По благословению о. Дмитрия (Моничева +2019)
Памяти о.Бориса (Кирьянова +2006) посвящается
В этой книге вымысел все, кроме правды. И персонажи все вымышлены, кроме настоящих, а совпадения все случайны.
***
В уездном городе N поселился южный сентябрь и укрылся такими светлыми ночами, что, казалось, жителю города только и оставалось, что гулять под синими звёздами, трогать тяжёлую луну за жёлтый бок, дышать ветер с близких ледников Кавказа, да плескаться в горячем нарзане с нескучной подругой. А эти ночи, как почуявшие радость жизни молодухи, знали себе цену. Как бы доверчивые, в лёгких запахах павшей листвы и далёких осенних костров, ночи ложились с вечера на тёплые камни, обнимали затихшими дворами, дарили нежные надежды, но вдруг, оборвав недосказанное рассветным лучом, уносились в резкой свежести горного утра, и тягучая рана потери занозила сердце, а городской бульвар занимался первыми дворничихами.
Но это утром, а сейчас загустевшая первым часом ночь кокетливо болталась на стрелках часов городской почты, глядя, как по ленивым бликам луны сбегает последний трамвай, а какой-то влюблённый человек шагает по мостовой пустого бульвара.
Сергей Сергеевич Васильев шёл одинок, пьян, безмятежно спокоен и действительно влюблён в хмельную ночь. Русые, слегка вьющиеся волосы, голубые глаза, прямой нос, сухо очерченные губы, крепкий подбородок, природный ум, высшее историческое образование, широченные плечи и хороший рост делали его любимцем разных женщин, но в свои за тридцать он ни разу не был женат. Раньше он любил отчаянно и иной раз в одни ворота, но, выбирая между суетой и покоем, всегда выбирал покой. Из любви к покою, да зависшей на часах кокетке-ночи, шагал Серёга по пустому бульвару из кафе «Тет-а-тет», шагал и думал о том, что, наверное, пора завязывать с пивом и случайными знакомствами, от которых похмелье и запоздалое сожаление.
Более всего на свете Серёга любил покой, и кипящие девяностые пронеслись мимо него. Он не ушёл в милицию или в модный тогда рэкет, он не стал покупать контейнер на устроенном на колхозном поле рынке, не стал возить шубы из нутрии на далёкий север. Для человека с научным складом ума места в той жизни было немного, и историк Серёга, вздохнув, ушёл в наёмные директора книжного магазина, что стоит возле похожего на улыбку курильщика здания городской администрации.
Иногда роняя сухой лист, тихие каштаны жили ночь по бульвару. Рельсы уснули до утра. Старые особняки вдохнули запах павшей листвы, и неподвижная тишина присела на скамью в сквере революционера Анжиевского. Пробравшись сквером, Серёга вышел на Октябрьскую, прозванную Молдаванкой за множество старых, когда-то по-европейски строенных и ухоженных, но теперь заплесневелых, изгаженных совком дворов, населённых маргиналами, пиар-солдатами, диванными каторжанами, мастерами алкоголизма, постаревшими шлюхами, вдруг превратившимися в «строгих судей чужой нравственности». Не обращая внимание на блестящую под луной плесень, Молдаванка тянулась своими тополями к звёздам, а Серёга свернул за угол и вступил на латанный асфальт своего детства.
Под тихой луной хмельному Серёге думалось о том, как много тёплых воспоминаний о ребячьем братстве, первой любви к соседской девчонке хранили эти камни и как много боли в переменах, которые видны с течением времени. Иной умер, иной уехал, иной продался, а все как бы молоды, но седина незаметно жрёт висок и заметно жиреет первая любовь. Вон она, в халате, курит на балконе. Ой, да пусть курит и жиреет.
Пьяный Серёга тоже закурил. Терпкий дым продрал лёгкие. Сергей с неохотой вспомнил о том, что уже очень поздно или даже очень рано, что пора спать и завтра, или уже сегодня, нужно идти на работу. Жирная любовь зевнула на весь двор и ушла с балкона, скоро погасло её, горящее синим, телевизионным светом окно. Серёга докурил и потушил сигарету о край скамьи перед подъездом. Кто-то старый, в белой бороде тихо сидел на тёртых досках. Сергей вошёл в подъезд – мало ли алкашей трётся по ночным подъездам…
***
Любой, самый уездный город всё-таки имеет своё название, и этот город назывался Пятигорском. Пятигорское утро треснуло в чугунной голове горечью похмелья. В квартиру ввалился шумный восьмой час утра. Он застучал трамваями, загудел легковушками, немузыкально заорал надрывными голосами смуглых студентов торгового колледжа, задышал свежестью в открытом окне кухни, куда лёгкий туман забросил свою белую бороду. Предрассветная тишина ещё металась по городу, нырнула под Яшкин мост, оттуда её сразу выгнал прошедший по мосту железнодорожный состав. Она рванулась по улице во имя революционера Малыгина на Молдаванку, но не пробилась сквозь строй автомобилей, вставших на светофоре и, свернувшись, спряталась в Серёгином закоулке.
Сергей любил свой старый двор, старый виноград перед подъездом, старых соседей, крутую деревянную лестницу и её старый скрип. Он с удовольствием умылся перед повешенным ещё дедом зеркалом, оценил своё мятое с утра лицо, побрился, оделся в джинсу, съел высохший в холодильнике бутерброд с вареной колбасой, запил это водой из-под крана и вошёл в утренний туман.
Образ жизни Сергея Васильева оставался недосягаемой мечтой всякого женатого, да и любого горожанина. Свобода от брачных обязательств, удобная квартира в центре города, - то, что принято называть «хата на отвязе», работа со сносной зарплатой, без планов и без руководителей, словом, работа, о которой может только мечтать любитель пива средних лет. И, главное, внутреннее равновесие духа, рожденное в равнодушии к деньгам, спокойном созерцании жизни и уверенности в завтрашнем дне.
Прекрасная работа заключалась в том, что Сергей открывал магазин со стеллажами, заваленными книжками по юриспруденции, экономике, вопросам пола и спорта, заказывал книжки московским партнерам по Интернету, сам разгружал привезённый товар, расписывался в накладных, сдавал деньги инкассаторам, решал текущие вопросы в налоговой и всяких других организациях. Вопросов, впрочем, было немного. Хозяин магазина жил заграницей и появлялся редко. Сергей раз в месяц перечислял хозяину деньги на банковскую карточку. Одновременно по Интернету отправлял месячные отчеты.
Коллектив магазина, состоявший из девушек-студенток, был влюблён в своего всегда ровного, приветливого директора. Небольшой зарплаты одинокому Сергею вполне хватало на джинсы и пиво с фисташками. Телевизор Сергей не любил, а читал много и сразу по нескольку книг.
Любовь к чтению была основана на буйной фантазии директора. Он любил представить предмет сразу с нескольких сторон и поэтому часто читал одновременно про одно и тоже разных авторов. Любил документальный материал, но часто, одновременно с документалистикой, читал и художественную литературу. Художественный вымысел позволял историку ярче увидеть время, людей, прочесть исторический контекст, увидеть возможный подтекст, вставший за историческим фактом. Вымысел, как версия, подталкивал к новому взгляду на кажущуюся достоверность. А в такой науке, как история, достоверность есть большой и всегда сомнительный вопрос.
По соседству с магазином располагалась котельная, работал в ней давнишний знакомец Серёги, древний слесарь Спиридоныч, чья бойкая феня гремела уже на улице. Он глуховат и всё время орёт. Спиридонычу к семидесяти, он небольшого роста, крепкий, имеет узкое лицо с лобными залысинами, длинный, немного утиный нос, живые, несмотря на толстые диоптрии в роговой оправе, с острым взглядом, тёмные глаза, острый подбородок в седой щетине. Кроме того, что он подслеповат, в непогоду мается болью в коленках, – десять лет работал шахтёром. На левой руке пальцы разнообразно попилены – лет десять Спиридоныч плотничал. Лет двадцать Спиридоныч отработал монтажником высоковольтных линий. На фалангах пиленых пальцев сохранилась синяя наколка «Мотя». Матвей Спиридоныч, росший сиротой, в войну в эвакуацию детского дома отстал от поезда. Его нашла на вокзале милиция, и, поскольку никаких в округе детских домов не было, малолетнего Спиридоныча отправили в колонию для несовершеннолетних, где он провёл лет пять.
- Смотрю я на тебя, Спиридоныч, - замечал Серёга, - ты ж как Дункан Маклауд - бессмертный.
- Не дождётесь, – веселится Спиридоныч.
Жизнерадостный старик очень любит порядок во всём. Котельная его идеальна - всё работает, где надо смазано, аккуратно хомутом затянуто и не течёт, всё, что надо покрашено красивой финской краской и на подкрасить такого цвета бутылёк припасён. Всякие стрелки реагируют, старый телефон работает, инструменты в брезентовых петлях по стене развешаны, винты с гайками по размеру в разных коробочках уложены. Какой-то пиар-сумасшедший, в костюме и из администрации, хотел Спиридонычу идиотскую грамоту дать - старик послал этого в костюме куда подальше. Спиридоныч искренне любит своё дело, любит порядок и души не чает в своей толстой дочке, торгующей на рынке печеньем, состоящей в браке с тщедушным, тупым, по общему убеждению, милиционером. Милиционера Спиридоныч терпеть не может, что выражается во фразе: «…сука, у меня мусор в доме…».
Работа протекала обычным порядком. Студенты, сотрудники фискальных структур, медицинские работники, преподаватели всяческих полуучебных заведений, которых открылось за последнее время тьма, и какой-то высокий старикан церемонно купил «Камасутру» с дурацкими иллюстрациями, чем вызвал хихиканье торгового персонала.
Сергей отошёл к вечеру, голова не болела, и спать не хотелось. Он уже собрался домой, зашёл попрощаться к Спиридонычу, когда дверь в котельную с шумом распахнулось и в зал ворвался небольшого росточка, худой, патлатый парень. Он испуганно глянул на оторопевших Спиридоныча с Серёгой и кинулся в дальний угол котельной, под стол. Следом за парнем влетели двое мужиков, молча вытащили человека из-под стола, при этом тот практически не сопротивлялся.
- Мужики, вы чё? – спросил досужий Спиридоныч.
- Забудь, отец.
Спиридоныч и Серёга видели, как парня погрузили в «бобик», хлопнули дверями и укатили.
- Сука. И здесь мент, – резюмировал Спиридоныч. – Куды податься?
Ничего и особенного, но оставшийся вечер директор книжного магазина провёл в непонятном беспокойстве. Он отчего-то не мог забыть патлатого. Серёга не был сентиментальным человеком. Борец классического стиля, он отслужил срочную в воздушно-десантных войсках, неоднократно видел самый разный мордобой, пережил контузию на учениях, но тщедушная фигурка увезенного милицией, этот взгляд затравленной собаки оставили невнятный след в Серёгиной душе.
- Наверное, наркоман, – решил Серёга, зарываясь лицом в подушку.
***
И вот понеслись какие-то дикие события. В четыре часа утра Васильева разбудил душераздирающий звонок в дверь. Плохо соображая, сонный Серёга, как был в трусах, открыл, и в квартиру тут же вломилась куча милиции и гражданских. Худой, носатый мужик, представившийся следователем прокуратуры, предъявил ордер на обыск и предложил выдать «…оружие, наркотики или другие предметы, запрещённые к хранению…».
- Не знаю, что вы ищете. Что найдёте – ваше.
Серёга жил в громадной трёхкомнатной сталинке. Квартира досталась Васильевым от деда, давно умершего ветерана авиации. Серёга сохранил тёплые воспоминания о своём старике, любившем погулять с внуком по осеннему городу. Дед много болел, наверное, так и не оправился от ран, полученных на фронте. Не стал жить в городе, они купили с бабкой небольшой дом под Бештау. Родители после смерти деда потихоньку съехали в дом досматривать бабку и вывезли с собой почти всю мебель, которой, впрочем, было немного.
Менты бродили по пустой квартире, носатый следователь писал бумажки на кухне, Серёга курил в окно. Понятые, какие-то хмыри, видимо взятые в вытрезвителе, тупо водили сонными рылами. Менты, судя по всему, не очень знали, что нужно искать, полезли в пыльный, самодельный шкаф на кухне, набитый ещё покойной прабабкой, как сказал бы Спиридоныч, «всякой хернёй»: какие-то банки, кулёчки, мешочки, чашечки.
- Хорошая хата у тебя Васильев,– высказался живой, остроглазый опер.
- Ты, хату пришёл посмотреть?
- Да нет. Ты Никодимова откуда знаешь?
- Это кто? – хотя Серёга догадался, что речь идёт о патлатом.
- Не знаю, не видел, – передразнил опер. - Человека мы у вас вчера в котельной забрали, он с чего к вам полез?
- Впервые видел, – Серёга пожал плечами.
Прокурорский с неудовольствием посмотрел на досужего опера, но промолчал и погрузился в бумажки. Серёга всмотрелся в лицо прокурорского. Странная какая-то рожа, не местная. Местных-то Серёга знал, тем более что дом его располагался в торец к прокуратуре. Что же в роже-то? Сам худой, длинный, чернявый, курчавый, нос горбатый, каких много на Кавказе, огромные, полные слёз глаза, маленький подбородок, сова – не сова, странная внешность.
- Распишитесь, – человек-сова подозвал Сергея.
Опись, протокол. Серёга расписался, и незваные гости ушли, ничего не забрав с собой.
- Вы что искали-то? – все промолчали.
Умные значит, молчат, ну-ну. Серёга злой лег спать и больше не заснул.
***
За месяц носатый следователь с гопкомпанией дважды шмонал Спиридоныча, в самом его доме, в Горячеводске, где всё перерыли, даже игрушки внука, на что пятилетний Димка сказал: «Деда, купи дядям мороженое, пусть уйдут».
Злой Спиридоныч промолчал. Про дачу Спиридоныча, где он любил проводить выходные, никто не знал, так как оформлена она была на какую-то дальнюю родню покойной жены, а уж на этой даче, по казачьей привычке, что-нибудь, да заначено. Обыск был проведён и в книжном магазине, и даже вокруг котельной и администрации милиция облазала каждый куст, собрала весь мусор, чем весьма развеселила Спиридоныча.
Потом на перекрёстке проспекта Калинина и улицы генерала Козлова, в подземном переходе, расписанном в стиле Граффити, какие-то мужики, без слов, втроём бросились на возвращавшегося из магазина домой Сергея. Борец Серёга имел по наследству от деда крепкий, тяжелый скелет, обросший чугунными мышцами, и мог навалять любому, однако с тремя бойцами ему пришлось туго. Все трое здорово лупили его кулаками и ногами куда придётся. Серёга пытался двигаться, как учил ротный Маклаков, чтобы выстроить нападавших в одну линию, противник всё время должен оставаться как бы один, но это плохо помогало.
Выскочить из перехода тоже не удавалось. Нападавшие, люди, видимо, бывалые, тоже всё время двигались и из тоннеля Серёгу не выпускали. Сергей прошёл в корпус самому высокому, подбил его и бросил на ступеньки, но тут получил сильный удар по затылку, от чего в глазах потемнело, и Сергей на секунду потерял сознание. Его попинали, прошлись по карманам и бросили.
Пришедший в сознание директор книжного магазина видел, как двое взяли высокого подмышки и унесли из перехода. Серёга сел на ступеньки, голова загудела, прекрасный джинсовый пиджак заливало кровью, хлеставшей из носа. Серёга посмотрел на уцелевшие часы, оказалось, что с момента закрытия магазина прошло минут пять. Драка длилась от силы секунд тридцать. Сергею же показалось, что он бился с полчаса.
Зажав нос в платке, Сергей выбрался из перехода, огляделся, нападавших на проспекте не было. На светофоре скопилась длинная вереница машин. Водители равнодушно смотрели на грязного мужика с разбитым носом.
- Что надо этим уродам? Наверное, это как-то связано с ментами и патлатым. Кто это такой? Что делать? А вообще, Сергей Сергеевич, расслабился, мешок, завтра на тренировку. Пьешь много, скорости нет… Низкая скорость – битая морда…
Но заявления такие от эмоций. Утром Сергей на тренировку не пошёл. Сломанный нос вылился в синяки под честными глазами, правый кулак распух. На затылке крепкого черепа вылезла здоровенная шишка. Видно кастетом били. Могучее туловище пьющего борца во многих местах содержало потертости, ушибы, ходить было больно из-за растянутой под коленкой связке, а вообще, больно по всему организму. Не до тренировок.
От забежавшей с бумажками бухгалтерши Таньки, смешливой девчонки лет двадцати, Сергей узнал о том, что Спиридоныча на работе не видели. Директор попросил Татьяну сходить за продуктами, надо же что-то поесть, а то в холодильнике, кроме запаха разлитого пива, больше нет ничего.
- Вам, Сергей Сергеевич, холодильник надо помыть.
Холодильник… Надо Олега найти. Где он теперь?
***
Олегу Евгеньевичу Хрусту тоже было хорошо за тридцать. Выпускник училища противовоздушной обороны являлся любителем пива, водки и случайной любви. Олег вырос с Сергеем в одном зале борьбы. Круглолицый, коротко по-военному стриженный, кареглазый, физически несильный и невыносливый, от того, что в детстве туберкулезом переболел, еле отходили, но именно поэтому всегда с выдумкой. Олег по понятным причинам не курил, в смутные времена сидел под следствием где-то на Украине за контрабанду, а теперь каким-то чудом обретался начальником отдела ФСБ в мелком, занюханном городишке в соседней республике, таком городишке, что и городом-то назвать рот не поднимается.
Обременённый то любимой, то нелюбимой женой и тремя детьми, Олег маялся поисками смысла жизни. Он с детства обладал оригинальным взглядом на эту самую жизнь. Так, воспылав любовью к военному делу, своими руками из дачного насоса для распыления удобрений состряпал неожиданно хороший огнемёт, с отсекателем и всё такое... Огнемёт-то хороший, но забор у деда сгорел, за что маленький Олежка был нещадно порот.
Или однажды, на спор, он закинул кирпич на вытянутую руку памятника Сергею Мироновичу Кирову, что по сей день стоит напротив железнодорожного вокзала. Так, вот стоит памятник видному советскому деятелю с вытянутой рукой, а в руке кирпич… Добро пожаловать.
А то уже в училище, поймали как-то группу курсантов с водкой, построили и давай их воспитывать и грозить гауптвахтой. Олег спросил: «Товарищ майор, а гауптвахта неминуема?». Командир курса сказал: «Неминуема, товарищ курсант.». Олег сказал: «Значит, всё равно», и прямо на глазах у командиров выпил бутылку водки с горла. Так, пьяный, на «губу» и пошёл. Такой вот мужчина, Олег Евгеньевич Хруст. Мужичина.
Олег часто менял телефоны, и через неделю, собравшись с силами, Сергей отправился на поиски концов чекиста, которые нашлись у общего товарища-борца Михайла Михайловича Топорника, который действительно был командиром пожарной части. Старше и больше всех в компании борцов, он имел здоровенный живот, толстое доброе сердце и такого же здоровенного, только без живота, сына-борца. Михайло старел и находился в вечном душевном, эдаком, философском страдании.
- Знаешь, Серёга. - без улыбки говорил Михайло. - Отчёт у нас за девять месяцев, бумажек полно, я вчера уже к ночи, часов в десять домой пришёл с работы, пива бутылку не допил - уснул. Утром в шесть подорвался, кефиру в пустое брюхо кинул и на работу к бумажкам. Через парк иду, смотрю по озеру баба бегает, ну, такая стройная, лет тридцать ей, может чуть больше, бежит с гантельками, в наушниках, улыбается… А я думаю, вот, она же за фигурой следит, наверное вчера поужинала по-лёгкому, утром встала рано, кефиру хлебнула и на пробежку для фигурки, и с гантельками, чтоб мышцы груди тоже укреплять, ну, чтобы соответственно… И ведь, всё, чтобы быть красивой. А я ведь тоже и не ужинал, и даже не завтракал, и уже метусь, и портфель у меня полный бумажек- пуд потянет. Я, наверное, тоже живу, чтобы быть красивым?
Несмотря на неприятные ощущения в организме Серёга с удовольствием прошёлся с Михайла по городу. Они поднялись по горе "Горячей", дошли до самых "Пироговских ванн", постояли на обзорной площадке возле них. Здание в духе неоклассицизма с керамическими панно в античном стиле, желто-зелёный кирпич на грязно-белом фундаменте из местного ракушечника – травертина, черепичная крыша. Строгая, но тёплая классика жила в гармонии с приятным сентябрём, который несильно грел машукский склон, разукрашенный осенью. Лес просох после летних дождей и стоял светлый и лёгкий. Медное солнце валилось за горизонт, обнажая чистые ранние звёзды. Красный вагончик канатной дороги, местами сливаясь с ярким склоном, торопливо летел к вершине в последний сегодня рейс.
Они дозвонились до Олега, тот пообещал приехать на днях, что прокомментировал в своём духе: «У меня же была жена. Как будто приятная женщина».
