17. Цена легкомыслия в охоте за развлечениями

     Можно ли считать наивностью поездку семнадцатилетней девицы за тридевять земель к морю без провожатых? Что это? Полу-детская неосознанная шалость, легкомыслие по недомыслию? Попытка сбежать от страшной действительности? Погоня за новыми острыми ощущениями? Неуёмная жажда риска? Или потребность сбросить с себя все условности, какие опутывают человека, когда он окружён теми, перед кем обязан выглядеть приглядно, чтобы потом всю оставшуюся жизнь не пожинать горькие плоды содеянного и не отстирывать грязные пятна с биографии? Дать свободу своей фантазии там, где никто тебя не знает и не будет изводить попрёками? Не воспользуется твоими промашками тебе во вред? Неужели это осознанная потребность пофлиртовать и поохотиться на мужчин, рассчитывая при этом предложить себя подороже? Звучит прозаично, грубо, неблагозвучно, слишком резко и осуждающе неприглядно. Она спустилась по широтам ниже Астрахани, до самого Баку. Учитывая, что Каспийское море (а по определению: озеро) южное, а мужчины в подавляющем большинстве кавказские, к тому же мусульмане, и им кроме приезжающих пофлиртовать женщин больше флиртовать не с кем (свои ходят в паранджах и в сопровождении), горячие и безрассудные, легко теряющие при виде оголённых коленок головы, полудикие в массе и через одного совершенно дикие наедине со слабыми и беззащитными женщинами, то, что она представляла себе лёгкой, невинной забавой, могло и скорее всего должно было окончиться для неё плачевно или даже трагично. На то, чего особенно следовало остерегаться и всеми способами избегать, несмышлёная, можно сказать, туповатая, но отнюдь не романтичная и не наивная авантюристка и сделала ставку. О том, что многие подобные охотницы сами становились дичью для тех, на кого охотились, она была наслышана, но её это не остановило. Безрассудство начинается с самонадеянности людей, безосновательно, непредусмотрительно полагающих, что не они сами себя обязаны оберегать, а Фортуна вопреки их поведению и несмотря ни на что, и именно на этом веском основании именно с ними ничего плохого случиться не может. Она может и обязана, но относится к своим обязанностям ещё недобросовестнее, чем люди к собственной безопасности. У неё своеобразное чувство юмора и свои жестокосердные забавы.
     Похотливые руки смуглых мальчиков, от безусых до седовласых, вслед за их взглядами начинают тянуться к одиноким девицам и ощупывать их уже в поездах; вместо того, чтобы насторожить и образумить, это её лишь воодушевляло. А возгласы на привокзальных площадях, в рядах таксистов лились музыкой в уши и бальзамом в душу:
    «Вах! Какой товар к нам сама приехал! Девушка, твой платье сзади рвался снизу до самого… Вах! Красавчик, для кого так разделся, для тот парень, да? А мы знаешь кто? Мы – тот парень! Где ещё такой джигит найдёшь? Россия такой нет, Россия одни нищий и пьяница. От него для женщина польза нет: что даёт, потом будет побить, отнять и пропить».
     По русской речи в Баку легко можно было отличить коренных бакинских азербайджанцев от сельских, или (так их подразделяли) окультуренную часть населения от неокультуренной, так как русский язык в некотором смысле служил лакмусовой бумажкой в определении степени образованности: те, у кого был приличный стаж проживания в столице, в целом сносно изъяснялись на русском, но остальное, основное население - люди из селений Азербайджана – так же коряво и несуразно, как русскоязычные, за исключением, может быть, армян из Арменикенда (привокзального района Баку, заселённого преимущественно армянами), на азербайджанском. Такая речь свидетельствовала о том, что девица попала в руки полудиких с точки зрения современного цивилизованного человека сельчан, взращённых на исламских традициях. В их глазах жара и близость моря не оправдывали прозрачных платьиц и купальников заезжих красавиц, открывающих то, что должны скрывать, в особенности, если рядом ни одного защитника чести и достоинства. Девица считала, что хорошо знакома с законами жанра, следуя которому она – охотница, а они – дичь. Но знает ли хищник, что он дрессированный? - над этим она не задумалась… В самых смелых её фантазиях к ней не тянулось сразу такое множество мужских рук одновременно, и они не были так бесцеремонны.
