Темная и неразгаданная личность этот француз

         В ожидании прибытия воеводы князя Юрия Сулешева дьяк Герасим готовил полную памятную записку (роспись) о положении дел в Тобольском уезде.

         Герасим Мартемьянов Третий-сын Никитин начал службу  подьячего еще в 1595 г., но только после царствования Годунова стал разрядным дьяком. Совсем непросто продвинуться было в смутное время. Опыт, знание и упорство? Конечно. Но и ревнивое стремление стать вровень со старшим братом воспитало в нем твердость и умение добиваться успеха в любом, самом малом деле.

         При великом государе Михаиле Федоровиче и до приезда в Тобольск, служил вместе с князем Юрьей в сыскном, затем и в ярославском поместном приказах. В Тобольск сослан по одному «оплошному» делу. И то хорошо, что не в опалу острожную.

         Прибыв весной на новое место службы в Тобольск, первое, с чем столкнулся Герасим (и на себе испытал), что хлебных припасов даже с учетом присланных Москвой не хватает. Из отписок узнал, что ввиду неспокойной обстановки и недостатка в охране, немало пермских и казанских обозов с хлебом были разграблены по пути, а иные испугавшись, поворотили обратно в Чердынь.
 
         Голод сильно ударил не столько по Тобольску, сколько по городкам на Туре и Иртыше, в низовьях Оби и Иртыша, а это главные реки, текущие в Передней Сибири. Что говорить про острожки на притоках. Из года в год повторялась одна и та же история. В челобитных от служилых людей, что писались на воеводу тобольского, исполненных стоном неприкрытым неслось, что «де хлебного жалованья им не достает, и нет у них иного, как покинуть сибирские города и остроги, и брести на Русь от голода с женами и детьми».

        И это был главный и первостепенный вопрос. Разрешить эту, язвой горевшую докуку великую, невозможно без повсеместного и поименного надсмотра. Дозорщики – вот самое важное звено!

         По дороге в сибирскую столицу въедливый дьяк выяснял на съезжих избах о том, сколько по пути становлено деревень без учета, сколько не обложенных «тяглом» хозяйств. Притом, что «пятый сноп» крестьяне исправно отдавали в казенные амбары. Вот только сметные книги воеводы «самовольно не вели для своей корысти». Подозрения дьяка, перешла в уверенность, что сибирские воеводы и приказные люди  неспроста скрывают от Москвы хлебные поступления.
         
         Как угадал Мартемьянов сын Никитин тяжелую заботу боярина Федора Кирилловича Плещеева, товарища и второго воеводы тобольского. И подсунул короткую справку о ссыльных, что по тюрьмам маются, и государевы припасы задарма растрачивают. И еще обратил, что имеются царские грамоты, позволяющие поверстать их в службу и «дать денежное и хлебное жалованье».  А до того велено их «посадить в крепкую тюрьму и беречь накрепко, чтобы они никуда не ушли... а корм им давать по две деньги человеку на день».

         Особо обратил он внимание боярина на нерусских сидельцев. А среди них на пленных поляков, свеев (шведов), немчин, черкес запорожских и прочих «литвин». Потому, как эти «в делах жалостью не чинятся», ради выслуги «святее римского папы» быть хотят.

         -А всего нерусских сослано 319 человек, из них некоторые с женами и детьми - уточнил дьяк и пример привел, - еще  в 7123 (1615) году прислан в Туринский острог Савва «Фрянцюженин», а в грамоте сопроводительной писано, что родом он из далекого и неведомого нидерландского герцогства и в Москву приехал как посланник принца Оранского. А за что в Сибирь сослан, не указано, только велено держать его за приставом «в лицех» и на службу совместно с «литвинами» не допускать. И он не единственный - надо бы повнимательней ревизию провести по острогам и тюрьмам.

         Федор жестом остановил дьяка. Более десяти лет прошло с тех пор, когда он впервые столкнулся с этим «немчином». Время прошло – и обиды не было.