Спустившись в прохладный город, в загоревшихся уже фонарях, Сергей и Михайло встретили Спиридоныча, который вчера попал в историю. Как известно, Матвей Спиридоныч не лыком шит, Матвей Спиридоныч из кого хочешь котлету сделает. Лохи хотели Спиридоныч, развести. Они кого в нём увидели?
- Слышь, Серёга. – орал Спиридоныч. – Иду до хаты по родной станице Горячеводской, ну ты знаешь, там темень вечно у нас как у негра в этой… - Спиридоныч сказал где. - Ага, иду, курю, смотрю, какие-то…- Спиридоныч сказал кто, – подтягиваются, один говорит: «Слышь, дед, дело есть». Я говорю: «От дел отошёл я, ребятки.». «Ты, - говорят, - деда, не умничай. Сколько тебе там осталось? Верни чужое, больно не будет». Понял, нет? Меня на гоп-стоп. Да я малолетку топтал, когда их ещё не сделали. Говорю: «Чё вернуть-то? Очко вроде твоё при тебе», а сам смотрю - подбираются собаки, длинные такие, вроде тебя. Ну, я ждать не стал, заточкой положил их там. Заточку скинул, сам – домой, вдоль стеночки. Во времянке присел, думаю, если мусора, задами уйду, на даче перекантуюсь, там посмотрим…
Спиридоныч закурил какую-то гадость, выпустил ядовитое облако, прищурился.
- Ночь вполглаза, утром через соседа вышел. Тихо. Я на улицу - пусто, этих – Спиридоныч сказал кого - нет. Сами ушли, или увёз кто-то, видно. Крови толком не нашёл, моросило у нас. Я вдоль Подкумы… – Спиридоныч всегда говорил «Подкума», а не «Подкумок», наверное, ему нравилось жить на реке, а не у ручья. – Я вдоль Подкумы прошёл, думаю, может, где валяется кто?Нету соколиков, нету родненьких. Я на даче всё-таки отсиделся, Ленке сказал, что в Отказное поехал, порыбалить. Чё этим, - Спиридоныч сказал кому, - надо, Серый?
Заточка, положил – не положил, зады-переды. Директор книжного магазина почувствовал себя неуютно.
- Не знаю, Спиридоныч, с патлатого, видно, всё началось.
- Это, которого мусора щемили, а он что?
***
Октябрь вступил в полновесные осенние права. Днём бабье лето нежилось в ласковом солнце, ночью гуляло в обнимку с колоссальной луной. Луна вставала над беседкой «Эолова арфа» и висела там, громадная и такая яркая, что, казалось, от неё можно прикурить.
Серёгу и Спиридоныча больше никто не трогал. Даже скучно стало. Спиридоныч веселился, у Серёги зажил кулак, немного теперь кривой нос придал Серёге новой брутальности, жизнь директора вернулась в своёпрежнее легкое состояние: книжки, спортзал, пиво, баня, какая-нибудь приятная дама, кафе «Тет-а-тет», гора Машук или всё тоже самое, в любом порядке.
Осенний бульвар манил золотом павшей листвы. Горожане лениво шлялись из конца в конец бульвара, изрядно почернев за последние годы. Великое множество разного народа, сорванного революцией девяностых с насиженных мест, теперь таскалось по всей России в поисках человеческого счастья. Какие-нибудь девушки в поисках приятных знакомств могли раз по восемь пройтись от кинотеатра «Машук» до улицы имени революционера Дзержинского и обратно, и снова, и так до бесконечности.
Сергей и приехавший Олег, сидя на бульваре, пили пиво и глазели на указанную категорию девушек, которые изо всех своих огромных женских сил демонстрировали себя.
- Слушай, Серёга, – говорил чекист под цоканье дамских шпилек. – Патлатый твой – странный тип, он вроде сектант. Гуру его съехал около года назад, секта тоталитарная, адепты повешались, попрыгали с балконов, а квартиры своему учителю дарственными отписали.Люди в секте в своей массе ущербные, слабенькие: одинокие женщины, забитые пацаны… Пока менты спохватились… В общем, гуру этого не нашли. Всё продал в короткий срок по дешёвке, остались только тетрадки с каким-то бредом- складухи, бормотухи… Я вникать не стал от греха. Патлатый неженат, и не был, закончил медучилище здесь, зубопротезный факультет, лет ему двадцать пять было…
- Вот как. От чего же было?
Олег помолчал.
- Удавился он в камере. Майку распустил на удавочку, как-будто. Однако, наш один, тюрьму курирует, говорит, удавили его. В камере, знаешь, стать негде, патлатый на окне, ну, на решётке, под самым потолком висел, табуретки не было рядом. То есть, чтоб удавиться, нужно было ногами в стенки упираться, а там они известью белёные, пачкаются. Так у твоего друга подошва на обуви чистая была. Значит - удавили. Да, звали его Никодимов Павел Иосифович, а кличка была у него по городу «Паша - волосы».
- Не знал я никогда такого человека, – пожал плечами Серёга. – Значит, всё продолжается?
- Похоже, да. Статья, по которой он в «Лебеде» чалился, - двести двадцать вторая, значит, статья. Где-то у него шесть патронов от пистоля Макарова сыскали. Он их как -будто хранил, глупый. Думаю, подбросили ему патроны, чтоб уголовное дело возбудить, да в камере упрятать его до времени. А видишь, как вышло? А ты что нового узнал?
- Рустам знает, в бригаде у Петра за два дня трёх пацанов сложили, один аж в больнице, вроде перелом черепа, что с другими Рустам не знает, их, вроде, куда-то в другую республику вывезли.
- Рустам? Это кто?
- Да, помнишь ты его - самбист, азербайджанец бакинский, воевал, после Карабаха в город приехал. Мать у него чеченка грузинская, по-моему …
- А, помню такого. И откуда у Рустама такие сведения?
- В Кабарде на соревнованиях по рукопашке ребята рассказали. Один выступать был должен, в весе до девяноста килограммов, он собственно и череп поломал. Да они молодые все.
- Глянь, кобыла какая, – Олег преобразился. – Девушка, без вас в нас пиво не идёт!
Сергей узнал ловкую девичью фигурку.
- Да не ори, олень. Это ж Танька, бухгалтерша моя. Что она про директора подумает?
- Вот, тебе, пожалуйста. Куда успеть за вами старому солдату? – Олег икнул. – Пардон.Значит, говоришь, сложили кого-то из Петькиных… Ты ж кого-то о ступеньки треснул? Так, подведём промежуточные итоги. Павел Иосифович, сектант, смывается от ментов, кидается в первую дверь, она оказывается котельной, откуда его достают менты и увозят, потом обыски у тебя и Спиридоныча, потом бойкие спортсмены нападают на тебя, шмонают, потом на Спиридоныча, предлагают ему что-то там отдать, потом «Пашу-волосы», обвиняемого в хранении шести патронов от пистоля, вешают, по тихой воде, в камере, где стены белые. Какие будут выводы?
Сергей хлебнул пива. Прохладный ветер вдруг рванул по бульвару, срывая желтую листву с каштанов.
- Да какие выводы? Знать не знаю…
- Думаю, так. Патлатый взял где-то не своё, что очень нужно кому-то влиятельному который и милицию подключил, и тюрьму, и Петра, с которым я в одном дворе рос. Ай, да Петя. Ослов набрал малолетних, они заказы исполняют.
-?
- Ну, мочат, где Петрушка заказ возьмёт, убивают. Ради тебя, так и быть, навещу друга детства, Петрушу. А в том детстве, знаешь, хороший парень был, комсорг. А поди ж ты, авторитет. Лидер преступной группировочки. Ну, давай, пойду я к Анастасии, моей Алексеевне. Ты куда?
- Куда? В «Тет-а-тет», пожалуй. Куда же мне ещё после твоих страшных рассказов?
- Завидую. Деньги есть?
Сергей кивнул.
- Ну, будь, – Олег сел в такси.
***
Сергей расплатился и медленно пошёл к входу в парк «Цветник», мимо многочисленных уличных кабачков, мимо всякой музыки, мимо болельщиков, скопившихся с пивом у экрана на летней площадке очередного кафе, мимо статуй полуголых дам в древнегреческом на небольших фонтанах. Сидящие на лавках вокруг фонтанов самые разные люди грызли семечки, пили всё подряд, гуляли с маленькими детьми, которым, наверное, уже и спать пора.
Серёга добрёл до кафе «Тет-а-тет» - длинного двухэтажного здания с двумя коническими башенками, напоминающего какую-нибудь бригантину времен Колумба. Директор поднялся на кованую веранду в чугунных ромашках. Летом посетители пили кофе на веранде, но теперь уже прохладно и все забились внутрь. Серёга заказал пиво у бармена Алеши с детским лицом и отправился в дальний угол, где и растянулся на жёлтом диване, как римский патриций.
В кафе темно, тихо звучит хорошая музыка, бармен уютно щёлкает на кассе, на столиках горят свечи, исполинские тени официантов бесшумно носятся по высоким стенам и кажется, что лица на развешанных футуристических картинах глупо гримасничают.
Посетители,всё больше скучающие подружки с бокалом красного вина на весь вечер и ожиданием предложений, болтали о своём за столиками. А своё у них было какое-то общее и пустое. Обиды, кавалеры разных национальностей, которые звонили, дарили подарки и не женились. Отовсюду как бы звучало сочинение на тему: «Как я провела лето», морские планы на следующее лето, тряпки и такое: «… я хотела купить джинсы и прихожу в Универсам, а там, на втором этаже…».
Среди всех посетительниц внимание Серёги привлекла девица лет двадцати в красном костюме с толстой, русой косой, большими голубыми глазами и эксцентричным поведением. Девица с чернявой подружкой глумились над мешковатым парнем лет тридцати, что-то говорили ему надменным тоном, он заметно нервничал, затем швырнул пустую кружку из-под кофе на стол и порывисто удалился, чем вызвал хохот девиц.
- Так, девушки, с мужчиной нельзя, – вступился выпивший Серёга.
- Мы умеем по-другому, – смеялись девки, - иди к нам, присаживайся, выпьем…
- Я не пью.
- С ума сошел? Иди к нам, красавчик.
Белая, черная, улыбки ровные, сверху весьма фигуристые, что там дальше под столом не видать. Серёга присел на брошенный мешковатым стул.
- Ну, девчонки, за любовь. Любовь зла, полюбишь и козла…
- Кому и кобыла невеста, – отозвалась белая цитатой из известного произведения.
- Образованная, – заметил директор. - Всегда быка за рога берешь?
- Не за рога, – смеялась черная, и белая тоже засмеялась.
Томный вечер состоялся. Классные, остроумные девицы задорно хохотали прекрасными белозубыми ртами. Широченная Серёгина душа развернулась как большая книжка, заполнила прокуренный зал злыми шутками и не совсем приличными анекдотами. Рожи на картинах весело разинули рты. Бармен с детским лицом принёс графин с зелёной жидкостью и апельсиновый фреш. Девки глотали абсент как кефир, запивали фрешем и несли забавный бред про каких-то людей и про их пустые, но смешные дела. Серёга называл обеих девиц «мой зайчик», они называли его «котёнок», курили с пьяным остервенением много и всё. Если бы был баян, они бы его порвали.
Окружающие с интересом и завистью косились на директора с весёлыми дамами, но, по мере того как Серёга набирался, стали коситься с опаской, потом расходиться. Столики пустели, бармен выключил музыку, включил свет. Двадцать три ноль-ноль, пора уходить. Серёга расплатился и вышел с девчонками на балкон в прекрасную октябрьскую ночь.
Директор вдохнул распирающий душу воздух Цветника, посмотрел сквозь акацию на толстую осеннюю луну. Она, огромная, уже поднялась над горой Горячей и залила холодным светом «Галерею Лермонтова". Острые шпили галереи тянулись в глубокое небо. Скалистый «Грот Дианы», как вход в логово дракона, тихо дышал черной неизвестностью, хотя всё там давно и хорошо изведано. У Серёги родилась давно известная идея.
- А как на "Бесстыжие ванны"? Слабо?
- А не слабо, Котёнок.
Что за девки? Просто клад. Набрав всего того, что нужно в таких случаях в ночном магазине, сели в такси и поехали на бульвар Гагарина, спустились в тупик за «Пироговскими ваннами», отпустили такси, и, пробравшись короткой, ночной тропой, вышли на вечный приют подгулявших пятигорчан - "Бесстыжие ванны", -яму, выдолбленнуюна вершине скального обрыва по руслу радонового источника.
Опускаясь в раскаленный нарзан, Сергей ощутил кипение в отдельных органах и мороз, пробежавший по коже. Мордатая луна скалилась на свежие девчачьи булки. Серебристая лента Подкумы нежно мерцала в хрустящем осеннем воздухе. Нежно мерцало в этом воздухе ещё и дореволюционное здание городской тюрьмы, где Пашу-волосы совали в петельку уютные прапорщики. У таких всегда ужин имеется собой. Варенная женой картошка и котлетки в кастрюльке, завернутой в газету, что бы не остыли, пакет кефира, а бутылочка отдельно припасена. Повесили Пашу, за ноги придержали, чтоб не маялсясердечный, и пошли ужинать, помянуть заодно.
Сидя в нарзанной яме, Серёга разливал абсент в пластмассовые стаканчики, расставленные на каменном краю. Девки пили абсент из стаканчиков, запивали колой из горла пластмассовых бутылей. Разомлевшая от абсента, нарзана и луны чёрная, зло сверкая белыми зубами, здорово затянула:
Не для тебя придёт весна.
Белая подхватила.
Не для тебя Дон разольётся.
И вместе, в терцию.
И сердце девичье забьётся,
С восторгом чувств не для тебя.
Теперь затянула белая.
Не для тебя цветут сады.
Ответила черная.
В долине роща расцветает.
И снова вместе, в терцию.
Там соловей весну встречает.
Он будет петь не для тебя.
Девки пели зло, с издёвкой, с глумливым наслаждением, в унисон.
Не для тебя куют коня.
И ветер гривою играет.
Он бьёт копытом и не знает,
Его куют не для тебя.
И теперь, подавшись навстречу друг другу, немного покачиваясь из стороны в сторону, остервенело, улыбаясь, с явным удовольствием, в полный голос девицы разгоняли тишину.
Не для тебя придёт Пасха.
За стол родня вся соберется,
«Христос Воскрес!» из уст польётся
В пасхальный день, не для тебя.
И вдруг скинув звук, тихо с умилённым выражением красивых глаз, изгаляясь, изредка брызгая смешком, распели последний куплет.
А для тебя кусок свинца.
Он в тело белое вопьётся.
И слезы горькие польются.
Такая жизнь, брат, ждёт тебя.
Девки пели, луна лыбилась, нарзан, падающий с метрового камня, ворчал в луже, и Серёге показалось, что глупое время остановилось и пропали всякие люди с их вздорными темами и навечно останется ночь, наглые звёзды, каленый нарзан и перья облаков в лунном свете. А для тебя веревка мыльная, она петлей по шее вьётся, и позвоночник разорвется, придержат за ноги тебя. Зря ты, Паша-волосы, всё это затеял. Жил бы себе, в нарзан макался, как приличные люди, а теперь лежи там, вялый, дохлый, земля сырая, по кладбищу собаки воют…
Домой ушли, когда розовый край востока погнал звёзды. Они гасли одна за другой, ленивое солнце зацепилось длиннющим лучом за вечный Эльбрус. Пожилой бородатый дворник бодро мёл ступеньки возле Академической галереи.
- Не устал, гвардеец? – окликнул он проходящего мимо Васильева.
- Устал, дед, – признался Серёга.
- Завязывай, – неожиданно жёстко ответил старик.
Серёгахотел спросить, мол, какое твоё старого дело? Мети себе. Но подумал, что старый человек, в своих мыслях, несёт что-то. Да Бог с ним. Пусть, хоть кто-нибудь метёт эти замечательные ступеньки.
- Завяжу, дед. С утра завязывать легче.
***
Кто когда-нибудь видел широкое лицо Петра Трофимовича Закудайлы, тот сразу понимал, что если, например, сказать ему что-нибудь грубое, то он очень вежливо может убить и закопать где-нибудь под Бештау.
Здоровый Закудайла мужик, весит килограмм, так сто пятьдесят, морда белая, бритая, нос заломан влево, глаза голубые, чистые, челюсть в желваках, подбородок, как у римского сотника. Петруша мог запросто наверно на шее рельсу с трамвайных путей согнуть. Не пил, берег себя. И, главное, быстро так соображал. Всех перебили в смутные девяностые, когда Боря Ельцин новую Россию строил, а Петя жив, здоров, наверное, всех переживёт и мэром в этом городе станет.
Трупами Петруша увешан как новогодняя ёлка игрушками. Трупы разные, но все под заказ. А у Петруши жена, дети. Заказы исполняли глупые малолетки, они взрослели, кто и дальше с Петрушкой веселился, а кого из них Петя не жаловал,не тот был человек. Не забалуешь. Тихо убивал, без суеты. Вежливо. Мало ли, кто чего знает, кто с кем о чём с похмелья говорит, или, там, даме своей, или с долей несогласный. Пётр Трофимович внимательно смотрит и слушает, всегда ко всему готов, потому что меры принимает своевременно. Бывает, конечно, ошибается, но лучше жалеть об убитом верном подельнике, чем о неубитом стукаче…
Олег нашёл Закудайлу в кабаке на бульваре, где Петя был хозяин, - уютный такой, толстый хозяин. Сидит себе в углу, смотрит, кто там, как. Серёге Олег сказал подойти по звонку.
- Петруша. Пламенный ваххабитский привет.
- Олежа, – певуче протянул Петя. Он вообще говорил нараспев, подчеркнуто вежливо.
- Ну, как борьба за урожай? Колосья наливаются силой?
- Скромно всё, Олежа, по-домашнему. Пивка будешь? Как дома?
- Да всё твоими молитвами, Петя, – Олег осмотрел публику в кабаке. Закудайло всегда с охраной, вон и сейчас два бритых орла с приплюснутыми носами сидят у входа. - Отец как? Давно не виделись…
- Неважно, знаешь, инсульт у него случился, теперь тихо сидит на скамеечке перед домом. А помнишь, боевой был, нас с крыши гонял…
Олег помнил Трофима Пантелеевича, козачуру Закудайло в синем спортивном костюме «Адидас», который отчего-то в баскетболе обретался, тренером в спортшколе. Как-то злой Спиридоныч, тыкая своим пиленым пальцем в след Трофиму Пантелеевичу, прорычал: «Тришка никогда не работал».
- Помню Петя- хорошее время было. Ну да я по делу, Петруша…
Закудайло молчал, голубые глаза ничего не выражали.
- Анечка, принеси моему гостю кружечку пивка свежег, да фисташек. Ты же всё по-прежнему, в конторе?
- Приятно с тобой, Петя, дело иметь. Да и дело у меня простое, в теме ты, я думаю…
Петя спокойно молчал.
- Знаю я, - продолжал Олег, - ищут твои ребятки что-то у моих товарищей. Дерётесь для чего-то по переходам. Кенты мои не в теме. Скажи, что нужно отдать, они, если им известно где, отдадут, и закроем тему.
Петя помолчал.
- Не знаю я, о чем ты говоришь, Олежа, это наверно не мои дела.
- Хорошо, продолжим, - Олег позвонил по телефону. – Серый, подойди.
Петя спокойно сидел на стуле. Олег спокойно сидел на стуле. Спокойно на стульях сидели боксеры возле входа. Какие-то молодые чеченцы, громко разговаривая по-своему, медленно прошли по бульвару, тихая музыка «Радио-шансон»: «Владимирский централ, ветер северный…».
Сергей спокойно вошёл в зал. Цепкий Олег видел, как напряглись краснолицые охранники. Закудайло спокойно сидел на стуле.
- Вот, Петя, познакомься, товарищ мой, Серёжа, у одного тренера боролись. Ты, подумай, может, подскажешь, как нам поступить правильно? Звони, а то нас дамы ждут.
- Ненадёжное это дело - телефон… – спокойно отозвался Закудайло.
Олег и Сергей вышли под бульварные каштаны.
- Узнал я пацана на входе, Олежа, он на меня в переходе кидался.
- Да я понял.
- Ну, и что теперь?
- Подождём, Петруша мужчина серьёзный, подумает, подскажет чего…
***
Сергей твёрдо решил бросить никчёмное своё пьянство. Такие решения приходят к философу после каждой пьянки, но в этот раз он почувствовал со всею силою своей поэтической души горячую ненависть к водке после пива и к пиву после водки и, вообще, ко всему спиртному, в том числе и к полюбившемуся в последнее время зелёному абсенту с лимонным соком, при этом Михайло абсент назвал антифризом.
Твёрдый Серёга принял жёсткое решение заняться здоровьем, отчего поднялся сегодня в шесть и побежал в седое утро. Сергей с удовольствием двинулся через сквер Анжиевского, "Пятак", потом мост через проспект Калинина, выбежал на улицу Власова. На бегуна важно смотрели утренние коты и сонные окна ветхих особняков старой улицы. Ещё не убранная листва шелестела под кроссовками, и немного морозный воздух нежно царапал дыхание.