     Игривой отмашкой в виде угрозы:
     «Уберите лапы, мальчики. Этот товар не для всех. Я сейчас милицию вызову!» - она вызвала лишь взрыв смеха:
     «Смотри, настоящий, разговаривает! Думаешь, милиций лучше за нас? Мы покатать будем, платить будем, а милиций даром катается, потом штраф берёт и будет посадить три лет на тюрьма за проституция».
     Юная, красивая, в меру вульгарная, то есть без комплексов; насчёт юности и красоты - что тут сказать? – природа сама дала, сама и отберёт. Но если всё равно придётся отдавать, не всё ли равно когда и как? Обладатель наравне с правами на обладание чем-либо наделён и обязанностями по надлежащему его сбережению. Она этими обязанностями пренебрегла. Имела ли она право и силу требовать этого от других? То, что даётся, надо использовать разумно, или хотя бы не без ума и без излишнего усердия в расточительстве. Вот к уму, не говоря уже о благоразумии, и обращены нарекания. Но глупая – оскорбительно. Наивная? Для эмансипированной женщины это ещё оскорбительней и не соответствует действительности. Остаться наивной означает не иметь спроса – ни одна женщина с этим не примирится, скорее раздерёт себя на части и раздаст, сама на себя наговорит, чем даст заподозрить, что её не хотят. Даже если бы из всех эпитетов этот импонировал ей более остальных, он менее всех ей присущ. Наивная девушка или женщина не ходит, тем более одна, по кабакам и злачным местам мальчишеских сходок (куда и сами мальчики не рискуют ходить в одиночку), где с девочками делают всё, что хотят, не особенно с ними церемонясь или не церемонясь вовсе. Наивная девочка не ходит одна в лес с толпой мальчиков на подпитии, вооружённых хотя и тёмными, но более чем прозрачными намерениями; наивная девочка не едет за три моря к морю одна, одевшись так, что для использования по прямому назначению её и раздевать не надо; и наивная не ведёт себя так, как ведут себя псевдо-наивные, требуя от мужчин больше усилий для воздержания от соблазна, чем это требуется для его удовлетворения. Тот, кто искушает и провоцирует воров, демонстративно выставляя напоказ и разбрасывая свои ценные вещи и деньги, имеет ли право сетовать на них? Нельзя требовать от мужчин стойкости в борьбе с искушением, поощряя распутство женщин, то есть не требуя от них скромности в поведении. Пока женщина не вытравит из себя проститутку, мужчина не убьёт в себе насильника, даже если его самого за это убить. И хотя доля вины женщины в составе преступления очевидна и даже более весома, за всё в ответе сильный пол – хищник, что никогда и не скрывает своих агрессивных посягательств; в лучшем случае он пытается их более или менее привлекательно обставить. Если и есть что-либо наивное в человеке – так это попытка мужчины замаскировать свой грубый плотский интерес к женщине, который любая женщина чувствует и определяет безошибочней, чем беззащитная лань намерение голодного льва, оказавшись с ним в одной клетке. Но её заботит не это. Ей важно привлечь к себе внимание – неважно чем. Что из этого выйдет? – не её забота. Пусть об этом заботятся правоохранительные органы. Вот что надо понимать под псевдо-наивностью женщины: одевается как хочет (зачастую так, что и раздевать не надо), ведёт себя как заблагорассудится, а все вокруг обязаны уважать её личную свободу и обеспечивать неприкосновенность её личности - иначе в действие вступает неумолимый закон. Речь идёт, естественно, не огульно обо всех без разбору и не во всех случаях, но о тенденциях и закономерностях.   
    Не из ничего родилась горькая острота:
    «Желание женщины – закон, а желание мужчины – статья закона».