        Теперь же, когда ему предстояло иметь дело с новоявленным сыном боярским, недопустима неясность в отношении подчиненного. Что-то не складывалось. По бумагам Савва прибыл как голландский посланник графа Морица. (...envoye du pais de Hollande de la part du comte Morice) и грамоты (в оригинале – ...et lettres, que je porles sont a la chambre des Ambassadures) его находятся в Посольской избе. Посланник? Значило ли это, что он в ранге дипломатическом был? Не было посольств в ту пору из этой страны!

         Знал боярин, что «прописанные» в Посольском приказе иноземцы - а в их числе могли быть лишь дипломаты и купцы чужестранные - никогда не относились к подданным государя. Да, эту страту ограничивали в перемещении по Руси. Послы и их помощники не могли беспричинно покидать посольское подворье, им категорически возбранялось самостоятельно, без сопровождения, передвигаться даже по Москве. Да, и небезопасно то было. А  выезд за пределы столицы требовал уже специальных подорожных грамот. Без них, во времена оные, человека приравнивали к бродягам, за что несчастному грозила виселица.

         И уж, конечно, посланников не ссылали в остроги. Не ущемлялись они и в вероисповедании – вольны были службы посещать в своих церквях или кирхах. И таковые строились на Москве и в иных городах. Тобольск, слава богу, это миновало – осенил себя крестным знамением боярин.

         А Француженин принял православие и крестил его не кто-нибудь, а митрополит Ростовский (Le metropole Rcstosqui ma baptise et donne le nom de Sada – писал Савва в своей челобитной), ныне Великий Государь всеа Руси патриарх Филарет Никитич! Но если Савва был бы в ранге военного посланника от штатгальтера, то следовало после крещения его подчинить Рейтарскому, Пушкарскому или Разрядному приказу. А он сослан в Сибирь за неведомую ему, боярину, провинность. Сослан как простой государев подданный. И велено ему служить и быть «в лицах».

         Впрочем, сослан после перекрещивания. А вышедший с Патриаршего двора человек становился «русским» и на него распространялись все права и обязанности «москвитянина». Таинство, как и вступление в подданство, согласно русскому светскому и церковному законодательству, являлись необратными. А ежели бывал замечен новообращенный в возвращении в прежнюю веру или оскорблении истинного православия, то «за измену государю» предусмотрено одно наказание – сожжение на костре, в срубе.

             И Патриарший разряд неизменно выносил отщепенцам такие приговоры, только в отличие от «турчинов», где сжигали без промедления, на Руси ад твердо ассоциировался с вечным холодом. И приговор смягчали увещеваниями в надежде на просветление. А упорствующего вероотступника отправляли в монастырскую яму на покаяние и держали там до полного исправления или смерти. Отступники, осужденные за «измену» могли сидеть в холодных подземельях годами. Немного известно таких, кто сохранил твердость своих заблуждений в условиях севера, в темной яме без выхода на белый свет! 

           Оставался открытым вопрос о мотивах «выезда на государево имя» (то есть принятия подданства), поскольку француз не стал в России, в конечном счете, ни наемником, ни служащим торговой корпорации. Иммигранта, первоначально зачисленного в Панский (Иноземский) приказ, записывали в службу, а под нею в России понималась преимущественно военная.

         Так ли, иначе ли, только француз не был принят и «иноземческим» землячеством Москвы, а это говорило о том, что он не обладал, по их мнению, правами знатного дворянина. Но и не простолюдин – такового бы отправили служить рядовым казаком на дальние заставы. Конечно, он принял новую веру, заключил брак с русской девицей, и это сразу сделало его изгоем общества иноземского. Зато заслужил милость государя!