Сергей вырвался на улицу Рубина, миновал милицию с мятыми рожами у входа и здание бывшего ресторана «Центральный», и магазин «Холод» и банк и, будь оно неладно, кафе «Тет-а-тет». Дальше в гору, мимо санатория «Горячий ключ». Яркий Машук пылал в пламени осени, манерные крыши Театра музыкальной комедии, Нижних и Верхних Пушкинских ванн весело горели в утреннем солнце. Сергей не побежал вокруг Машука, а пустился вверх к "Домику лесника". Изрядно попотев, бегун поднялся к тому самому домику, остановился перевести дух и полюбоваться открывающимся видом.
Хрустальное утро. Небо на востоке розовое, а на западе бирюзовое, а между этим белоснежный главный кавказский хребет, с могучим Эльбрусом в центре, под которым необъятное море цветных сейчас лесов и полей до самой городской окраины.
- Завязал, гвардеец?
Сергей оглянулся. На него весело смотрел дворник с седой бородой в брезентовом фартуке и с пушистой метлой. Сергей улыбнулся.
- Завязал, дед.
- Молодец. Ну, пойдём ко мне чайку попьём, – неожиданно пригласил дворник и закашлялся.
Что-то тёплое, родное почувствовал Серёга в этом веселом старике. Небольшого роста, худой, в пушистой белой бороде, аккуратно, но не коротко, пострижен. Сергей присмотрелся, левая рука как будто травмирована и плохо слушается хозяина, одет просто и чисто. Старик имел добрые, немного печальные, очень синие глаза.
- Неудобно мне, деда, с пустыми руками.
- Отработаешь, – веселился дворник.
Они прошли по аллее через сосновый бор. Ветер пел в сосновых лапах, манил светлым хвойным духом. Сергей и дворник дошли до "Поляны песен", в стене концертной площадки нашлась скрытая за небольшой дверью с оконцем каморка. Дед открыл ключом рыжеватый от ржавчины навесной замок. Вошли. Старик медленно перекрестился на висящую на стене икону, репродукцию лика с Туринской Плащаницы, поставил старенький электрический чайник, достал мешочек с сухим душистым чабрецом.
- Проходи, гвардеец, гостем будешь.
Сергей вошёл. Внутри каморка оказалась чистой, как сам старик, освещалась из единственного окна в двери. Стены покрашены синей краской, беленый потолок, стол, два стула, топчан, в углу которого стопочка аккуратно сложенного постельного белья, тумбочка. На вешалке у двери глаженный светло-серый костюм.
- Присаживайся, гвардеец.
Сергей присел на самодельный табурет. Старик заварил чай в заварном чайничке с отбитым краем. Заварник накрыл чистым полотенцем. Достал мелко колотый сахар в пиале, сухари и сказал:
- Хорошо.
Налил чай в два тонких стакана в подстаканниках.
- Пей, гвардеец.
Сергей отметил, как просто и ловко управился старик с чаем и сухарями, как всё удобно и взвешенно у него в каморке, - ничего лишнего и приятно тут находиться. Сергей посмотрел в ясные дедовы глаза, на ловкие, хотя и травмированные, руки, икону и подумал, что дед не простой, серьёзный видно дед.
- Хорошо у вас. Чай вкусный. А, вы тут и живёте?
- Ты мне «ты» говори, а то к Богу на «ты», а друг с дружкой «выкаем», – старик вздохнул. - Да, живу по лету, а то, знаешь, астма у меня, не отпускает, а здесь мне полегче, климат подходит, да и надо кому-то Машук мести.
- А когда праздник, шумно здесь?
- Да я тогда ухожу, вечер где-нибудь скоротаю, а утром убирать надо. А так тихо тут, особенно в туман.
- А семья где же?
- Мне везде семья, где Христос.
- А без семьи это как? Для чего ж небо коптить, смысл в чём?
- В спасении души, гвардеец, - твёрдопроизнёс старик.
В открытую дверь каморки ворвался красный кленовый лист, мягко лёг на выцветшую клеёнку стола. Дворник аккуратно взял лист.
- Люблю я, Серёжа, осень. Она красивая здесь.
Сергей посмотрел на часы, уже скоро пора открывать магазин, надо ещё успеть домой.
- Беги, беги, – сказал дворник. – Где работаешь-то?
- В книжном магазине.
- Враньём торгуешь?
Сергей вспомнил широкие стеллажи с юридической и экономической литературой, горы изданий на половые темы и, усмехнувшись, сказал:
- Да.
Дед кивнул седой головой.
- Ну, беги. Потом обсудим, здесь чаёк тебе всегда найдётся. А мне ещё метлой махать.
Сергей поблагодарил за чай, вышел из приветливой каморки и понял, что не спросил имени старика.
- Иваном меня называют, – отозвался дворник.
- А по отчеству?
- Овдеич.
- Ну, до встречи, Иван Овдеич.
- С Богом, гвардеец.
Старик скрылся за углом концертной площадки и тут Сергей понял, что он не спросил имени старика вслух и, более того, не называл своего, однако дворник откуда-то имя Васильева знал. Сергей посмотрел за угол, но Иван Овдеич уже скрылся в машукской листве.
- Пора магазин вранья открывать, - вслух сказал директор и, усмехнувшись, добавил. - Серьёзный дед.
***
Тёртый калач Закудайло не заставил себя ждать. Пришёл домой к матери Олега, в пятиэтажную кирпичную хрущёбу на Молдаванке, что спряталась за пожарной частью, спросил про здоровье, просил Олежку зайти до старого товарища.
- Матушка моя обрадовалась, говорит: «Такой приятный Петя вырос, вежливый». Ну, я её разубеждать не стал.
Олег и Сергей шагали по бульвару в направлении Петькиного кабака. Осень красила бульвар в свои любимые цвета, а бульвар занимался своими любимыми делами: звенел музыкой, стучал каблучками, говорил на разных языках, много ел и пил, и кто-то маленький, в здоровенных перчатках, смешно боксировал с игровым автоматом.
В кабаке народ за столиками одинаковыми лицами пил пиво. Закудайло мирно сидел в углу. Сергей оглянулся, - охранников не было.
- Олежа, привет. Проходите, – ласково замурлыкал приветливый Закудайло.
- Здоров, Петруша. Хорошо выглядишь.
- Пивка будете?
- Да по делу мы, Петруша.
Закудайло выглянул на бульвар. Серёге показалось, что Петя, как зверь, потянул холодный октябрьский воздух своим ломаным носом. Подумалось, не верит, матёрый, проверяется.
- Ты, Серёжа, присядь за столик, закажи чего-нибудь, а мы с Олежкой немножко переговорим. Людочка, прими у человека заказ.
Серёга присел за стол, от заказа отказался, ещё раз осмотрелся. Не может быть, чтобы Закудайло без охраны где-нибудь гулял. Два спортивных, коротко стриженных, плечистых парня молча пили из красных бумажных стаканов, опершись спинами на двери чёрного «Мерседеса», припаркованного возле "Дома пионеров". Ясно, что с тренировки ребята - жажда мучает.
- Пойдём, Серёга, пора нам.
- Вы заходите как-нибудь. - пел Закудайло.
- Давай, Петруша, зайду на днях. Бате - привет.
Олег и Сергей пошли в сторону железнодорожного вокзала. Сергей чувствовал, как Петя провожает их тяжелым взглядом.
- Петя-то охрану спрятал, – Олег поглядел на высокую, на шпильках даму. – Кобыла…
- Торчали, там, у «Мерена», двое.
- Да видел. Ты их не узнал?
- Нет. Вон они, за нами идут. Ну и что Петя говорит?
- Пасут, значит, – усмехнулся чекист. - Петя сказал, всего, мол, не знает, хотя, конечно, врёт, но слышал краем уха, мол, ищут некие серьёзные люди, - какие, не сказал, - но ищут очень кругляшек железный, может монетку.Очень дорога им, вроде. память о чьём-то папе покойном. И уверены они, что монетка та у вас.
- Ну, а мы что?
- Не знаю, Серёга, но думаю, что Пашу-волосы перед смертью крепко пытали, он, наверное, всё как было рассказал.
- Олег, смотри, этого Пашу-волосы ни я, ни Спиридоныч сроду не видели.Люди серьёзные, говоришь… Где Спиридоныч и где серьёзные люди?
- Не знаю, Серый, но не так просто всё, как тебе кажется. Надо обдумать.
Обдумывать друзья пошли в городской парк культуры и отдыха имени Сергея Мироновича Кирова, в руку памятника которого ретивый юноша Хруст как-то вкладывал упомянутый кирпич. Именем видного деятеля октябрьской революции зачем-то назвали то, что до революции называлось «Казённым садом», который помнил ещё Льва Толстого без бороды, о чём и теперь написано на табличке у входа. Совсем детьми Серёга и Олег гуляли здесь с дедами, потом школьниками весной на спор носились по тонкому льду, подростками бегали вокруг озера на городских спартакиадах.
Это советское детство помнили огромные американские тополя, раскинувшиеся над краем озера, шлюз с согнутым винтом и заваренным механизмом. Когда-то здесь было мрачно по вечерам, за озером располагался всегда пустой стадион легкоатлетов-метателей, темень наводила ужас на пугливых горожан, а Сергей любил погулять по берегу в ночном одиночестве.
Друзья шагали к озеру по бетонным плитам заросшей аллеи, и два плечистых спортсмена тащились на почтительном расстоянии.
- Смотри, Серёга, - говорил Олег. - Серьёзные люди ищут дорогую им монету, которая сама или информация о ней, видимо, как-то достались Паше-волосы. Он добровольно расстаться с монетой или сведениями о ней не захотел, иначе его бы не ловили менты. Его погнали, он забежал в котельную, где находились ты и Спиридоныч. Пашу забрали, но монеты не нашли. Для того, чтобы узнать, где монета есть, Пашу запытали, что-то из него выбили, так как если бы не выбили, то и не убили бы, а пытали, пока не узнали. Убили Пашу, как свидетеля и потенциального заявителя на пытавших, значит то, что выпытали, проверили и подтвердили. Вас обыскали - монеты нет. Вышли на Петю, заказали или приказали, тот посылает на вас свою братву. Ты и Спиридоныч даёте им жесткий отпор, и теперь у Пети повод расквитаться с вами железный - он ничего не забывает, никого не прощает, поперек Петруши стоять не моги, - но вас не трогают. Значит, задача не убить вас, а забрать у вас монетку, и вас не поубивают, пока до монеты не дознаются, которая, повторюсь, серьёзные люди уверены, что у вас. Какие выводы?
Серёга смотрел на островок в середине небольшого озера. Раньше на нём росла высокая ива. Она мыла длинные ветви в свинцовой осенью, и голубой летом воде, роняла жёлтые, длинные листы на озерную гладь, потом упала в воду сама и теперь, без неё, остров выглядел заброшенным. Сейчас, на отражающей закатное небо глади, тихо лежала сухая тополиная листва. Сергей молча закурил. Олег продолжил.
- Основных фигурантов получается четверо, или пока четверо. Ты, Спиридоныч, Паша и знаменитые серьёзные люди.
- Серьёзные люди. Олежа, а кто вообще может называться «серьёзными людьми»?
- Серьёзный человек, в простонародье, Серёжа, это тот, кто убьёт ближнего ради достижения цели. Это разбойник,режущий прохожего за кошелёк. Бывают ещё очень серьёзные люди. Такие выдают команды на убийство, требуют исполнения своих команд, убивают непокорных, это Петя- что называется, «без комментариев». А есть очень-очень серьёзные люди, это те, кто выдаёт команды и петям, и ментам, и прокурорским, и судейским, и политикам, и травят одних на других, и двигают их по карьерным лестницам вперёд-назад, взаимозаменяют, отдают под суд, кормят пряниками и дают плетей…
- И кто же это, очень-очень серьёзные люди?
- Наивный ты человек, а ещё директор книжного магазина. Газеты читать надо. Это те, ради которых построено это великолепное здание новой России, это благословенные капиталисты, ради которых мы теперь все и существуем. Крупный капиталист называется олигарх. У него виллы, яхты, и живое пиво, а не химия, которой ты давишься по копеечным кабакам…
- Так, и кто же наши серьёзные капиталисты?
- Не знаю, но знаю того, кто, наверное, знает, но он говорит, что не знает.
- То есть, Петя?
- Да, Петя, хотя Петя здесь не фигура.
- Почему? Серьёзный парень…
- Тебе, Серёга, пора в большую жизнь. Ты, в своих книжках и бабах отупел чуть-чуть. В армию тебя опять отправить, что ли? Петя, в данном природой контексте, есть ис-пол-ни-тель. А исполнитель, в соответствии с нормативными актами, является ответственным за проведение мероприятия. Это значит, что с Пети есть кому спросить. Это значит, что он не Петя, а петрушка, - такая кукла с рукой в заднице. Так что фигур получается три: ты, Спиридоныч и олигарх, - Паша-то дохлый.
Сергей посмотрел на пламенеющий закат. Медное солнце на глазах скрывалось за краем Бештау. Протянувшись с другого берега, длинные тени тополей легли на воду. Первая звезда отразилась в почерневшем зеркале озера.
- Я, Олежа, наверное развяжу,- Сергей оторвался от заката. - Пойдём в "Линолеум"?
Тот очень внимательно смотрел на друга.
- Серый, ты уверен, что мне всё рассказал?
- ?
- Хорошо. - себе сказал Олег. - Пойдём в "Линолеум".
***
Когда-то, в давние советские времена, на перекрёстке бульвара и улицы имени революционера Малыгина, на углу сквера, до революции Пушкинского, а после революции революционера Анжиевского, кто-то организовал пивной ларёк. Ларёк сделали большой, покрасили в синий цвет, замостили серой бетонной плиткой площадку, на которую поставили столы для распития пива стоя. В ларёк привозили тогда живое пиво, солёные бублики и сушенную воблу. Мужики разных возрастов и профессий стояли в длинной очереди, брали по три кружки в одну руку и бубликов с воблой на бумажных тарелках. Фронтовики Васильев и Хруст гуляли тут с внуками. А внуки носились по фонтану, пока деды тянули пиво. Летом, можно было видеть спящих на газоне после пива людей, что очень раздражало тёть, по мнению которых, спящие на газонах дядьки подавали детям дурные примеры.
На противоположной от ларька стороне тротуара разумные совдепы устроили кирпичный, покрытый цементной шубой, сортир. Сортир был всегда вонючий, сырой, с осыпавшейся штукатуркой. Входить в него было мерзко. На стенах, конечно крашенных в синий цвет, как водится, полыхали глупые надписи про интимное. Для чего-то сортир был окружен высокой, толстенной железной решеткой, крашенной в чёрный цвет. У сортира заслуга была одна- общая для всех советских сортиров заслуга. В него входили бесплатно.
Грянула перестройка, треснул когда-то нерушимый Союз, пивнуху закрывали и открывали, пока однажды её не взял в руки крепкий армянский хозяин, который снёс ларёк, поставил просторный павильон и назвал его «Миллениум». Народ сразу переименовал «Миллениум» в «Линолеум», и после пива тянулся к водке. Армяне наладили шашлычное дело, заимели солёных помидор и звонкая монета потекла устойчивым потоком в карман нового российского бизнесмена, а по сути вечного армянского шашлычника. Да, монета, монета…
Сергей и Олег сидели в шумном "Линолеуме". В зале были в основном мужики, дети тех, которые когда-то спали на газоне. Повзрослевшие дети орали, перекрикивая громкую музыку из аппарата, роняли стаканы. Быдло материлось. Плечистые соглядатаи тоже вошли в прокуренный зал и стали пить чай. Сергей и Олег заказали разных шашлычков, солений, водки и томатного сока.
- Олег, а монета эта, что там в ней такого ценного, чтобы убивать из-за неё?
- Не знаю я. Петю спросил, - он тоже не знает. И видно не врет. Монетка та, вроде серебряная. Наверное, для нумизмата ценность имеет. Знаешь, есть такие люди, имеют страсть к собирательству какой-нибудь ерунды. Может серьёзный человек - просто коллекционер.
Дверь в "Линолеум" с шумом распахнулось, и в зал, громко хохоча, ворвались две девицы. Они бросились к барной стойке, бесцеремонно громко заказали водки и шумно уселись за свободный столик.
- А может хватит про монету, Олег? Вот, смотри, эти дамы мне знакомы. Мы вместе мыли органы в "Бесстыжих ваннах". Я не помню, как их зовут, ну да мы познакомимся в процессе…
- Вот, эти две еврейки? - Олег серьёзно посмотрел на дам, потом на спортсменов, о чем-то подумал и сказал. - Ну что ж, иди, реанимируй контакт.
Сергей повернулся к столику с девицами и громко произнёс:
- Зайцы.
- Котёнок, – заорали девицы. - Куда пропал?
- Ездил на газовый симпозиум в Адис-Абебу. А вы, что же замуж не вышли?
- Мы выходили, но вернулись, – орали наперебой еврейки. - Пришли отметить.
- Что отметить, зайцы?
- Да вот, нашу с тобой встречу хотя бы.
- Тогда пройдёмте за наш стол, я познакомлю вас с другом детства.
Сергей помог перенести еврейкам вещи. Олег серьёзно наблюдал за процессом перемещения компании.
- Позвольте,друг детства Олег Евгеньевич Хруст, – церемонно представил Сергей серьёзного товарища.
- Екатерина Михайловна Полякова, – в тон представилась белая и засмеялась во все прекрасные зубы.
- Кристина Михайловна Смолякова, – туда же представилась черная и также засмеялась. – А вы отчего Хруст?
- Прапрадед родом из Пруссии, оттого и Хруст. Вы что сёстры, Смолякова – Полякова? Давайте выпьем за знакомство?
Выпили. Сергей болтал с еврейками и думал о том, что они действительно еврейки, как ему это сразу в голову не пришло, хотя какое это имеет значение? Еврейки со смехом напивались и несли чушь. Олег молча слушал чушь и думал о своём. Народ вокруг нажирался все больше, уже начал греметь стульями, часто бегать в теперь платный, но такой же смердящий сортир, заказывать в музыкальном аппарате "Владимирский централ".
В зале вдруг с воплем подрались официантки, которые в "Линолеуме" почему-то были ногайской внешности. Высокая официантка с самурайским выкриком наотмашь треснула крупной ладонью по скуластому лицу коллеги. На пол полетел поднос с грязной посудой. Коллега немедленно пошла в контратаку, вцепилась в густые волосы дылды и стала смешно пинать врага короткой ногой по плоскому заду, при этом обе в голос выли. Бой персонала пьяный зал с восторгом принял на «бис». Выбежавший усатый хозяин заведения затащил подравшихся дур за занавеску. Было слышно, как он орал: «Вы что? В конец ох…».
Смолякова-Полякова громко и зло смеялись. Спортсмены с чаем тупо скалились. Хмельной Серёга орал: «БравУ!». Две официантки в пышных зелёных передниках важно вышли с вениками собирать осколки посуды, было видно, что одна одета в мохнатые шерстяные носки, а на другой нелепые, режущие глаза ядовито-лиловые с золотыми кантиками. Олег попросил чаю у леди в мохнатых носках, и та удалилась на кухню, торжественно неся желтый веник перед собой.
Сергей и Олег вышли на улицу подышать морозным воздухом. Высокий фонарь освещал перекресток с трамвайными путями, кусок бульвара с опутанным виноградом высоким пнем и вечную лужу под ним. Теплом отдавали приветливые окна кафе «Санта-фе». Горела серебром загогулина памятника первым энергетикам. В сумраке светлел угол здания "Грязелечебницы". Сергей закурил.
- Вот что, Серый, подставные эти мандолины, – спокойно сказал Олег.
- С чего ты решил? Я на них в «Тет-а-тет» случайно наткнулся.
- Не знаю. Шкурой чувствую - баб подсунули.
- Зачем мы водку с ними хлещем тогда?
- Чтобы Петя доложил серьёзным людям о том, что мы тему проглотили и на их прокладку развелись.
- И что дальше?
- А дальше, как обычно, возьмем водки, эти четыре сиськи и на глазах у петькиных холопов пойдём к тебе бухать. Сейчас мы будем их изучать. Я буду думать про мулю, которую мы должны вложить в их пустые мозги. Потом подумаем, как достать из них имя человека, который их направил. Таким человеком может быть Петя. А, может, и не Петя…
Погасло уличное освещение и сразу стало тихо. Человеческая суета вдруг свернулась, кинулась в конец бульвара и исчезла за старым трамвайным депо. Молчаливые звёзды пялились на крышу "Линолеума". Ночные таксисты дремали в ожидании клиентов.
Олег расплатился за всех. Сергей взял разомлевших от водки евреек под руки. Вместе зашли в ночной магазин у трамвайной остановки на Пятаке. Магазин назывался «Легенда» и был частью большой городской сети магазинов с таким названием. По иронии судьбы хозяин всего этого счастья недавно разбился на новом джипе. Олег, конечно, выразил мысль о том, что хозяина "Легенды" почему-то убили. Может, и убили. Магазин «Легенда». Что может быть в магазине легендарного? Легенда о рыцаре торговли. Друзья отправились с девицами на квартиру к Сергею. Спортсмены аккуратно проводили компанию до подъезда и ушли, видимо было, что доложить Петру.