    Ущемляйте свою натуру как хотите, но даже не пытайтесь ущемлять её - такого посягательства не потерпят ни закон, ни общество с его гнилой лицемерной моралью. Стелитесь вкруг неё штабелями, рвите друг другу из-за неё глотки. Не только можете, но и обязаны. Для этого она и явилась в мир. Но не вздумайте при этом посягать на её свободу выбора, который она вправе менять когда угодно, где угодно, сколько угодно раз и при каких угодно обстоятельствах. Если угораздило родиться мужчиной, неспособным обходиться без женщины - покорно корми её, одевай, развлекай, умри за её каприз и будь готов в любую секунду до, после или во время оно получить причитающийся плевок в душу – в виде милостыни или отказа в ней. Дело мужчин – повиноваться каждому движению её брови и мановению пальца. Но на родной почве кавказский мужчина – не подозрительное лицо кавказской национальности, что изо всех сил пытается заслужить лояльное к себе отношение, а совершенно другой народ. Это на высоких широтах он фальшиво бледнеет перед ней, как перед своей царицей, а на родной сороковой параллели при виде него, несмотря на природную бледность, бледнеть доводится ей и бледнеть по-настоящему, без притворства. Её пальчик для него – перст, указующий ему его место, лишь там и лишь ненадолго, да и то с известными оговорками. Но женщине нужно доказать, что это имеет место всегда и везде. И она всеми достойными и недостойными способами провоцирует, подстрекает мужчин, даже тех, что нуждаются как раз в обратном, чтобы их сдерживали.
     От последствий жёсткого флирта уже при посадке в поезд и всю дорогу до места прибытия её уберегли пожилые пассажирки. Они и сопроводили её до стоянки такси. Но и этот флирт, и устроенный таксистами приём она расценила по-своему, не как предостережение, а наоборот, как хороший знак: спрос аж зашкаливает, а уж умно, с пользой распорядиться им она сумеет; мир мужчин будет плясать под её дудку и играть с ней в её игру по её надуманным правилам. В азарте погони за удовольствиями она не обратила внимание на то, что это уже другой мир, с другими играми по правилам, написанным задолго до её появления - не посчитавшись с ними, она обрекла себя на погибель. Поняла не так, как следовало, как было правильно, а так как это было ей на руку: с дамской сумочкой на одном плече и спортивной сумкой на другом она припустила от таксистов не в отделение милиции и не в кассу за обратным билетом домой, а в сторону частников – искать у хороших мальчиков защиту от плохих - и юркнула в первый же подвернувшийся жигулёнок, не утруждая себя задуматься над тем, что в данной ситуации такая прыть скорее всего ведёт её не к добру.
     «Быстрее! Поехали!» - приказала, не удосужившись убедиться, что место, в какое она угодила безопаснее того, из какого сбежала: там она была на людях и в относительной безопасности, а здесь оказалась наедине. Трудно сказать, у кого был более испуганный, встревоженный вид – у беглянки или у водителя, помимо воли оказавшегося в роли её спасителя. Она всё ещё воспринимала происходившее с ней как некое недоразумение, маленькую неувязку, случайность, а отнюдь не как сигналы бедствия и не как предзнаменование грядущего несчастья. Через несколько минут, взяв себя в руки, она оглядела шофёра и успокоилась окончательно: это был затурканный, явно семейный человек лет 40, в широкополой, фуражке, под которой не видно лица, а иногда и всего носителя лица.
     «Безобидный старикашка», - решила она.
     Он показался ей безвредным, тихим и даже забитым – с таким можно делать всё, что заблагорассудится. Но на Кавказе нет безвредных и забитых мужчин, тем паче один на один с женщиной, что и понятия не имеет ни кто он, ни где она – такой тип в Кавказских горах и предгорьях не водился отродясь.
     «Один раз на Баку?» - шофёр сверкнул подобострастной золотой улыбкой. Его русский был ещё невнятней, смешней и  меньше похож на русский, чем у таксистов на вокзале; это означало, что он был выходцем одного из самых глухих, заброшенных селений.