         Вот только сослан он без семьи и это тоже  невнятно.  Многие, очень многие, даже будучи отправлены не просто в ссылку, а в остроги заключены, получали право на совместное проживание их семей. Более того, царская казна оплачивала содержание семейства! А по вестям в починке Истоба, что в Хлыновском уезде, проживает его женка. О ней и ее детях тепло отзывался архиепископ Киприан, отдыхавший три дня в доме Маремьяны во время своего тяжелого перехода из Москвы до Верхотурья.

         Наконец, возможно, что француз прибыл в Московию в составе шведского оккупационного отряда под командованием Якоба Делагарди и попал в плен княжеских войск Михаила Скопина-Шуйского.

          Для пленников действовало традиционное право о военной добыче. Возможно, князь не предполагал доставлять подданного иной страны к месту «размена», а тем более предоставлять ему свободу. Он рассматривал француза как свою законный трофей  и, следовательно, собственность, предполагая в последствии окрестить в свою веру и, по сути, закабалить. Став православным, Савва навсегда утрачивал возможности возвращения на родину. Француз не остался бы «на государево имя», не был бы приписан ни к одному приказу, а находился в услужении у Скопиных, в его кохомском поместье под Шуей.

         Только история изменила ход планируемых князем событий. После смерти Михаила Васильевича, Делагарди увел свои войска на север, ближе к границе со Швецией. Через три месяца  царь Василий Шуйский был смещен и отправлен в монастырь. В Москве стала сильна боярская партия, склонявшаяся к избранию на трон кого-либо из европейской королевской фамилии. На первое место выдвигался польский королевич Владислав.

         В числе сторонников были бояре Салтыковы, митрополит Филарет (и брат его Иван), князь Мстиславский, а также князь Иван Семенович Куракин - талантливый полководец, прославивший себя под руководством князя Михаила Скопина-Шуйского боевыми успехами и разгромом польских отрядов Александра Лисовского.

          Дело то не сложилось. Польский король Сигизмунд сам восхотел занять трон московский, и тогда князь Куракин покинул единомышленников, отошел от седьмочисленных бояр, склонился к согласию с королем Речи Посполитой. Попросту перешел на сторону Сигизмунда. И заслужил у соотечественников репутацию изменника. А от польского короля Сигизмунда получил жалованную грамоту на владение дворцовым селом и слободкою с деревнями. В 1615 году он был удален от двора, и отправлен в Тобольск воеводой.

          С легкой руки голландского купца Исаака Массы ходили слухи, что в опалу князь Иван попал «потому, что его предал один француз, … в Сибири ежедневно посещавший его стол».

         В чем состояло «предательство» ему, боярину Федору, неведомо. Тут возможны и козни, творимые поляками в период после отказа Владиславу и Сигизмунду, и тогда следует предположить, что Француженин к ним причастен. И потому велено следить, чтобы француз не служил совместно с «литвинами».

               Даже и то могло быть, что покровителем  (а может и крестным) француза был именно Иван Куракин, потому и «посещал стол» князя часто. «Предать» же он мог в связи с несостоявшейся свадьбой государя. Уж больно очевидно совпадение: в одно время в Тобольск были сосланы и князь, и «нареченная невеста» Мария Хлопова, и Савва.

          После возвращения Филарета Никитича из польского плена, бояре Салтыковы и иже с ними (они же очевидцы участия Филарета в семибоярщине и противники женитьбы сына на девице Хлоповой! И множество иных прегрешений за ними! Одно родство Салтыковых с инокиней Марфой – властной и неуступчивой бывшей супруги Филарета какой крови ему стоило!) попали в опалу и удалены со двора в ссылку. А князь и Мария были возвращены в Москву и Нижний Новгород, соответственно. Но не Француженин!

         Вполне можно предположить, что князь Иван был сторонником женитьбы царя на Марии, а француз подвел своего покровителя в этом деле. И оба разделили судьбу царской невесты. Впрочем, ссылка князя прозывалась «почетной», и как только его соратник Филарет объявился на Москве ситуация стала исправляться. Вот и Француженина велено записать боярским сыном с высоким для Сибири окладом в 17 рублей.