Пьяная ночь развернулась привычным для Серёги порядком. Он знал о том, что утром пожалеет, что нет никакого смысла в этом ночном сидении на кухне. Олег играл на дешёвой Серёгиной гитаре. Девицы пели какие-то народные песни с двойным смыслом. Уже глубокой ночью выяснилось, что девицы действительно еврейки с какими-то трудно произносимыми фамилиями. Полякову по-еврейски звали Эсфирь, то есть Фира, а Смолякову звали Сара. Просто Сара. Фира и Сара поют в местном ансамбле «Бормотуха» старинные, ещё языческие песни, дохристианского периода.
Олег молча пил, слушал, тренькал, потом вдруг сказал Смоляковой:
- Пойдём. – и они, не прощаясь, ушли из квартиры.
- Он улетел, но обещал вернуться, – засмеялась Полякова и сразу, прямо на кухне, стала раздеваться…
***
Октябрь уходил из города, оставляя жёлтые горы с вершинами, покрытыми инеем. Олег уехал служить дальше, оставив Сару-Кристину Михайловну Смолякову в недоумении. В ту ночь он проводил Сару-Кристину до такси и отправил домой, на что двадцатилетняя полногрудая Сара-Кристина никак не рассчитывала.
- Кристина – пустышка, - объяснял Олег Серёге. - Она не в теме. Катька основная, она что-то знает.
Пете пришлось сказать о том, что о монете ни Сергею, ни Спиридонычу ничего неизвестно. Петя невозмутимо выслушал Олега и в своей ласковой манере ответил, что это не его вопрос. Потом Спиридонычу сожгли дачу, и он куда-то пропал.
Васильев зашёл к Спиридонычу домой. Встречать Сергея выбежал маленький внук Спиридоныча Димка. Сергей любил малыша, и иногда водил его в парк на карусели, или в игровую комнату в Универмаге, чем приводил в умиление всех знакомых дам. Димка был не в тупого отца. Рассудительный белоголовый мальчуган в свои пять лет очень любил анатомию. Серёга заказал через свои книжные связи и подарил Димке размером в пол-Димки толстенную, красочную книгу, в которой были натурально сделаны объёмные изображения человеческих внутренностей. Например, на первом листе было слеплено человеческое лицо в реальный размер. Одна половина лица была с осязаемой кожей и волосами, а другая без кожи, со вскрытой черепной коробкой и вытаращенным, диким глазом. Глаз вытаскивался, и можно было посмотреть, как выглядят глазные мышцы. Смотреть на этот ужас без внутренней дрожи было невозможно, но любознательный Димка с подарком не расставался, играл с пластмассовым глазом или с почкой, а толстая Димкина мать книжку боялась. По секрету дочка Спиридоныча сказала Серёге, что отец уехал из города на время к старому товарищу по детскому дому.
Перед отъездом на работу Олег заглянул к Сергею.
- В глупую историю Серёжа ты попал, нелогичную, что делать, не знаю, но Катьку береги. Она залог твоей безопасности. Катька отвалит - это сигнал. Про монетку, - ни слова, личных вопросов не задавай. Ни слова о деньгах или связях. Спугнёшь.Она как-то связана со всем этим. Пока она рядом, с тобой ничего не произойдёт.
Чекист сел в свой немолодой "Мерседес" и укатил, посигналив на прощанье. Сергей смотрел, как автомобиль разворачивается во дворе, и думал, что Олег очень изменился за последнее время. Стал серьёзнее, поседел, как-то замкнулся, пьёт без охоты, по бабам не бегает, часто один сидит на воинском кладбище. Сергей как-то спросил Олега, зачем торчать на кладбище. Олег отвёл его к мемориалу со звездой. Если сесть справа, на деревянную скамью, положенную на каменный парапет, то наступает абсолютная тишина. По улице Пастухова, которая дальше превращалась в бульвар Гагарина, носился транспорт и со скамейки его видно, но ничего не слышно. Олег ходит на кладбище за тишиной. Видимо, служба постепенно убивала в нём того жизнерадостного, с открытой душой, паренька, которого когда-то знала вторая спортшкола.
Серёгу никто не трогал. Петя своих соглядатаев больше не приставлял. Директор книжного магазина после работы гулял по Цветнику, захаживал в "Тет-а-тет". По выходным бродил с Эсфирь-Екатериной Михайловной по дороге, ведущей вокруг Машука.
Полякова оказалась очень смышлёным, весёлым и лёгким человечком. Живой мозг, оригинальный взгляд на всё, независимость и беззаботность. Ничего дурацкого. Катька цеплялась в самую суть любого вопроса, часто размышляла как-то по-мужски, при этом оставалась девчонкой, озадаченной тряпками, парикмахерскими, праздниками и всем таким. Сергею было комфортно в обществе Екатерины Михайловны, которая за словом в карман не лезла и всегда была готова ко всем радостям жизни.
Семья Поляковой была проста. Простая еврейская семья. Папа Миша профессорствовал в Фармацевтической Академии, где заведовал кафедрой. Мама Лариса, руководила ансамблем «Бормотуха». И папа, и мама имели заметную внешность. Таких бы во время Второй мировой обязательно сожгли где-нибудь в концлагере. А Катька, наоборот, - с ярко выраженным немецким лицом. Голубые глаза, белые волосы, добрая филейная часть. Таких наци любили.
Как-то Серёга и Михайло посетили концерт "Бормотухи". Весёлый двусмысленный концерт. Девки задорно и складно пели на вычурном языке про отношения мужчины и женщины. Колотили ложками, крутили трещотки, хлопали себя по крепким ляжкам. Зрители, какие-то казаки, очень радовались.
Сергей, разглядывая маму Ларису, подумал о том, что Катька пошла не в маму. Мама Лариса была лет сорока пяти, небольшого роста, квадратная. Имела прямоугольную, коротко стриженую голову, с обесцвеченными волосами, при этом корни волос были чёрные. Брови были тоже чёрные. Бесцветные глаза смотрели безжизненно за модными, узкими, прямоугольными очками. Крючковатый нос висел над ярко намазанным ртом. Подбородка не было. Губы уходили в короткую шею. Пламенел маникюр. Своё квадратное туловище с брюхом в три выпуклых яруса и плоским, ящикообразным задом, она прятала в жёлтые рубашки с весёлым красным и зеленым авангардным рисунком, а тумбообразные ноги - в бриджи, от чего и так короткие ноги казались обрубленными.
Михайло маму Ларису охарактеризовал кратко, по-пожарному:
- Целлюлитные обвалки.
Катьку Михайло описал ещё короче:
- Прокоцанная.
После концерта, по настоянию Катьки, пришлось общаться с мамой Ларисой, которая произвела впечатление интеллигентной женщины. Она с одобрением посмотрела на широкоплечего Сергея и отпустила дочку, попросив не забыть взять собой ключи от квартиры. В общем, мама Лариса дочку не напрягала, но у Сергея осталось впечатление того, что мама Лариса в курсе всех Катькиных дел.
В свои двадцать лет Катька объездила полмира. Она училась в лингвистическом на четвертом курсе. На языковую практику ездила в Штаты. Учила арабский в закрытом исламском медресе в Иордании. С "Бормотухой" Екатерина Михайловна посетила Германию и Францию. Отдыхала в Турции и в Израиле. Летом планировала сгонять в Индию.
Сергей слушал весёлую Катькину болтовню и задавался вопросом. На какие средства двадцатилетняя девчонка катается по планете? И кому нужна "Бормотуха" с её складухами, в Германии, например? Повинуясь Олегу, Сергей не спрашивал Катьку о деньгах.
- Слушай, Катюха, а что ты на маму не похожа?
- В прабабку я, по отцовской линии. Она была из семьи польских аристократов итальянского происхождения, её тоже Екатериной звали. Екатерина Мерлини.
***
Октябрь сворачивался. Дни всё короче, ночи всё длиннее. Машук стоял чёрный, без листвы, с морозной, белой вершиной. Временами холодный дождь. Ветер у памятника Ленину. Куски белого птичьего помета на голове у вождя мировой революции. Птица, понятно, не выбирает, на чью голову гадить. Дегустационная зала "Просковея" в гостинице "Интурист". Обшарпанное здание администрации. Слякоть вокруг "Верхнего рынка".
Михайло и Сергей парились в "Зале борьбы" - затёртом зале своего детства. На улице холодно, в зале тихо, в парной негромко гудят тены.
- Катька, твоя с годами как мать будет. Сало, морда. Бабы, когда курят, рожи приобретают казённые, в складках. Старая баба - старые складки.
Михайло обильно полил каленные камни. Обжигающий пар рванулся вверх.
- Печально, Михайло, как-то у тебя все озвучено. Старые складки. Ну вот, ты ведь женат, и давно женат, сына вырастил. Неужели всё напрасно? Все годы твоей службы, жизни?
- Понимаешь, Сергей, может возраст у меня такой наступил. Давят со службы меня на пенсию. Или забот поубавилось, раньше думать некогда было, ну вот давай сейчас подумаем обо всём этом?
Думать про это Сергей и Михайло вышли в зал. Михайло сел на скамью станка для жима штанги лёжа. Сергей лёг на ковёр, подложив борцовское чучело под голову. Синее чучело лежало руками вверх. В длинное окно смотрело свинцовое небо без птиц. Тишина.
- Я женился курсантом военного училища, - начал Михайло. - Мне было двадцать два года. Моей жене было двадцать два года. Она была красивая, весёлая девчонка. Я с радостью бежал на учебу и после с радостью бежал домой. Это и было счастье.
Михайло замолчал, видно воспоминание прежнего счастья больно ранило солдатскую душу. Так бывает, когда вдруг увидишь пропасть между бывшим когда-то счастьем и теперешней тоской. Михайло вздохнул и продолжил:
- Как-то быстро она родила сына. Вокруг был Советский Союз. Было тяжело, но терпимо. На новом месте службы в Германии мне сразу дали квартиру. Был ещё жив Советский Союз. Я служу в армии. Жена в декрете. Забот много, помощников никаких. Я молод, неопытен, но настырен, вступил в конфликт с руководством. Руководство обидчивое. Давай меня воспитывать, в народе - жрать. Советский Союз шатается. Мне бы перевестись куда-нибудь. Но квартир уже нигде не дают, а у меня семья – цепи. Жена стала меняться. У неё вдруг появилось мнение. Стала активно использовать местоимение «мы»: «Ты к нам придёшь? Мы что тебе не нужны?».
Михайло опять замолчал. Было слышно, как в тренерской цокает железный советский будильник. В сером небе пронеслась стая ворон. Михайло снова вздохнул:
- Дальше Союз развалился. Я из Германии на гражданку, домой, в город. Там квартиру оставил, здесь военкомат чудом дал хату, как попавшему под сокращение. Семья со мной. К этому времени вопросы счастья ушли на пятый план. Не до счастья. Надо чем-то их кормить. Работы нет. Денег нет. Пацан из школы двойки стал тягать. Жена в амбицию. У неё жизнь проходит мимо. Требует внимания. Мне не до неё. Хорошо друг отца помог, устроился я в местную пожарку. На работе: нервы, ответственность, конкурентная борьба. Дома: нервы, мнение, цепи. Отдохнуть, собраться с силами, обдумать дальнейшие действия дома невозможно. Суета, закрутки, мнения, вопли, сопли…Дальше – больше. Жена становится всё старше, а проще говоря, стареет. «Посмотри, как я выгляжу», «Правда, у меня не так много морщинок, как у какой-там-нибудь», «Встречаю одну, а у неё такие морщины», «Я тебе не интересна, я, наверное, с тобой разведусь». Ты слушаешь?
- Слушаю, Михайло. Чаю заварить?
- Завари. Я думаю, изувеченная система ценностей. "Интересно – неинтересно. Я. Мне. Моя жизнь проходит мимо.Меня не на помойке нашли". Чушь. Не на помойке… А где? Ты, вокруг глянь. Одно время надоело мне нытье её глупое, завел себе кобылу. Жена узнала как-то. Давай в обмороки падать, в больницы ложиться как бы с разными приступами. А кобыла тоже молодец, свою тему давит: «Заходи, тыры-пыры». Замуж надо. Отказался я от кобылы. Теперь новый виток жизни. Пацан взрослый, своей жизнью живёт. У жены психология полностью поменялась, или я в ней новые грани открыл? Тётя. Вопросы собственности всплывают. Мать моя померла- жена тут как тут: «А вдруг свёкор женщину в дом приведёт и дом ей отпишет?»
- Отчасти она здесь права. Михайло, ну, ты ж тоже не мальчик уже давно.
- Нет, не мальчик. Только думаю я, что прожил я жизнь свою ради жены. Не ради страны, дела там серьёзного, и даже не ради сына. Сын из дому свалил, и я вижу, как ему теперь радостно без наших скандалов. И его я понимаю. И ещё, в 47 лет я понял, что прожил жизнь ради бабы и мне стыдно.
- Кошка гонит повзрослевших котят, а милые хомячки регулируют потомство путём пожирания собственных крысят. Михайло, а смотри, вот, жена твоя, ведь с тобой вместе весь этот путь прошла, и молодость твою, и безденежье, и нервотрепку. Готовила тебе жрать, стирала твои тряпки, ждала тебя в слезах, когда ты пьяный с корешами шлялся. С тобой сына растила. Ходила в школу на собрания. Переживала за двойки…
- Я очень много думал об этом. Всё, Серый, именно так и было. И только сознание того, что мы прожили всё это вместе и останавливает меня от развода. Не любовь, не привычка, а долг. Я должен, а долг всегда угнетает. Берешь чужие - отдаешь свои. А тот долг, который я выплачиваю теперь, является долгом, который и выплатить невозможно. И избавить меня от нашего брака может, видимо, только чья-нибудь смерть. Но моя смерть меня от брака не избавит. Если женщина одинока, то её надо пожалеть потому, что она одинока. Если она замужем, то её надо пожалеть, потому что у неё нет праздников и её жизнь проходит мимо. Если у неё нет детей, то её надо пожалеть, потому что их нет. Если дети есть, то её надо пожалеть, потому что с ними тяжело. Мужик всю жизнь работает на бабу. Конечно, она его жена, он работает ради счастья своих детей. Мужик умирает - она безутешная вдова. Я таких насмотрелся. Муж был жив – лаялись, как собаки, он в гараже на пластмассовом ящике по зиме кантуется, чтобы только домой не идти, в эту панику. Думаешь, что Олег в Мурлындии сидит? От милой своей прячется по тем же причинам. Муж умер - безутешная вдова обставит всё фотографиями, свечки жжёт. Страдает, в церковь бегает. Толстая. Вот это, - Михайло постучал крепким пальцем по столу. - Это я много раз видел. Ты жив - она страдающая жена. Ты мертв - она страдающая вдова. С какого конца не смотри на эту картину, ты отравил ей жизнь, а она свою молодость тебе отдала. Или ты виноват в том, что умер и ей одной тяжело. Ей тяжело с тобой, ей тяжело без тебя. Ты работал на неё всю жизнь, потому что тебе одному и одной трети от заработанного вполне хватило бы. Ты умер и продолжаешь работать на неё. Окружающие с пониманием относятся к безутешной вдове, глядя на твою фотографию с черной лентой и зажженную свечу перед ней. Государство платит вдове, потерявшей кормильца. Видел, как Марина Влади спектакли про Высоцкого ставит? Что такое в России эта Влади без Высоцкого? Мёртвый Высоцкий работает на живую Влади…
Михайло зло пил чай. Здоровенный мужик с крепким лицом. Казалось, если Михайлу стукнуть молотком в нос, то молоток тупо так ухнет, как в подушку, а Михайло поморщится слегка, чуть мигнет правым глазом и звука себе не позволит. Серёга усмехнулся глупой своей мысли. Михайло не заметил Серёгиной улыбки.
- Ты пойми, Серёга. Баба внутри пустая. И заполнить её может только мужик. Её внутренний вакуум постоянно требует твоего присутствия в какой-то форме. Вакуум требует заполнения, и она сосет из тебя соки, деньги, нервы. Когда баба насосётся твоей крови, кровь из бабы выливается в виде женских циклов. В вакууме живут только эмоции. Они быстро возникают и быстро рассасываются под влиянием чего угодно. Луна, например, полная,дождь собирается, или какая-нибудь подружка что-то сказала. И ты никогда не угонишься за этим калейдоскопом мыслей, эмоций, соответственно желаний, настроений, циклов, потому что это броуновское движение не поддаётся здравому рассудку. И выходит, что прожил я ради заполнения пустот жены.
- А как должно быть, Михайло? Или семья, этот выверенный веками механизм выживания всегда был ошибкой?
- Не знаю. Но из моего человеческого опыта существования на планете Земля, думаю, так. Мужчина ходит на охоту. Женщина кидает дрова в очаг. Маленькие дети растут возле матери. Дети постарше идут на охоту с отцом. Если отец не принесёт чего-нибудь с охоты, все будут голодные и зимой нечего будет одеть. В итоге все умрут от голода и холода. Чтобы отец на охоте был удачлив он должен высыпаться, должен быть сосредоточен на деле, а не на развлечении своей женщины. У неё достаточно времени общаться с подружками. Любовь к блестящему от внутренней пустоты. Содержание подменяется формой. Отец должен иметь возможность обменяться мнениями с другими охотниками. Время идёт, дичь мигрирует под влиянием внешних факторов, меняется конъюнктура рынка, политический ветер, пишутся новые приказы по ведомствам, меняются команды в конторах, и Запад недосягаемо обогнал нас в вопросах цифровых технологий. Жизнь требует ежедневного пристального внимания…
- Так, и что в итоге? Какие выводы?
- Простые. Мужчина обеспечивает жизнь семьи, семья обеспечивает жизнь мужчине. Жизнь, а не существование. Я схоронил многих, вытянувших ноги на порогах своих, только что достроенных домов. Поэтому мужчина велик здесь, на территории своего дома, велик в своём огороде, велик на этих пяти сотках и требую почитания от всех, кто здесь находится. Полжизни я провожу на работе. Орите эти полжизни, пока меня нет дома. Я прибыл домой, извольте создать мне достойные условия. Отец – основа, стержень, а все остальные вокруг него, как свита вокруг короля. Бойтесь расстроить отца словом, поступком, глупостью. Слово отца – закон. В этом случае, в семье всё встанет на свои места, дети будут расти умными, жена будет счастливой, муж трезвый. Взрослые дети скажут: «Поедем к отцу, надо посоветоваться». Послушные дети - великое счастье. Глупая жена настраивает детей против отца и сама пилит сук, на котором сидит. Повзрослевшие дети оценят, поймут и к ней советоваться никто не пойдёт.
- Слушай, есть же семьи, в которых жена играет первую скрипку, носит мамонта на шее, а муж жарит картошку и вытирает детям сопли…
- Мужественная женщина и женственный мужчина есть деструктивные понятия. Неестественность заложена в основе бой-бабы, бой-тёти. Любимая быдлом мудрость гласит: «Наглость – второе счастье». При всём вот этом счастье она серьёзно ответить за свой язык не может. Она будет пользоваться тем, что её как женщину не ударят, не отрежут ей ничего. Хамя, она рассчитывает на твою порядочность, а это скотство. О педерастии в нашем обществе мы говорить не станем…
Сергей слушал Михайла и думал о том, что взвешенный пожарный прав, но что толку в этой самой правде. Что может изменить его это правдоискательство? Сумел он организовать свою жену? Сумел он сколотить крепкую семью? Стал он генералом в своём пожарном деле? Нет. С женой полный разлад, сын умчался без оглядки, самого выкидывают на пенсию. Осталось только эта тренерская в полных злой иронии кубках. Кубок делают для одной победы. Вымпелы были переходящие. Короткий взлёт и вечное стояние на полке. Они тут много чего наслушались, эти кубки. Михайло, как бы догадавшись о мыслях Сергея, сказал:
- Если ты такой умный то, почему ты такой бедный? Факт, Сергей. Ко грядущим пятидесяти годам подхожу с ощущением пустоты и собственной никчёмности. Обидно.
- Сильные не обижаются, сильные решают вопрос.
- Поздно мне что-либо решать. Пойду на пенсию и сопьюсь в отцовской хате…
***
Спиридоныч всё не объявлялся. В котельной сказали, что он уволился. Толстая Спиридонычева дочка тоже сказать ничего не могла. Для неё самой поведение отца оставалось загадкой. К Серёге про монетку никто не обращался. Петя слежки не устраивал. Укатившая с концертами в Чехию Катька звонила каждый день.
Сергей пил чай в своей каптёрке в магазине и читал биографию поэта Лермонтова. Историк Серёга любил почитывать документальные материалы, биографии известных людей, любил старые фотографии. Загадки прошлого волновали мечтателя с Молдаванки, и вот теперь, он погрузился в Кавказ середины девятнадцатого века. Репродукции любительских картин, чертежи старинных зданий, воспоминания участников событий того периода.
А город того периода выглядел так. Под предлогом лечения на водах в городе вертелась развеселая московско-петербуржская компания, где все знали всех. Обычным времяпрепровождением были пьянки, которые назывались праздниками, балы, суть гулянки, ночные карточные игры, теперь это называется «играть в аппараты», и, как результат, дурацкая дуэль из-за дамы, суть бабы, в присутствии которой поэт не так высказался о своём будущем убийце.
