Сказание об Анжелике. Глава XIV

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

XIV
– Меня погубило (прости, что я так говорю, я нисколько тебя не обвиняю, я даже рад этому, поверь, что ты имеешь ко мне хоть какое-то отношение, хоть нечаянно, хоть случайно). Я только хочу сказать, что горд этим и хочу объяснить тебе то, что…не знаю как закончить это предложение, которое ты резонно сочтёшь бредом. Поверь это не так. Твоя улыбка, обращённая ко мне. Если бы ты просто холодно держалась, я никогда бы не посмел о тебе мечтать. С какой стати? Я только слышал об идиотах, влюбляющихся в журнальные картинки, в кинозвёзд, я отнюдь не представляю себя на месте таких идиотов, отнюдь. Я сумел бы хранить всё, и чаша души моего сердца не дрожала бы в протянутой руке, и из нее не пролилось бы ни капли. Но… ведь ты же способна понять, ведь ты же на всё способна, тебе же однозначно ясно, что когда Солнце идёт по своей предназначенной только ему орбите, то так и должно быть. А здесь иное. Мне на миг померещилось, что Солнце остановило свой бег, и сделало это, представь себе, ради меня. Ради меня! Разве может человеческий разум выдержать это?
Я выдержал. Я ждал твоего звонка. Я ждал его каждый день и каждую ночь. Ты же обещала позвонить, я ждал. Я ломал себе голову, что могло случиться, но ничего придумать и понять не мог. А что я мог сделать, если ты взяла обещание ждать и ничего не предпринимать, ждать твоего звонка! Я ждал. Сутки. Двое, трое, неделя дались мне легко. Мало ли что могло быть. Затем я начал теряться в догадках. С каждым днём мне становилось труднее. И с каждой ночью ещё труднее, ведь днём я мог отвлечься от дум о тебе, я должен был работать, есть, жить, а ночью я оставался один, и уже ни о чём думать не мог, и думал только о том, о чём мог только и думать – о тебе.
Я терялся в догадках: ты могла потерять номер телефона, оказаться в больнице, уехать в командировку, в отпуск, трудно перечислить возможности, которые я каждую ночь десятками изобретал для тебя, чтобы объяснить твое молчание.
Двадцать третьего октября я задержался с приходом домой, мне было трудно находиться дома, я часами бродил по улицам, колесил из конца в конец по городу. Мать передала мне, что звонила ты. Я опоздал на несколько минут. Я заехал во двор и заглушил двигатель, когда мать вышла, закончив разговор с тобой. Хоть одна версия о потерянном телефоне отпала. Понятно, ты знаешь, как я провёл тот вечер. Сидел, уставившись на телефонный аппарат, а спать улёгся так, чтобы рукой дотянуться до трубки, и многократно тренировался, чтобы не сбросить, снимая трубку в темноте. Я так и уснул, касаясь аппарата, как пёс, который спит, уткнувши нос в хозяйские тапочки, пока хозяйка на работе.
Ясное дело – ты не позвонила.
Через месяц я не выдержал. Проанализировав всё, что ты говорила о своей работе, я нашел её. После работы я ночью поехал туда, там впервые я использовал свои документы в личных целях, выдал себя за проверяющего, в общем разыграл целый спектакль. Зачем? Чтобы никто не смог связать наши имена. Ты же не хотела, ты запретила мне. Никто ничего и не узнал.
Поскольку обложка удостоверения была у всех одинаковой и в каком именно подразделении служит человек мало кого интересовало. Во всяком случае, никто бы не стал изучать подписи, шрифт, даты. Хорошо если люди вглядывались в фотографию, думаю, что если бы на фото была изображена женщина в бальном платье, большинство и на это не обратили бы внимания. По службе я занимался вопросами пожарной безопасности и к милиции не имел никакого отношения, хотя министерство было одно для всех. Но моё дело было спасать людей от сожжения заживо. Поэтому вахтёрше достаточно было прочесть крупный шрифт на обложке, чтобы проникнуться ко мне уважением и ответить на мои расспросы. Большего мне и не требовалось.
Я расписался в их журналах, объявил благодарность за добросовестное выполнение своих обязанностей и уехал. Я узнал главное – вас отправили на сельхозработы. Естественно ты не могла мне позвонить. Наверное, ты и звонила двадцать третьего, находясь за сотни километров от города. Мне стало легче. Одна из версий подтвердилась. Мне стало легче.
***
Я уже говорил, как трудно пережить смертному сознание того, что солнце остановило свой бег из-за меня. Остановилось… Я не отбрасывал тени. Увы. Это был просто зенит. Через считанные мгновения светило вздрогнуло, или это вздрогнул я, гигантские колёса Вселенной завертелись, всё пришло в движение, и я понял, что солнце уходит от меня. Нелепо, ты скажешь, верить в чудо, но ведь оно же останавливалось над моей головой. Я же видел. Я говорил с ним, оно улыбалось мне. Оно останавливалось, останавливалось, останавливалось!
