Первое ружьё

              На охоту ходят не за добычей, а за душевным покоем. (Оскар Форель)
               
                1. 
               
              Мочевой Васькин пузырь, вот-вот должен был лопнуть, ноги кипятком ошпарить, голые ступни измочить. Но, первым, лопнуло терпение, — бросая мазутные ключи, ремонтированный велик – прытко устремляя мальчугана во двор.

Скоро мчался, но не добежал до уборной, за угол сарая завернул. Спасительно изливаясь, искоса посматривал на крыльцо. А вдруг батька выйдет, «люлячек-здюлячек» за такое безобразие точно поддаст. На остатке, выдохнув, весело подумал: «А-а-й… как блаженно… как на свет народился!»

Сзади загремела цепь, проснулась сонная морда дежурной собаки, сказала: «Гав! Гав!» — и вновь закрыла, стары очи, валяя в клокастой шерсти и помёте, своё израсходованное тело, заканчивающуюся жизнь.

В небе часто стрекотали «кукурузники», развозя по домам смелых людей, и почту; а на дворе всё реже и реже гудели шустрые мухи, назойливый комар, с вездесущей придурковатой мошкой. Подступала очередная осень… любимая пора поэтических лириков, ранимых колхозных душ, а так же охотников, и жадных — до  даров природы.

В тихом дворе происходила установленная жизнь. Всем поровну радость там делилась. Очередная, — перепала и Ваське. Ему купили велосипед!

Велик великом, а пацану, живущему рядом с озером так хотелось иметь своё ружьё. Настоящее, боевой, на пробу пулей — навылет доску, кучно дробью в ведро, и рябчика с высокой ветки в лёгкую опрокинуть.
 
  — Васьк! Ты где-е сыно-о-к??..
  — Я тута мам-м! Велик делаю!
  — Возьми вёдра… сходи на озеро за водой. Для бани!
  — Я счаса мам… только колесо прикручу!
  — Я знаю твоё «счаса» — давай, дуй!
  — Да иду-иду уже! — бурчит недовольно чумазой пацан, грязные ручонки, обтирая об широкие и короткие штаны. Только стёр, размазал грязь, как со двора в довесок:    
  — И не вздумай мазуту свою, об колошины вытирать… недостираюсь потома!
               
                2.               

           Васька любит на озеро сверху смотреть, его величественной красотой с бугра наслаждаться, деятельность всяких охотников рассматривать. Заодно не упустит возможность — визуально выяснить, где «местные» ставят корчаги, чтобы в удобный час их воровато «колотнуть», домой рыбёшки на «жарёху» принести.

Слышен знакомый стук. Мальчик знает… это кто-то веслом «выбивает» воду из долблёной лодки, вот-вот плавно на воду днищем ляжет, в неизвестное поплывёт.
  — Дядь, Федь! А у вас «шестнадцатка» или «двенадцатый» — спрашивает, присаживаясь на жирный травяной ворс у забора, радуя глаз увиденным.

Красивый чернобровый дядя Федя, «выбив» воду, аккуратно снимает двустволку, кладёт её на «бочёк». Сам присаживается на доску-сидушку, с улыбкой докладывает, вроде как ещё «сопливому» земляку отчитывается:

  — Не угадал! Двадцатый калибр у меня.
  — Ну-у, эт-т малый! (хмурит лоб, недовольно морщит нос) — Чё им… вот есля бы «двенадцатый» о-о! Им как бабахнул, так бахнул! Дроби во-о! Жменя целая! (крутит кулачок, показывает объёмы)
  — Ничего ты не понимаешь, — спокойно ответил пожилой охотник, плавно отталкиваясь от берега, — не в дроби дело пацан, а в меткости глаза, в чутье.  Вот будет своё… тогда и поймешь!

  — Да коды оно будет, дядя Федя!?.. Наверно, и никода! — в кислую капустину расплющилось лицо мальчика, прутиком выковыривая набеганную грязь между пальцев на ногах.               
               
Вдруг вспыхивает видом, выпрямляется, ручонкой тычет в край горизонта, в щербатый ельник над камышами:
  — Сотрите… сотрите, дядя Федя… вон, вон, утки… кряквы над леском пикируют… видите… на «чистое» сейчас сядут, эх, мне ба!
  — Вижу! Вижу! Счас мы их… — удалялась лодка, значимо глазел охотник, временем израсходованной жизни напуская вечернюю зорьку на таёжный край.