В переводе на современный русский язык получилось: пьянки, гулянки, аппараты, убийство через бабу. Хотя нет, не убийство - дуэль. Дуэль, это когда по согласию и регламентированно люди по очереди стреляют друг в друга. Убивают друг друга по согласию. Значит: пьянки, гулянки, аппараты, убийство по согласию из-за бабы.
Серёга, неоднократный участник пьянок и гулянок, твёрдо знал, что пьяная ссора, если не заканчивается дракой немедленно, то завтра продолжения не имеет. С похмелья никто не дерётся здесь. Утром просто сил нет, а тут стреляться. Бред. Хотя нет, дуэлянты же были благородные.«Нынче стали мы все благородные, ну, снимай часы - они народные». Сергей подумал о том, что Олег и Михайло посмеялись бы над этой глупостью. Благородные. Это кто такие? Люди с образованием? Некая белая кость? Кости у всех одни и те же. Это известно из книжки маленького Димки. Образованного быдла полная страна, и всякого дерьма и подлостей внутри любой, самой интеллигентной компании хватает. Чем интеллигентнее, тем больше дерьма. Но Лермонтова же убили на этой самой дуэли. Вон, и место дуэли отмечено памятником. Туда молодожены под звуки сирен съезжаются и молодые мамы специально гуляют там с детьми, чтобы посмотреть на невест. То платье - не то платье, толстая - худая. Значит, пьянки, гулянки, карты и дуэль. Хотя почему карты? С чего я взял, что карты имеют какое-то отношение к дуэли?
Серёга глядел на площадь перед администрацией сквозь витрину магазина. Серая в лужах площадь, отстроенная в хрущевском квадратно-гнездовом стиле скотским тавром изуродовала уютный городок. В семидесятых-восьмидесятых под седьмое ноября на площади проходили факельные шествия. Школьники комсомольского возраста маршировали с факелами строем по городу. Строились здесь, на площади. Парадом командовали комсомольские руководители. В такие дни погода всегда была мерзкой: с ледяным дождем, сильным ветром, обрывающим провода и ветки в толстом инее. Чёрная, прямоугольная клумба раньше была фонтаном. Серые люди ходили мимо чёрной клумбы в грязное, серо-белое здание администрации. Охранник в чёрной форме вышел покурить на улицу. Он, наверное, тоже помнит эти факельные шествия.
Сергей листал многочисленные воспоминания о Лермонтове каких-то дам и думал о том, что Михайло прав. Вот они, давно почившие тёти. Кто бы помнил о них, если бы светлый поэт не коснулся своим присутствием их серых, как эта площадь, жизней? Серёга решил оставить воспоминания тёть. Много эмоций, мало фактуры. Я была в шляпке, а он так на меня посмотрел… Васильев погрузился в материалы судебного разбирательства. С первых строк было видно, что следствие и суд были проведены очень плохо. Исследователи сходились во мнении, что следствие было проведено отвратительно, так как свидетелем дуэли выступил сын председателя Государственного совета той России. Показания противоречили одно другому, и само место дуэли было осмотрено с большим опозданием, а следственного эксперимента вообще никто не проводил. Потом выяснилось, что место дуэли указано неверно и памятник стоит не там, где нужно.
На дуэль приехали Лермонтов, будущий убийца и его двое секундантов - сын премьера и какой-то тип, уже участник пятнадцати дуэлей. Секунданты Лермонтова на дуэль опоздали. Было видно, что ко времени их приезда поэт был уже ранен. Кстати, интересная рана. Входное отверстие на два сантиметра ниже правого ребра и выходное между пятым и шестым с левой.
Один из исследователей писал о том, что заговор против Лермонтова созрел в доме генеральши Мерлини, где проходили тайные ночные игры, и настоящих участников заговора никто и никогда не узнает. Сама генеральша как-то писала доносы на бывших участников декабрьского восстания на Сенатской площади. Эти люди отсидели под следствием несколько месяцев. Потом они стали близкими друзьями поэта.
Вообще, "водяное общество" фактически состояло из противостоящих друг другу компаний. Реальное офицерство, в которое входил и Лермонтов, с одной стороны, и столичная вялая аристократия - с другой. В этом противоречии Сергей эмоционально почувствовал презрительное отношение аристократов к всегда пьющему и режущему правду офицерству и ненависть военных патриотов к занятой интригами аристократии. На стыке этого конфликта, а не спора из-за бабы, погиб человек. Патриоты против интриганов. Вот как. Две разных компании, тайные ночные карточные игры в доме покойного генерала Мерлини. Катька, Катька. Дурная наследственность?
***
Коммунисты изливали ноябрьскую тоску у памятника Ленину. Холодный мрамор, чёрный памятник, горстка плохо одетых стариков с выцветшими транспарантами, горластая, пожилая тетка в шикарной шубе ругает власти в мегафон. Мегафон жёлтый, пронзительный. Яркое пятно среди серой, слякотной безнадеги. Холодно. Дует.
Олег приехал на праздники домой. Выглядел плохо. Как-то сдал, похудел. Живые когда-то глаза теперь смотрели зло и устало. Они встретились в дегустационном зале "Просковея". Сергей через витрину разглядывал жёлтое пятно мегафона на сером людском фоне. Олег грел коньяк в бокале. Серёга подробно рассказал о пропавшем Спиридоныче, о Поляковых-Мерлини: маме, дочи, и их далекой прабабке, в доме которой созрела смерть поэта. Олег оживился:
- Вопросы крови? Эк, по-булгаковски. Давно я не держал подобного материала. Изумительная компания: ты, Спиридоныч, «Паша-волосы», две Поляковых-Мерлини, три Михаила: папа Поляков, Лермонтов и Топорник, и один Хруст. И главная интрига - таинственный серьёзный дядя в поисках монетки… А Спиридоныч, значит смылся?
- Нет его, уволился, дома не появляется, дочке не звонит.
- И тебя никто не трогает?
- Нет.
- И почему, скажи, Спиридоныч смотал удочки? И от чего от тебя отстали? А мать Катькина, говоришь, дочкой полностью управляет?
- Я понял, что нет у них секретов там никаких. Как-то меня смущают такие их отношения. Екатерина Михайловна, знаешь, любит факел зажечь, "Бесстыжие ванны" там и всё такое. Опытная девушка.
Зал стал наполняться посетителями. Подошли знакомые опера из уголовного розыска, поздоровались и ушли шептаться в угол зала. Скоро к ним присел известный в узких кругах агент всех разведок. Прибыла шумная компания женщин из администрации. Загалдели. Раскрыл ноутбук модный москвич, громко акая обещал кому-то в мобильный телефон вылететь послезавтра. В углу, у стойки бара, семафорило бородатое лицо всем знакомого домоуправа. Домоуправ уже был прилично выпивши и его стеклянные глаза виновато хлопали на красном лице.
- Значит, Серый, если Катьку кто и подсунул, то это, скорее всего, Лариса, мама родная.
- Не думаю я, Олег, что Катьку подсунули.
- А может быть, чтобы Спиридоныч как-то с Катькиной матерью был знаком? А может быть, что Спиридоныч вообще всё знает и сбежал от того?
- Ни с кем он не знаком. Спиридоныч - рабочий класс, Поляковы - музработники. Спиридонычу на ухо автобус наехал, который оркестр на концерт вез. У них общего ничего. А смылся он по зэковской привычке своей. Менты щемят – встал на ход.
- А почему тебе ничего не сказал?
- А я ему кто?
- А почему Спиридонычу дачу сожгли, а тебе нет?
- У меня дачи нет.
- Ну, не придирайся. Предположим так. Серьёзные люди знают от замученного «Паши-волосы» о том, что Спиридоныч знает важное что-то про монетку, и знают о том, что ты про монетку ничего не знаешь, то есть ты знаешь, что она есть, но где она, ты не знаешь. Также они не знают, выйдет на тебя Спиридоныч или нет, и, чтобы не пропустить Спиридоныча, приставили Катьку к тебе.
- Олег, ты, вот, всегда сложно изъясняешься. Знают - не знают. Проще можно?
- Проще можно. Спиридоныч много знает про монету. И «Паша-волосы» не просто в котельную забежал. Знал он Спиридоныча. Зачем забежал? Вот вопрос. То ли монету сбросить, то ли показать хотел, что берут его?
- А Катька причём?
- Сейчас, Серёга, всё важно.Секретов много вокруг Катьки твоей. Сам говоришь, по миру катается, языки знает, вон, арабский учит в Иордании. Мать пробитая. Фольклорных ансамблей в стране множество. Кому они нужны с "Бормотухой"? Тут и традиций таких нет, языческих. Город молодой, двести лет всего. Это ж не Киев, не Рязань, не Псков, не Новгород. Какие могут быть язычники? Однако тянут их, по миру разъезжают. Где деньги берут, Катька тебе не рассказывала?
- Нет, гастроли, говорит, люди платят.
- Врёт. Врёт, стерва. Связаны они с кем-то. Нужны кому-то. Кому только? А Катя тайну хранить умеет, от того, что она не Катя, а Исфирь…
Людей становилось всё больше. Барменша наливала с двух рук. Друзья расплатились и вышли на улицу. После душного зала с удовольствием глотнули морозного воздуха. Медленно спустились по ступенькам и пошли по улице Гоголя.
- Постарел ты, Олег, за последнее время.
- Туго мне, Серёжа, туго. Жрут меня. Вздохнуть не дают.
- Почему?
- Чужой я в Мурлындии. Там свои выросли. Я им не ко двору. Каждый смотрит на контору, как на свой сарай. Никто не ищет государственной выгоды, все ищут свою: медальки, ордена, должностишку себеда родственнику, односельчанину. Противно.
- Ну и ты делай как тебе удобно.
- Жена, тоже самое говорит. Но не могу я так. В основе государственной машины должна лежать правда. Потому что нет ничего сильнее правды. Правда - это камень. Враньё, как всякое дерьмо, всегда зыбко, изменчиво. Дом строят из камня. Дом, построенный из дерьма, утонет в дерьме. Потому что в дерьме нет ничего, кроме дерьма. Строительство государства подразумевает использование камня, но не дерьма. Из самана можно построить убогую хату, но не крепость. А государство - это крепость. Гарантия защиты интересов гражданина, его семьи, детей и родителей.А я вижу, как мы тонем в дерьме. Мы пока держимся за счёт потенциала, созданного сталинскими поколениями, но потенциалу приходит конец. Интересы олигархов и им подобных, мелкие для масштабов государства, вышли на первый план. Даже если олигарх руководит транснациональной корпорацией, то его интерес всё равно мелкий. В прибыли его интерес. Копеечный, по сути, хоть и выглядит как многомиллиардный. Сейчас мелкие интересы стоят выше государственных, и развал такого государства - дело времени. Причём времени недалекого.
- И что, ты правдоискательством занят?
- Занят. Если каждый на своём месте будет озабочен поисками правды, то правды будет много. Много правды – много камня в государственном здании. Много камня – много силы.
- Правда? У каждого своя правда. Один видит одно, другой - другое.
- Нет. Правда - она всегда одна. Ты прав, каждый видит правду по-своему, потому что этот глупый каждый видит только тот кусок, который доступен углу его зрения. Что ещё хуже, этот каждый видит то, что хочет видеть. А правда всегда объективна и всегда одна. И получается, что у каждого не своя правда, а своё враньё.
Друзья медленно дошли до каменной лестницы, ведущей к памятнику Лермонтова. Когда-то на тумбах, устроенных вдоль площадок между пролётами, стояли тёсанные из машукского камня вазы с растущим из них виноградом. Пьяное быдло скинуло эти вазы, кто-то из интеллигентного быдла увёз каменную вазу к себе на дачу. Сергей и Олег поднялись, вышли на мостовую перед памятником, подошли к каменному ограждению, остановились возле литого фонаря посмотреть на город. Промозглый ветер разогнал прохожих. Сырые скамейки внизу сиротливо мёрзли. Сергей обернулся. Тёмный Машук укрылся туманным небом. Бронзовый поэт задумчиво смотрел в мглистую даль.
Олег вдруг спросил:
- Серый, а как Лермонтов умер?
- Прострелили его насквозь, пуля вошла под нижнее правое ребро, а вышла между пятым и шестым слева.
Олег задумчиво потрогал себя за ребра, указательными пальцами отметил воображаемые входное и выходное отверстия.
- Значит, вот здесь вошло, а здесь вышло?
- Получается так.
- Это ж была дуэль?
- Дуэль.
- То есть дуэлянты должны были стоять на одной плоскости друг напротив друга?
- Ну, да.
- Тогда откуда такое ранение под таким углом? Чтобы получить такое ранение человек должен был стоять под углом в тридцать пять градусов к земле, что невозможно. Либо в него стреляли снизу вверх. Но человек, находящийся наверху в бою имеет преимущество. Дуэль предполагает равные возможности обоих противников. Ни какого преимущества, кроме права первого выстрела принявшего вызов, дуэль не предполагала…
- Пишут, мол, руку поднял с пистолетом, вверх выстрелил, оттого и угол такой. Ещё версия выдвигалась с казачком засланным, который якобы рассказал перед смертью, что он в Лермонтова за деньги стрелял из укрытия.
- Матёрый казак сделал бы засаду сверху. Засада сверху - это классика, проверенная жизнью. А стреляли снизу вверх. Слушай, - загорелся Олег, – пойдём на Место дуэли Лермонтова, сами посмотрим.
- Пойдём, только он не там стрелялся, где памятник стоит.
- А где?
- На Перкальской скале.
- Ну, прогуляемся, в лесу будет тихо, по дороге коньячку возьмём. Кстати, почему скала Перкальская?
Они спустились на перекрёсток бульвара и улицы Дзержинского, в магазине на углу взяли небольшую бутыль коньяку и пластмассовых стаканов. Пожилой таксист повёз их по Молдаванке, свернул на проспект Калинина, поднялся до Места дуэли. Сергей расплатился. Друзья молча пошли по асфальтированной дороге, ведущей вокруг Машука. Прозрачный лес шумел голыми верхушками, внизу, в холодном воздухе с лёгкой изморосью, было тихо. Свернули с асфальта на тропу, поднялись к подножью Перкальской скалы, окруженной низкорослыми дубками. Сергей попытался развести костёр, но сырые ветки не горели. Олег поднялся на скалу, погулял вокруг.
- В те времена здесь каменоломни не было?
- Нет.
- Лес был?
- Кустарник может, леса не было.
- Значит пространство открытое. А погода?
- Дождь собирался, он потом и пошёл, почему и следов крови не нашли.
- А как сюда все добрались, как ехали?
- Лермонтов верхом, убийца верхом, двое секундантов на коляске, с Иноземцево по дороге, ещё двое секундантов опоздали. Когда приехали, уже всё кончено было.
- Верхом. Ну-ну. Наливай.
Сергей аккуратно налил.
- Давай, Серёга, помянем честного поручика, достойного сына России, подло убитого подданными той Империи, за которую поручик под смерть ходил.
- Такие были времена, дуэль.
Олег серьёзно посмотрел на Сергея. Порыв сырого ветра пробежал по верхушкам низких дубков.
- Не было дуэли, Серёга. Знали они, что лихой вояка, командир разведроты, перестреляет их, как зайцев. Завалили, когда он в седле сидел, в упор. Для этого засада не нужна. Пальнули снизу в бок, сидящему на коне человеку, отсюда и угол ранения такой непонятный, от того и место дуэли неизвестно, и крови не нашли, и свидетели на место не поспели. Место очевидным убийство сделало бы. А второй якобы дуэлянт на себя всё взял в обмен на прощение карточного долга очередного и обещания безбедной старости, как оно и вышло в итоге. Баба здесь нипричём.
- Зачем, кому все это было надо?
- Не знаю.Упёрся, наверное во врагов каких-то или узнал что-то. Но нам в школе что преподавали? Так, мол, и так, убили на дуэли подлые царисты свободного художника, революционными идеями живущего. А дуэли-то не было. Нам врали про дуэль. После революции могли бы убийство назвать убийством. Но не назвали ведь. Почему?
Холодный ветер трепал дубки. Коньяк приятно грел нутро. Серёга закурил. Становилось холодно. Низкое небо темнело на глазах. Бештау, немой свидетель убийства поэта, спал под ватным одеялом туч. Все тайное с течением времени становится явным…
***
В "Зале Борьбы" Рустам давал мастер-класс. Серёга с Михайлом слабо поспевали за скоростным легковесом. Одного и второго Рустам валял как котят, выматывал их в течение минуты и резво проходил в ноги. Тяжёлые дяди амплитудно летели на ковёр. Казалось, Рустам на них много сил не тратил, хотя весил сам килограмм шестьдесят. Бросать себя не давал.
Организованное сопротивление сумел оказать только Олег, который славился борьбой в «пластилиновой» манере. Вцепится и выкружевает своё. Завяжет, вынудит неудобно встать и бросит, как в книжке. Хотя часто проигрывал тому же Сергею, увлечётся, зароется в своих кружевах и сам же полетит на корявый, но всегда очень жёсткий, Серёгин бросок через грудь. Рустам, своеобразно использующий русский язык, комментировал.
- Серёга прогибом дуб выдернет - руки мумитрольские.
Все смеялись, Серёга смотрел на свои широкие ладони с толстыми узловатыми пальцами.
Олег собрался. Олег не рисковал. Олег знал, что Рустам будет раскачивать, раздергивать многочисленными мелкими рывками, быстро забирать руки, таскать за отворот куртки, выводить из равновесия и проходить в ноги.
Рустам куражился. Олег сосредоточенно сопел. Рустам забирал руку, цеплялся в отворот, выводил из равновесия, шёл в ноги. Олег отбился, остановил Рустама, уперев ему указательный палец в ямку между ключицами. Рустам улыбался. Рустам забрал руку, и без подготовки пошёл на бросок через спину, недоделал и, на ходу развернувшись, пошёл на заднюю подножку. Олег набрал дистанцию. Рустам сорвал мешавшие ему руки Олега и снова пошёл в ноги. Олег начал выдыхаться, но в какой-то момент завис на левой руке Рустама, забрал пояс и, запустив весь свой ресурс, осуществил тяжелый, медленный бросок через бедро с падением. Михайло с Серёгой громко зааплодировали. Рустам смеялся. Олег тяжело дышал. Рустам легко поднялся, пошёл и подтянулся раз шестьдесят на узком турнике.
- К этому надо привязывать что-нибудь, тяжёлое, мешок с песком какой-нибудь, иначе бороться невозможно, – сопел Олег, заматывая пластырем указательный палец с сорванным куском ногтя.
Серёга улыбался:
- С Рустамом, когда борешься, - часто травму получаешь из-за своего же несоответствия. Рустам мягко борется, только скорость очень большая, не то что наша вялая возня.
- Чистая правда. Неготовность лица, компенсируется разорванными органами лица.
За липовым чаем в тренерской Рустам рассказывал Михайле:
- Я в Баку учился, на самбо лет в 11 пошёл. Летом у деда в Грузии, а весь год в спортзале. Мастера выполнил в 1990, вторым на Союзе стал. Союз развалился, меня в Азербайджан в армию призвали, как перспективного в Турцию, в офицерскую школу направили. Там, на войне с курдами практику проходил. Турки - вояки грамотные. Потом Алиев в Азербайджане к власти пришёл, нас домой отправили в Баку, а оттуда - в Карабах. Там конфликт у меня вышел с офицером. Одни трупами торговали, знаешь, убьют солдата, труп спрячут, родственникам потом продают, якобы нашли. Я узнал, молодой, сказал им там жёстко. Меня на губу посадили, пацан один, с караула, шепнул, что убьют меня сегодня. Выпустил меня, хороший парень, погиб потом, говорят. Я босиком по снегу, ботинки в руках, сбежал домой, оттуда сразу же сюда, тут ребята знакомые на рынке торговали. Отсиделся. Дома амнистия. Говорят, возвращайтесь. Нас тут несколько было, мы поверили и опять домой, а там нас опять в армию и в Карабах. Сидим, высотку прикрываем. Опять зима, наверху нормально холодно, ребята слабо одеты, за раз по нескольку трупов снимают, замёрзли. Я посмотрел, сам кашляю уже, дома денег нет, младший брат, школу где-то заканчивать надо. Думаю, кончилась моя война. Отец в Афганистане за что лёг? Матери второй труп? Соскочили мы, брата забрал, тут в школу, спасибо, взяли, договорились там, парень один помог, армянин наш, бакинский. Тоже воевал, он и отец в Карабах добровольцами пошли. Бардак пошёл, с Баку сбежали в Ереван, там в добровольцы. Ушли потом с Карабаха, говорят, глупая война. Сейчас машины делают, он женился тут.
Михайло молча слушал, пил ароматный чай. Рустам продолжал:
- Тут в городе бригады, стрельба, бардак, рынок, ребята поддержали, я по долгам работал, потом оставил всё это. Думаю, ну их, тренирую детей, в школе договорился, директор, женщина, молодец, зал дала, у меня уже кандидаты в мастера есть, выполнили. В крае бороться не дают уже, говорят, на Россию езжайте. Дети занимаются, мне родители помогают, ковёр борцовский взяли. Хорошие люди есть, детьми крепко занимаются.
- Где живёшь здесь, Рустам?
