Няня, злые жуки и добрые люди

Летние каникулы я часто проводила у бабули с няней в Майкопе.
Из станицы Белореченской мы доезжали до городка на такси. В Майкопе не было ни железнодорожного вокзала, ни аэропорта. Бабушка встречала нас с мамой на станции. Няня ждала дома. Едва такси останавливалось, как я выскакивала из машины и неслась в знакомый полуподвальный подъезд, звонила в дверь на первом этаже. Открывала няня – старенькая, сгорбленная, всегда в платочке. Её сморщенное тёмное лицо светилось улыбкой, слезящиеся глаза сияли.
– Ах ты, моя миленька! Спасибо, что уважаешь старуху – первой прибежала! 
Няня протягивала ко мне руки, а в руках – вязальные спицы, соединенные пластиковой трубкой. На спицах, как баранки на связке, болтались носочки. Много-много пар.
– Видишь, сколько я навязала! Денно и нощно трудилась, чтобы моя нецененна, моя драгоценна была обута, согрета…
В подъезде появлялись улыбающаяся мама и семенящая за ней бабушка.
– Вот как она меня уважает, – с гордостью повторяла няня.
Радость встречи переплескивалась через край. Садились за стол, и я, дисциплинированно съев, что положено (бабуля с няней переглядывались – помнили мои «спектакли» с едой), откладывала в сторону ложку и рапортовала, как приучили дома:
– Спасибо, бабушка. Ты меня очень вкусно накормила. Можно выйти из-за стола?
– Солдатик какой-то, а не ребёнок, – ахнув, говорила бабушка. А няня, поджав губы, украдкой крестилась.
– Воспитанный ребёнок, – поправляла мама со значением. В её глазах угадывалось торжество: посмотрите и сравните, что вы мне отдали – и что получаете назад!
– Ребёнок должен быть… ребячливым, – с трудом находила нужное слово моя ненаходчивая бабушка.
– …И разболтанным, – невозмутимо подсказывала мама.
– Так можно мне выйти из-за стола, бабушка? – повторяла я, проявляя нетерпение: хотелось поскорее оказаться во дворе, проверить, на месте ли мои подруги. В прошлый приезд я оставила их совсем кнопками. Я их вообще едва помнила, но в своей мальчишеской компании втайне мечтала о них.
Бабушка сдавалась: она ничего не могла противопоставить маминому успеху. Ребёнок с аппетитом ест, он вежлив – чего ещё можно требовать от родителей?
– Иди, внученька, иди, – грустно вздохнув, разрешала бабушка.    
Однако ей надо было вставить и свои «пять копеек», и она добавляла:
– Только мне не нравится, как ты ко мне обращаешься. Что это ещё за «бабушка»?
– А что тебе не нравится? – удивлялась мама. – Ты и есть бабушка.
– Но как-то это неласково, грубо, – не сдавалась бабушка. – Звучит, как ругательство. Почему бы внученьке не называть меня бабуленькой?
– «Бабуленька» – это сюсюкание, – жёстко возражала мама. – Я против!
– Ну, хотя бы бабулей, – на бабушку было жалко смотреть.
– Хорошо, бабуля, – поспешно соглашалась я. – Я буду называть тебя так. Можно, мама?
Мама пожимала плечами:
– Делайте, что хотите. По-моему, это инфантилизм какой-то… Но если ты, мама, так хочешь – пожалуйста.
– Спасибо, внученька, – расцветала бабушка… то есть отныне и навсегда – бабуля.
– А няню как я должна называть? – мне хотелось уже сразу, на месте уяснить всё, чтобы с чистой совестью идти гулять. – Нянюля?
Няня беззвучно смеялась, отчего морщинки тёмной сеткой разбегались по её лицу. Красные слезящиеся глазки, скорбная щель рта – всё тонуло в этой паутине.
– Ах, миленька! Называй меня хоть каргой умалишённой, хоть старой ведьмой. Моя ты нецененна, сокровище ты моё.               