Васька,  терпеливым рос. Он дождался, пока исчезнет лодка, потом вновь покажется, за корягами замрёт, высматривая стайку жирных уток. Мальчик цепко держит на привязи стремительные тушки. Они круг делают, точно… на дядю Федю идут!

Сначала вылетела яркая полоска огня из стволов, следом, клубком, пыхнул белый дым, и только потом прогрохотало. Один раз, — второй! «Ай, ай… молодец, дядя Федя!» Одна камешком падает, другая — подранком, низом тянет, плюхается на «чистое», недалеко от малолетнего свидетеля.

Мальчик обуян азартом, он восхищён метким случаем. Не все умеют так в деревне! Это факт таёжной жизни. Оказавшись в кольце собственных радостных эмоций, «бурундучком» влетает на забор, подробно изучает любимые пространства.
  — Не-е-э!.. Не там, дядя Федя-я!.. — во всё горло орёт, срываясь в фальцет, тыкая рукой правея, — право, право берите!!!.. Она, вон тот куст залезла… я хорошо  видел! Но охотник, по всей видимости, не слышит, думает и видит своё.

Охотник, медленно крадётся, плавно ступая веслом в спокойную воду, боясь спугнуть удачу, бесшумно приближая лодку к «васькиному» кусту.

Подранок, не сладив с нервами, стрелой выносится из кустов, и скользким камнем-плисточкой, удаляясь, панически торопится по глади, шумно касаясь крыльями воды.
   — Стреляйте! Стреляйте! Вон она… пошла! — сгорает в азарте мальчик, ушами уже слыша хлопок, увидев глазами очередной меткий выстрел.
«Ну-у… ва-а-ще! От эт да! Я так не научуся…» — с лёгкой завистью думает Васька, покидая забор, услышав мамкин строгий окрик.
   — Васька-а!.. Васька-а! А ну, иди домой!
               
                3.

           Деревня жила своей отмеренной колхозной жизнью, как всегда, представляя труженику на выбор два пути развития. Одним честно выживать, других — толкая на воровской уклон. Кто работает на машинах, — везут домой в кузовах. Кто на тракторе, — тот в прицепе. Кто с лошадью управляется, тот притягивает на телеге, или скользких санях. У кого — ни того, ни этого,  — на горбу, на спине, посапывая, волокут! А что не присвоить!? Мешочек, куб, центнер, килограмм, штуку, вещь, приспособление, — не упереть, не слындить! Ведь всё общее, колхозное, — выходит полноправное наше, –  своё! Что когда-то придумали, то и имеем! Поэтому товарищи, сознательность и совесть здесь не причём!

Стихла зимняя деревня, в белое уютно укуталась, напустив на себя сказочных раздумий, делая дни яркими — но короткими, с большими дымами из печей, и густым инеем на окнах. Скрипит под ногами тётки Зины сухой хрумкий снег, выводя её мелкие формы в новенькой фуфайке, прямо в хату к Ваське, в гости.

Мальчик до красноты ног и носа набегался, у печи отогревается, на полу вырисовывая солдат и крупные сражения. Цветными карандашами, разукрашивая яростные баталии, невольно слушая старших.

Сегодня интересное звучит, от соседки, с которой в полной дружбе и взаимопомощи живут родители. Она тоже подразумевает: колхозное — это точно своё!

В сердцах, делится о ЧП в её нелёгкой жизни. «Представляете!!! В вечернюю смену, мешок кормов тихонько насыпала, и вродя бы нихто не видел. Да в тихую, по отлаженной схемке в неприметный схрон и спрятала. Я туды всегда хаваю… уже какий год!» А когда пришёв мой Пашка, чобы на плечах добро домой в темень утащить. А мешочка-то и нема!»

  — Да ты что? — из кухни удивлённо хлопает Васькина мать в ладоши, — свои спёрли!
  — Ну, а какие, Нин… свои и умыкнули… паскуды!   

Помолчав, с большой надеждой добавляет прямая женщина: «Хоть бы хер тому на лбу вырос! Чтобы я утром эту воровскую падлу сразу увидела, да вилами по хребту проехалась! Вот так живешь, живешь вместе, бок о бок мозоли нарабатываешь, один кусок грызешь, делишь… а оно вона как бывая… свои у своих… срамота! Сё равно споймаю, хитро изловлю».

