Интервью

От тюрьмы и от суммы не зарекайся.
Эта фраза просто забила мне душу, я не знаю как воспринимать подобные всплески возникшие при прочтение произведений написанных в регистре презрения и недопонимания что происходит. С каждой прочитанной строчкой мне кажется что пора бы и по креститься наконец. Но, я всё глубже ухожу в тот наигранный мир что льётся из под пера автора. И вот тут я нахожу в себе силы принять что написано в тексте, почувствовав запах сырости от кип бумажного документооборота разбросанного по кабинету, либо упорядоченного по какой-то никому не известной схеме. А в углу, вдалеке, вдалеке от меня сидит человек. Он личность, но сегодня он ещё никто, он простой человек покинувший родину, или просто, лишившийся своей основы, своего стержня. Он потерян обществом, он решил что он и есть общество, думающее воспринимающее мир в том контексте в котором только ему дано воспринимать. Он вникает в каждый документ пропитанный ядом ненависти и боли. И заражается им с каждой прочитанной фразой, строчкой, многоточием.
Его мысль рисует свою картину которая с каждым мгновением становится более реалистичной и реалистичной. Ему кажется что только он один может описать то что никто до него не систематизировал, а может даже об этом даже и не мечтал, либо вовсе не знал.
Каждый день, час, секунда отражается на его лице пробивающейся морщиной. Его густая шевелюра превращается в пепельно белый комок седых волос. Жалость и страх окружают его. Но нет сострадания, нет ничего. Только ветер перелистывает стопки бумаг обременённые печатями судеб. Тюрьма, кресты, огонь, война. Кровавый вскрылся океан.
- Александр Исаакиевич, - буд-то из ниоткуда в никуда пролетела фраза и стихла в ночи судеб людских.
- Кто здесь? - Солженицын на мгновение приподнял голову от запылённых документальных архивов и его густые брови буд-то приподнялись в удивлении и сникли в отчаянии, лишь в глазах сверкали молнии жажды знаний.
- Кто здесь? - повторился вопрос, буд-то в этом и была суть происходящего, знать кто здесь, именно здесь а не там.
- Вы меня не знаете, но я знаю о вас многое и мне хотелось...
- Уважаемый, но как раз мне не интересно что вам хочется. Если вы заметили я занимаюсь очень важной работой.
- Я не спорю...
- Ещё бы, ещё бы вы спорили. Кто вы? Вы как-то в тени и я вас толком не могу разглядеть. Хотя возможно это мне и не нужно знать. Но, всё же, когда человек находится у кого-то в гостях. Я надеюсь вы в гостях?
Он посмотрел в мою сторону с душещипательным взглядом из-подлобья, что мурашки пробежали по всему телу. Голова будто сама сделала глубокий реверанс маэстро, и вновь продолжила всматриваться в это худое, измученное болью лицо.
- Ну вот, - продолжил Солженицын, - вот вы буд-то слышите меня, но не слышите. Вы так и не вышли из тени, а могли. Что вас привело в такой час?
- Правда.
- Правда, а в чём заключается правда, правда это такая незримая вещь. Вот видите эти стопки документов, это не просто документы, это человеческие судьбы. Это горе матерей потерявших детей. Это горе отцов никогда не узнающих кем стали его близкие и родные. Эшелоны потерянных судеб. Вы молчите. Вы правду искали, вот она перед вами, не систематизированная, реальная правда. Но вы же в тени. Вам не понять, - Александр Исаакиевич схватил из стопки лежащей перед ним документации и в нервном состоянии потряс документами перед моими глазами.
- Нервные клетки не восстанавливаются, - заметил я.
- Смешно? Вам смешно. А мне шутить шутки времени нет.
- Александр Исаакиевич, мне к сожалению тоже нет времени шутки шутить. Вот вы много секретной информации скопили в своём дворе, часть мокнет под дождём, часть уносится ветром, это история, история разных людей волею судеб попавших в ваши руки. И что, она утрачена?
- Нет, она не может быть утраченной в принципе. Я слежу за каждым документом как за собственным ребёнком. Вот смотрите эта женщина потеряла всех родных и была расстреляна за вопрос в комендатуре что делать с детьми соседки оставшихся одних на квартире, лишь потому-что нужно было обеспечить план спущенный сверху. Эта судьба вам ни о чём не говорит?
- Говорит. Говорит о том что за границей вы получили доступ к особо ценной информации, за которую в Советах вы получили бы расстрел. С ваших же слов. Так скажите как такое может быть? Может быть вы допускаете что это фикция - нечто не существующее в действительности, лишь видимость написанная кем-то для красивого словца.
