Ольгушка

       Тётя Оля —  старшая из сестер Меньшиковых.  Родилась она летом 1917 года.  Ровесница Октября. Мы с Юриком, моим младшим братом, любовно звали ее Ольгушкой. Мне она была как мать.  Да и звала она меня «сына».
       -Сына , нарвал бы смородинки.

  В отличие   от  мамы, она была более эмоциональна. Когда мы приезжали в Сосновку, то не миновать было крепких объятий, а при провожании все пускали слезу. Бабушка Ксеня всю жизнь прожила в Сосновке вместе с тетей Олей. Ольга работала учителем русского языка и литературы в соседней деревне. Приезжала домой только на выходной.   Дом был старый, еще дореволюционной постройки. Большой (ранее в нем размещалась контора спиртзавода), под железной крышей, которую надо было часто красить - ржавела очень быстро. Помню, как подставляли тазик, когда шёл дождь. После войны полдома было продано семье Альманов. За Альманом была замужем Анна, сестра  дедушки Коли. Альман был директором спиртзавода, и тетя Аня, оставшись одна, еще долго пользовалась привилегией выделения ей брички в воскресный день для поездки на рынок.
        Таким образом, оставшаяся у бабушки и Ольги половина дома  состояла из кухни и комнаты.  В кухне было окно, русская печь, стол, бабушкина кровать и большой сундук, на котором можно было и прикорнуть.
       У входа слева висела икона, которую бабушка занавешивала, когда к  т. Оле приходили гости. В кухне же был погреб, которым не пользовались, так как весной его заливало полой водой. Бабушка рассказывала, что как-то она его открыла, а оттуда выпрыгнула лягушка. Я помню время, когда в доме еще не было электричества. Это было вплоть до начала 60-х годов. Вечером на кухне зажигали керосиновую лампу, представляющую собой железную банку с керосином , фитилем и стеклянной колбой.  Сразу замечу, что в комнате, проход в которую был из кухни через двустворчатую дверь, имелась лампа - изящная, с емкостью для керосина из зеленоватого стекла. Комната мне одно время казалась очень большой по сравнению с нашим  жилищем в Воскресенске(мы вчетвером тогда жили в  18-метровой комнате). Из кухонной стены торчала кирпичная лежанка. Пол был из толстых дубовых досок.  Они не были покрашены, и т. Оля при мытье полов скребла их большим ножом. После мытья полов  комнату заполнял свежий дух, в котором сливались запахи влажного дерева и цветущего под раскрытым окном шиповника.

       Из мебели стояли у стены слева две металлические кровати и между ними  некая конторка с маленькими ящичками, в которых была всякая всячина: нитки, пуговицы, старые  письма  и открытки.
       На этой же стене висела гитара с бантом, на которой т. Оля неплохо аккомпанировала себе.
       У окна стоял высокий комод, над ним резное зеркало. Потом большой фикус в кадке. У правой стены этажерка и стол, за которым  обедали, когда собирались гости. Еще по стенам были развешаны репродукции картин в рамах: «Сватовство майора», «Тройка», «Деревенский хор», «Устный счет». Я  любил уже лежа, готовясь ко сну, рассматривать их,  при этом  в голове сочинялись разные истории про персонажей, изображенных на картинах.

       Этажерка была забита книгами и журналами. Из-за моего  неравнодушия к печатным изданиям на полках царил страшный беспорядок. Книги и журналы были перемешаны, лежали вкривь и вкось. Когда я приезжал на следующее лето, то порядок снова нарушался, но т. Оля ни разу не сделала мне по этому поводу замечания.

     Журналы! О! Это было моё любимое чтиво. Во-первых: с картинками, репродукциями, во-вторых: разнообразно, познавательно и интересно.  Это были «Смена», «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Советский экран», «Крестьянка», «Крокодил». В «Юности» я прочел   «Звездный билет» В.Аксенова. Был впечатлен, хотелось быть в такой же интеллигентной компании, как у его героев. В некоторых журналах были фотографии с политическим руководством нашей страны, на которых отдельные лица и фамилии были замазаны чернилами. Такие были указания свыше. Так стирал память о своих конкурентах Н.С.Хрущев.  Под чернилами были Берия, Маленков, Булганин и другие известные в ту пору деятели.
      
