Архивная пыль

Ночами Нимфы и Наяды блуждают во дворцах Плеяды
Медведицы ковшами пьют  напиток звёздный «Млечный Путь»
                (Клео.Тим.)               
                               
г. Вологда, апрель1999 года.
Сегодня  день «Радуницы»,  а мне – ни жыть-ни быть, надо в архив и всё тут! Пришла, взялась за документы. Сижу, читаю, а солнце не то чтобы по-весеннему пригревает, а прямо-таки жарит в огромные окна читального зала, и «жарят» батареи теплоэлектроцентра;ли (отопительный сезон в городе ещё не закончен).
Передо мной на столе куча церковных фолиантов. Открываю потрёпанную временем книгу духовных росписей, написаную ещё в начале 18 века … Тудозерский погост… деревня Остров… - шуршат пожелтевшие, от времени страницы…  графа«От чего умер»: …от родимчика, от старости, «раскольник», «по отношению пристава»,  от ушибу механизмом…  по внезапной смерти исповеданъ и прiобщёнъ Святыъ Тайнъ не былъ…  - чернила почти выцвели, почерки разные, трудно читаемые, и мысли мои текут в разные стороны. При такой жаре!.. - прощаю себя.  А ведь ещё полторы недели назад метель мела, а в Пасху (ранняя была Пасха ) холод был собачий!   …Тудозерский Погост…  Тудозеро! – Дак, ведь, там - у ворот кладбищенской церкви захоронен мой казанский дед по материнской линии, и…  Воспоминание, подхваченное легкокрылым Пегасом, занесло меня в далёкое  «туда» - к Тудозеру; и передо мной уже не страницы исповедальные, а белокаменная стена высокой церковной ограды, и я стою по эту сторону ворот в чистом поле …  и я шагнула за ворота в распахнутую пустоту веков, сквозившую меж привратных столбов… Сквозняк столетий  налетел вихрем, захватил, закрутил, подняв с земли сухие листья, и пыль, столбом взвился в небо, затем с жутким скрежетом и дикими стонами, упал, песком рассыпавшись по земле.  Всё стихло. Внезапно белый густой  туман  окутал землю, и тут же сразу  ярко, ослепительно ярко  блестнуло солнце, и - жара, иссушающая, утомительная жара!.. 
«Вам плохо?» – участливые глаза принадлежат соседу по архивному столу.  Отрицаю предположение  лёгким кивком. У него на столе одна архивная книга и авторучка,  а на моём…  Чихая от пыли трёхсотлетней давности, перебираю  развал древних рукописей.
«Рабочий день закончился, сдавайте документы!» - строго глядит мимо меня зав.читальным залом архива.
Ох ты… сорок через пятьдесят! Просидела я в архиве целый рабочий день, без обеда, да и завтрак-то – чашка крепкого чая – творческий завтрак. Но назавтра я с самого раннего-ранья - вновь среди церковных фолиантов: «…Ундозерского прихода вернулась из раскола к единоверию  Екатерина Михайлова 28 февраля …» - вот она – моя пра-пра!  Но в котором же колене, и чьих прародителей? – глаза ищуще разбежались по страницам, передавая мозговым извилинам встреченную информацию, создавая образы… И вот уже я –это она! Она, на удивленье, молода и легка на ногу… «Чьих она?» - в деревне никто не помнил. Поговаривали, что это дочь ведуньи Ксеньи – Мартимьяновой жонки, жившей здесь ещё со времён глухих сузе;мий;  иные не верили, и принимали за нищенку, случайно забредшую в эти , забытые Богом , края, и… и  только кот, топорщил усы, фыркал, и, тараща зелёные глазищи, шипел, её присутствие почюяв.  А я говорила на городском языке двадцатого века, перемежая свою речь деревенскими «досю;льными» словами, вставляя навороты  фени и сленга;  и пыталась воспитывать их в духе социализма и домостроя… 
«Нет, не так!» – всполошился мой внутренний  редактор и я, трезвея от писательского  опиума, впериваюсь очками в строки витиеватого письма ушедших столетий "…вернулась из раскола к единоверию  с дачей подписки…  - слова, словно мухи жужжат, а внутри моего сознания, они, словно петли скользят со спицы на спицу, перемежаясь с пёстрыми буквами  старинного почерка. Скользит, крутится мысль сине-красной обереговой  нитью, … жужжит  привычно веретено… тянется нить, тянется мысль давно уж забытая  …в старинных зеркалах концетрируется многовековая энергия.  я ...вошла в комнату… Зеркало перевернулось, и всё погрузилось в темноту.  Где-то в предрассветном тумане - оглушающе тихое «…оо…» - далёкий звук походил на горестный женский плачь. Густой туман, рвущийся в клочья под резким ветром, метался, оседая холодными каплями росы; где-то горели свечи, согревая чью-то отходящую в Вечность Душу. Душа терялась в серой безвестности туманных вихрей, Душа умирала. Земля уплывала, затихая редкими вскриками птиц, перезвонами колоколов:  ОММ - отбивали колокола, отмеряя время жизни. «ОМм-м» - билось ветром, сплеталось травой, скручивалось дымами кострищ, клубилось туманами... ОММ - неслось над бескрайней степью колючими шарами перекати-поля… И тут я понимаю - моя музочка вновь  завладела моими извилинами, и я, вконец одурманеная  непрошеной гостьей, отодвигаю в сторону древние фолианты.      