Я выходила во двор, и меня обступали подруги. Среди них робко маячили и мальчишки, малорослые и хлипкие, не принятые в воинственные компании пацанов. Начиналась другая жизнь, на время вытеснявшая всё, чем я обладала в посёлке.
Играя с девочками, я научилась шить наряды куклам. Вслед за подругами я также освоила производство кукол бумажных, нарисованных на картоне и тщательно вырезанных, с шикарными гардеробами из бумаги, которые мы тоже сами рисовали и вырезали – платьице за платьицем. Это было гораздо проще, чем обшивать и наряжать настоящих магазинных кукол. То были куклы для ленивых, но художественно одарённых девочек.   
Возвращаясь из Майкопа в посёлок, я рисовала и вырезала целые армии бумажных солдат – и мы с Генкой ценили их больше, чем пластмассовых. Их не жалко было убивать и калечить. А когда нам окончательно надоели солдатики, я вырезала целый народец воображаемой страны. Народцем правил толстый и уродливый падишах. У него были визири, воины, многочисленные жёны и дочери-красавицы – и неказистый «честный пастух», Генкин любимец. Пастух поднимал на жадного падишаха дехкан , и они свергали тирана, а его жён и дочерей-красавиц отправляли работать на кухню. 
Играя с девочками, я узнала ценность картонных коробок из-под обуви, которые чудодейственным образом превращались в двух– и трёхкомнатные квартиры. Коробки склеивались боками, в их стенках прорезались двери и окна, внутренние пространства оклеивались обоями и застилались паласами из лоскутков. Мебель – любая, на самый придирчивый заказ! – изготавливалась из пустых спичечных коробков (при их виде моё сердце поначалу ёкало, но огнеопасные бока коробков были исчирканы до серой картонки). Комоды, телевизоры на спичечных ножках с отломанными серными головками (в «богатых» домах я видела полированные телевизоры, к которым были привинчены такие же высокие ножки), раздвижные диваны с ящиками для белья, обитые тканью кресла, кухонные столы и буфеты – чего только не было в этих квартирах!
Но всё это мне быстро надоедало, и я принималась мастерить из спичечных коробков танки, бронетранспортёры, уазики, пассажирские поезда и грузовые составы. А коробки из-под обуви становились бомбоубежищами, гаражами и заводскими цехами.

Майкоп, в отличие от Пристани, чётко делился на дворы. Ребята из соседнего двора были чужими. Помню, однажды старшие девочки решили организовать в нашем дворе тимуровскую команду, и автоматически «записали» всех чужаков в «квакинцы».
Однажды нас с бабулей на улице остановила знакомая из соседнего дома. Это была тётя Алла – блондинка со «взрывом» на голове, сладко надушенная, в туфлях на шпильках – в сопровождении точно такой же дочки Эллы. У Эллы уже оттягивала кофточку грудь, и она была накрашена, как большая. 
– Поздоровайтесь, девочки, – велели нам.
Подрисованные глазки Эллы, командирши «квакинцев», пренебрежительно пробежались по моей чумазой физиономии, двум косам «в пояс», брючкам-бананам и гофрированной жилетке (мама гордилась, что одевает меня модно). На талию я нацепила самодельный пояс из натурального меха, выклянченного у бабушки: наш двор как раз в тот период играл в «пещерных людей». Я «заразила» друзей этой игрой, притащив во двор затрёпанную книжку С. Каратова «Быстроногий Джар».
Мы обе что-то буркнули вместо «здравствуй» и демонстративно отвернулись друг от друга.
– Дорогая Прасковья Фёдоровна, как время летит-то, – щебетала тётя Алла, искренне обрадованная встречей (мою бабулю в городке любили). – Давно ли Элька родилась в вашей больнице! А помните, как вы ей кололи уколы, такой крохе? И вот, – тётя Алла горделиво указала на свою надутую копию, – мы её уже замуж выдаём! Представляете? Заневестилась девка! Ну, а ваша, – Алла приветливо повернулась ко мне, – чем бабульку радует?
– А моя ещё в куклы играет, – спокойно отвечала бабуля.    
Элла усмехнулась, бросив на меня презрительный взгляд. Тётя Алла скривила губки:
– Ой, мы уж и забыли, что такое куклы… Что ж, рада встрече! Заходите к нам, дорогая Прасковья Фёдоровна! И ты, девочка, приходи – Элька любит подружек. Правда, дочь?
Элла надменно покачивала ногой, поставленной на каблук, а я представляла, как она рассказывает «любимым подружкам» о позоре «вождя» враждебного клана.   
Два дня я потом не появлялась в своём дворе. Мимо двора чужого старалась не ходить до самого отъезда…
Сказать по правде, я даже не рассердилась тогда на бабулю. Мне было просто её жалко. Она простодушно ляпнула глупость, выставила на посмешище себя и меня – и не поняла этого. Бабуля была совершенно беззащитна и бесхитростна.

