Лететь никуда нельзя

         Насколько он помнил, сначала их было много. Маленькие птенчики разных цветов: голубые и серые, зелёные, жёлтые, или белые, точно снег, все они толпились в крошечной клетке, толкались, ещё не умея толком летать, и приземлялись друг другу на головы. А рядом стояла стена – какое-то непонятное прозрачное изваяние, что начиналось от самого пола и заканчивалось потолком клетки. За прозрачной стеной была ещё одна комнатка, только намного больше, в той клетке ходили и жили двуногие говорящие великаны. Кажется, их звали людьми.
          Один из двуногих время от времени просовывал в маленькое помещение свою большую и тёплую руку и насыпал корм. Маленький попугайчик и все остальные птенчики тут же рвались вперёд и вырывали зерно друг у друга. А ещё человек менял воду и иногда забирал, и уносил куда-то одного из пернатых. Одного, другого, затем – третьего и четвёртого…
          Кому-то было суждено стать последним. И этим последним стал он. Как говорил Роман, продавец зоомагазина, расхваливая тропических птичек покупателям, птица ничем не больна и вполне активна, просто никто не хотел её брать из-за цвета. И это казалось странным, учитывая, что птенчик был яркого лимонно-лаймового окраса с очень нежным и густым пухом, и разными оттенками оперения.
          Но потом купили и лимоннокрылого. Теперь Его звали Люсик.

***

           Большая, нет, по-настоящему огромная квартира открылась его глазам! Как много простора, как много высоких насестов – шкафов, как много цветов и зелени, и даже клетка с двумя такими же, как он, попугаями. Люсик сидел у самой дверцы своего домика и хаотично махал маленькими, но уже сильными и красивыми крылышками. Из всех своих братьев и сестёр, пожалуй, он особенно отличался страстью к полёту. Не мог сидеть без движения, как его голубые или зелёные братья, грузные и вечно голодные, и летал между ними, как солнышко, насколько позволяла клетка в магазине.
          Но теперь солнышко было заперто в отдельную клетку многим меньше, по такой уже не полетаешь. Хозяйка редко появлялась в доме, и складывалось такое впечатление: выпускала его полетать только затем, чтобы опять наказать: «Люсик, не лезь на лампу!», «Люсик, не лезь в окно!», «Люсик! Куда ты?! Не ешь растения!»
          На холодильник и на горку из чашек было тоже нельзя, большие красные плоды со странным запахом, что росли из самого ближайшего горшка, а после висели, собранные одним букетом-пучком, нельзя; девушка отгоняла буквально тапками, набрасывала на него одеяла, длинные юбки или платки. На шкафчик нельзя, зеркало потрогать клювом – нельзя, нитки из ковра выдёргивать – тоже нельзя. А что можно?! Другой двуногий, Роман в магазине, мало следил за птичками, но никогда не кричал и не относился с такой злобной дотошностью, хотя и не выпускал летать.
          «Туда нельзя, сюда нельзя, никуда нельзя…» А рядом с окном, под которым стояла клетка, рос такой красивый цветок с широкими и мягкими лиловыми листьями. Хозяйка называла это растение «кашкой», а ещё оно было чрезвычайно вкусным… За него она кричала больше и чаще всего. Но зачем, зачем тогда надо было садить или ставить рядом такие вкусности? Случайно, специально, или для того, чтоб позлить?
           Не разрешала вылетать на балкон, отгоняла с макушки шкафа, на котором лежали какие-то книги и рукописи, лишь без конца звала смотреть с собой коробку с мельтешащим экраном – то сериалы, то фильмы. А что в них было вкусного?
          Один единственный раз, когда птенчику удалось пробраться между натянутых прутьев, он выскочил и, довольный, уселся на верх другой клетки, две пары грустных и сонных глаз тупо посмотрели на него, не двигаясь и совсем не мечтая о воле.
         «Эти птички были намного старше», – заключил Люсик, он грустно чирикнул – вздохнул, и в этом писке зазвучала такая тоска, какую было невозможно передать никакими словами. А когда начинал баловаться сильнее – хлопать крыльями, ёрзать и бить ногами о зеркало, хозяйка кричала, обращаясь к нему полным именем:
- Люций! Ну точно, маленький Люцифер!
          И птенчику сначала казалось, что ему нравится своё имя, оно такое необычное – длинное, непонятное, но потом, особенно в такие моменты, вздрагивая от страха и понимая, что девушка обращается снова к нему, становилось уже очень жутко. Примерно с того времени – после первого истошного вопля – имя стало его пугать, потому что превратилось в предвестника осуждения.
          В скором времени Люсика перестали выпускать совсем.