Увы, полдень и зенит расходились на час, после 1918-го года, когда перевели стрелки часов. Это меня и погубило, это расхождение, это смещение. Я попал в трещину, в расщелину времён, и края этой узкой, в один час пропасти, скрывались в бездне, ведя до центра земли, а может пронизывая её насквозь.
Я готовился к полёту, я был поражен, счастлив и уверен, мне не было преград, я мог перешагнуть эту трещину одним шагом, и не заметить её. Я бы так и сделал. Я начинал свой разбег, свой первый в жизни полёт, я был горд и счастлив.
Двигатели победно ревели, красные флажки ограждений трепетали на ветру, там внизу ураган взметал кучи пыли и мусора, взметал судьбы людей и негодяев, воспоминания о людях, погибших из-за другого человека, угрозы, раскаянье, слёзы проливались косым дождем над затоптанными полями, твой отец с пистолетом шёл тебе навстречу. Андрей собирался в свой последний путь на бешеном мотоцикле, желая не смерти, а только одного, чтобы эта боль, боль разбитого сердца прекратилась. Там внизу остался надоедавший тебе о замужестве прораб, там сержанта Т. били сапогами по голове и он медленно сходил с ума, и скоро сойдёт, и я знал, что следующая очередь – моя, и я был готов идти за свои убеждения на смерть, там какой-то парень женится «назло тебе», и у него родится ребёнок, ну и дурак; там у грохочущего орудия, самого дальнобойного в мире, у наводчика Б. разорвёт перепонки и его скоро комиссуют, а я, стоя у подпрыгивающей многотонной махины, улыбаюсь во весь рот, отдавая команды, все разевают рты, чтобы не разорвало уши, а я стесняюсь, я готов оглохнуть, защищая свою командирскую честь, и я только широко улыбаюсь, и в уши врывается каждый раз страшная боль, в уши забивают стальные гвозди при каждом выстреле, но я защищаю свою честь и не могу разинуть рот как все, а может я просто понимаю, что на самом деле защищаю жизнь, ведь потеряв честь, как я смогу жить? Мне девятнадцать лет, но я уже начал седеть.
А двигатели ревут, я готов, я уже начинаю разбег, я сбросил шлем, и мои волосы развеваются на ветру. В моё лицо впиваются капли, принесённые с далёких океанов, звёзды продолжают крутиться и в такт им, так же вечно и нерушимо крутятся в моей голове мысли о тебе, ТЫ, ТЫ, ТЫ, ТЫ, ТЫ, ТЫ, ТЫ. А там, далеко внизу, на загадочной непонятной земле, продолжает, всё продолжает кружиться карусель трагедий и бед. Там,  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . .  прекрасного человека, любившего безоглядно, и любимого безоглядно, и сокрушённого любовью на атомы, и там я вижу тебя рыдающей у меня на груди, и я ясно вижу смерть за твоими плечами, но я говорю ей НЕТ. Я говорю – НЕТ, я сбрасываю пиджак и выхожу ей навстречу. Я заслоняю тебя своей грудью, и подставляю её первому удару, и твои слезинки на моей груди сверкают огоньками, и я знаю, что смерть ошибётся, я собью её лазерные прицелы, и, целясь в твои прекрасные глаза, она ошибается, и смертельный удар придётся по моей груди. Она, проклятая, ошибётся, она примет драгоценные искорки, прожигающие моё сердце, за твои глаза, и нанесёт свой удар, и я приму его, и я спасу тебя. Мне горько погибать, ведь только что вернулся из своего личного ада, не прошло и года, но я счастлив, что этим я спасу тебя, и я готов, я распрямляю плечи, и они пронизывают облака, а ну, давай, вполголоса говорю я, и мой голос гремит приближающимся громом. И от его раскатов с крыш срывается черепица, и обрываются со столбов провода. Видишь, вон там на углу остановились трамваи, видишь, бегут во все стороны люди, но ты ничего не бойся, позволь, я наброшу пиджак на твои плечи, я только сейчас, я только отгоню её и вернусь, я ненадолго, я никогда не проигрываю. Значит, этого не будет и на этот раз. Не надо. Не плачь. Я соберу все твои слезинки, я сделаю из них жемчужное ожерелье, ты наденешь его через двадцать пять лет, и мы вспомним об этом, всё впереди, ты ни в чем не виновата, ты будешь жить заново. Я отдам тебе свою судьбу, свою жизнь, как отдал бы последние патроны, как слил бы горючее из своего бензобака, только чтобы ты могла двигаться дальше. Я вижу как Смерть стоит рядом с Безумием, и обе они поощрительно улыбаются, подталкивая тебя к бездне, но тут замечают, что на пути стою я, и их улыбки блекнут.