И  вспыхнула память ярким солнечно-голубым простором цветущего мая: сиреневый, белый, зелёный… Цвёл май - шестьдесят пятый май двадцатого столетия. Май неистово вскипал черёмухами, пенился пышными сиренями, сладко бродил берёзовым соком, будоража и веселя. Тёплый весенний ветер, насто;янный на запахах первоцветов, пьянил ожиданием радости, будил тайные желания.
Город, обворожённый его ласковым шёпотом, ошеломлённо-восторженно замирая, утопал в бархатной зелени скверов и парков, томно кутаясь в абрикосово-розовый закат. Малахитовое ожерелье засыпающих вечерних бульваров и улиц причудливо вьётся вокруг наполненных лунным вальсом городских площадей; золотится топазами уличных фонарей; вспыхивает кораллами сигнальных огней, спешащих куда-то авто, и замирает ровным свежевыкошенным газоном, свернувшимся цветистой клумбой вокруг уснувшего фонтана, и, вдруг, неожиданно взметнувшись заслоном разросшихся кустов ивняка, падает, рассыпавшись  красочным фейерверком в прозрачном зеркале реки. Над речной прохладой плывут сиреневые облака, слегка подрумяненные вечерней зарей, и «...коло-коло-коло-коль-чиик, ко-локольчик, иван-чаа-ай...» - плывёт далёкое эхо девичьей песни. В роскошной симфонии звуков и красок таяли, исчезали огорчения; тускнели, забывались дневные неприятности бытия. Души людские, напоенные страстным безумием весны, восторженно рвались навстречу друг другу. «...я приду, а ты встречай...» - обещал издалека ветер. И жизнь всплескивала родником - прозрачным и звонким. Город наслаждался, вдыхая настежь распахнутыми окнами домов волшебные запахи. Окна радостно блестели самоцветами шального весеннего света, играя радужными бликами закатного солнца. Таинственная тишина парков и аллей наполнялась трелями соловьиного счастья.  Вечерняя заря  скатилась  за горизонт, но тут же  вновь озарила  небо яркими красками рассвета – казалось зори сошлись в долгом нежном поцелуе и мир затих в предрассветной тишине.
В комнате у раскрытого окна в белых подушках – измождённое болезнью лицо. «Соловушка,..» - тёплой душевной грустью шелестит тихий голос, и, набрав силы, медленно, с придыханием, как после долгого утомительного бега:  «…всю-то ноченьку под окном…»  Порыв ветра, запутавшегося в молодой зелени берёз, уносит окончание фразы. Молчание длится дольше, чем прежде. Но вот ветер, приподняв край занавески, закинул в окно ворох весенних ароматов. Черёмуховая свежесть севера смешалась с запахом сиреней, цветущих медоносов, засыпающих лугов. И голос, словно ободрённый вниманием ветра, зазвучал ровнее и даже чуть увереннее:  «…поёт соловушка. Наслушалась!» - улыбка несмелым лучиком, блеснула из-под ресниц: «С отцом-то вашим... ещё молодые... встречались... Так же вот соловейка пел.  Отец озорной был - фор-ся;;ак молодой-то был,  и  давай тоже - завысвистывал, завыщеку;лдывал... хо-ххой» - бессильно усмехнулась она неожиданному воспоминанию далекой весны. «Так до ранней зорьки и выгу;дывали один перед о;дним - фор-ся;;ак…» - сухие бескровные губы чуть заметно дрогнули, болезненное лицо засветилось тихой нежностью. Взгляд её отыскал глаза сидящей у изголовья дочери: «Будете дом-то строить, возьми отца к себе! Он ведь всё умеет…» - судорожный вздох, мольба в голосе (она жалела его, остававшегося жить дальше) в глазах отчаяние (расстаются, навсегда!).               
А за окном черёмуха, роняя белые цветы, что-то нежно шептала ветру, и  « Ах что-о я натво-рии-ла: полюбиила с этих лее-т» - пел далёкий девичий голос. Мамушка прикрыла веки, вслушалась в знакомую мелодию, заглушаемую щебетом и свистом соловья под окном.   Горькая влага просочилась сквозь сомкнутые веки.  На бледном, иссушенном болезнью, когда-то красивом лице засветилось ощущение благодати…  и тут же, словно в испуге, она вскинула руки, опустила на грудь, и замерла. ... я приду, а ты встречаай...»  - морозно звенела тишина. Ледяное дыхание вечности коснулось полураскрытых в беззвучном крике сухих губ.  «…я приду, а ты встречай» - рвётся тишина. Где-то ударил колокол, отбивая часы вечного времени: раз,.. другой… Медленно плыл над  землёй печальный мерный звон.  Осторожно, боясь потревожить отпустившую её на время боль, вздохнула, чуть приоткрыла глаза.  Пристально, не отрываясь, вглядывалась она в родное лицо, склонившееся над ней, изо всех сил стараясь не потерять ниточку, связывающую её с этой жизнью.
Минуты, последние мгновения её жизни медленно перетекали в Вечность и, колокольным звоном растекаясь по улицам спящего города, уплывали в далёкую лазурь зарождавшегося майского утра. Последний сон смежил её добрые прекрасные (прекрасней которых нет на всём белом свете!) глаза. А ветер в белых черёмухах, осыпая землю цветами, горестно шептал, «коло-коло-колоко-льчиик…».  Колокольным звоном ушла она в зарю, чтобы на рассвете родиться новой звездой, шорохом ветра, запахом черёмух, трелями соловья, не умолкавшего, в эту ночь под её окном.