     «Куда мы едем? – манерно спросила она, не поняв про какой бок идёт речь. – Давайте прямо в ближайшую гостиницу поближе к морю».
     «Что, – так же подобострастно и участливо поинтересовался водитель, - родной нет? Никто нет? Никто не будет поискать? Вах! Очень лучше! Плёхо! Очень плёхо! Будем ехать на гостиница близко моря».
     На губах его засияла золотая улыбка, счастливая и лучезарная. Она приняла эту улыбку за детскую, наивную, ребяческую…
     «Не было бы счастья… А почему бы и нет? Много ли ему надо? Зато у меня будет своя машина. – подумала легкомысленная девица. – Уж этим-то я заверчу, как захочу. Нет худа без добра».
     Вслух она этого не сказала, лишь повелительно напомнила:
     «В ближайшую гостиницу, пожалуйста. На то, чтобы раскатывать по городу, у меня денег нет».
     Он поймал прозрачный намёк на лету:
     «Зачем платиться? Не надо платиться. Будем друзья».
     «Только без рук или я выхожу здесь».
     «С руками, без руками - только друзья», - с завораживающей, очаровательной готовностью к услужению согласился он.
      Она спохватилась уже слишком поздно: за чертой города, в машине, уносившей её наедине неизвестно с кем непонятно куда – ни дороги, ни единого деревца и жилища.
     «Где мы? Мне нужна гостиница! Тут нет ни моря, ни гостиницы. Остановись!»
     «Мы – друзья! - он улыбнулся всё той же золотой улыбкой, но без тени прежней угодливости. - Тихий. Мы едем на гостиница. Твой личный».
    Его облик, повадки в считанные секунды неуловимо, но необратимо переменились: безобидный с виду мужчина преобразился в зверя, а его детская, наивная, ребяческая улыбка - в оскал людоеда.
    «Остановись! – потребовала она со всею решимостью, на какую была способна. – Я дальше не еду».
    «Дальше не надо. Мы уже на твой гостиница».
    Прошло ещё несколько минут.
    «Где мы? – запричитала она, поняв наконец, что вляпалась во что-то, несопоставимое ни с чем из её предыдущей жизни. Её опыт был бессилен подсказать ей как себя вести, чтобы выпутаться. Она интуитивно, почти неосознанно прибегла к лучшей защите женщин – слезам, но было уже поздно: это был не тот случай и не тот человек. Она добровольно сделала ставку на флирт. Ей выпало флиртовать против воли до омерзения, до отрыжки, до рвоты. Лишь когда уже было слишком поздно и всё потеряно для неё, она увидела в его улыбке звериный оскал. Современная мораль полностью оправдывает такую женщину, а закон освобождает её от ответственности за последствия такого поведения. Но чья доля вины в гибели пловца больше – акул, что водятся в водах, куда он заплыл, несмотря на все запреты и предупреждения, или его личная? Почему же закон и мораль однозначно  осуждают акул и оправдывают такого пловца, что сам создал ситуацию? Она собрала всю силу духа и приказала:
    «Покатались – и хватит! Возвращайся в город, если хочешь получить свои деньги!»
    Угрозы разбились о его полную бесстрастность. Но и слёзы помогли бы ей не больше угроз. В её положении её не спасло бы уже ничто, кроме пистолета в сумочке.
      «Заплатиться будешь здесь, сейчас!»
     «Ты пожалеешь! Ты ещё не знаешь, с кем связался!»
     В ту же секунду она почувствовала прикосновение стали к горлу. До неё дошло сквозь помутившееся от страха сознание, что она угодила в руки первобытного дикаря.
     «Не надо много болтаться! Здесь тебя нет никто. Никто не будет тебя поискать. Никто тебя не защищать».
     «Мама! Мамочка!» - запричитала она.