Когда закончились всякие совместные предположения, гостья, выпив воды, утираясь, на прощания, жалобно попросила занять «десяточку». Да какой там! Имея социалистическое равноправие, и, устоявшейся бюджетный расклад: в целом, жизнь — «от получки до получки» Васькиным родителям кто бы сам занял!

Легко смирившись с честным отказам, тётка глянула на Васькины творения.
   — Художником будет!  — Видно… — талантливый!
   — Не будет он художником! — пыхнув самосадом, — заключил отец, с ехидцей подмигнув лохматому коту у ног.
   — Как не стыдно про своего сына так? — удивлённо отозвалась гостья, — и почему, а-а, Николаич?
   — Учёбу плохо осваивает!.. Ленится наш Суриков… всё по лесу, да по лесу носится… там бы и жил. Без грамоты человеком не станя… факт! Будет быкам и коровам в косичку связывать хвосты.
   — Ничо! Талант он своё возьмёт… наружу вылезет! Это мой, получился бесталанный! А рос каким, а?.. С большой надёжой. Всё хотел охотником стать. С соседом иногда шлялся по тайге.

У Васьки замер карандаш, навострились уши, в горле расплылась любопытства, — сладкая слюна:
   — Вырос! Ну и что?.. Купили ружьё… правда с рук, у старого покойного Ивана Белоголового. Несколько раз сходил… что-то по мелочи притяня… а так, всё порожний да порожний. Так и остыл. Потома купили гитару… в школе кто-то дал побрынчать… дюжо понравилось! Ну, и что!? Подрынкал, подрынкал… счаса в городе на стене висит, пылится, и внукам не надо. Вот и выходит, ни к чему нет способностей. В гараже бы только пить, да в мазуте ковыряться (тяжело вздыхает) — невестка… нет-нет, да иногда напиша, пожалуется... (женщина смотрит в окно, сердечно печалится) поправляя юбку, себе же и добавляет: — а что жалиться, если ты у меня его забрала.

Васька внимательно контролировал разговор, выискивая в звуке щель, чтобы самый главный в этот вечер вопрос задать:
  — А ружьё!? — вскинул глазёнки заинтригованный мальчик, — тёть Зин… а где сейчас это ружьё?.. (в хате округлилась полная тишина)
  — Где, где! За шифоньером, в пылюке стоит. Раз только, на седьмое ноября, стрельнет Васька кабану в лоб, да в свинью на мясо. И всё! Думаю, можа кому продать.
  — Пап! — жалобно взмолился Васька, явно омолаживая юное сердце, — трогая коленку строгому отцу, — Пап, не пожалей для меня рублей! Купи мне его у тёти Зины, а? А я тебе обещаю, что в школе с уроками подтянусь… Пап! Ну-у, а-а? (шибче дёргает за колено, в глазах неописуемая мольба, и желание очень достойно жить)

Из кухни, мать вклинивается в течение жизни, окончательно заключая своё:
  — Малый щё! Не знаешь толком как зь им обходиться. Вот пару годков пройдёт, подтянешься в уме, росте, в школе результаты дашь… так быть, и порадуем желанным.
               
                4.               

            Васька, спрятавшись в маленькой тёмной бане, закрывшись на крючок, вольно плакал, от обиды мучая своё обиженное сердце, тонко обострённую душу, ярко контрастный ум. Разложив старые фуфайки на полку, какой-то дерюжкой укрывшись, он, всхлипывая, долго засыпал. Голодный, не умывшийся, зябко натаскивал на себя тепло, пытаясь быстро уснуть, но было холодно, и совсем равнодушно вокруг.

В окончательный измор, брала дневная беготня, израсходованные силы. На излёте в окончательный сон, хотелось одного: «чтобы приснилась настоящая охота, и любимая неописуемая тайга. Непременно, с новеньким ружьем на ремне, с настоящим патронташем посредине уверенного тела, и острым ножом на поясе. А ещё собакой-лайкой, где-то кругами «нарезающая» свои неутомимые километры, и обязательно, путеводное любимое солнышко, почему-то главным светом в левый глаз.