- Вы выдумываете. Вы даже не понимаете что вы говорите. Смотрите. Смотрите же. Все документы имеют штампы и печати соответствующих тюрьм. Здесь прошения о помиловании, и другие документальные источники. Они очень важны, они очень нужны нам. Пусть весь мир знает что творили Ленин и Сталин, - карандаш, что вертел между пальцами Александр Исаакиевич  с хрустом разломался на две равные части.
- То есть, прошения о помиловании, которые должны были идти по инстанции до вами ненавидимых Сталина и Ленина, по каким-то причинам, вдруг оказались за границей, а именно во дворе вашего дома. Не кажется ли вам что смерть этих людей никак нельзя приписать вышеописанным личностям?
- Вы утрируете, - поникнув сказал Солженицын. - Вы ничего не понимаете. Только верхние эшелоны власти могут нести ответственность за репрессии. Это искомый факт.
- Это вы не можете и не хотите понять, что перегибы на местах существовали, существуют и будут существовать. Но когда юридическая документация изымается из внутреннего оборота и пересылается в другую страну под грифом секретно, а осуждённые ждут ответа от вышестоящих органов годами и погибают от пули, болезней - тифа, так и не дождавшись ответа на прошение, которое и не могло дойти до адресата - это и есть Геноцид. Да, да, именно Геноцид советского народа.
- Вы подменяете понятия, вы слышите что вы несёте. Геноцид евреев концлагерях фюрерской Германии, а обычные изъятия копий документов вы ставите в один ряд? - Александр Исаакиевич лютовал.
- То есть вы подтверждаете что это могут быть переписанные документы чьей-то рукой? И эти документы могут быть искажены в пользу "бедных"?
- Нет. Но даже если бы это было так, что я очень сомневаюсь, что бы вы на моём месте сделали? - вопросительно, со слезой в глазу, ни как не желающей сорваться с места и пробежать по щеке, и каплей спуститься по седой , не от старости от боли что пробивает в висках.
- Честно?
- Ну на сколько это возможно, в настоящих условиях.
- Если честно, то я бы сделал абсолютно тоже самое, без всяких но и примечаний. Когда ты уходишь из-под одних жерновов и попадаешь в другие. А в Америке жизнь жёсткая для приезжих, либо ты писатель получающий Нобелевскую премию, либо ты моешь сортиры чернокожим афро-американцам. Вот такая вот загогулина получается, - пошутил сквозь слёзы я.
- Вот-вот, о чём и я! - одобрительно закивал Солженицын. - В моём романе "Архипелаг ГУЛАГ" я уже во второй выпущенной главе пишу "Приводимый дальше повременной перечень, где равно упоминаются и потоки, состоявшие из миллионов арестованных, и ручейки из простых неприметных десятков, — очень ещё не полон, убог, ограничен моей способностью проникнуть в прошлое. Тут потребуется много дополнений от людей знающих и оставшихся в живых."
- Смело, смело признавать себя не компетентным в описываемом вопросе. Но при этом память это такая вещь, что она оставляет эпизоды не всегда привязанных ко времени. Когда вы пользуетесь своим опытом вы более ли менее представляете о чём пишите, но когда обращаетесь к другим источникам зачастую попадаете в рамки иллюзий и преувеличений.
- Нет, вы странный, документы у вас фальшивые, мнение знающих людей иллюзорно. Мир выдуман. А что же вы? - Александр Исаакиевич вы тянул вверх указательный палец и резко словно пистолет разрядил в меня. - Вы существуете? Вы реальны? Вы постоянно в тени. Вы молчите в тряпочку и верите в то что говорят СМИ.
- Ну коль мы говорим честно, СМИ - любые, независимо от группы, общности, государственности людей представляющих их интересы, представляют из себя "сказки для взрослых", именно поэтому для меня, и только для меня, правда только та, которую я сам пощупал руками, сам набил шишки, сам реализовал и сам оценил. Другая правда доверительная. Вот доверяю я этой группе людей или нет. Приведут они меня к процветания или упекут меня в места не столь отдалённые зависит только от них, и значит только я завишу от них, как и они от меня, буду я нести их информацию в массы или нет.
- И что вы этим хотите сказать? Абсолютной правды не существует? - изумлённо посмотрел Солженицын.
- Сказка - лож, да в ней намёк добрым молодцам урок! - хохоча про себя я проснулся и уже через пять минут не помнил ни одной сказанной фразы, только боль в сердце никуда не делась а только нарастала с каждой минутой, и скорбь овладела мной за всех ушедших в иные миры мироздания.
***
Я вышел в кухню, посмотрел на часы тихо стучащие на окне выходящем во двор. За окном было темно, часы пробили полночь. Я подошёл к печки поставил на огонь красный двухлитровый чайник и зажёг фитиль горелки.
Треск и грохот вдруг раздался на кухни.
Ели слышный голос окликнул меня:
- Мы ещё не договорили! - отчётливо я услышал Александра Исаакиевича Солженицына. - Вы арбузы будете?