В Майкопе, помимо меня, огнепоклонников не водилось. Когда мы играли в «пещерных людей», и «разводили костёр» на лужайке, это был всего лишь бутафорский «очаг», выложенный камешками. И я понимала, что нельзя даже заикнуться о настоящем костре. Даже если мы с подругами удерём далеко-далеко со двора, на крутой берег речки Белой.
Там, у Белой, иногда жгли костры. Но это делали взрослые студенты, юноши и девушки, которые курили, как тётя Генриетта, и носили спички в кармане брюк. Они могли ими чиркать, когда только захотят – так же, как другие счастливцы способны каждый день объедаться мороженым, не боясь заболеть с температурой.
У меня не было спичек. Да и кто бы меня отпустил на Белую? Няня сопровождала меня повсюду, без её присмотра я не могла вырваться со двора. 

Няня была дедушкиной старшей сестрой. Схоронив дедушку, бабуля решила навестить золовку в деревне, где та доживала век старой девой. И, увидев высохшую старуху посреди ветхой избы с земляным полом, тут же забрала её с собой в Майкоп. С тех пор они жили вместе.   
Все поначалу считали няню странноватой, чуть не юродивой. Со временем, однако, каждый познавал её цепкий крестьянский ум и незаурядную хитрость.
Помню, я не хотела есть кашу, а няня увещевала:
– Эх, миленька! Вот дети в Африке, в Етнаме такой каши-то не едали! Как тебе не совестно не докушивать?
Увидев, что я упрямо мотаю головой, она начинала запугивать:
– Вот врачи приидут – укол сделают! Вот електрики приидут – свет отключат!
Я боялась темноты ещё больше, чем уколов. Давилась, но ела... Няня тем временем выходила на лестницу, и, позвонив в нашу дверь, представившись «електриком», басовито интересовалась: съела ли миленька кашу? И заверяла, уже няниным голосом: «Доедает! Всё съест, не сумневайтесь!»
И я, прислушиваясь и холодея, давила в тарелке ложкой уже ледяные комки ненавистной манки и пихала в рот…
Няня знала много страшных сказок. Она часами рассказывала про упырей и ходячих мертвецов, про своих подружек, которым снились удивительные сны – а няня, тогда ещё молоденькая, слушала и предсказывала: скоро, дескать, умрёте – и все подружки умерли! 
И всю ночь в темноте дверного проёма мне мерещились то смерть с косой, то дед с мешком, то иное страшилище.
Иногда бабуля, работавшая ночной уборщицей в больнице, возвращалась с дежурства и заставала няню, рассказывающей мне «страсти-мордасти», например:

Пусть вечно иссякнет меж вами любовь,
Пусть бабушка внучкину высосет кровь …

– Мария! – гневно напускалась бабуля на няню. – Я тебе что говорила? Прекрати пугать ребёнка! Чтоб больше этого не было!
Няня поджимала губы и уходила к себе.
– Ну, раз ты, Параскева, не велишь, не буду больше миленькой сказки сказывать, – доносился до меня её обиженный голос. 
Однако уже на следующий день я принималась упрашивать:
– Няня, доскажи про вурдалака!
– Нельзя, моя нецененна, – открещивалась няня. – Меня Параска со свету сживёт.
– Тогда расскажи, как мордовку крестили. 
И няня, вздохнув и перекрестив рот, принималась читать:

Идут поп с дьяконом,
Несут купель с ладаном,
Хотят мордовку крестить,
В русску веру привести.
Мордовочка плакала:
– Прощай, вера мордовска…

Я слушала её глухой голос и думала, что Вера Мордовская – это озорная девочка, с которой мордовку разлучили навсегда. И мои глаза пощипывало от слёз.
Няня читала мне книжку, одновременно ловко очищая жареные подсолнечные семечки. Чтобы я «не попортила зубки», она сама снимала кожуру шершавыми, будто наждачными пальцами, и выкладывала облупленные семечки на блюдце. Иногда прерывала чтение и, внимательно рассмотрев семечку, кидала её в кулёк, свёрнутый из газеты, со словами:
– Ой, это кларадский жук…
– Кто? 
– Кларадский жук, миленька – страшный зверь! Он в огне не горит, в воде не тонет. А сколько урожая у нас в Субботине погубил. Он семачки-то подъедает, да унутри скрывается. Под кожурой.
С той поры я внимательно рассматриваю каждую семечку перед тем, как её сгрызть. Мне мерещатся насекомые также в компоте и в супе…
Однажды, когда няне надоело чистить семечки, она сгребла все оставшиеся в ладонь, и со словами: «Ой, миленька, тут уж одне кларадские жуки», – преспокойно выбросила в мусорное ведро. И совесть её не мучила. 
Иногда няню тянуло поговорить со мною «за жизнь»:
– Все мужчины коварны, миленька. Имей в виду!
И она читала стихи, сочинённые ею, видимо, в молодости:

Когда умру, меня зароют,
Меня в могилу понесут.
Там жёстко спать, но нет измены
И нет коварных, злых мужчин.