- В общаге. Знаешь, напротив поликлиники Первого мая скотник стоит, там комнату снимаю, туалет в коридоре, брат в школу бегает через дорогу. Общага грязная, вахтерша, женщина глупая, орёт, менты всё время пасутся. Думаю, к лету, переберёмся, но пока, там. Выступаю на боях, на днях в Грозный ездили, матери копейку отсылаю, трудно там ей. Куда ей? В Панкиссию? Там, дед с бабкой умерли, родственники есть, самим жрать немного, у всех семьи, думают, где копейку сделать, семью кормить.
Пришёл из душа Олег, пришёл Сергей, снова заварили чай, слушали Рустама.
- В общаге мы с братом кошку завели. Хорошая кошка, таких не видел. Фантик как собака таскает. Бросишь фантик хоть на шкаф, кошка лезет, приносит.
- Как назвали? – спросил Олег.
- Кошкой и назвали. Соседка ругается, говорит, кошка всё загадила, а только кошка у меня умная, чистая кошка, в коридор не ходит. Соседка на картах гадает, к ней девушки, женщины, есть же не замужем, ходят. Гадалка сама не замужем, с сыном живёт. Он взрослый, воняет сильно, педик, я случайно видел, как он с другим педиком в общаге целовался. Домой зашёл, думаю, что делать? Пойти, поломать обоих? Тут мой брат в школу бегает. Эти, вонючие, устроились на подоконнике, ласкаются.
Михайло прокомментировал:
- Полный вперёд. Гадалка, наверное, тётя, лет пятьдесят, в чёрное свой жир рядит, рожу ярко мажет, старые красные губы, грудь на стол положит, карты засаленные раскладывает. Какая-нибудь дура сидит, триста рублей сеанс. Порча, сглаз, венец безбрачия. В коридоре педриллы в засос. Вонища, хоть топор вешай. И Рустам в состоянии прострации, кошке фантик кидает. Гадалка бормочет, педриллы сопят, подоконник скрипит, вахтерша орёт…
Все смеялись. Серёга смотрел на живую физиономию Рустама. Выпуклый лоб, глаза карие, и какие-то детские, поломанный нос, детская улыбка, честное лицо. Переломанные уши - ну, это как водится. Не сдаётся, на боях рубится, брата учит, матери помогает. Сколько их таких, детей Советского Союза. Мог бы олимпиады выигрывать, с его-то талантом. Не повезло человеку. Был Союз - была надежда. Свалили Союз, пока всё выстроилось… Поздно стало Рустаму на олимпиаду ехать. Возраст. Сидит в занюханной общаге. Несбывшиеся мечты...
Когда выходили на улицу, Рустам сказал Сергею тихо.
- Тут с Дагестана были одни, я их знаю, один вольник сильный, чемпион России, тобой интересовались. Говорят: «Знаешь такого?» Говорю: «Так, в зале видел.» Говорят: «Что за человек?» Говорю: «Хороший борец, по классике зону брал, на России вторым был, так, интеллигентный парень». Говорят: «Сможешь решить с ним, вопрос есть?» Я отказывать не стал, подумал, лучше через меня тема пойдёт, чем левые там движения будут, обещал чуть позже ответить, типа, переговорить кое с кем надо. Что там, Серый, это всё те же дела, с дракой?
- Да, Рустам.
- Что мне им сказать?
- Не знаю, пока ничего не говори, время потяни, я на днях зайду.
- Серый, за ними дела серьёзные, людей валят, их там несколько братьев. Здесь, знаю, заказы исполняли...
***
В Серёгином закоулке ноябрьский мокрый снег хлопьями валил из тёмного неба. Земля ещё не остыла, и снег ложился на чёрный асфальт. Серое тело пятиэтажного дома покрылось сырыми пятнами. Дом устало держал облезлые голубые балконы с торчащим из них хламом и чей-то белый пластмассовый таз, в котором, наверное, когда-то купали младенца.
Серёга курил в окно своей кухни, разглядывая пластмассовое пятно. Олег читал газету, сидя за круглым столом Серёгиной прабабки.
- Сколько надо повесить, руки опускаются, – Олег бросил газету, отхлебнул чаю из прабабкиной синей чашки с отбитым краем. – Серый, ты чашек что ли купи себе. Битые чашки – битая жизнь. Вообще тебе ремонт тут нужен, зарастешь плесенью. Катька что ли пусть помоет что-нибудь.
- Катька сама свинья. Порядка нет - кофе, сигарета, рядится часа по три, морду мажет чем-то, крем, замесы какие-то. А сама, знаешь, внутри вялая, что ли? Шутки, прибаутки, выпить, закусить, «Бесстыжие ванны», а всё как бабий тональный крем. Снаружи всё, эпатаж, содержания нет. Всю ночь - на кочерге, с утра часов в одиннадцать поднимется, лицо этим тональным кремом намажет и на репетиции свои. Говорит, утро не любит. Утро ей не в радость. Прав Михайло.
- В чём? Хотя Михайло всегда прав…
- Постарел Михайло, заныл …
- Ну, оно ж, наверно, с возрастом… Ладно, Серый, давай твою ситуацию рассмотрим. Значит, Рустам говорит, интересуются тобой дагестанцы? Я знаю, одни в Ставрополе хорошо сидели, с губернатором у них налажено через Махачкалу. Наверное, они… Значит, Петра от вопроса отодвигают. Что это? Недоверие? Не справился?
- Знаешь, Петя теперь не Петя, а Петр Трофимович, начальник муниципального управления жилищно-коммунального хозяйства аж, ах какой администрации города. Нас с администрации, для массовости, попросили на совещании поприсутствовать, я сходил от делать нечего. Смотрю, Петрушу представляют, он, оказывается видный хозяйственник, предприятия, у него почётные, знаками отмечены, он строительные работы по заказу администрации проводил, сам кандидатскую где-то защитил. Низкий поклон нашей администрации…
- Не знал. Положим, за капусту можно и Спиридонычу профессора дать.Значит, Петя во власть двинулся? Заказы, говоришь, бюджет, то есть. Значит, в ближайшие выборы замаячит. Значит, от дел прежних отходит. Петя в депутаты не пойдёт- болтаться в промежутке. Петя - человек дела- пойдёт в мэры.
- Петя - в мэры? Это Спиридоныч - в профессора.
Олег молчал. Думал. Есть у него такая манера, замолчать вдруг. Серёга снова закурил в тёмное окно. С балкона третьего этажа курила закутанная в халат жиреющая любовь. Голубые ели в тёмном углу укрылись первым снегом. В окнах прокуратуры видно собирающихся домой сотрудников. Сейфы, толстыедела, тёти, мальчики, сигареты. Свет из прокурорских окон освещает чёрные лужи латанного двора.
- А знаешь, Серёга, если б уголовный мир имел ученые степени, то Спиридоныч бы члена-корреспондента получил. Я, вот, сказал: «Спиридоныч, профессор», но как у нас пишут: «…вместе с тем…». Пробил я Спиридоныча по базам, нашим, ментовским. Ты фамилию его слышал?
- Нет. Зачем мне?
- Сквозняк.
-?
- Матвей Спиридонович Сквозняк. Фамилия красивая, казак - сквозняк. Казаки же не фамилии, а прозвища давали, по сути. За свою жизнь Спиридоныч всего один раз по материалам проходил. Он же рыбак?
- Ну да, с удочками на Отказное, и что?
- Доказательств нет никаких, информация старая, Серёга, но по материалам тем, Спиридоныч хаты выставляет. Один работает. Причём через форточки, удочками- целая система. Представь, удочкой шкаф открыть и у тёти выгрести заначку, кольца там какие-нибудь. Вот где рыбалка. Азарт, риск, собаки, дело готовишь - хату пронаблюдать надо и не спалиться. А он один.
- Спиридоныч? Да он больной весь, ревматизма, руки эти пиленные, слепой уже совсем. Какие форточки? Ты очки его видел?
- Ни разу его не взяли. Ведь ни разу его не взяли. Даже повода для обыска не было. Сквозняк.
Серёга налил чай в обгрызенные кружки. Правда, менять их надо, неудобно как-то. Олег продолжал:
- Нашёл я древнего опера ментовского, на пенсии он,на Рубина работал, со Спиридонычем они ровесники.Опер этот те материалы и писал. Говорит, Сквозняка отлично помнит, вышел на него случайно. В городе кто-то здорово цеховиков выставлял. Помнишь, цеховики были в советские времена, пересажали их потом?
- Помню. Они ж во дворе у нас, в сталинках, многие жили…
- Дядька, этот опер, прикольный, пенсионер, рожа красная, в охране какой-то дежурит. Говорит, как-то через агента его обратились армяне одни, говорят, серьёзный кто-то в городе работает, дома четыре выставил, большие бабки взял. Тогда ж все уголовники по кабакам сидели. Армяне сами искали, не нашли. Местные не в теме. На понятия плюнули, к ментам обратились, денег пообещали. Мент давай работать, информации ноль, думает, залётные. Потом, уже под пенсию, по «внутрикамерке» прошло. Один карманник,"вор в законе", на больнице от туберкулеза умирал, просил кого-то Сквозняка найти, передать что-то по барахлу какому-то, подробностей пенсионер не помнит. Сквозняк с этим вором по малолетке дружил, вместе росли. У них пароли были свои, из детства ещё. С удочками они на малолетке придумали.
- Это всё про Спиридоныча?
- Спиридоныча короновать хотели - отказался. Вор в законе, понта много ненужного, соответствовать надо. Вор, значит полжизни на зоне. А должен же кто-то тихо на воле обретаться. Отказался от понта воровского. Мент этот, отставной сначала удивился, что я про Спиридоныча спрашивать пришёл, говорит: «Жив ещё, в делах? Хотя, - потом говорит, - неудивительно. Сквозняк из стали сделан». За Спиридонычем «наружка» работала, обставляли его серьёзно, толку - ноль. Ни с кем, никому, удочки взял, на рыбалку поехал. Когда он всё успевал? Подельников, кроме этого туберкулезника умершего, не было у него никогда. Хотя, менты бесконечно за ним работать же не могут, дел полно. Старый рассказал, что со Сквозняком ему так ничего и не удалось, потом пенсия, в общем, не до того менту стало…
- Ты, прости Олег, на бред это всё похоже. Спиридоныч лет семь у меня на глазах. Одет дёшево, старый, слепой, глухой, дома просто всё, ходит пешком, водку пьёт за семнадцать рублей. Какие дела? Какие деньги? Ну, по малолетке с кем-то там дружил, да мало ли кто с кем дружит. Я тебя с детства знаю, что я теперь, в твоём сейфе бумаги читал?
- Петя - в мэры, Серёжа, это тоже бред.
- Петя - пока в начальники ЖКХ. Взятками, должен кто ему ни будь, или ещё как. Посмотрим…
***
В позднем ноябре по настоянию великолепной Екатерины Михайловны Серёга и Олег с женой двинулись в блистательное заведение – театр музыкальной комедии, где закатили веселый водевиль с двусмысленным названием «Последний Чардаш» с фуршетом. Олег сразу поддержал Катькину идею, заявил о том, что он просто обязан вывести в свет свою Анастасию Алексеевну, озверевшую от трёх пацанов и от него, оголтелого. Для восстановления душевного равновесия Анастасии Алексеевны, работавшей детским врачом, оголтелый военный подарил ей щенка карликовой таксы. Жена чекиста чуть не расплакалась от умиления, идея с театром привела её в полный восторг. Измученная семьёй женщина засуетилась и хотела взять таксу в театр. Чекист решил, что это перебор.
«Мерседес» довез друзей к закутанному в ранний снег театру. Здание и теперь вызывает восхищение любого гостя Пятигорска, да и сами горожане гордятся своим театром, от которого веет чем-то вечным, глубоким, настоящим. Светлый машукский травертин в гармонии с коричневым кирпичом. Высокое искусство, застывшее в золотых лирах и актерских масках на панно из глазурованной керамики, уютные лестницы и портики с коваными перилами, высокие арочные окна, голубые ели, таинственный проезд во внутренний двор. Сохранились кованые ворота в чугунных завитушках. Изысканную крышу театра украсили обильное снежное покрывало и стальные сосульки, сверкающие в свете уличных фонарей.
Внутри всё было уже не так шикарно, пожалуй, даже облезло. Бестолковый псевдоремонт, затёртые ковровые дорожки, замусоленные панели гардероба, такие же, как гардероб, тёртые тёти, сразу понёсшие псевдоинтеллигентное мнение: «А вот эта оделась, как…».
По просторной лестнице, о бывшей торжественной красоте которой напоминали прутья, когда-то прижимавшие ковровую дорожку к ступеням, Сергей и Олег важно поднялись с дамами, особенно с эпатажной Екатериной Михайловной, про которую собственно и сказали гардеробные тёти. Плевать на них хотела Катька с высоченной колокольни своей молодости, шикарной фигуры на коблучищах и весёлого нрава. Купила у очередной тёти программку и весело шагнула в зал.
Погас свет, и началось. Через пять минут спектакли Серёга понял, что высокое искусство навсегда осталось на кафельных лирах. Внутрь театра высокое искусство не пустили. О чём идёт речь, понять некомпетентному Васильеву было трудно. Действие началось в России периода первой мировой, где чалились в плену два мадьяра, один по имени Шандр. Сергей сразу назвал этого мадьяра «Шанкр». Шанкр и другой мадьяр по ходу пьесы дёрнули из России почему-то в Харбин, где было полно мадьяр. Среди мадьяр нашлась тётя-мадьяр, которая была невестой Шанкра в Мадьярии. Шанкр попал в плен, невесте сказали, что он убит. Невеста уехала в Харбин с каким-то чиновником, который хотел, чтоб невеста Шанкра стала ему женой. А в Харбине китайцы, одна тётя-китаец, почему-то имела отца француза и, чтобы попасть к папе в Париж, вышла замуж за мадьяра, брата невесты Шанкра. Все плохо пели про любовь, китайцы почему-то имели носатые южные лица.
Всё вот это сопровождалось дикими декорациями. В Харбине золотые драконыагрессивно пялились в зал выпученными белками. Китайцы с кавказскими лицами выглядывали из-за драконов, ходили по сцене мелкими шажками, трясли задами и ветками, которыми были убраны их носатые головы. Вообще на сцене было много людей со странной внешностью. Какая-то тётя со сплющенным в области висков лицом и треугольной челюстью зычно сказала накрашенным ртом гуманоида, что-то типа: «Кушать подано.» Все врали, называли не те фамилии, это было якобы смешно.
Пульсирующее маразмом действие перенеслось отчего-то в Петроград. В Петрограде Шанкр и невеста объяснились. Невеста говорила о том, что все газеты писали, что он погиб. То есть, в Австро-Венгрии капитан Шанкр был суперзвезда. Писать о гибели какого-то капитана на фоне газовых атак первой мировой? Петроградская часть закончилась эдаким режиссёрским техническим решением - резким разводом декоративного моста на последнем такте совместной арии героя и героини про любовь. На вид капитану и невесте было лет по шестьдесят. В темноте мост обратно соединили.
Второй акт мало чем отличался от первого. Красной нитью через весь спектакль прошла партия дебила. Дебил - русский капрал с пропитой рожей, якобы контуженный, в декоративных орденах, нёс полный бред, однако беглых узнал, но его тутже выставили кретином, и капрал-дебил из спектакля исчез.
Брат невесты всё время что-то мутил, что именно понять было невозможно. Сергею стало понятно, что брат-аферист это будущий геморрой Шанкра. Мадьяр, который чалился в русском плену вместе с Шанкром, был скрипач, но выдавал себя за доктора. Играл этого мадьяра какой-то толстозадый. Он плохо пел, одновременно гадко танцевал, высоко закидывая зад в нелепых портках. Он же выставил кретином капрала-дебила.
Парад уродов спазматически закончился в Мадьярии, куда всех вызвали срочными телеграммами. Китайский хор и балет, ряженный венграми, выстроился фоном. Хор пел что-то, балет танцевал, в общем, неплохо. Заметно выделялась одна классическая балеринка, высокая и пластичная. Отдельные люди в хоре были, видимо, залудивши после антракта.
Вдруг на сцену выскочил старый накрашенный мадьяр, который сразу составил жесткую конкуренцию толстозадому в портках и капралу-дебилу. Накрашенный мадьяр объявил себя бургомистром Мадьярии, заявил об открытии какого-то праздника. На сцену вытащили колесо на огромной палке, с привязанными лентами разных цветов. Бургомистр, странно, рывками, на кривых ногах передвигаясь по сцене, махал раскоординированными руками, орал, что его надо целовать. Все бросились его целовать. Потом называли каких-то женихов и невест, а третьих жениха и невесты долго не было. Потом оказалось, что они есть. Их же вызвали срочной телеграммой. Третьи жених и невеста приехали по-одному и всё время спрашивали всех подряд: «Зачем вы вызвали меня срочной телеграммой?», как будто срочная телеграмма это автозак с ментами.
На финале шестидесятилетний жених Шанкр с его старой невестой да с хором, запели что-то непонятное. Перед тем как запеть, Шанкр проорал, что было сил в старых, вздутых на шее, жилах: «И пусть звучит чардаш, но он не последний!», хотя Сергею было отчетливо понятно, что этот чардаш действительно последний. Сергей в эту кунсткамеру больше не попадет, да и Шанкру, молодяжке запризывного возраста, судя по всему, недолго осталось.
Ужас кончился, и утонченная Анастасия Алексеевна сказала:
- Оркестр не фальшивит, но вразнобой, наверное, из-за оркестровой ямы. Музыка неталантливая, либретто пустое, да и постановка примитивная. И стыдно за них за всех, – помолчав, видимо, как доктор добавила. – Инвалиды все какие-то, по дешевке протезов мозга набрали.
Катька заливалась хохотом. Сергей понял.
- Я теперь точно знаю, зачем в этот театр всегда ходили.
- Зачем же?
- Человекообразными любоваться, зоопарк музыкальной комедии…
Олег серьёзно сказал:
- Видели капрала? Вот, это моё будущее. По сюжету капрал - русский человек, полная грудь орденов, которые нижним чинам за кровь дают, контужен. Смелый, грамотный воин, получивший серьёзное ранение на германском фронте, где бился за Отечество наше, а его здесь идиотом выставляют, в идиотской постановке идиотов про идиотов. Мы столько людей положили в Первую мировую, а теперь в России над героями глумятся. Пройдёт чуть времени и на могилах Второй мировой будут кабаки строить. Земля дорожает…
Компания вышла в крашенное масляной краской фойе. В углу уже настраивал инструменты небольшой камерный оркестр. В буфете к фуршету накрывали столы. Лица с протезированным мозгом выбирались из гримерок: размалеванные дяди, тёти, позы, искусственные голоса. Балет пришёл в мадьярском, создавая иллюзию праздника. Анастасии Алексеевне и Екатерине Михайловне ощущение праздника нравилось. Сергей молча рассматривал человекообразных, которые теперь казались жалкими, плохо одетыми, потерянными людьми с заискивающими улыбками. На фуршет пригласили не всех, и часть народа потянулась к гардеробу.
Оркестр вдруг здорово втянул танго. Драматический рояль дал в басы. Тугая скрипка взлетела, на мгновение повисла в воздухе и ринулась вниз, следом за ней, повторяя голос первой, понеслась другая. Аккордеон развернул широкую душу и вязко потянул насыщенным звуком в миноре. Скрипки крутились над басами рояля. Аккордеон смачно сопел. Оркестр качал волну самого страстного танца в мире.
Публика, прибитая силой настоящего искусства, затихла. Первым очнулся Олег, который, поцеловав руку жене, пустился в танго с балеринкой. Анастасия Алексеевна со смехом сказала:
- Кобель.
Олег подхватив крепкой рукой тонкий балетный стан, легко вёл партнершу вдоль ритмичного дыхания оркестра. Танго вошло в мажор. Деревянные ударные бросили мягкий акцент. Рояль сдал басы и изыскано потянулся на свет. Скрипка, легкая как балеринка, закружилась с тёплым аккордеоном. Чекист и балетная парили в свежем танго над старым паркетом фойе.
На мгновение повисла тишина. Олег застыл в чеканной страсти. Тонкая балеринка, подхваченная сильной рукой, легла на воздух.
Рояль дал в басы. Брызнули гитары и понесли акцент деревянных ударных. Аккордеон вывернул минорную душу. Скрипки, выматывая слезу, потянулись широким полным звуком по морю аккордеона.
Танго тащило мечту, шелестело волной прохладного приморского вечера, блестело звёздами соленой ночи. Олег и балеринка неслись в полном терпкого воздуха, в каплях яростного бриза, свободном мире. Рояль задышал полной грудью. Аккордеон разорвал сиплую душу. Скрипка взвилась к звездам под мягкий шелест чётких гитар.
И вдруг все тихо и быстро сошло на нет. Балеринка повисла на сильной руке. Чекист застыл в чеканной страсти. Скрипка тихо ушла в рояль.
В мертвой тишине остались мучавшие душу мечты, сожаление ушедшего танго. Взрыв оваций. Олег с достоинством поклонился, балеринка сделала изысканный реверанс. Олег поблагодарил дирижера и оркестрантов, поцеловал в щёку довольную балеринку. Анастасия Алексеевна, схватив за руку своего Хруста, визжала от восторга. У словоохотливой Екатерины Михайловны слов не было.