     «Любишь мама?! – сурово съязвил он. – Надо сидеть дома с мама, а не поехать любить мама на Кавказ! Тут твой мама нет. Всё, приехал, вылезайся из машина. Здесь пачкать нельзя. Пойдём твой гостиница, там будем делать тот, за чем ты сам сюда приехал – Хазар на тебя не скучался, не позвал, ты сам…»
С этими словами, угрожая ей ножом, Хазар выволок пленницу из машины и затолкал в одинокое, заброшенное, полу-разрушенное строение, крышей едва возвышавшееся над землёй. Вокруг, насколько хватало глаз, не было видно ни одного огонька, похожего на свет человеческого жилища. Так заканчиваются обманчивая, иллюзорная власть женщины и её неразумный флирт: утратив под воздействием азарта, вызванного игрой, чувство самосохранения и ответственности за своё поведение, а вместе с ними и чувство реальности, она сама подпадает под мужскую власть, всегда такую обнадёживающую вначале… Можно лишь сочувствовать её беде, но чужое сострадание не спасает, а лишь вредит той, что сама себе не сострадает.
    Нет женских и мужских проблем, есть лишь общечеловеческие. Вряд ли даже самые жёсткие и жестокие назидания вразумят потенциальных жертв, уговорят их пожалеть себя самим, чтобы не искать потом бесполезными уговорами сострадания к себе у своих палачей…
     «Забитый мужчина» был известен как прилежный семьянин, послушный муж и любящий отец трёх дочерей. Женщины его не баловали вниманием и ему поневоле приходилось быть таким. Ни в чём порочащем прежде не уличался, так как никто не предоставлял ему такого шанса. Он развозил продукты питания по детским заведениям и работницам этих заведений всегда удавалось пристращать его женой и пристыдить дочерьми, когда он пытался заигрывать, распускать руки или предлагал плату за известные услуги. Но ни одна из знавших его по работе женщин не рисковала сесть к нему в машину и средь бела дня при свидетелях. Одинокая, беззащитная женщина, что, спасаясь от приставаний мужчин, чуть не на ходу сама запрыгнула в его машину, была для него даром небес. Но тем самым она страшно оскорбила его мужское достоинство. Не проявив ни благоразумия, ни жалости к себе, имела ли она моральное право рассчитывать на его благоразумие и жалость? Как она могла обмануться и обман ли это, и если обман, то с чьей стороны? Во всяком случае, не с его. Он не затаскивал её силой, она сама впрыгнула в его машину - чуть ли ни на колени к нему уселась. Она не убоялась в его лице того мужского начала, от какого убегала. Она – вся лживость и эта лживость вся на виду. Он весь – ничтожество, помноженное на аморальность, и всё это также написано на нём, как в книге. С этого дня, женщины, так или иначе соприкасавшиеся с ним по работе, стали подмечать в «забитом мужчине» по отношению к себе замашки супермена. Если раньше он подворовывал продукты для дома, не довозя их до мест назначения, то теперь он норовил ещё умыкнуть в кухнях уже готовые блюда, складывая всё, что попадало под руку, в небольшую кастрюльку. На вопрос, вызванный естественным женским любопытством:
     «Шовкет перестала тебя кормить, или ты завёл себе собаку?», - он отвечал с ухмылкой превосходства:
     «Я завёл много очень лучше».
     Нормальное женское любопытство очень скоро перелилось через край и переросло в навязчивую подозрительность. Женщины быстро выяснили, что до дома кастрюля не доезжала, а сам хозяин чуть ли не каждый день задерживался на работе лишних два, а то и три часа. Заведующие детсадов в милицию обращаться не стали, а прибегли к женским уловкам: поварихи, нянечки и уборщицы, брезгливо отвергшие его приставания, сами стали наперебой заигрывать с Хазаром. Изощряться, напрягать ради него фантазию никто не утруждался: все признания делались как под диктовку:
     «Ты стал совсем другим. Если бы не твоя Шовкет! Она бы выцарапала мне глаза. До сих пор я считала тебя верным мужем, поэтому и не показывала виду, что ты мне симпатичен. Но, кажется, ты не против пригульнуть от Шовкет. Ты же не нашёл кого-то на стороне? Тебе разве нас мало? Или нашёл? Я ревную. Ты не знал, что женщины ревнивее мужчин?»