Проснулся от стука, от ударов в дверь:
  — Сынок! Сыночек!.. Васенька!.. Ты обиделся на меня, да? — это говорила мама, мягонько ступая каждым словом, понимая всю погибель юного мечтателя, в душе, каждый день — охотника! — Открой, сынок! Я вся избегалась… уже всякое думала… еле нашла! 

Мать делает перерыв, молча замерев в темноте, совсем не дёргая ручку, дверь. Слышит внутри возню.
  — Ты прости меня! Правда, Васенька… ты же ещё маленький… вот чуть подрастёшь. И тогда мы с папкой точно тебе купим. Тётя Зина обещала повременить! Пойдём, детка домой, покушаешь, помоешься, ляжешь как человек…               
               
                5.

           Упорхнули в небытие два годика Васькиной жизни. «Скроив» каких-то копеечек, он мчится в единственный в деревне магазин. Возьмёт себе душистых «подушечек» и непременно самой вкусной на свете газировки. Но перед этим сильно удивится, и притом, глобально; замерев перед прилавком тёти Лены, увидев на гвозде новенькую двустволку, курковочку. «От, эт-то красотища! Мне ба «Тулку» такую!»

В пустой магазин вошёл степенный Василюк, со своим сыном, — курсантом военного училища. Один в старомодном, ветхом, другой — в отглаженной форме, бесовски статен, красив.
  — Во-от, Лена Емельяновна! Хочу сыну… по случаю хорошего окончания четвёртого курса, ружьецо подарком прикупить, как смотришь на это, а?
  — Тольк, положительно, тольк, с доброй стороны, уважаемый наш Тимофей Мифодич! — отвечала довольная продавщица, снимая с гвоздя дорогую вещь.

Васька с открытым ртом созерцал чужое счастье, глотая слюнки, являясь немым свидетелем, как в 1968 году в Сибири оформлялась покупка гладкоствольного ружья.  Осмотрев стволы, замки и части, старик протянул красный билет продавцу. Та, вписав марку и номер, шлёпнула печать. Всё! 10 минут, и покупка совершена.   
               
                6.

           Васька с ним встретился на воде, узнавая издалека, весёлого Серёгу по голове. Он только из армии пришёл, вот-вот в город уедет. Васька, опустошив корчагу, с рыбой возвращался домой, как из кустов, дембель его окликнул:
  — Эй, пацан, спички есть? А то, свои забыл!

Мальчишка, выручив горе-охотника, отплывая, с интересом спросил:
  — А у тя, вроде же ружья не было до армии?
  — Радкевич, тётя Зина «ижевку» подогнала… а что, лупит прилично! И пулей кучно, из всех стволов. А что… оно можно сказать ещё новое.

Мгновенная обида захлестнула Васькино гордое сердце: «Она же папке с мамкой обещала!» — зло и размашисто грёб повзрослевший парнишка, не понимая: «как так можно в деревне, притом — с соседями!»

Они в этот же час пересеклись у утрешнего колодца. Васька вешал уже вёдра на коромысло, когда тётя Зина подошла, поздоровалась, спросила о здоровье родителей. Сухо буркнул, не зная, с какого края «засечку» наметить, — всё выложить, как на духу, обиду об её обманчивое сердце размазать.

Она кружила валик, гремя вёдрами, цепью, а он звучал. Говорил, неуклюже, эмоционально, запинаясь, разбалтывая воду в вёдрах. Тётя Зина спокойно выслушала Ваську, даже с маленькой улыбочкой, без раздумий, ответила:
  — Неправда твоя, Васенька, сыночек! Я батьке твому с маткой по лету щё предлагала. Мне тоды нужны деньги были очень. От, детка как было, нательный крестик мне свидетель.
  — И что они ответили?  — перенаправилась Васькина обида в другую сторону, в родную хату.
  — А что они скажут… вот… пока денег нету… а когда будут… чёрт их зная…
               
                7.

     — Пойми сынок! 45 рублей, для нас большие деньги! Папка просил за 35-ть отдать. Нет!.. Ни в какую… упёрлась! 45-ть и сё! — отбивалась мать, понимая свою вину. — Просили и с рассрочкой. Частями отдать. Понять её можно было… её сыну в город надо было, что-й-то там куплять.
    — Мам! Не надо было мне просто обещать! Я ведь жил с этим, мечтал… в школе подправлял дела.

