности присвоения гражданства Канады Фёдору Павлову.
По результатам изучения представленных материалов судом принято решение о лишении указанного лица гражданства Канады за причастность к совершению им в годы Второй мировой войны преступлений против человечности.
В свою очередь Фёдор Павлов не согласился с вынесенным вердиктом и в установленном законом порядке через своих доверенных лиц обжаловал данное судебное решение.
В 1995 году рассмотрение апелляции Фёдора Павлова приостановлено в связи с его смертью.
В 1999 году приёмная дочь Фёдора Павлова, Натали Страйк, обратилась в коллегию Верховного суда Канады с ходатайством об отмене ранее принятого судебного решения низшей инстанции о лишении его гражданства Канады в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. По итогам заседания членов коллегии Верховного суда Канады решение, принятое судом низшей инстанции, оставлено в силе.
При этом высказываем искреннюю благодарность в предоставлении нам исчерпывающих материалов в отношении Фёдора Павлова и выражаем надежду на дальнейшее сотрудничество.
Искренне Ваш,
старший генеральный юрисконсульт
Дональд Макгрэгор
Таганрог
Август 2021 года
Статус жертвы полная версия
© Copyright: Андрей Зеленский, 2021
Свидетельство о публикации №221090501286
Свидетельство о публикации №221090501286
Рецензии