         Покинув прибежище в имении Скопиных он  не оставил себе свободы выбора. Иностранцы, проживавшие в России, не приняли его в свое общество, но открывалась возможность выслужиться перед новой отчизной. В России он не мог ни торговать, ни воевать (а также не знал русского языка, чтобы стать переводчиком Посольского приказа), и его единственным способом существования могло быть государево пожалованье. Правда, и оно не могло быть бесконечным без перекрещивания.

         Принятие православия гарантировало дворянину устойчивый доход. А представитель знати мог рассчитывать на высокий оклад в русском обществе, не располагая ничем, ни знаниями, ни навыками, ни опытом и ни квалификацией, ничем кроме родословной. Но надо полагать, что неофит, сумел-таки  убедить русские власти в своей принадлежности к высокому рангу и, следовательно, ему боярину нужно внимательно приглядеться к «немчину».

         Дилемма для Саввы, как и большинства иммигрантов, лежала между религиозными убеждениями и выгодой. Он склонил свой выбор к последнему.
Это-то было понятно боярину.

         И то следует прояснить, а не был ли покровителем Саввы сам Филарет Никитич, митрополит Ростовский. Тут было над чем задуматься боярину. Безвестный, ничем не отмеченный «немчин», не представивший достоверные документы своего происхождения, во всяком случае, дворянских грамот или рекомендательных писем от «галанского» дворянского сословия,  неожиданно заинтересовал митрополита, да так, что в 1610 году он лично окрещивает и одаряет. С отъездом митрополита с посольской миссией в Польшу новокрещен утратил покровителей.

         О том, что достоверных сведений о происхождении нет говорит и то, что «немчин» не вошел в московское дворянство, не получил достойное содержание и теперь вынужден тянуть лямку служилого. С другой стороны опальный дьяк Михайла Тюхин знающе говорил, что в посольском приказе никогда не оставляют без внимания заявления иностранцев, и тщательно проверяют каждого, делая запросы, сопоставляя известные и полученные допросные листы. И проверяемый не раз будет под запись рассказывать свою историю. А Тюхину можно доверять, он не один год в посольских дьяках служил, и сам проверял, и его на допросах держали подолгу, и дыбу испытал, огнем мечен.

         Поступки «немчина» показывают, что француз более ориентировался на карьеру, чем духовные искания. Катехумен отказался от прежних воззрений, оглашение он проходил на Патриаршем дворе, где для них существовало специальное помещение.

         Находясь «под началом», француз познакомился с основами православной веры. Епитимья православного обычно длится две недели и завершается миропомазанием. Ему же, как инославному, предназначалось шестинедельное обучение основам православия, кульминацией которого являлось перекрещивание.

          Оглашение совпало с однодневным  постом на Усекновение главы Иоанна Предтечи, в день памяти преподобного Савватия – игумена Соловецкого. За отход от своих убеждений с казны дано ему «портищь всяких немало, а с конюшни лошадь со всем нарядомъ». Но за вознаграждением не последовало вступление в русское дворянство.

          А вскоре после завершения срока «подначальства» польские войска Гонсевского заняли Москву, и ему «плевавшему» на прежнюю веру следовало избегать общения с прежними единоверцами. Так может все-таки измена царю?
               
         Смутили боярина и иные признания француза, сделанные  в 1615 году тобольскому воеводе князю Ивану Куракину:
            -«тому лет с семь ходили голландские Немцы кораблями морем к Мангазее, а хотели пройти к Енисею, и пришли-де того же лета к себе назад; а сказывали, что-де лето было сиверно, льдом их к Енисею не пропустило, а только-де дождались бы полуденного ветру, и им бы-де в Енисей пройти было мочно».
 