- Ты давно ли так?
Серёга не ожидал такой прыти от чекиста, он всегда знал, что чекист борется, но что чекист танцует танго, Сергей не знал. Крайний раз они ходили на дискотеку в году в девяностом, да и танго там не танцевали. Напились и подрались с кем-то.
- Во Владике, в училище с нами кубинец один лямку тащил, у него отец дипломат тамошний, а парень в детском национальном ансамбле латиноамериканского танца десять лет выступал. Отец его в военные загнал, в Союз отправил, а парень вёл танцы в рабочем клубе вагонного завода, любил это дело, а учился у нас хорошо. Начальник училища нашего, мудрый воин, сталинист лютый, дядька строгий, но кубинца отпускал, говорил, сам курсантом был, им вместе с тактикой вальс преподавали, по-французски тоже. Курсантам позволял выходить, но не всем. Я подвязался, чтоб, знаешь, с училища лишний раз выйти, девчонки там обратно. А, по ходу втянулся, нравилось мне. Начальник училища на репетиции несколько раз приходил, смотрел, любил танец. Хотя в морду дать, за ним не ржавело. Гадостей не делал, а по делу три шкуры спускал. Меня любил, говорил, за кураж…
- Вы очень хорошо танцуете, – откуда-то сверху раздался приятный баритон.
Сергей и Олег обернулись. Перед ними стоял высокий, под два метра, худой, с костистыми плечами, очень пожилой, с каким-то твёрдым, желтоватым лицом человек в изысканном чёрном костюме с бордовым галстуком. Острый бритый подбородок, небольшие, видимо крашеные, чёрные усы, благородный нос, немногочисленные, но жесткие морщины, бесцветные глаза, гладко зализанные, чёрные, тоже крашеные, волосы.
- Вы очень хорошо танцуете, – повторился человек приятным баритоном, обращаясь к Олегу.
- Хаш Ханович, – Екатерина Михайловна повисла у видного старика на шее.
- Катенька, – ласково говорил старик. – Как ты подросла. Эти люди твои друзья? Очень милые люди. Представь меня.
- Хаш Ханович Аминов, старейший служитель нашего театра.
Старик церемонно поклонился. Катька представила Сергея и Олега с женой.
- Вы в самом деле чекист? – служитель театра с интересом смотрел на Олега.
- Той ЧеКа давно и следа не осталось.
- Поверьте, молодой человек, следы всегда остаются, – сказал старик с улыбкой, показав хорошие зубы. – Всегда и везде, даже на воде.
- Нефтяные пятна, пожалуй.
- Да, да, пятна, - старик улыбнулся, – крови, например. Так вы представляете власть?
- Здесь я представляю себя. К чему эти вопросы?
- Власть это песок, который нужно держать двумя ладонями. Но сухой песок течёт сквозь пальцы. Песок должен быть сырой. Вода это элемент нестабильности. Много воды – всё равно протечёт. Воду надо контролировать. Вы умеете контролировать воду?
- Может быть. Хотя, кто может контролировать наводнение?
- Тогда вы ненадолго.
- Что может быть надолго? Вы очень хорошо сказали про власть, кто вы?
- Хаш Ханович, наш любимый суфлёр, – снова ворвалась Катька.
- Когда-то я был директором этого театра. Да кем я только не был.
- В самом деле?
- Ах, пойдёмте к столу, сегодня вы мои гости. Катюша, веди наших друзей к столу.
Длинный стол оказался небогатым, представлял из себя много составленных, местами разнокалиберных, столов, накрытых белыми скатертями. Стояли пакеты пластмассового сока, нарезанные сыры-колбасы, соленые помидоры, корейки, мандарины, шампанское, водка и дорогой сердцу любого алкоголика дешевый, якобы хороший, коньяк.
Стол открыл Хаш Ханович:
- Господа! Сегодня трудная экономическая жизнь, взлеты и падения валют, разрушенное дороговизной топлива сельское хозяйство, разорванная, растасканная по карманам промышленность, кризисы на всевозможных финансовых рынках, локальные конфликты, загнали простого жителя России в угол, в котором он пьёт дешёвую водку, а его жена смотрит телевизор, где ей показывают истории про ужасные болезни, смерти и супружескую измену. Люди очень устают от чернухи, и только благословенный театр музыкальной комедии весело несёт светлую мечту о разделённой любви. Выпьем за театр музыкальной комедии – талантливое дитя французов Эрве иОффенбаха. Выпьем за этот как бы древний храм искусства, музой которого сегодня мы изберём нашу блистательную Саломею, с которой так красиво танцевал сей великолепный кабальеро.
Пили и ели стоя. Произносили тосты. Хаш Ханович красиво вёл стол. Он многих знал, кого не знал, про тех спрашивал у Поляковой-старшей, которая знала всех, - у неё была бумага с именами и регалиями. Все врали про что-то, говорили о том, как им тут хорошо, какой замечательный спектакль сыгран и про большие творческие планы. Желали счастья в новом годе. Оркестр периодически хорошо играл всякие вальсы, но Олег больше не танцевал. Екатерине Михайловне и Анастасии Алексеевне праздник нравился, включили висящий под потолком зеркальный шар, принесли свечи, по залу забегали световые зайчики.
В потоке праздника чуть захмелевший Серёга обратил внимание на одно лупатое лицо. Худой тип, лет под сорок, длинный, чернявый, курчавый, нос горбатый, огромные, полные слёз глаза, маленький подбородок. Тёмно-синий в чёрную полоску костюм лупатого украшала бордовая роза в петлице, на руках горели золотом толстенные перстни. Сергей заметил некую корявость в фигуре видного мужчины, – голова маленькая, носатая, тело длинное, худое, ноги короткие и кривые. Карикатура какая-то.
- Олег, мне этот хмырь лупатый, ну вот этот, в розе, как будто знаком. Ты его не знаешь?
- Серёга, я его не знаю. Мне кажется, что он с этим носом только что спектаклю играл, их тут много таких…
- Что-то он уж очень шикарный для этих, облезлых.
- Может, любитель какой-нибудь? Знаешь, бывают такие, не реализованные, на общественных началах, самодеятельность там разная…
Мужчина в костюме тоже сказал какой-то тост, все одобрительно кивали, Сергей с Олегом не расслышали регалий носатого. Подвыпившие театралы громко разговаривали, двигали стульями, вставали, шли курить. Один артист хора был уже очень хороший, и коллеги повели его в общежитие.
Сергей и Олег, воспользовавшись случаем, вышли через чёрный ход в неухоженный, но очень уютный внутренний двор, с небольшим мёртвым фонтаном посередине, фигурной лестницей в новое театральное общежитие, освещаемый единственным фонарём над входной дверью. Узкий проход между каменной кладкой в мягких снежных мазках и стеной театра заворачивал за угол и вёл в тот самый таинственный проезд, сделанный в административном крыле огромного театрального тела.
Сергей курил. Олег смотрел на зимний двор, потом тихо сказал:
- Серёга, головой не крути, мы тут стоим, курим на свету, а кто-то на балконе тоже курит и нас разглядывает. Только кто, мне не видно, темно там. Пошли, я жену заберу, и поехали отсюда. Последний чардаш…
***
Снег укрыл город, закутал Машук в белую шубу, заковал озеро в парке льдом, убаюкал раздетые каштаны по бульвару. Разноцветные трамваи весело носились в белом городе. С наслаждением втянув морозного воздуха, Серёга решил взять маленького Димку, санки и прокатиться с вершины Машука.
Димка сосредоточено собирал конструктор – бионикла в гидравлических шлангах, обрадовался дяде Серёже:
- Дядя Серёжа, смотри, у бионикла вот как работает икроножная мышца, – Димка пошевелил ногой бионикла и собранная из деталек ступня робота зашевелилась как бы сама собой. – У человека почти так же устроено.
Димкина мать закутала сына в заячью шубу, подаренную дедом. По настоянию Димки ему выдали рюкзак, куда мужичок засунул свою жуткую книгу и бионикла.
- Ну, зачем тебе на Машуке этот ужас?
- Пригодится, – спокойно ответил Димка. Взрослые засмеялись Димкиной логике, но ответить вразумительно не смогли.
- Мужик, будешь сам свой рюкзак таскать.
- Вы там, Серёжа, поаккуратней. У меня сердце что-то не на месте…
- Брось, Лен, не первый раз ведь.
- Выобедать приходите, смотри, чтоб он там не замёрз.
Посадив Димку на крепкие, сваренные Спиридонычем, санки,Серёга вытянул их вверх мимо "Академической галереи" к канатной дороге, взяли билеты, загрузились в красный вагончик. В вагончик набились курортники. Один мужчина лет пятидесяти, прочел внутри вагончика объявление о том, что в вагончик можно загрузить не более двадцати человек и громко начал говорить об этом каждые две минуты. Возбужденные женщины каждые две минуты спрашивали общество, а не оборвется ли вагончик, а мужчина отвечал им всё той же репликой про двадцать человек. Так, они громко и содержательно все и проговорили минут десять. Серёга с Димкой пробились к железной тумбе, на которую Васильев поставил закутанного Димку, откуда тому удобно было смотреть в окно. Собравшиеся тут же позавидовали смекалке и какая-то тётя с плачущим лицом, причитая о трудностях жизни, поставила рядом с Димкой, девочку лет семи. Вагончик тронулся, и тётя понесла что-то пустое, уговаривая девочку не бояться. Девочка которая не боялась, а боялась тётя и, видно, сама себя и уговаривала.
Вагончик поднимался на гору, внизу проплывали пушистые, в инее, верхушки сосен и елей, низкие дубки цеплялись за "Ленинские скалы" с горящим красным портретом вождя мировой революции.
- А зачем там Ленина нарисовали? – громко спросил досужий Димка.
Историк Серёга задумался. Как ответить на этот простой, детский вопрос? Объяснить историю всей революции семнадцатого года, рассказать о монархии, государственном устройстве, мировых заговорах, крысах в правительствах, всяких там родзянко и керенских, эсерах, большевиках и меньшевиках, сталинских эксах, апрельских тезисах, парвусах-марвусах… Задумалась, видимо вся вагонетка.
Историк нашёл простой выход:
- Было такое время, Димка, когда Ленина везде рисовали.
Вагончик облегченно вздохнул.
На вершине Машука зима правила бал. Сосны, выросшие кривыми под давлением обильного снега, качали под ветром толстыми лапами. Твёрдые сугробы с проторенным ветром рисунком укрыли искристой периной замёрзшую землю. Серый, скорее сизый, город внизу, в многочисленных дымках кутался в мороз. Было видно, как по мосту через Подкуму проскрипел двумя вагонами маленький яркий трамвай. Чёрная лента речушки, извиваясь через белые поля, потянулась в Георгиевск. Серо-белое плотное небо закрыло кавказский хребет и, цепляясь за шпиль телевизионной башни, изредка ложилось снежной тучей на кривые сосны.
На морозе голубоглазый Димка сделался краснощеким. Сергей снял с ребёнка рюкзак, вручил его малышу в руки, сел на санки, посадил впереди Димку, на Димку посадил рюкзак, и они понеслись по уютной, в седых дубках, местами горящей красными ягодами шиповника, дороге. Сани легко ложились на накатанный снег, мимо проносились горластые мальчишки, которые специально падали в сугробы и громко смеялись, маленький Димка тоже громко смеялся. Морозный воздух летел в лицо, Серёга внимательно следил, чтобы сани не занесло, и они не упали, хотя Димка, наверное, очень хотел упасть, от того что большая это радость для маленького человека, в чистом снегу поваляться, посмотреть лежа на тяжелое небо в серых клочьях, почувствовать, как мелкая снежная пыль сыпется на лицо, небольно обжигая кожу тонкими иголками.
Они пронеслись мимо кафешки с дымящимся мангалом, покатились до резкого поворота, с одной стороны оформленного в революционной манере двадцатых. Металлический барельеф будёновца с трехлинейкой на фоне стилизованной кремлевской стены. Проезжая мимо будёновца, Сергею пришлось приложить усилия, чтобы вписаться в крутой поворот и не зацепить асфальтные выходы в раскатанном школьниками снегу. Они прошли сложный участок и понеслись дальше, укладываясь в повороты и аккуратно объезжая просевшие клочки дороги.
Увлечённо скрипели полозья, в лицо летел мелкий снег, лесной мороз носил радость смелой жизни. Проезжая мимо развалин трансформаторной будки, Серёга и Димка встретили Ивана Овдеича, который медленно поднимался в гору. На дворнике было серое пальто, бесформенная ушанка. Веселая борода нахватала снегу. Лучистые глаза смотрели живо, но Сергею показалось, как-то печально.
- Гуляешь, Иван Овдеич?
- Гуляю,гвардеец. Что не заходишь? Это кто с тобой?
- Это Иван Овдеич, внук моего товарища, зовут Дмитрий Петрович, большой любитель биологии.
Старик внимательно посмотрел на малыша. Димка серьёзно смотрел на пушистую бороду.
- Хороший мальчик, добрый, вокруг много злых, много горя, но кто с детства горя мыкал, тот часто в большого человека вырастает, а нет пред Богом звания выше, чем звание – христианин. Ты ж крещёный, Дмитрий Петрович? Вижу, что крещёный, любит тебя Господь.
- А почему раньше Ленина везде рисовали? – вдруг спросил Димка.
- Лукавый Бога идолом хотел заменить, – просто ответил старик.
- А Лукавый это кто?
- От которого всё злое.
- А он откуда взялся?
- Божье творение, которое от Бога отказалось.
- А Бог всё может?
- Всё.
- А Бог почему так позволил, отказаться?
- Бог дал миру свободу выбора между добром и злом, и каждый сам выбирает. Вот Лукавый и выбрал зло.
- А зло, это что?
- Где Бога нет, там и зло.
- А зло зачем?
- Чтобы человек в борьбе с ним свою душу спасал.
- А Бог, Он добрый?
- Добрый, потому что свою жизнь отдал в обмен на наше прощение. Чтоб нам в Рай можно было вернуться.
- А Рай, это что?
- Это где всё по правде.
- Бог за правду?
- Бог в правде.
- А Ленин?
- Саддукей. Но это сложно, мал ты ещё.
- А Ленин без Бога?
- Без.
- Без Бога значит зло, – заключил краснощёкий Димка.
- Вот, Иван Овдеич, такого умника растим, - заулыбался Серёга.
- Твой это крест, гвардеец, за Димкой твоим большое будущее, и горя много впереди, тебе тянуть. Ладно, езжайте дальше, у вас сегодня ещё дел полно. Зайди на днях.
Сергей хотел переспросить, но не успел, Иван Овдеич неожиданно быстро удалился.
- Поедем, Димка, домой пора, матушка, небось, заждалась, нас заругает.
Они сели в сани, покатились вниз, к "Домику Лесника", потом дальше к канатной дороге, по жёсткой мостовой к санаторию имени Лермонтова, потом ниже по улице Чкалова докатились почти до самого "Цветника" и когда дотянули санки до дома Спиридоныча Серёга понял, о чем говорил Иван Овдеич…
***
На улице стоял запах гари. Возле казачьего двора Спиридоныча сворачивали рукава пожарные, мордатый участковый разговаривал с группой горластых тёть, которые возбужденно,наперебой орали. Важно стояло краснорожее милицейское начальство в очках. Над толпой возвышался Михайло.
- Живы. Слава Богу.
- Что случилось, Михайло?
- Соседи видели, вы ушли, а какие-то,вроде дагестанцы, ждали, пока вы уйдёте и после вашего ухода в дом зашли. Лена одна дома оставалась. Чёрные её видно ударили, но избить не успели, мент подошёл, с дежурства, они его на пороге и завалили - в лоб ему пуля вошла. Лену на кухне в затылок убили, газовый шланг сорвали, и утюг на кухне включили, старый. У Спиридоныча ж вечно всё старое, руками своими сделанное. Взрыв, пожар. Чёрных трое было, один в машине сидел, «бэха» чёрная, номера чем-то заляпаны, оружие, видно, с глушителем, соседи ничего, кроме взрыва, не слышали. Да. Собаку прикормили, она не гавкала, опытные.
В раскрытые ворота было видно, что саманный дом устоял, удержалась крыша, но взрывом выбило все окна и внутри всё было изгажено пожаром и пожарными, залито водой, противопожарной пеной. Серёга опомнился, посмотрел вниз на Димку. Тот не плакал, весь сжался, крепко держал Сергея за руку и смотрел большими глазами на развороченный дом своего детства.
- Пацана домой отвези, надо с ним решать, сирота он теперь. Кроме Спиридоныча, нет у него никого.
- Пойдём ко мне Дима, – Сергей посадил малыша на руку.
- А мама где?
Димка хлопал голубыми глазами. У Серёги разрывалось сердце. Он не знал, что ответить маленькому человечку, которого вдруг ударило налетевшее дикое копыто жизни. Молчать было нельзя.
- Пойдём, зайчик, дома всё расскажу.
- А папа где?
- Вези малого к себе пока, я сейчас закончу, с женой к тебе приедем, надо что-то с малым решать.
Михайло дал свою машину, положил в багажник санки. Доехали. Серёга занёс Димку на руках к себе в квартиру. Водитель молча поднял санки. Сергей раздел малыша, завернул в плед, посадил на кресло возле батареи. Поставил чай, полез в холодильник. Вечно пусто там, надо в магазин послать кого-нибудь. Слава Богу, после последней пьянки остался кусок копчённой колбасы. Ничего, сейчас тяжело, вытянем, Димка вытянет, он в Спиридоныча, а того хоть ломом, хоть бензопилой.
- А мама где?
У Сергея не хватило сил на правду. Да и нужна она, эта правда сейчас?
- В общем, так Дима. Мама и папа срочно уехали, приедут потом. Поживёшь у меня, будем на санках кататься. Биониклов лепить.
Димка ничего не сказал. Маленький мужичок сосредоточено молчал. Серёга налил чай, и подумал о том, что поскорей бы Михайло приехал с женой, невыносимо как-то, и он с маленькими детьми не умеет, тут женщина нужна. Серёга хотел закурить, посмотрел на Димку, бросил сигарету в мусорное ведро. Иван Овдеич. Вот провидец. Знал откуда-то. Завтра к нему пойду, пусть расскажет, хватит, вот это всё, тайны, присказки, пусть всё объяснит. Бог. Где Бог? В чём Бог? За что убили семью, оставили пятилетнего мальчика без родителей. Куда смотрел Бог? Где здесь правда? Семью убили, дом сожгли, пока ребенок на санках катался. Жизни радовался. Разворошили гнездо, выкинули птенца на улицу, живи птенец, если выживешь. Если не наступят, не раздавят. Уходишь из дому на час, оказывается - навсегда. Мне как с ним? Хватит. Все ответят за всё. Из-под земли козлов достану.
Серёга покормил Димку колбасой, попоил чаем. Димка ушёл в дальнюю комнату, залез в кресло под торшер, достал любимую книжку и углубился в чтение. Оказалось, он уже читать умеет, это в пять-то лет. Малыш не плакал. Серёга обнаружил в душе какую-то странную радость от того, что ребёнок будет теперь жить у него.
Стемнело, Серёга вышел на балкон, закурил. Перекрёсток Малыгина и Молдаванки гудел транспортом. Покрытая снегом автомобильная стоянка забита лимузинами прокурорских работников. Сначала стоянки не было, был газон и бетонированная водосточная канава, по которой Серёга в детстве катался на велосипеде. Теперь делают нечто похожее и катаются на скейтбордах, роликовых коньках, специальных велосипедах. В косом свете уличного фонаря видно, как сыпется мелкий снег. Моргает светофор. Светофор всегда был и всегда моргал.
В дверь позвонили. Сергей бросил сигарету. Зашёл в комнату. Димка под торшером листал свою дикую книжку. Сергей открыл дверь. На маленькой лестничной клетке выстроилась делегация: Михайло с женой - крупной женщиной, Анастасия Алексеевна с тремя Олеговичами и, взявшейся из ниоткуда, Серёгиной бухгалтершой Татьяной.
Крупная женщина отстранила Серёгу, вошла и начала руководить. Нашла Димку под торшером, ужаснулась книжке, померила ребёнку температуру. Температура оказалась в порядке. Глядя на Димку под торшером, чувствительная Анастасия Алексеевна прослезилась. Димку переодели в новые, принесённые с собой вещи, которые оказались чуть велики. Вещи, бывшие на малыше, по указанию крупной женщины Татьяна замочила для стирки в найденном Серёгой под ванной тазу с отбитой эмалью. Олеговичи под руководством старшего Артёма, подхватили Димку, завалили подарками, Димка сначала стал стесняться, но через минут пять послышался общий детский визг, и детвора понеслась по квартире. Михайло, принёсший в двух руках сумки, выкладывал на стол продукты, поставил здоровый бутыль водки в морозилку, наладил новый электрический чайник. Анастасия Алексеевна взялась готовить ужин, снова прослезилась над луком.