          …А за всегда открытым окном пели и наслаждались свободой другие птицы. Они звали его, манили, и деревья манили, шелестя зелёной листвой. Добродушный и спокойный голос клёна и лип каждым своим листочком не смеялся, он приглашал. И птенчику было так грустно и стыдно, что он сидел в своей розовой клеточке с нарисованной рядом короной, опустив голову, желая и не умея уйти… улететь.
          С каждым днём, каждым лучом Луны и восходом Солнца, маленький жёлтенький попугайчик всё же надеялся, что «завтра что-то изменится – завтра будет всё по-другому», но наступало это «завтра», и снова были только мечты. Только листья приглашали всё меньше и меньше, реже звучали радостные голоса птиц – голуби и скворцы, что обычно почти всегда садились на подоконник и стучали клювами или хлопали крыльями, больше тоже не прилетали.
          Зато к хозяйке время от времени начала приходить сестра. Девочка была младше, почти что вдвое, и не такой вредной – совсем другой по характеру. В отличие от Эрики, малышка вселяла надежду, она садилась прямо напротив клетки и смотрела на птенчика своими большими каре-зелёными глазами. Иногда открывала замок, на который была заперта клеточка.
         Когда старшая сестра не видела проделок младшей и была занята извечной любовью всей жизни своей – телефоном, или кино, или болтала с подружками, маленькая Надежда, как прозвал её Люсик, не зная настоящего имени, даже шептала: «Не бойся! Она отвернётся – выпущу, выпущу!» Но Эрика всегда возвращалась.
          Они спорили часто о птицах. Надя давно хотела завести попугайчика, только она хотела голубого или синего-синего, «точно небко». Когда-то один раз у Кати она видела такого. С тех пор и мечтала… Птичка соседской девочки умерла от ожирения через месяц, точно став знаком, что и у неё никогда не будет дома питомца.
          Сёстры спорили почти каждый день, каждый раз, когда видели друг друга и играли именно в центральной комнате. Но каждый раз всё было примерно одинаково. Выяснение кончалось криком и ссорой, девчонки расходились по разным комнатам и обещали никогда больше не видеться.
          А потом, однажды утром, когда небо было затянуто большими каплями белой росы и бушевал ветер, и громко грызла клетку рядом живущая домашняя мышь, а двуногих не было в комнате, Люсик не выдержал. Ему стало страшно и скучно, он тоже прыгнул на верхнюю жердочку и начал грызть прутья.
         Хозяйка прибежала незамедлительно.
- Люсик! Подсунули мышь! Ты мышь или птица? Ты – птица! Птицемышь! Люсик, хватит жрать клетку! Люсик, прекрати! Люсик! Люцифер! А ну, сиди тихо!!!
           Жители третьей клетки, большие и толстые зелёные кучеобразные попугаи, молча смотрели на это всё. Равнодушно. Точнее сидели и спали. Они всегда спали, ели или клевали друг друга. На том, кажется, ум их заканчивался. Хотя было чуточку удивительно, как при таком громком и резком голосе они умудрялись спать, ещё и сладко-сладко засунув головы в крылья?
           Итак, с Зелёными дружить было тоже нельзя, только не из-за девочки. Даже мышь, хотя это, казалось бы, была мышь, довольно бесноватый старик в летах, даже он как-то с большим пониманием смотрел на творящийся беспорядок. Выглядывал из своего деревянного домика, при виде хозяйки – наигранно нюхал ей руки, лизал, бережно брал еду, но это лишь когда Эка приносила что-нибудь и кормила вкусным. А во все остальные разы прятался от малейшего крика в свой дом, и только голова или длинный снежного цвета хвост выглядывал, и тот потом тоже быстро убирал.
          Хвостатый старик никогда не прятался от писка-плача желтокрылого птенчика. С пониманием смотрел на него, иногда поднимая вверх маленькие когтистые лапки и точно предлагая так помощь, говорил: «Я с тобой! Я тебя вижу, слышу!» Прутья двух клеток разделяли их, как стена. И никто не мог изменить это, но он очень-очень хотел.