Не знает вселенское время, как и Васькина взрослеющая жизнь, сколько бы лёгкая горечь жгла его персональную душу, уже понимающую: ему никогда не видеть ружья, пока вольной птицей не вылетит из родимого гнезда. Когда родители, живя от получки до получки, удачно увеличивая семью, трудно выкраивают на самое необходимое… люди добрые, ну, правдочки, какое здесь ружьё!?

                8.

           Уже было, окончательно смерился юный мечтатель, как однажды, широко распахнулась дверь, и в избу с новым воздухом, ввалился высокий Павел Иванович, с орденом красной звезды на груди, прислонив какой-то мешок к стенке. Васька знает, этому красивому и благородному человеку, уже за 60-т. Он так разительно отличается от колхозников, тем, что никогда не сквернословит, и всегда глажен, опрятно одет, аккуратно выбрит. Русоволосый, с живыми меткими глазами, со шрамом через лоб, фронтовик никогда не скрывает, что любит к ним приходить. Гость работает в густой тайге, где «пришлые», отдельным селением, из Прибалтики и Западной Украины подсочкой занимаются, очень большие денежки зашибают.

Васька, к разговору ушами и глазами прилип. Орден и фронтовик были превосходны! Павел Иванович начал весело и словоохотливо, правда, до поры, до времени. Окончательно освоившись, принялся расспрашивать отца о житие бытие, о всяких перспективах незавидного колхозного существования.

В дыму, выкуренного отцом, за чекушкой, не богатой закусью, вдруг сполз мыслями к внутренней грусти, пускаясь в рассуждения, о великой ошибке совершённой в молодые ещё годы, за которую теперь сполна расплачивается. Языком, прилюдно приходя к мнению: «Надо завязывать со своей «молодой». В открытую уже, сучка выписывает виражи! Забыла, откуда я её вытащил! Сейчас бы под Корсунью валялась костями разбросанными, под плугами весенних тракторов, черепушкой трещала»

Никого, не стесняясь в хате, захмелевший фронтовик заплакал, так глубоко тронув Васькину душу. Она была совсем рядом, и всё до капельки видела. Тихо станет в накуренной низенькой избе, но напряжённо. Ветеран, ещё себе нальёт, хозяину — потянется! Но, батя рубанёт, прокурено закашлявшись: «Мне Иваныч, хватя! Щё работы гора!» Без отца — залпом опрокинет. Занюхивая рукавом затёртого многолетнего пиджачишки, вытянет из себя неуверенно-растерянную улыбку, сквозь слёзы, скажет: «Как он был прав! Как он был прав!»

А кто был прав, Васька и его выпивший отец так и не узнают. Вытащит измятый грязный платочек, сунется к впавшим глазам, станет их успокаивать, всё, поглядывая в окно, часто вздыхая, сторонясь удушливого отцовского дыма.

Отодвинет пустую закусь, сложит большие сухие руки на стол, без одного пальца на «левой». Уронит благородную голову на них, и, пуская липкие пьяные слюни, будет очень запутанно трудно рассказывать — про какие-то незабываемые грехи, душевные больные раны, часто допускаемую слабину, за это — от Бога — получая неотвратимые наказания —  абсолютно непонятные для Васьки тогда. Угрюмый отец, не знающий страшной войны, будет в поддувало дымить, глядя в пол, справедливо молчать, понимая: «Гость на ней хлебнул по самую завязку! О чём лучше не знать, и не спрашивать...»
               
                9.               

             И только через многие годы, Василий узнает у дряхлого уже отца-старика, об этом сердечном человеке, с которым водил такую разновозрастную дружбу. Оказывается — Павел Иванович, в войну — боевой командир, позарится на юную рядовую особу в своём полку. Спасёт её от бойни, к себе приблизит, сделав связистку — ППЖ (походно-полевой женой), отодвинув в бок, в глубоких тылах, законную супругу с двумя детьми.

Годы берут своё. Много заберут у него, ей больше красоты и желаний прибавят. И закрутит она в просторной тайге роман с богатым «западенцем» в надежде уехать с ним в тёплые сказочные Карпаты. Но получится только у фронтовика, — к сыну, моряку, навсегда перебравшись. Который, за «измену» семьи, — единственный его простит.