    В летние месяцы в Сосновке были периоды, когда в отпуск съезжались и Долговы,  и Петровы. Численность обитателей Сосновского дома возрастала до десяти. Всех надо было кормить.  Мамулька, как всегда не любившая заморачиваться, говорила  про т. Олю, что она может приготовить из ничего. Это «ничего» благодаря бабушкиному таланту выживания приобретало реальную форму. С весны она заводила цыплят, которые к лету доходили до кондиции. Под топор шли молодые петушки. Иногда казнили и старых кур. Казнь производилась на чурбане, буром от пропитавшей его крови пернатых. Палачом всегда была бабушка. Бывали случаи, когда  курица после казни лишившись головы, вырывалась из рук и бегала по двору взмахивая крыльями, пока силы не покидали ее. Т. Оля смотреть на это не могла и называла бабушку Маратом.
        Из курицы варился суп с самодельной лапшой. Лапша была плоская и широкая. Суп т.Оля варила такой густой, что и второго было не надо.
       Другим фирменным блюдом, которое готовилось по случаю  (обычно на день рождения т. Оли), были котлеты. Они были большие и сочные. Мяса в них было немного. Зато зелени т.Оля не жалела. В процессе приготовления на  чугунной щербатой сковороде   котлеты скворчали, фыркали и пытались взлететь. Сохранилось фото, где на столе стоит эта эпичная сковорода.
       Еще из серии «из ничего» была пшенная каша. Варилось ее много, на уличной печке. Помню я ходил на «бугор» к бывшему коровнику за шампиньонами. На старом навозе их росло видимо-невидимо. Местное население ими в ту пору "гребовало". К каше из шампиньонов т. Оля готовила изумительную подливу с белым соусом.

        Старые куры исправно неслись, и по утрам мне и Юрику в дополнение к манной каше (я любил с комочками) давали еще  вареные яйца.  Мы заказывали: я - в мешочке, Юрик - всмятку.
        В то далекое детство я мечтал стать лётчиком и любил рассказывать, как я буду лететь над Сосновкой и сбрасывать из самолета шубу для т. Оли, пшено для цыплят и пуховый платок для бабушки.

        Так как финансами заведовала бабушка, то у т. Оли периодически случались конфликты с ней из-за папирос. Т.Оля курила исключительно «Беломор».
   Бабушка собирается в ларек за хлебом.
       - Купи папиросы!
       - Я же тебе покупала две пачки.
       - Кончились!
       - Тогда потерпи.
   Т.Оля нервничала и даже отпускала матерные слова. У бабушки был расписан бюджет от получки до получки. Сколько хлеба, пшена, керосина, папирос и др. надо покупать. Особая статья была связана с походами на рынок, там покупалось мясо и масло. Рынок располагался недалеко от вокзала. Это были деревянные крытые ряды прилавков. Наплыв по выходным продавцов и покупателей был огромен. Масло продавалось самодельное. Маленькие шарики, завёрнутые от жары в свекольные листья. Бабушка всегда придирчиво , вызывая недовольство продавцов , выбирала масло.  Часто, по дороге назад, заходили ещё в какие-то подворья  и покупали старую картошку по более дешёвой цене, чем на рынке. У бабушки был кисет, в котором она держала деньги и называла его «мошонкой».
   Свежий хлеб бабушка есть сразу не давала, всегда ели вчерашний. Так было экономнее.

          В 50-х  люди жили информационно изолированно: не было не только  телевизоров, но и радио. Свет провели только в начале 60-х. Поэтому в каждой деревне был свой говор, выражения и слова. Т. Оля  рассказывала, как один из учеников написал в своём сочинении: «На ветке сидели и чирикали чиPiздики».Так в деревне называли воробьёв. А ведь действительно скорее «Чи-пи, чи-пи», а не «Чик-чирик» слышится от стайки воробьёв. А на уроке английского был сделан неординарный перевод слов:
   Yesterday - как вчерась, а   day before yesterday — как надысь.

         В августе 74-го, когда брат Юрик (в то время он работал штурманом рыболовецкого флота) приехал в отпуск, мы с ним решили съездить в Сосновку. В Столешниковом переулке был в ту пору винный магазин, в котором продавались импортные вина в красивых бутылках. Загрузили рюкзак, с которым и поехали с Павелецкого вокзала в общем вагоне. Билеты удалось купить только такие. Мы сразу заняли два боковых места со столиком. Но, так как вагон был общий, то положено было опускать столик и таким образом создавать ещё одно сидячее место.
 