      Голова пошла у Хазара кругом и он, хоть страх и давил ему горло, выдал себя – не открыто, но так, что все сомнения женщин переросли в уверенность.
    «Я не боюсь Шовкет. У Хазар дома Хазар мужчина, а не Шовкет».
    Искушение боролось с трусостью, осторожностью и чувством приближавшейся опасности, очень сильно развитым у разного рода бесноватых натур. Буря сомнений отражалась на его лице, а бесы искушений продолжали впиваться в него:
    «Если у тебя есть женщина, то где она? Это ты ей обеды возишь? Приезжая, что ли, жить негде? На привязи держишь? Мой брат один раз с такой связался, потом по судам затаскала».
    «Меня затаскать не будет. Мой цепь крепкий».
    Понимая, что заговаривается, он дрожал от страха и возбуждения, но его несло и он продолжал бахвалиться, позволяя щекотать себе усы и самолюбие. Наконец трое мужчин, мужья работниц одного из детсадов проследовали на машине за Хазаром до самого его тайника – и тайное стало явным. Чтобы никто не пострадал, угрозы исходили одновременно от всех: везде его встречали, как и договорились, одними и теми же словами:
    «Мы знаем, на что ты способен и чем занимаешься. Ради девочек и Шовкет мы будем молчать и никуда не заявим. Даём тебе время до конца дня, чтобы ты её отпустил – целой и невредимой. С неё хватит и того, что она уже натерпелась. За тобой будут следить; вздумаешь обмануть нас или что-нибудь сделать с ней плохое, мы тебя посадим туда, где плохое будут делать с тобой».
     Настоящий мужчина белел от ужаса, при каждой следующей угрозе становясь всё белее, и трясся как в лихорадке. В последнем садике ему заботливо подали кастрюльку:
    «Покорми её напоследок»…
    В сарае, на земле лежало измождённое, замученное существо с потухшими, запавшими глазами, слипшимися от грязи волосами, в изодранном, некогда модном, полупрозрачном платье – это и была та самая юная девица, которая сошла с поезда две недели назад, уверенная, что вся жизнь и все мужчины принадлежат ей. Она  была прикована за шею цепью к железному кольцу, вмурованному в стену. Палач проявил человечность и обмотал хомут на шее жертвы тряпкой – чтобы не сломать игрушку раньше, чем наиграется. Искательница приключений была вся покрыта побоями: оказавшись в каменном мешке, первые два дня жертва тщетно пыталась оказать насильнику сопротивление и даже угрожала ему. Но и после того, как она сдалась, побои не прекратились. Хазар оказался небездарным психологом и ни на секунду не прекращал пыток. Её сумки валялись рядом, садист лишь повыбрасывал из них все колющие, режущие и прочие сомнительные предметы. Игрушка была ему нужна для его изуверских развлечений целой и невредимой, и не должна была причинить какого-нибудь непоправимого, несовместимого с жизнью вреда, ни себе, ни ему. Он не мог позволить ей сделать что-то с собой: разобрать и сломать её он хотел сам. Посуду он после каждой кормёжки удалял от неё на недосягаемое расстояние. После первых двух актов любви, она уразумела всю бесполезность криков, слёз и сопротивления, и больше на все его посягательства не реагировала никак – ни словами угроз и мольбы, ни сопротивлением. Она вела себя тупо и безучастно, и его это не раздражало и не мешало ему бурно, буйно, пылко и радостно делать то, за чем он приходил. Но в прощальном акте ему захотелось от неё ласк и слов любви. Палачи не ненавидят своих жертв, отнюдь, они их обожают; без них жизнь садиста мучительно, беспросветно пуста; без тех, кто добровольно кладёт голову на плаху, палача попросту нет. Жертва чаще всего заслуженно претендует на роль и звание соучастника. Ненавидит садист лишь недоверчивых и ускользнувших.
    «Скажи: «Люблю Хазар», - и Хазар будет отпускать тебя на домой. Клянусь мама и дети! Потом Хазар приехать твоя домой на гости».
