Калина и Каштанка

Камерный, аскетичный, обшарпанный, но полный жизни и смысла мирок, что создал в своей «Каштанке» Роман Балаян, обладает той чудесной, искренней и как бы вынужденной выразительной простотой, что была свойственна эпохе немого кино, но одновременно – и глубокой таинственной печалью звучащего иногда фоном клавесина. Эта картина – особенно трогательный и родной сердцу всплеск какого-то полумифического и полустершегося русского прошлого, короткие вспышки режиссерского и собачьего сознания, так убедительно и скромно выраженного через ограничение обзора, какой дает нам ручная камера. Окружающий мир она видит так, как, наверное, и могла бы видеть его собака, восприимчивая лишь к определенным волнующим ее и крупноплановым для нас деталям: к лицу или руке спящего хозяина, к чирикающей в клетке птичке, к стакану, к паутинке, к стрекозе, к другим четвероногим коллегам и обитателям ее нового странного жилья. И тут же, неразрывно с основным повествованием – полусновидческие воспоминания о детстве и о предыдущем хозяине, о том, как называл он Каштанку «холерой» и как все время стоял и что-то такое делал в своей мастерской, небольшой и усеянной опилками – и как иногда брал ее с собой по делам, как вечерами бывало выпивал и неуверенно шатался по проспекту.

И атмосферу этого маленького экранного уголка режиссер наполняет тихой и лучистой грустью феллиниевской «Дороги», с той же ясно ощутимой и трагичной неприкаянностью существования нескольких одиноких чудаков. Существования как будто бы случайного, непонятно, для чего и для кого нужного, такого милого и убогого, но со своими маленькими радостями и со своим обязательным и честным трудом, со своими смыслом и жизненной целью – пусть даже заключаются они лишь в редких цирковых выступлениях, да в тренировках своих разношерстных и разнородных питомцев, в такой, в общем-то, незамысловатой и немного ленивой, но несомненно искренней и каждодневной заботе. И, стоит ли говорить, что Олег Табаков – просто прирожденный клоун и ребенок, с этими своими трогательными обломовскими замашками и русской сердечной широтой, добротой и участием к бедным животным, которые для его героя, без преувеличений – настоящая и единственная семья, так что можно отправиться с ними даже и на пикник, и в блаженстве колосящегося русского простора быть счастливым своей маленькой русской идиллией. Если вспомнить «Поцелуй», то он далеко не так удался Балаяну, несмотря на ту же сдержанную, как бы приглушенную и намеренно серую телевизионную манеру. «Каштанка» же – действительно, очень по-чеховски простое, пронзительное и тонкое кино.

А вот на смену внешней сюжетной простоте «Калины красной», которую будто бы замечаешь вначале у Василия Шукшина, довольно скоро приходит неожиданная и удивительная свобода существования его героев в кадре, благодаря такой на редкость непредсказуемой и непоседливой для советского кино камеры, хотя и очень при этом внимательной, и последовательной и, я бы даже сказал – умной. В общем, все сложные и причудливые мизансцены в этом фильме, все резкие переходы и использование закадрового текста, воспринимающегося вначале, скорее, небрежным излишеством, а также и тот факт, что кино сделано в цвете – все это явно не импровизация и не случайность, а какая-то даже европейская виртуозность, свободный полет творческой фантазии, хотя и знающей свои границы – и все же находящей свою довольно лаконичную и адекватную замыслу форму. В не меньшей степени играет на это и лиричная, искрометная, не позволяющая ни на секунду заскучать манера Шукшина выстраивать свой изначально литературный, но с толком переиначенный под кинопленку диалог, выдавая всегда такие уморительно-точные, хотя, в конечном итоге, неутешительные, трагичные и выстраданные на глубине своей реплики.

Так что и сам главный герой в исполнении режиссера – эдакий грустный клоун, честный, порывистый и одаренный маргинал, чей блестящий и ироничный монолог, все эти упоительные кривлянья и заигрывания на грани фола – только отчаянный, хотя и органичный для него способ выразить эмоции и душу, которая явно болит и мучается от собственной никчемности, от явной растерянности, ненужности и одиночества. Можно сказать, что это даже спасительная необходимость (и для самого Шукшина, и для его героя, и для зрителя), которая лишь отсрочивает неизбежный и предрешенный финал-итог, ясный режиссеру изначально. И последовавшая вскоре смерть автора волей-неволей накладывает на «Калину красную» свой тяжелый и как бы судьбоносный отпечаток, значение которого не стоит, конечно же, преувеличивать – и все-таки рискну предположить, что метания этой не задержавшейся уже на земле души не просто так обрели именно такой характер и выразили себя именно в такой вот замечательной и незабываемой картине.