А у его «молодой», — нет! Хохол был с виду мягок и податлив, пока большие рубли в Сибири заколачивал, с умом используя «сладкий» подарочек судьбы. А как выбрали сосну и её живицу, так все скоренько и разъехались, оставив изменщицу на съедение медведям и волкам. Её не съест зверь, её не примет Васькина деревня, её в бандитском Канске урки к себе пригреют, приютят, хитрому делу научив. На очередной краже, красивая фронтовичка и «спалится», за решётку загремит. На том её след и потеряется. 

                10.
               
           Но это случится опосля, а пока, Павел Иванович, уходя, обнимет молодого Васькиного отца, попросит прощения за стыдные прощальные слёзы, поблагодарит за помощь, за бескорыстное сердечное радушие. Уже ступая на порог, увидев на полу Ваську, схватится… распустит пьяный рот в улыбке:
  — Вот старый балан! Чуть не ушёл, Николаич!.. Я тут сыну твоему принёс!.. Он у тебя уже большой!  — говорит человек, а сам развязывал свой тайный грязный мешок.

Молоточками застукало Васькино сердечко, увидев сначала, выныривающий ствол из мешка, а потом всё остальное.
  — Правда, старенькое! — за Ваську радовался орденоносец, щёлкая, складывая ружьё. — Мне его бывший ссыльный уезжая, отдал. Для первости пойдёт! Ты не смотри, что оно старьё и в изоленте. Я из него, раз глухаря метров за 70 взял.
  — И чё… прямо бесплатно? — вафлей открылся Васькин рот, сглотнув медовую слюну.
  — Да, конечно малец… какие тут деньги уже! Только сразу учись осторожно обходится. Это опасная вещь в неумных руках. В войну знаешь, сколько народу исчезло от собственной дури, когда хотелось быстро жить не подумавши… — из мешка дополнительно тянет ещё что-то в грязном сатиновом мешочке. — Это мелочь тебе, для самозарядки. Будь осторожным только… никогда в этом деле не торопись!
  — Конечно! Кончено! — сгребал под себя добро Васька, — я сё хорошо знаю, я видел… я… я… я… — ещё что-то воодушевлённо счастливо говорил, уволакивая всё в сенцы, на улицу, уже в новую жизнь.

В любимую баню подался, перед оконцем разложился, готовый к полному осмотру, потом к чистке, а уже опосля к зарядке. Стал разглядывать, все сразу понимать: «Да-а… досталось ему!» Глянул в ствол… тоскливо шмыгнул носом. «Не любили... не жалели... не берегли! Ничего, я и из такого попаду!»  Высыпал содержимое на отцовский плащ. О-о! Порох… правда мало… О-о! дробь… правда ещё меньше! О-о, капсюля – тоже небольшая чуточка. О-о! Высечка пыжей, — радовалась Васькина натура, в уме вспоминая, где лежат старые валенки, чтобы насечь пыжей. О-о! — и шомпол есть, с ершиками.

Не было только оружейного масла. Васька, окончательно сложив ружьё, поднёс к губам, поцеловал, попросил: на охоте не подводить, в сознании воскрешая образа местных мужиков-охотников.
               
                11.

           Васьки всегда нравиться улыбчивый дядя Коля… он-то сразу поможет, добрых советов «нараздаст». Но калитка молчала, только его собака нет. Мальчишка устремился к дяде Пете. У него вообще новенькое, недавно купленное, говорят вообще — даже штучное! Из двора крикнула хозяйка:
  — Нету!.. В поле он!..

Не хотелось к Мишке, но пришлось застыть у покосившейся калитки.
  — Тётя Таня… скажите, а муж ваш дома?
  — Зачем тебе?
  — Надо! По делу!
Хмурносухий, нелюдимый Мишка, неуравновешенный колхозник, несознательный гражданин,  вываливается на крыльцо, через плечо плюётся, что-то чешет между,  тяжёлое волоча в руках, вроде флягу.

Васька знает, как и вся деревня, он незаслуженно бьёт свою жену, и колхозную лошадь тоже, за что не имеет общего уважения. Сейчас от неудобства в жизни, матерится, в законцовке очередного оборота, спрашивая, — зачем припёрся малый?