    Сквозь поражённый страхом и истязаниями замутнённый ум слова о близкой свободе и цене за неё с трудом проникли в её сознание. Ему пришлось повторить их несколько раз, прежде чем она с тою же обречённой тупостью, с какой исполняла все его омерзительные прихоти, выдавливала из себя безучастное, неосмысленное:
     «Люблю»…
     «Нет! Скажи: люблю мой Хазар».
     И она вторила с покорной ненавистью:
     «Люблю мой Хазар!»
     Наконец эйфорический экстаз, какой она, как и все предыдущие, пережила, не принимая в нём участия, был окончен, как и всё остальное, что происходило с нею в эти последние две недели - теперь уже навсегда. Он покормил её, потом освободил от цепи, надел на неё другое платье, усадил в машину и наконец увез из этого ада. И всё самое отвратительное в жизни имеет одно неотъемлемо, бесконечно ценное, спасительное качество – каким бы бесконечно тягучим ни казалось, оно неминуемо заканчивается. Высшая несправедливость - в том, что всё хорошее быстротечно, а плохое долговременно. А высшая справедливость – что ничто не вечно. Мысль о близости свободы не закрадывалась в болью поражённое сознание; несчастная полагала, что её перевозят из одной тюрьмы в другую. Хотя такая мысль и промелькнула в голове палача, но страх преследования был уж чересчур велик, к тому же другого надёжного тайника у него не было. Затонувшая вера всплыла на поверхность. Осознание происходившего происходило в ней не умом, а нутром. Лишь страх оказаться в каменном мешке навсегда удерживал её от искушения выцарапать ему глаза, перегрызть горло или орган, являвшийся главным инструментом нелюдя. Всё это было где-то в подсознании. Ни одной чёткой мысли в ней не прослеживалось. Её действиями руководили лишь животный инстинкт, подсознательная воля и бессознательная потребность выжить - немудрено для избалованной, изнеженной девчонки, что просидела две недели на собачьей цепи и жрала из собачьей миски, опорожняясь тут же и тут же исполняя все прихоти изверга. Инстинкты, приняв на себя функции ума и души, как правило, выполняют их безошибочно, во всяком случае, гораздо успешнее, чем выполняют их и ум, и душа. К вокзалу они подъехали уже затемно. Остановились поодаль; Хазар, такой смелый наедине с беззащитной пленницей, боялся, что таксисты опознают машину и водителя, укравшего у них добычу. Кроме того, он должен был иметь возможность быстро ретироваться, на тот случай, если бы ей взбрело на ум учинить что-либо непредвиденное.
     «Я буду написать письмо. – садист заклеймил жертву прощальным поцелуем. – Я не забыть никогда наш любовь. Возьми твой билет».
     Она вырвала билет из его рук и сделала конвульсивную, судорожную попытку вырваться и убежать. Он её удержал.
     «Поезд Москва пойдёт через 25 минуты. Бери вещи, не забывай. Мне не надо. Или хочешь оставаться на ещё?»
     Она без слов выскочила из машины...
     «С цепи сорвалась, что ли?» - бросали ей вслед те, на кого она натыкалась.
     В висках стучало лишь одно слово:
     «Домой!»
     Добежав до первого же вагона первого поезда, она автоматически, тупо сунула билет в руки проводнице и стремглав влетела внутрь, заняв первое же попавшееся свободное место.
     «Девушка, пройдите вперёд! У вас другой вагон», - попыталась вразумить её проводница.
     «Домой!» - не глядя ни на кого, сказала она.
     «Всем надо домой, но ваш вагон…»
     «Домой! Пусть привяжут меня к кровати и больше никуда из дома не выпускают!»
     «Оставь её. – вмешалась вторая. – Ты глаза её видела? Больная какая-то. Всё равно не выйдет. Потом по вагонам переведём. Ну и запах! Свадьба ещё не началась, а веселье уже в полном разгаре».
     «Надо её высадить».
     «Куда? – она с билетом. Пусть пока сидит, сейчас не до скандала».
     Пассажирка ещё крепче прижала к себе сумки:
     «Домой!»
                1987