             Из этого следовало, что француз был неплохо осведомлен о попытках «немецких» людей проникнуть на Русский Север по морскому пути, миную заставы Архангельского города. Знал о Новой земле, что напротив Обской губы и устья Енисейского, а это прямая дорожка к Мангазее, куда путь настрого, под страхом лютой казни, закрыт для иностранных купцов.

         Опальный дьяк Михайла рассказал боярину историю проникновения западных и прежде, всего, британцев из Ост-Индийской компании на русский север, отметив, что, по его мнению, Савва мог бы значительно дополнить и уточнить. Он, де, по мнению бывшего посольского дьяка, знает больше, чем рассказывает, прикрываясь незнанием русского языка.

         В другой раз француз извещал, что знаком с розыском руд, говоря, что «где я родился, и ту руда серебрена и медная и оловеная». Загадочная личность этот француз. Чужой.

        -Хоть француз проживает на Руси белее десяти лет, а русскую молвь» не знает, - дьяк счел нужным довести до боярина важную, по его мнению, особенность немчина, - говорит и пишет только «немецким письмом». И весьма конфликтен с начальными людьми, не боится противоречить воеводам, а жалобы направляет  не куда-нибудь, а непременно к Москве.

           «Помню, помню – скривился в душе  боярин, получивший, с подачи Францюженина, 1609 году «благодарность» государя (ЛжеДмитрия II-го) за приведение суздальских волостей к целованию "тушинскому вору".

         -А там его «крестный отец», но кто - неведомо. Имя крестного всегда пишется после первого (как отчество), у этого же француза все навыворот, - продолжил свой рассказ Мартемьянов.

        Дьяк выжидающе смотрел на Плещеева. Не получив ответа продолжил:

        -Может этот молодец состоит «на правеже в ысцове иску»? Провинился перед Оранским статхаудером, да так, что некомфортная Сибирь стала ему милее южной Франции?  Он называет себя голландским французом, но его речь выдает окситанские корни. А Окситания – это южные департаменты Лангедок и Прованс, ближе к Пиренеям. Бывал в Сибири «шпанец» - его каталонский язык очень схож с окситанским.

          Похожие истории действительно случались с иноземцами, которые, имея большие долги перед своим правительством или торговой компанией, принимали православие и женились на русских женщинах. Известны на Руси таковые, и большей частью французы, которые не знали русского языка, и ничего не понимали в православии, но из-за постыдной корысти соглашались отпасть и принять русскую веру, ради возможности остаться в Московии, получать содержание от государя.

           «Купецкого звания?  - размышлял боярин, - французское законодательство (в отличие от британского и голландского) определяет статус дворянина несовместимым с занятием коммерцией - эдиктом короля дворянскому сословию предписано служить его Величеству. Касалось ли это француза прибывшего из Голландии?».

           А вслух высказался так:

        - Да, только они, черти перекрещенные, зная, что государь никогда не выдает своих подданных на расправу иноземским правителям, имени своего не скрывали (но переиначивали на русский лад).

          Смущало боярина то, что неизвестно, и никогда и нигде не применялось, его настоящее имя. Это наводило на неприятные соображения, так, по его мнению делают закоренелые преступники, приговоренный к тяжелым наказаниям:

          -Темен и непонятен мне этот француз. И потому лучше держать его подале от Тобольска. Полагаю воевода Сулешов поддержит. Пиши так Герасим:

         «Лета 7131-го году в 31 день по Государеву Указу Великого князя Михаила Федоровича Всея Русии и по наказной памяти боярина Юрья Яншеевича Сулешева и Федора Кирилловича Плещеева, дьяков Герасима Мартемьянова и Никиты Леонтьева отправить Савву Француженина, а с ним Михайлу Трубчанинова и подъячего в Тобольском уезде вверх и вниз по Иртышу и по Тоболу реке всякими людми уезду деревень и пашен и покосов и всяких угодий дозирать и переписывать».