- …Зачем тебе вообще птицы? Зачем такие «друзья», если ты к ним относишься только с ненавистью? – снова спросила сестра. – Отдай их лучше мне, хотя бы одного, отдай самого маленького. Ему ведь плохо! Он пищит почти целый день – плачет!
- Как будто у тебя будет лучше! – насмехалась жестокая Эрика. – Ты в школе торчишь целый день!
- Как и ты, кстати.
          Мама Эрики тоже не понимала, зачем дочь скупает различных животных, но притом не следит за ними, кормит раз через раз, ничего не разрешает и почти не выпускает «гулять». Соседский попугай погиб почти по той же причине – слишком много ел, стал очень толстым, и сердце его не выдержало такой нагрузки.
- Зачем покупать животных и птиц, если так к ним относиться?
          Эрика оправдывалась:
- Вы не понимаете ничего, я так выражаю свою любовь!
- Любовь?..
          И много ещё было сказано слов, обидных, грустных и оскорбительных. Но среди них ни одного – правды.

          …Пока они снова ссорились, малышка-сестра открыла клетку Люсика, а тот уже ждал её, весело помахивая, точно пёс, хвостиком, сидел в дверях своей клеточки. И когда старшая сестра зашла через час в комнату, она обыскалась питомца, но так нигде не нашла.
         Открытое окно на балконе…
- Это всё ты! Куда ты смотрела?! Надя!
         Но малышка чувствовала себя победительницей.
- Не знаю, это не я…
         Окно, в действительности, было открыто Эрикой за много часов до того. Цветы надо было «проветрить», а проветрить заставила мама. Пока девочки выясняли, кто прав, а кто виноват, вечно молчащие зелёные кучи перьев и старенький седой мышь искали взглядами юркого и неугомонного птенчика. Они вспоминали, как он даже не мог сидеть – всегда бегал из стороны в сторону, когда был на своей миске, без конца лез в колечко, или настырно пытаясь научиться кататься (но он сумел), бегал, прыгал, летал или истошно пищал-чирикал.
          Когда, наконец, все поняли, что случилось, кто-то был рад, а кто-то залился слезами.
- Но я любила его! Любила! Я не хотела!..
- Наверное, так будет лучше всем. Ты же сама запрещала ему летать. «Туда нельзя, сюда нельзя, никуда нельзя...»
           В заплаканных глазах Эрики стояла другая картина: пару лет назад у неё жил ещё один попугай, тоже маленький, тоже жёлтенький и весёлый, как солнышко. Однажды они играли вечером – он был весел, был жив, а на утро лежал без движения. Уснул и не проснулся, лежал на полу, как тряпочка, мёртвый… И, возможно, в этот миг ей хотелось увидеть таким и Люсика…
           Но тот улетел. Мама долго ругала дочь: зачем заводить животных, если всю свою жизнь они будут с тобою несчастливы? Больше денег она на них не даст!
- Да даже если ты начнёшь нормально ухаживать за ними, даже если начнёшь кормить их и любить, они никогда не увидят свободы, никогда, понимаешь, ни-ко-гда не смогут перелететь с дерева на дерево? А они, может, хотят этого больше самых дорогих фруктов. Всего лишь иметь впереди дерево и лететь к нему, перелетать с ветки на ветку. Всю жизнь в клетке! Несчастные мыши и птицы. Они не виноваты, но... Так и проживут век… А ведь так и проживут… Ну, купят их люди, пусть даже самые лучшие люди, и что, думаешь, им от этого – сильно радостно? Нет. Я против птиц – они должны быть на воле. И устраивать дома «тропический» лес – тоже против, в природе им будет лучше.

         А птенчик сидел на одном из деревьев напротив, качался на веточке на ветру и думал: о, как иначе он представлял себе эту жизнь! Подумать только, он когда-то хотел быть купленным! Грустил, не спал несколько дней напролёт, когда остался один, грустил от того, что последний. И тогда казалось, что это было самое счастливое время, но теперь уже всё позади... теперь будет всё по-другому...


Балаклава, август – 4 сентября 2021 (редакция 2024)