Шеф гестапо

I

- Кде есть твой брат?
 Резкий голос шефа гестапо похожь на лязг железа, взгляд его бесцветных ледяных глаз давит, силясь пробуровить насквозь, проникнуть прямо в мозг, а костистое лицо наводит на мысль о том, что это вовсе не человек,  а машина для убийства. Вернее, главная пружина машины, приводящая в движение весь механизм: вот двое гестаповских палачей в серых френчах, засучив рукава, замерли в ожидании приказа своего начальника. Дверца топки жарко натопленной печи отворена, и на красных углях нагреваются большие железные клещи с заостренными концами. При виде их на висках у Виктора выступили крупные капли пота и судорога пробежала по спине, перепаханной нагайками и едва начавшей затягиваться струпьями после вчерашнего допроса. Вчера нагайка прошлась по свежем ожогом от раскалённого железа, и он чувствовал боль не переставая, даже сквозь сон, а сейчас почувствовал ненависть к себе за то, что не сумел сдержать трепета своей плоти, конечно же, не укрывшегося от глаз врага.
- Где есть твой старший брат? Кавари! - снова раздался над его головой лязгающий голос, коверкая русские слова. Виктор нарочно задержал взгляд на раскалённых докрасна клещах в топке печи, и только потом поднял яростно горящий глаз на шефа гестапо, давая понять, что готов к последствиям своего ответа.
- Не знаю! - громко и твёрдо произнёс он, говоря чистую правду.  Щёки его как будто вновь обдало жаром. Но здесь и в самом деле было слишком натоплено,  особенно после холодной камеры, где он лежал на каменном полу в изорванный, мокрой от крови рубахе. Немудрено, что его бросает то в холод, то в жар, и в нервной дрожи его нет ничего удивительного. Так сказал он себе, понимая одно: главное сейчас - выдержать до конца.
- Твой брат есть секретарь подпольный комитет. Ты знать его явки в Ворошиловград! И ты сказать... Рано или поздно. Кавари сейчас! Мы всё равно найти твой брат!
 "Значит, Миша точно жив!" - ослепительно ярко вспыхнуло в сознании Виктора, и от этой радости у него на миг даже спёрло дыхание: ведь сколько раз его терзала тревога за брата и страшные, но ложные предчувствия вестей о Мишиной гибели! А сейчас предчувствие сжимало лишь его тело, бросая в жар и в холод одновременно. Слишком велико было напряжение. "Должен выдержать!" - скомандовал он себе, внутренне собираясь в один сплошной пульсирующий сгусток. Если занырнуть в себя поглубже, словно в реку, и залечь на самое дно, то в какой-то миг становится уже неважно, дымится ли твоя плоть, издавая запах палёного мяса и исходя криком, жалят ли змеями плети твоё лицо, наровя выесть глаза - ничего уже не жаль.
- Я не знаю никаких явок, - произнёс он раздельно и ровно, выставляя навстречу сверлящему взгляду костлявой нежити добела раскалённый щит своей ярости.
 По знаку своего начальника гестаповцы сорвали с него одежду. Он опомниться не успел, как оказался заломлен навзничь на каком-то странном приспособлении, с вытянутыми вниз руками и ногами. Ему вдруг вспомнилась когда-то виденная средневековая гравюра, иллюстрация в какой-то книге, где изображалась казнь через четвертование - похоже было, что с ним собираются сделать нечто подобное. Какие-то острые углы врезались ему в иссеченные лопатки и поясницу, когда руки и ноги оказались заломлены до отказа и намертво прикручены ремнями. Запрокинутая голова его свисала к полу. Весь мир перевернулся. Это было похоже на сон или на что-то, что уже было когда-то, пусть даже не с ним, а с кем-то другим. Лязгающий голос снова потребовал на ломаном русском языке назвать адреса явок в Ворошиловграде.
Виктор молча закрыл глаз. Он ненавидел этот голос так же люто, как ненавидел в эту минуту своё беспомощное голое тело, перевёрнутое и распятое в неестественной позе, оцепеневшее в животном ужасе - оно было для него сейчас таким же врагом, как и фашистские палачи, чью сторону принимало, выдавая его своей дрожью, подавлять которую с каждой секундой становилось всё труднее. Долговязый гестаповский офицер с костяным лицом, варварски коверкая слова, ещё тянул из него жилы, и собственная кровь барабанила в виски о том же: "Останови! Не дай им это сделать!" И только на той заповедной глубине, откуда поднималась ясная, ровная, спокойная радость за брата, звучало бодрое: "Врёшь! Не возьмёшь! Не видать тебе Ворошиловградских явок как своих ушей."
Он сцепил зубы, встречая дикую, всепроникающую, пронзительную боль, ворвавшуюся как будто во всё тело сразу, круша кости и суставы. Челюсти и носоглотку в тот же миг свело судорогой, сдавило грудь, язык и гортань - это боль навалилось неподъёмной глыбой, под чьей тяжестью не прорваться ни крику, ни стону, и каждый глоток воздуха даётся лёгким с хрипом и свистом, отчаянным усилием, будто они превратились в кузнечные меха, и сам воздух подобен огню.  Гестаповский офицер с костяным лицом склоняется к нему, обдавая смрадным дыханием, но перевёрнутый мир уже исчезает под слоями раскалённой лавы. Красная боль выходит из берегов, и где-то на дне её судорожно хрипит голое беспомощное тело, перевёрнутое и распятое вниз головой с заломленными руками и ногами. Оно так далеко внизу, уже чужое, незнакомые. Пусть делают с ним что хотят. Всё равно ему никогда не добраться до брата Миши, этому Кощею с костяным лицом. Только нечисть может выдать врагу родного брата, вот она и судит по себе.
"А ты, Миша, обо мне не волнуйся, - обратился он на той самой глубине, где где одно это имя наполняло его радостью и силой. - У меня всё в порядке. Ты же знаешь..."