Я понимала, что стихи нескладные, что они никуда не годятся. Я и то лучше сочиняла! Но не хотелось обижать няню.
– Да-а, все мужчины коварны, – вздохнув, повторяла она.
– Няня, – возражала я, – а как же твой брат? Как же дедушка Саша? – и добавляла бабулиным тоном: – Сама порядочность! 
– Эх, миленька, – сурово и многозначительно отзывалась няня, – он ить четыре года на войне провоевал. Откуда нам знать, чем он там, на войне-то, занимался!
Няня ревновала меня к подружкам. Когда мы выходили во двор, она мрачнела, увидев, что меня там ждут девочки.
Разобидевшись, няня до позднего вечера сидела у окна на своём диване. Резкий, как у индейца, профиль угрюмо чернел на светлом фоне, пока не наступали сумерки. Тогда мы задвигали плотные шторы и включали свет.
Вечером с бабулей пили чай вдвоём. Я чувствовала на плечах давящую вину. Нянина обида висела густо, как смог, в нашей тесной, по-летнему душной квартирке с двумя смежными комнатками. Всем было тошно.
Бабуля, простая душа, не выдерживала первой:
– Что ты, Мария, как дитя малое? Хватит уж. Иди пить чай!
Няня скорбно вздыхала:
– Спаси Христос, Параскева. Обойдусь…
Наконец, когда я принималась слёзно упрашивать, удовлетворённо говорила:
– Ну, кто ж знал, что ты такая слезомойка. Подумаешь, ненужная старуха посидела в своём уголку. Есть с чего убиваться-то.
И сменяла гнев на милость:
– Так и быть, хлебну чайку. Кто знат, может, ужо в последний раз его пью-то…
Я обнимала, тормошила мою драгоценную старуху. В приступе раскаяния клялась, что и на пушечный выстрел не подойду больше к подругам. Теперь – только няня и её тираническая любовь…
Детские клятвы стоят недорого. И вскорости я уже убегала от няни со стайкой хохочущих подруг, а она, шаркая, плелась за нами, в отчаянии восклицая:
– Ох, батюшки! Ох, миленька! Куды тебя несёт?...   
Наглое детство не знает сострадания. Однажды мы обежали вокруг дома, догнали бредущую по моим следам няню и снова обогнали!
– Ку-ды те-бя несё-от? – кричала она мне вслед отчаянно и жалобно. Голос нянин, обычно басовитый, а сейчас тоненький, напоминал птичий клик, разбиваемый ветром. Что мешало ей остановиться и подождать, пока дети набегаются? Что заставляло преследовать меня, как Терминатор? Может, инерционный механизм страха за самое любимое существо?
Когда мы обогнули дом во второй раз, я увидела, что няня упала на асфальт и затихла.
Я бросилась к ней:
– Няня, встань! Няня, я больше не буду!
Я тормошила её, звала. Няня лежала на боку, закрыв глаза, совсем неподвижно, и только ветер шевелил подол её тёмной юбки в мелкий цветочек.
Подруги, стоявшие рядом, притихли, время остановилось. Вокруг собирались прохожие. 
– Нужно «Скорую» вызвать. Или сначала милицию? – переговаривались люди. – Ребёнка бы надо увести… Девочка, – кто-то потряс меня за плечо, – где ты живёшь? Дома есть ещё кто из взрослых?
Я рыдала, отталкивая чужую руку. Подруги тоже всхлипывали. К няне приблизился мужчина, сказавший, что он врач. Присев на корточки, он приложил пальцы к няниной шее.
– Пульс есть, и дышит бабушка, – произнёс он. И деловито обернулся к толпе: – Кто-нибудь вызвал «скорую»?
А няня вдруг зашевелилась, открыла глаза и медленно, опираясь на руки, начала подниматься.
Люди замерли.
Пошатываясь, няня встала, медленно, тщательно отряхнула подол юбки и запылённую кофточку. Поправила сбившийся набок платок, заправила под него выползшую на всеобщее обозрение тощую седую косицу-змею.
И только тогда перевела на меня суровые, холодные глаза.
– Пошли домой, миленька, – угрюмо произнесла она.
Люди, переговариваясь, расходились. Всхлипывая, я побрела вслед за няней.
Ужас чаще всего не так ужасен, как нам представляется. Он обычно с подвохом, в шутовском колпаке или клоунской маске.
Больше всего я боялась, что, когда бабуля придёт с работы, няня нажалуется ей. Но няня никому ничего не рассказала.
К няне захаживали местные ханыги: просили одолжить «до получки». Откуда-то у неё, отдававшей всю пенсию бабуле, всегда имелась необходимая сумма мелочью. И она выручала, и не было случая, чтобы кто-то не вернул ей долг.
Однажды на улице пьяный, бредущий перед нами, споткнулся и упал. Няня подняла его, отряхнула, перекрестила: «Ступай с Богом, добрый человек!» И он пошёл нетвёрдой походкой – пусть не к Богу, зато явно уверовавший, что Бог не отворотил от него свой суровый, но милосердный лик.
Не могу представить настолько павшего и пропащего человека, чтобы он мог обидеть няню: нагрубить ей, отобрать тощий кошелёк, с которым она ходила по утрам за молоком и хлебом.   
Когда няню несли по городку поджарые отставники, за гробом рекою текла вереница «добрых людей», явившихся отдать ей последний долг. Похоронная процессия растянулась по улице Шовгенова на целый квартал, хотя участникам проводов никто не наливал, им этого даже обещано не было.



*Фрагмент повести "Дети огня".
В сокращенном варианте повесть печаталась в журнале "Дружба Народов" (2019/11), читалась со сцены Малого Зала театра им. ЛЕНСОВЕТА 1 февраля 2019 г.
В полном объеме в октябре 2021 года выйдет в книге "Озябнуть в Зимбабве" (изд. ЛИМБУС ПРЕСС). Авторские права защищены.