Васька, прежде чем открыться, предысторию рассказывает, выкручивая в руках стакан:
   — Отлейте дядь Миш, чуток настоящего, щелочного маслица, а?
   — У меня нет… закончилось… (матерится) — машинным мазни, (матерится) — для твоего старья уже всякое пойдёт (вновь сквернословит) удаляясь глубоко во двор, злобно накрикивая на какую-то скотину обречённо неухоженного двора.
   — У-у мурло! — недовольно «буксанул» малец, устремляясь на край деревни, в памяти имея другие охотничьи образа.

К глуховатому старику Жданюку хотел, да хата была на «палочке». К очередному двору себя приблизил, как наперерез устремилась злая собака, с лаем сокращала метры, с острыми клыками, готовая чуточку загрызть. Васька кинулся на забор, но увидев гравий, рассыпанный в луже, принялся закидывать наглое животное камнями, даже один раз в бочину той попав. Получив, — унялась бестолковое животное, развалившись у палисадника, возможно задумавшись о мести.

   — Тёть, Нинн! — стучал в калитку парнишка, — дядя Серёжа, дома, а-а?
Вышла располневшая хозяйка семьи и двора, с хворостиной в руке. Увидев стакан в руке, выказала белу свету металлические коронки, шутливо спросила:
   — Чё, Васёк! Что ль выпить хочешь?.. А то могу налить?.. Ха! Ха! Ха!
   — Не-а! Я не пью… мне ружьё добрые люди подарили… вот мне бы масла чуток, совсем трошки…
   — Нет его… в лесу он… на делянке… к ночи приедет…
   — А-а… как обидно!  — сказала голова и рухнула на грудь, понимая, что лимит охотников закончился.

Добросердечная женщина, осмотрела окрестные площадя, потухающие дали, сразу распознав непорядок рядом. Матерно накричала на соседского кабана, колунным рылом увлечённо роящего подкоп под её крепкое хозяйство.

В заключение снизошла до погибающего мальчишки, материнским сердцем пожалела: «Это ж с того края пёрся, с «гранчиком» своим»
   — Ладно! Пошли в хату… поглянем вместе в ево чемодан…  я в ём не разбираюсь… обувку не сбувай здеся, а то щенок утаща… от мне проблема… грыз бы и грыз всё подряд… Грызуном и назвали…
               
                12.               
    
           Красиво и легко жилось в эти минуты Ваське. Тело и судьба казалась пушинкой, самой счастливой в этом мире… в деревне уж точно! Ноги воздушным колесом крутили темнеющие метры, приближая дом, выхваливая всякие потусторонние чудотворные силы, за такую сильную удачу в жизни. Эти силы есть — ему об этом бабушка не раз рассказывала, главное верить сильно надо.

Васька верил, торопился, спешил, ровно удерживая стакан, боясь дурных собак, внезапных, уже тёмных ям, дабы не споткнуться, не пролить драгоценное содержимое.

Кто-то уже в темноте, одиночно «смальнул» на озере, с эхом распространяя звук по смиренной округе. Васька подбежал на бугор, глянул на плохо распознаваемый водоём, подумал: «И что в темноте можно увидеть, в кого бабахнуть, попасть?»  Оказывается, его хорошо видел Генка. Он устало поднимался наверх, в руке победоносно вынашивая чирка и нырка.

  — Что держишь в стакане?
  — Ружейное масло! Буду сейчас чистить своё ружьё, — поддал гордого звуку парнишка, прижимая драгоценность к груди.
  — Ты же соплюн ещё! Какое тебе ружьё? Тебя отдача плечо сломает! Тебе с рогатки ещё стрелять надо учиться… а то уже «моё!»

Они шли рядом. Генка удовлетворённый — домой, и Васька такой-же, нисколечко не обижаясь на некрасивого парня, с вычурной челюстью впереди, удивляясь непонятным законам природы — как же местная красивая Рита, с этим грубым чудищем живёт.