II

-Кавари!
 Шеф гестапо склоняется над ним, распятым  навзничь на спине с  заломленными вниз руками и ногами. Тело Виктора всё ещё затоплено болью, словно водой - лодка с пробитым дном. Ему кажется, что его руки и ноги выломаны, суставы вырваны из суставных сумок, и он больше не сможет ходить. Но это уже неважно. Важно только то, что он выдержал. Хотя в какой-то миг Виктор и потерял память, но похожий на Кощея фашист, как бы хитро не ставил вопросы, не сумел вытащить из него ни единого слова, пока разум был затуманен этой тяжёлый непроницаемый болью, за который как за каменной стеной, казалось, он был замурован до сих пор: весь мир исчез, вытесненный ею.
 Первое, что ощутил Виктор, это зловоние, исходящее от фашиста; зловоние, которому он не находил сравнения. И ржавый металлический голос, как заевшая пластинка, повторил всё те же, прежние слова:
- Кде есть твой брат? Кавари!

 Долговязый шеф гестапо продолжает требовать от Виктора адреса и пароли Ворошиловградских явок, где мог скрываться секретарь подпольного горкома партии Михаил Третьякевич. Виктора коробит от того, как ломает фашист русский язык, грубо коверкая слова. Этот Кощей хочет быть вкрадчивым, а сам не говорит, а лает.
 У Виктора нет ни малейшего желания ему отвечать. Чтобы говорить с фашистской нечистью, нужно преодолевать своё отвращение к ней, а это отнимает у него силы, которые так ему необходимы. Ведь сейчас придётся снова терпеть боль, от которой волосы, что ещё остались у него на голове, встают дыбом и натягиваются как проволока. Боль, с которой может сравниться разве прикосновение раскалённого железа. А сил, кажется, больше нет. Совсем. Виктор закрывает свой уцелевший глаз, чтобы не видеть эту нечисть.
 Да, они - не люди! Люди не стали бы бомбить эшелоны с ранеными, давить танками подводы с голодными детьми! В памяти одновременно всплыло несколько страшных картин, нарисованных его воображением по рассказам очевидцев и виденных им самим. И того, что они творят сейчас с ним, люди тоже творить не могут.
 Ненависть к ним  придавала ему стойкости.  Нет, они не сломают его, что бы ни делали с ним и как бы ни трепетало от неимоверного напряжения его истерзанное тело. А Миша останется на свободе и еще поборется с ними!
 Виктор замер, ожидая, что сейчас новая лавина боли обрушится на него, пронзив насквозь и нервы, и хрящи, и кости. Но Кощей как-будто прочёл его мысли, и по приказу своего начальника двое гестаповцев отстегнули руки и ноги Виктора от чудовищного орудия, подняли его подмышки и положили на пол. Боль в суставах ещё не угасла, но теперь она уже не была такой острой, и Виктор хотя бы мог спокойно, без спазмов, вдыхать и выдыхать воздух. Шеф гестапо помедлил, дав ему время немного прийти в себя, и вдруг уставился на него немигающими глазами злобной холоднокровной рептилии, скорее ящера, чем змеи.
- Ты молчать, потому что хотеть быть герой! - заговорил он, понижая голос до зловещего шипящего шёпота. - Нет! Ты не быть герой! Даже если ты молчать, ты быть предатель. Мы сделать так, чтобы коммунисты верить нашим людям, что ты всё рассказать про своё подполье. И твой брат стать брат предателя. Коммунисты расстрелять твой брат коммунист. Ты сам погубить твой брат! И никто не узнать, что ты молчать.
 Виктору кажется, что зрачки в глазах фашиста свернулись в узкие чёрные щёлки. Будто могильной тьмой вдруг повеяло от них. Он действительно не человек. И он сделает так, как говорит. Виктор видит это в его глазах.
 Вот она, самая страшная боль, свыше сил человеческих! "Мама!" - кричат беззвучном шёпотом его пересохшие губы.
- Ты сам всех погубить: твой мать, твой отец, твой брат коммунист! Их всех расстрелять коммунисты! - говорит шеф гестапо, кривя в усмешке свой острый тонкогубый рот. - Ну? Теперь ты каварить?
 Виктор порывается встать на ноги, на колени пронзает острая боль, снова пригвождая его к  каменному полу. Голова кружится. Ему кажется, будто он замер над обрывом или над бездонным чёрным колодцем, и малейшее дуновение ветра может сорвать его вниз.
- Не буду, тварь фашистская! - отвечает он с внезапной силой. - Не буду. А наши придут - во всём разберутся. Так и знай!
 И тогда его опять поднимают, кладут на "станок", заламывают навзничь, вытягивают и пристегивают руки и ноги.
"Умереть! - думает Виктор. - Умереть немедленно, сейчас!"
Но он знает: искусство гестаповских палачей в том и состоит, чтобы всякий раз останавливать адское орудие на миг раньше, чем ему это удастся...