        Мы, отринув нашу врожденную скромность, поставили на стол бутылку, какую-то закуску и два стакана. Народу в вагоне было очень много. Это было время, когда в Москву ездили со всех концов страны за продуктами.  Даже загадка  была :
«Длинная, зелёная, пахнет колбасой». Ответ — электричка.  Итак, мы спокойно сидим, выпиваем, разговариваем, время от времени выходим в тамбур покурить , и никто не отважился потеснить нас. Хотя, если бы нас попросили, мы бы пошли навстречу.
       В купе напротив ехал мужичок, который одобрительно смотрел на нас. Он выпил стакан портвейна и решил утолить голод, открыв банку минтая в томатном соусе. Долго ковырялся в ней ножом, перекладывая содержимое на кусок черного хлеба, потом, проглотив всё это, задумчиво сказал: «Так, херня какая-то».
     Таким образом с определённой степенью комфорта, мы  прибыли в Богоявленск, пересели на поезд «Кукушку» до Сосновки. 
     На станции «Бенкендорф-Сосновка» мы попали в объятия мечущейся по перрону тётушки. Миновав пыльный центр, мы по дороге со ссохшимся  в камень чернозёмом, пошли верхом мимо графских прудов по каштановой аллее  к Совхозу, затем свернули у придорожной часовни и через  мостик у тёти-Дуниного (сестра бабушки Ксени) дома вышли на улицу, ведущую к спиртзаводу. Огромные вётлы, выросшие из столбиков забора со стороны улицы, скрывали бабушкин дом. Мы тихонько, приподняв слегу, которая служила вместо калитки, подошли к дому. Бабушка, как всегда, встретила нас спокойно: «Приехали, ну и хорошо!» и пошла рубить голову курице.

        Чуть позже, когда мы расставили бутылки из рюкзака, заглянул сосед Иван Иванович Сидоренко.  Ещё будучи молодым он работал электриком на спиртзаводе. Случился несчастный случай. Деревянный электрический столб , на который он взобрался и закрепил себя поясом, оказался гнилым, и Иван Иваныч рухнул вместе с ним. Лежал в больнице, лишился зрения на один глаз и, получив инвалидность, более уж нигде не работал. Характер, и до падения бывший хохлацки- зловредным, ещё более испортился. У него была манера повторять последние, услышанные от тебя  слова, вопросительно и  с сарказмом. Например,
услышав, что я работаю инженером-программистом, он переспрашивал: «Инженером, говоришь?».
        Уже позже, когда вышел на экраны фильм «Белое солнце пустыни», я почему-то вспомнил Иван Иваныча, когда услышал фразу, сказанную т. Суховым: «Павлины, говоришь?!».
        Когда он увидел на столе бутылки, то прищурив свой единственный глаз , спросил, что это. На ответ: «Разные вина», сказал: «Вина, разные?»  и , усмехнувшись, пошёл за браконьерскими карасями. 
        Бутылка с мятным ликёром приглянулась бабушке. Она её спрятала, сказав, что будет добавлять из неё в чай.
      Молодость и лёгкое вино требовали динамики. Мы ходили на бугор, прыгали с песчаных склонов оврага, изображая из себя персонажей недавно прошедшего по экранам фильма «Золото Маккены». Я был бандит Колорадо. Ходили на речку «Челновая» и одаривали потом Олика кувшинками белого и желтого цвета. В общем,  неделю валяли дурака, не забывая вечерами «подкидного».

        Один раз я с Юриком ходил за мясом в Сосновку (так мы называли центральную часть).
   Из магазина «Галантерея», что напротив «КООП», вышел молодец в солдатской форме с подругой  под руку.  В сельской местности (тогда) солдаты вызывали уважение, и поэтому к нему тотчас же подошел  мужичок и завел разговор.
   В Сосновке (в то время) все мужички среднего поколения были какие-то на одно лицо, красное от употребления алкоголя и работы на улице, прищур «хитрый глаз», на голове имели  кепку восьмиклинку, надвинутую на глаза, пиджак и брюки, заправленные в сапоги. Одежда серого цвета, местами с соломенной трухой. В зубах дымила папироска с причудливым изломом.
     - Долго ещё служить-та?
     - Да, чуток.
     - Сколь чуток-та?
     - Да, полгода.
     - А-а-а. Перещалкнутца-та нашёл с кем?
     - Чаво?
     - Перещалкнутца-та, говорю, нашёл с кем?
     - Чаво? - сказал ещё раз равнодушно солдат и медленно пошёл со своей подругой по улице.
     Мужичок, постоял, почесал затылок под кепкой и сказав:
     - Эх, ни хряна-та ты ня понял! - Закурил новую папиросу.

      Уезжали, напутствуемые бабушкиным «Ну, с богом!» и слезами т. Оли. Долго молча смотрели в окно вагона, пока не стемнело. Тоскливое чувство щемило грудь — мы уезжали с нашей второй родины.