Там внизу крутятся вторые, третьи, десятые ряды, работы, учёбы, приветствия с соседями, необходимость просушить промокшие туфли, оторвавшиеся пуговицы, сломавшиеся авторучки, лужи на дорогах и холодный дождь за шиворот.
Как это невыносимо отвлекаться. И как это благодетельно, ведь это не даёт нам остаться со своими мыслями наедине, это спасает нас. Меня колотит по ночам собственное прошлое, к моим ночным воспоминаниям примешивается запах тления и крови. Ничего, говорю я себе и тебе, ничего, минус на минус дают плюс. Всё будет хорошо. Жалость к тебе рвёт моё сердце. Я готов сам погибнуть, чтобы вернуть жизнь другому, но я не могу, тогда я ещё это не могу возвращать жизни, и ты дрожишь, тебе холодно, но я разрываю свою душу, и набрасываю плащом на твоё раненое, несчастное истекающее кровью сердечко, и ты согреваешься, и перестаёшь плакать, и уходит твоя боль, твоя нелепая боль. Ты ещё не знаешь, и не узнаешь, что я переключил на себя космический провод, и теперь по моему мозгу бьёт энергия растревоженной Вселенной. И у меня начинает плавиться мозг, и закипать кровь. Твоя боль ушла, но ты не знаешь, что она перетекает в меня, глупенькая, разве я скажу тебе когда-нибудь об этом?
… Двигатели победно ревут, я рванул секторы газа до упора, из-под колёс летят камни, скалы разлетаются по сторонам, стаи чёрных птиц, мча-щихся мне навстречу, затягивает в инверсионный след, крутясь по спирали, они огненными комками уходят в никуда, так им и надо. Я разгоню призраки, я построю для тебя дворец на вершине снежных гор, мы будем обозревать землю с высоты птичьего полёта, мы будем жить почти в раю, мы будем спускаться вниз только, чтобы купить пакет молока или заплатить за электричество.
Смотри, смотри, я начинаю свой разбег к тебе, мне нет равных, я разведу руками любую беду. Тебя бы удивило моё происхождение. Я посажу тебя рядом с богами, я непобедим. Я не был таким, я вообще не был, моя жизнь началась девятого сентября, когда я впервые увидел тебя, и теперь я есть, любуйся, как я прекрасен в своём порыве, смотри! Смотри! Смотри! Я лечу!
Господи… Зачем я оглянулся? Зачем я оглянулся. Я поймал твой взгляд, но это последнее, что я помню. Я отвлёкся только на миг, но этого оказалось достаточно, скорость была слишком высока. Моя душа, моя серебристая птица в своём первом полёте… Моя душа. Я мог покорять пространство, но Время, в тот раз, оказалось сильнее. Трещина времён. Я взглянул, я только один раз бросил взгляд на Солнце, на тебя, ты – моё Солнце, но этого оказалось достаточно. Твой взгляд ослепил меня, я зацепился о трещину Времён, колёса снесло, раздирая фюзеляж, я тараню скалы, и кровь уже начала заливать подошвы, потому что пола в кабине уже нет, корпус стёрт, срезан, снизу до половины, и потеряв управление, бросив бесполезные рычаги, я медленно лечу в бездну, меня несёт как подбитую птицу, и я знаю, что умру, не долетя дна. Я падаю медленно, но это только кажется, потому что высота слишком огромна, перед моими глазами проносятся только дикие скалы, и сюда, в эту расселину, уже не проникают лучи солнца. Конец приближается. Но ещё не наступил. Я могу выброситься катапультой – она уцелела. Но если я это сделаю, отстреленный фонарь может зацепить тебя. Ведь ты осталась сверху, и я знаю, стоишь на краю бездны, наклонившись, вглядываешься туда, куда смотреть нельзя. Отойди от края, скорей, пожалуйста, отойди от края. Мне больше не на что надеяться. Падение продолжается, я начинаю замечать фрески на скалах, они словно летят рядом со мной, позволяя рассмотреть их в подробностях. Я отстегиваю ремни, не могу отстегнуть только ремни, привязавшие меня к твоему сердцу. Это и не нужно, я знаю, второй конец обрезан. Я роюсь в карманах, достаю пачку югославских сигарет, устало закуриваю. Через десять лет и сама Югославия закончится как эта пачка сигарет.