«Чудище», решило всё же заглянуть в чужой двор, и в бане дать свою «прокурорскую» оценку. «Ха! Ха! Ха! — открыло оно рот, глянув в центр ствола, — какой «засёр» свинцом, а какие раковины, как ямы на кузницу! Бедная дробь… шею об них сломает…». — «Ничо! Я и из такого попаду!» — парировал Васька, сбивая налёт обиды с души. «Ха! Ха! Ха! — а ты видишь люфт... газы будут уходить… резкости боя не получишь!» — продолжал противно наступать противный парень, скользко двигая кабаньей челюстью, с противным запахом изо рта. «Ничо! Я из такого попаду!» — отмахивался мнением счастливый Васька, всеми фибрами души ненавидя вреднючего земляка, обидно сжимая кулачки. «Ха! Ха! Ха! — Руки бы переломать тому, кто его так жестоко обидел, запустил!» — здесь уже был прав Генка, получив звуковое одобрение от счастливого владельца.
               
                13.
 
            Чёрной ночью не было луны, только слабый ветер веточкой спелой черёмухи постукивал по стеклу, возбуждая мать, предъявляя претензию мужу.
  — Ты жа обещал ветку подвязать. Невозможно ж уснуть! Сколько говоришь… говоришь… всё как горох об стенку…
  — Привяжу! — переворачивается отец на другой бок, обещая тесной хате скорый сон. Но не тут-то было, длинно разлаялись разномордые собаки, заслышав в деревне опасные нештатные звуки, разрывая Васькин сон на мелкие кусочки. В одном, самом большом, почему-то снился улыбчивый дядя Коля, к себе приветливо звал, что-то много хорошего рассказывал…

В самое раненькое утро, перед работой, пролез во двор к нему, увидев того в окне бане, где брился добрый и весёлый колхозник — советский законопослушный человек.
  — О-о… Васёк! Заходь! — душевно источает звук из себя в торс голый мужчина, выбривая некурящее и редко пьющее лицо опасным станком, — знашь, Вась... ты мне сегодня снился! Вроде как видел тебя на длинном поле с ружьём. Вот бей мне в рыло… не вру! Этаким «разведчиком», в большой батькиной кепке… на карачках, к косачам крадёшься… а коленки все в глине… а в глазах свету, хоть лучины поджигай! А птицы на березняке… чёрная тьма тьмущая… Вот бей мне в рыло — не вру!

Займётся счастливым смехом Васька, рассказывая за свои сновидения, удивляясь очередному чуду, выложив как на духу обстоятельства глубинных изменений в его малолетней ещё жизни.
  — Ну, что… — с почином! Как говорится, с первым твоим ружьём! — искренне радовался Васькиному счастью чужой добросердечный человек, — тракторист, в уборку хлеба — не плохой комбайнёр, душевно ведая за своё «первое» в жизни. — А ну, шею мне подбрей! — с улыбкой добавит: — А то уже шерстяная дорожка до самой задницы проросла.

Засмеются вместе, душами и мнениями о дружбе навсегда соединившись. Постукивая дешёвым станком о стакан, набивая последнюю пену в крышке из-под термоса, намазывая ею горло, величественно пообещает и свою помощь, в виде капсулей центрального боя, и немножечко дроби, — сделав очередное доброе дело в своей честной жизни, отчего расплывётся в счастливом подтёке Васькино любознательное сердечко, навечно осознавая, какой он счастливый человек.
               
                14.

             Во всю незабываемую красу распустился любимый Васькин сентябрь, поддав акварелей и масляных красок его живой душистой тайге. Она за огородом начинается, с раннего утречка уже ждёт, волнительно нашёптывая лёгким ветром, своё сердечное признание упёртому мальчугану, из-за багряных горизонтов вытягивая за чёлку сонное ещё солнышко.

Умываясь первым тёплым светом, нехотя просыпалась низенькая деревенька. Дымами, звуками оживала, цепкими ещё травами и девственной росой встречая Васькин ранний ход, облизывая нектарной сыростью — его старенькие кирзовые сапоги.

В затёртой фуфайке, с пятью дробовыми патронами в кармане, в большеватой отцовской кепке, бечёвкой подпоясанный, удалялся обновлённый Васька, постепенно сливаясь со сказочным миром зелёных, золотых, багряный теней и красок, с гордым настроем пронести эту страсть через всю свою жизнь. За его спину нежно уцепившись, крепенько обняв, дремало Васькино первое ружьё, самое любимое и дорогое в его жизни. Иж-К, израненная старенькая курковочка, 16 калибра, 1955 года рождения, сердечный подарок благородного человека, уцелевшего когда-то защитника РОДИНЫ, фронтовика.


                5 сентября 2021 г.