И закончится самая могущественная империя. И сменятся боги. Не закончится только моя Великая любовь. Я твердо знаю дату её начала – девятое сентября тысяча девятьсот восьмидесятого года. Двадцатый век, второе тысячелетие. Конца я не знаю. Знаю только, что его нет. Как может закончиться любовь? Любовь, которой я живу, которой я дышу? Скорей закончится воздух во Вселенной. Закончится любовь. Глупость какая, это же надо! Про то, что любовь заканчивается, придумал какой-то чудак, который сам любить был не способен. Ну и ладно. Я докурил, но пачка не кончается. Ветры свищут вокруг и сквозь меня. В кабине темнеет, уже не различить рук, снизу начинает доноситься глухой ропот. Не знаю что там, да и не хочу знать. Я даже не знаю: вверх я лечу, или падаю. Меня столько крутило и кидало, что всё перемешалось. Теперь всё стихло. Я курю и рассматриваю фрески. За спиной сиденья оказалась неиссякаемая бутылка хорошей «андроповской» водки, по три шестьдесят две, но я отхлебнул пару глотков, попробовал пару раз напиться, потерял интерес. Это не моё. Бутылка опять полная, стоит в ногах.
Я просто курю и разглядываю фрески. Вот ты входишь в аудиторию, где сижу я. Это девятое сентября, и я вижу твой лик впервые. Ты вошла, но никто ничего не заметил, лишь я достал водительское удостоверение и записал на обложке 9.09.1980. Оно и сейчас в моих руках. Правда надпись, десятки лет спустя я стёр, но из сердца-то не сотрёшь, не так ли?
Вот другая фреска, я иду через сквер Революции, ты впереди. Всё залито солнцем, лучи пробираются между высоких деревьев. Ты несёшь лист ватмана, скатанный в трубку. Я поздороваюсь, ты ответишь, я предложу нести ватман, ты откажешься, но согласишься, и, передавая, наши пальцы впервые соприкоснутся. И произойдет революция. В моей судьбе, не зря же мы идем по Скверу Революции. Правда, пройдут годы, его назовут в честь древнего завоевателя, покорившего полмира. Напрасно. Что такое полмира? Так, половинка целого. Я бы покорил тебе целый мир, если б ты захотела, пару миров. Один я для тебя всё же покорил. Себя. Даже не мир, а целую Вселенную, внутри и вовне меня. Я покорил ради тебя, себя, а это, уж поверь, было не просто, и теперь он твой.
Жаль, что ты как испанская королева, никогда не захотела побывать в своих колониальных владениях. Ну что ж… Всё равно на моих землях ветра развевают твои флаги. Я как Кортес и Колумб открыл для тебя новый мир, мир самого себя. Моя ли вина, что все великие открытия поначалу обречены на забвение? На этом держится мир, не так ли?
Я бы сделал тебя великой. Твоё имя осталось в веках, ты, женщина. Я и так сделал тебя Великой. Просто люди об этом не знают. Но знают Боги. Тебя сделала великой моя любовь. Моя Великая любовь. Любовь не бывает другой, если это любовь. Мы не продавались за деньги, за славу или власть, и за свои идеалы были готовы идти на смерть. Мы достойны Любви, Великой любви. Мы, наверно, смертны, но пусть нам завидуют Боги. Они позавидовали, и потому ты там, а я здесь. Но через тысячи километров и тысячи лет к тебе тянется сверкающая радуга, и вершина её далеко за пределами звёзд. Эта радуга – это мост любви. И каждую ночь я могу идти к тебе по этому мосту, мосту между нашими сердцами и душами… Сколько длится путь к тебе? Мгновение. Взгляни в полнолуние на луну. Твой взгляд за долю секунды пролетит триста тысяч километров, и вот он уже на луне. Да хоть на любой звезде. А мысль, мысль к тебе ещё быстрее. Взгляни в полнолуние на Небесное светило, и ты легко узнаешь мои мысли, и это будет нетрудно, ведь они об одном и том же.
О двух днях в октябре.
О двух судьбах в октябре.
О счастье одном на двоих. Об одном несчастье, к счастью на одного.
Что мне теперь Боги, что их рай и ад? Оставьте эти сказки для других. Наша любовь роднит нас с богами. И как бы они не завидовали, как бы они не старались, а отобрать любовь они не в силах. А ад и рай, да как уже сказал Омар Хайям – «ад и рай – это две половины души». Пусть мне досталась горькая половина, я счастлив, что помог тебе обрести рай.

Сколько раз я поцеловал твою руку?
Ты не считала, признаться, я тоже…
Я бы считал, если б ты представляла разлуку,
Если б представить мог, что э т о быть может.

Мы ведь о числах тогда говорили мало,
Может нам числа были чисто закляты.
Может, судилось б мне быть тупым амбалом,
Мозгом треща, подумав, – купил калькулятор.

Впрочем, купил и так. Ну, ты скажешь: «Ну ты…»
Только вот позабыл, что ж я им считаю:
Деньги или века, погоди, минуты,
Что, открошась от жизни, бесследно тают.

Сердце себя само самоедски склекчет,
Может  т а м  за чертой и, держись, баталия,
Впрочем, что бы  т а м  уж чего, будет всё же легче –
Я ведь иду сквозь жизнь как сквозь зал ожидания.