Крупная женщина провела в квартире инспекцию. В небольшой проходной комнате из прихожей в гостиную обнаружила самый тёплый угол.Наказала поставить в этом углу детскую кровать. Постановила создать полноценную детскую - в ближайший ремонт дверь из гостиной в прихожую пробить, а имеющуюся заложить. Серёга с Михайлом установили старый диван в теплом углу. Крупная женщина приговорила перевесить старый ковёр из гостиной в тёплый угол, застелила диван пледом, свила ребёнку гнездо. Татьяна развесила постиранные Димкины вещи по батареям. Крупная женщина поругала Серёгу за битую посуду, ещё раз высказалась о том, что квартире нужен ремонт. Серёга послушно точил ножи, искал в прабабкином шкафу тарелки, слушал выговор крупной женщины и чувствовал облегчение.
На прокуренной кухне, впервые за много лет, запахло домом. Анастасия Алексеевна нажарила яичницы, нарезала московского салата, разложила по разновсяким тарелкам солений, принесённых из дому. В новой детской отдельно поставили стол детям. Серёга с Михайлой выпили. Женщины не пили, по очереди суетились вокруг детей.
За ужином обсуждали событие. Женщины ничего не понимали. Серёга с Михайлом пошли на балкон.
- Михайло, откуда Танька взялась?
- Они с Настей давно дружат, на шейпинг ходят.
- И что?
- Бабы. Мутят что-нибудь.
- С Димкой как быть? Спиридоныч где? Жив ли? Похороны надо делать? У мента-то родственники есть?
- Не знаю, мент неместный, вроде. Милиция пусть этим займётся, у нас своих дел полно. Димке про похороны знать пока не надо.
Мужчины вернулись на кухню. Женщины обсуждали вопрос о том, что Сергею с ребенком будет трудно и ему надо помочь, надо стирать, готовить кому-то, определили на эти вопросы Татьяну. Михайло всегда прав. Бабы замутили Серёгу на Татьяне женить. Серёга рассматривал свою бухгалтершу. Та краснела. А что, вроде ничего девчонка. Блондинка, сероглазая, стройная, лет ей всего двадцать, не пьёт, не курит, голова разумная, старательная, чем не жена? Да и правы они, с Димкой одному трудно будет.
- Танюша, приходи ко мне утром, с Димкой посидишь, возьмешь нас под команду.
Женщины одобрительно переглянулись. Михайло мотнул головой, выпил, крякнул. Татьяну и Анастасию Алексеевну с детьми проводили до такси. Уложили спать Димку, который сразу уснул.
- Намаялся, бедный, – крупная женщина вздыхала, поправляла Димке одеяло, трогала, не высохли ли его вещи.
- Моя за мелкими скучает, внуков ей пора заводить, да от этого баламута разве дождёшься, – Михайло с Серёгой сидели на кухне за водкой. - Я расскажу тебе, Серёга, что дальше будет. Дальше женишься ты на Таньке, она девка хорошая, видно, можно на ней жениться. Первое время будет всё хорошо, потом она родит и начнёт ей Димка мешать. Начнёт. Это к бабушке не ходи. Бабы они как звери устроены. И ты уже на балконе куришь, а там в гараж переедешь от паники этой на ящиках пиво лудить.
- Нет у меня гаража, Михайло.
- Заведи. Без гаража ты пропадешь или разведёшься.
- Посмотрим.
- Уже смотрел. Ладно, будет, пойдём мы домой, давай, до завтра.
Топорники уехали на подтянувшейся служебной машине. Сергей сидел на кухне и думал о том, что пить теперь не надо. Ребенком нужно заниматься. Деньги теперь потребуются, вещи, школа, вдруг заболеет. Что Спиридоныч на всё это скажет? И где он, этот Спиридоныч? Или Олег прав? Знает что-нибудь, старый козёл, связан с кем-то, нагадил где-то, за что и заплатил смертью дочери. Хорошо, хоть Димка цел.
***
Серёга выключил свет на кухне, стал курить в форточку. Ночь легла на советский закоулок. Декабрьское небо расправило плечи, разгулялось звёздами. Контур серой пятиэтажки в снегу с горящим окном жиреющей любви казался романтичным, в духе иллюстраций к сказкам Андерсена. Голубые ели не дышали под толстой снежной шубой. Снег укрыл латанный двор, беззвучно горел мелкими холодными огоньками в морозной чистоте.
Сергей обратил внимание на горящую холодными огоньками в морозной чистоте белую «девяносто девятую», стоящую, как бы невзначай, в тени под пятиэтажкой и незаметную на фоне белых теперь елей. Мило. Кто это? Сергей научился обращать внимание на всякие мелочи. Машина ему незнакома, а на фоне всех этих событий что угодно может быть.
Как по заказу подъехал Олег. Сергей видел, как Олег подошёл к девяносто девятой, постучал в окно. Окно открылось, Олег поговорил о чем-то с людьми, сидящими внутри. «Девяносто девятая»уехала. Олег вернулся к своему «Мерседесу» забрал сумку из багажника и зашёл в подъезд. Сергей открыл дверь.
- Всё продолжается? – Олег снял пальто. – У тебя чай есть? Жрать хочу, как собака. С работы соскочил, утром назад надо быть, у нас там учет-контроль.
- Чай есть. Эти кто? Петины?
- Нет. Ребята знакомые, менты, наружка, по домам поехали, про меня докладывать не будут.
- А они зачем?
- Ты ж мелкого забрал. Теперь смотрят за тобой. Может ты всё устроил, чтобы мелкого забрать, может, ты педофил, может, ты детей на органы продаёшь, может ты сектант, может….
- Хватит, Олежа, не до шуток мне, – Сергей из закипевшего электрического чайника, принесённого Михайлом, налил чай, достал нарезанных колбас-сыров. – Что делать? Надо что-то делать. Сидим, ждем, нас режут, как котят.
- Не сидим и не ждем. Не можем пока ничего сделать. За серьёзными людьми силы серьёзные. Рустам сказал, чёрных мент один возил, гаишник с района. Он вечно в узких местах пасётся. Ты ж без руля, не знаешь. А они засады на подъёме к посёлку Тельмана устраивают вечно. Подъем затяжной, чуть с поворотом, дорога в две полоски и сплошная по всей длине. В грузовик упрёшься, он еле тащится, воняет, ну, ты сплошную переедешь, на обгон пойдёшь, а на бугре незаметный мусорок этот на гражданской машине с камерой сидит, тебя документирует. Ты обогнал, нарушил, а повыше вдруг экипаж ГИ-БЭ-ДЭ-ДЭ, мол, нарушаем, касса здесь. Я этому мусору на днях прямо на посту анус разорву.
Олег пил чай. Серёга пошёл посмотреть на Димку. Димка спал, раскинув руки. За окном было тихо. Фонари погасли, только жёлтым светом горел светофор.
- Серый, я тут это, привёз тебе кое-что, на всякий случай.
Олег раскрыл сумку и стал доставать на стол её содержимое. Затертый, с деревянным прикладом автомат Калашникова калибра семь целых и шестьдесят две сотых миллиметра, запасной магазин к нему, четыре гранаты РГД-5, парабеллум с одной обоймой.
- Это зачем?
- Затем, что нужно тебе теперь это, я не всегда рядом смогу быть. Двери надо железные поставить тебе. Домофон на подъезд. Камеру видеонаблюдения, вот здесь, на кухне повесим. Хорошо бы решетки на окна, и на балкон.
- Ты с ума сошел? Сроду не было никаких решёток. Что они в окна полезут?
- Эти полезут, эти запросто полезут. Ладно, давай барахло припрячем.
- Куда? А вдруг обыск?
- Автомат за ванну. Не найдут. Гранаты в цветочные горшки, только цветы не поливай.
- Ты что, мать убьёт.
- Не убьёт, если шмон, горшок с окна, гранату в руки не бери. Подкинули, мол. Пистолет, куда пистолет?
- Под паркет перед входной дверью, – Сергей начал входить во вкус. – Где ты парабеллум взял?
- Карачаевцы подарили. Местный один на Клухорском перевале немца убитого нашёл. Немец в леднике хорошо сохранился, а в кобуре пистолет этот был, немец видно только его почистил, только выдвинулся на позиции, да его сразу там и убили. Они в их званиях не разбираются, говорят, молодой был немец, здоровый, под два метра. Я с парабеллума пару раз стрелял по бутылкам. Хорошая машинка. Немецкое качество.
Друзья аккуратно вскрыли много раз прибитый паркет, Олег завернул пистолет и обойму в соседскую половую тряпку, вложил свёрток в щель.
- До дела дойдет, будет всё равно, паркетины сорвешь, между дверями отвертку хоть вот эту оставь.
Олег наладил плоскогубцами ржавые гвозди, аккуратно положил паркетины на место, Сергей загнал гвозди по местам. Олег шаркнул по паркетинам, следов не осталось, кинул сверху половик. Зашли в квартиру закрыли дверь. Помолчали, рассмеялись. Олег разыскал в прабабкином шкафу какие-то деревяшки, подрезал их на глазок. Вытащил всякую ерунду из-под ванны, лег на облезлый кафель, сунул руку за ванну. Тяжело дыша, загнал пару чурок между ванной и стеной, аккуратно положил на чурки автомат, на приклад автомата положил магазин. Вылез из-под ванны грязный, в ржавчине. Закинул хлам обратно.
- Здесь молоток положи, если что, удобно чурку сбить, Калаш сам выпадет. Ремонт пора тебе делать.
- Пора, только до него ли сейчас?
Олег вытряхнул цветы, как будто герань, и землю из двух горшков в полиэтиленовый пакет, разорвал другой, постелил куски на дно горшков, положил туда гранаты, закрыл оставшейся частью полиэтилена, аккуратно обжал землей гранаты в горшке, воткнул сверху растения. Один горшок поставили на кухне, другой на балконе. Серёга смеялся, глядя на ловкость, с которой чекист устроил у него дома оружейный склад.
- Класс не пропивается, – сказал Олег. – Хватит тебе и двух гранат за все уши. Одну кинешь с балкона залягут, подумают, с балкона отваливаешь, вторую - с кухни, пока она рванет, ты по лестнице, вниз. Взрыв, ты на улицу, автомат стволом влево вниз, шума много, рикошет, искры, визг, звон, они валяться будут - никого не убьешь. За орехом между кассами «Аэрофлота» и прокуратурой решетка же есть, подготовь там что-нибудь, чтобы сразу перемахнуть. Автомат за два шага до решетки брось. Парабеллум не бросай. Через решетку в один прыжок. Дальше по обстоятельствам, лучше в кассы «Аэрофлота» зайди, никто сразу не поймёт, там же сквозной проход есть, напрягут, можно в окно с любого кабинета выпрыгнуть. Лучше так: через кассы во двор, аккуратно на Университетскую, там переулком Баксанским на Козлова, а там трамвай, такси и в кабак ночной, боулинг, куда мы с тобой не ходим. На Калинина не суйся - деться некуда. Или по Козлова под Яшкин мост, мимо гаражей вдоль полотна к вокзалу, но на вокзал не ходи, могут успеть сообщить, или дворами на проспект Горького, там мимо спортшколы, на лестнице в парк переодеться бы хорошо, хотя бы панамку надеть. Об этом подумать надо, заранее подготовиться. Дальше в парк и в кабак, или палатку. Панамку на глаза, сиди, луди пиво. Телефоны надо взять на других оформленные, срочно. Подъеду, вывезу в Мурлындию. Пойдём ещё чайку хлебнем, обсудим, да я поехал. Рано вставать, на работу ехать.
- Зачем всё это?
- Не знаю, но живой заяц лучше мёртвого льва. Если что, у карачаевцев отсидишься, или в Грозный отвезу или как-то в Баку к рустамовским, или в Турцию, видно будет. Там посмотрим, время покажет. Переживём.
Серёга налил чай. Посмотрел на часы. Второй час.
- А с мелким как тогда?
- Не знаю. Мелкому, по-хорошему, у тебя делать нечего. Подводим итоги.Дагестанцы ждали, пока вы с Димкой уйдете со своими санками. Зашли,Лену ударили. Тут, мент домой пришёл. У них выбора нет, убили мента. Лена свидетель, завалили Лену. Два трупа в минуту, это много. Газ открыли, утюг, чтоб следы сокрыть. Вопрос: зачем приходили? Ответ: спросить. Вопрос: про что? Варианты ответа: про Спиридоныча, про монетку, но думаю я, что Спиридоныч им ох, как интересен, от того что он наверняка про монету всё знает.
- Я, если что, в шкафу спрячусь, - не найдут.
Мужчины оглянулись. На пороге кухни стоял в новой пижамке и смотрел огромными глазами Димка. Он, видно, давно тут стоял и всё слышал.
- Ты что не спишь?
- Пить хочу, дай чаёчку.
Олег, глядя на Сергея, взял малыша на руки, посадил на колени. Сергей налил слабого чаю. Димка взял кружку двумя руками, хлебнул, шумно вздохнул, тихо спросил:
- Значит, мамы и папы уже никогда не будет?
Серёгина душа свернулась в кулак. Стальные,ледяные и блестящие клещи вцепились в сердце. Горячие, как плавленый свинец, слезы налили глаза. Как-будто кто-то взял за живые Серёгины жилы и, медленно раскачивая, начал вытягивать их из человечьего нутра. Да кончится когда-нибудь этот, будь он трижды проклят, день? Что ж за мука такая?
Димка смотрел большими глазами на Сергея, собрался, ждал ответа. Под серьёзным взглядом мужичка у Серёги теперь не хватило сил на враньё.
- Нет, Дима, не будет.
Малыш обхватил руками шею Олега и громко, в голос заплакал. Олег вытер слезу. Сергей пошёл умываться. Олег сидел, обняв ребенка, покачиваясь на стуле в такт своим мыслям. Димка орал. Олег встал, взял бессильно повисшего Димку на руку, умыл его холодной водой над кухонной раковиной, как котенка. Димка затих. Олег сел, посадил ребенка на коленку.
- Серый, у тебя есть залудить?
Серый налил недопитой с Михайлом водки. Молча выпили. Димка подрагивал всхлипывая. Олег сказал Димке:
- Теперь слушай меня, Дима, слушай и запоминай.Досталась тебе, маленькому, тяжёлая доля. Почему - не знаю, но знаю, что пережить это можно, - переживали люди, а ты сделан из стали и сплавов, по тебе видно. Многие сделаны из дерьма и соплей, а ты - из стали и сплавов. Некогда тебе расти. Ты уже вырос. В свои пять ты уже большой, больше может иных взрослых, потому что довелось тебе переживать то, что иные за всю жизнь не видели. Брось сопли - они не для тебя. В будущее смотри. Завтра новая жизнь. Жизнь она злая, но что бы там ни было, что бы ни случилось, - ты ко всему готов и все преодолеешь. Главное чтобы по правде всегда было, и ты чтоб по правде, чтоб всегда правда. С правдой у тебя всё выйдет. Не упивайся горем, не гордись страданием, не думай, что ты лучше всех на земле, но стань твёрдым, как гранит, чистым как родниковая вода, и за правду стой. А девчонки тебя всегда любить будут, они и отогреют. Девчонки твёрдых любят.
Удивительно, но Димка внимательно слушал, не плакал, хмурился.
- А мамы нет, где здесь правда?
Олег ответил жёстко и просто:
- Правда, даже здесь есть, но мы её пока не знаем, – помолчал, добавил. - Я, Дима, тебе обещаю, мы скоро узнаем правду. И кто-то очень ответит. Сергей, у тебя есть какой-нибудь кошелёк?
- Нет, наверное. В шкафу что-нибудь может есть.
Сергей порылся в прабабкином шкафу и нашёл затёртую дамскую сумку допотопного фасона.
- Вот, например. А тебе зачем?
Олег в своём репертуаре, не ответил, молча взял сумку, положил туда неспрятанные гранаты и уехал. Сергей проводил Олега, закрыл дверь, уложил Димку. Измученный впечатлениями Димка сразу заснул. Сергей ещё долго ворочался, думал о том, как неожиданно развернулась его жизнь. Куда выведет эта кривая, никому не известно. Хотя нет. Иван Овдеич, наверное, знает куда. Надо с ним серьёзно поговорить.
***
Сергей проснулся от звонка в дверь. Открыл глаза, сразу всё вспомнил. Быстро одел джинсы. Димку на диване не нашёл. Открыл дверь. На пороге стояла Татьяна с пакетами из магазина.
- Ну, как вы тут?
- Доброе утро, Танюха. Мы вроде ничего, только Димка спрятался.
- Ничего я не спрятался, я на кухне, – Димка смотрел в окно на белый двор. – Я следы рассматриваю. Снег был ровный, а люди стали ходить и всё испортили.
Сергей усмехнулся.
- Люди так часто делают. Возьмут что-нибудь хорошее и давай портить.
- Что ж им по воздуху летать? – подала голос Татьяна.
Серёга вспомнил Михайлу. Маленькая, а уже тётя. Мнение.
- Нет, Таня, конечно, нет. Поставь нам чаю с Димкой, он чай любит.
- Да я вас завтраком сейчас накормлю.
- Спасибо, Тань, а что там на работе?
- Да все только и говорят, что про вас, да Спиридоныча, про Димку. Никто, ничего не знает. Врут разное.
Серёга включил телевизор, шли местные новости, показывали открытую местность с полем и лесополосой, иномарку, пробитую в нескольких местах. Густо накрашенная пресс-секретарь МВД говорила о том, что на каких-то гаишников было устроено покушение, один был серьёзно ранен в область таза, показали рассыпанные мелкие бумажные деньги, шнур, привязанный к ручке старой дамской сумки, которую Серёга сразу узнал.
Олег сдержал обещание. Сделал менту, возившему дагестанцев, простую растяжку с гранатой РГД-5, использовав в качестве заманухи сумку с рассыпанными деньгами. У оборотня в погонах зад порвался в прямом смысле слова.
Сергей усмехнулся, представив себе, как толстый мент утром встал с похмелюги в своём доме, где всё по-хозяйски: по лету ещё надо навес сделать в дальнем конце двора. Брился долго, рожа широкая, красная, вспоминал, как вчера в сауне с путанами зажигал. Толстая жена подала завтрак. Сопела обиженная. Сын-баламут попросил денег. Поцеловал толстую маленькую дочку. Мент поел, помыл рот, оделся в красивую форму, открыл ворота, завёл машину, чтоб прогрелась. Вылез покурить. Вокруг хорошо, морозно, воздух бодрый, сигарета дорогая. С похмелья чуть конудит, ну да ничего, сейчас по мелочи сделаем, там таксистов пять-шесть обуем, коммерсы носятся, к обеду можно и накатить. К вечеру надо сделать нормально, чтобы и шефам, и себя не забыть. Вообще надо чуть подэкономить, с шефом переговорить, зарядить там, пусть старшего лейтенанта дадут. А то 30 лет, несолидно в лейтенантах. Кенты ржут. Козлы. Вчера в бане Леха, этой… В душе тепло. Деньги, хата, кенты, водка, баня, проститутки – хорошо.
Подъехал с восьми в засаду, созвонился со сменой - подтягиваются. Покурил, приготовил камеру. И вдруг. Что там? За кустом сумка, и ещё деньги рассыпанные. Деньги… Не поленился, вышел, по высокому снегу полез под куст, взял сумку, не идёт, наверное, примерзла. Дёрнул, увидел шнур. Ой? И тут: ба-а – бах. И зад как ошпарит. Ой! Что это?! Ой! Обложили! Ой! Спасите! Напали на героя!
В телевизоре милицейский полковник в очках взвешенно говорил о безопасности сотрудников милиции при исполнении обязанностей. Мы установим. Мы не допустим. Серёга смеялся. Да, найдёшь ты, Хруста, дядя. Ты, дядя, его не найдёшь и даже если найдёшь, ничего не докажешь, и ещё в морду получишь. Обязательно надо ему в морду дать. Морда, вон какая, так и просит, чтобы дали.
Позвонил Михайлу, попросил решить с железной дверью, с домофоном. Михайло пообещал узнать, что к чему, к вечеру надо будет увидеться. Поедая поданный Танюхой завтрак, Серёга смотрел, как бухгалтерша красиво оформила еду в Димкиной тарелке. Димка – молодец, ел, сопел, это он в Спиридоныча. Дедов внук. В кого он только умный такой? Татьяна подкладывала Димке салата, подкинула куриную отбивнушку. Тепло, уютно с Танькой. С Татьяной, это не с Катькой, с её «джага–джага, шпилли-вилли». С Татьяной по-другому, как-то светло и чисто.
Серёга потянул чай. Хорошо. Горя только много. Димка молодец, не ноет. Переживём, перемелется.
- Танюш, ты с Димкой посидишь, мне тут сходить надо к человеку одному?
- Посижу.
- Я быстро, Танюш. Если что, звони.
Сергей вышел на улицу. Мелкий снег сыпал на город, на елки возле касс Аэрофлота, липы и клёны в сквере Анжиевского. Транспорт уже раскатал улицы, и снег сугробами лежал вдоль бордюров. По укрытой снегом колее прошелестел трамвай. Закутанные сталинки глазели тёплыми окнами.
Взяв такси, Сергей поехал по проспекту 40 лет октября. Таксист, пожилой армянин, аккуратно вёл машину по скользкой дороге. Возле универсама машину чуть занесло. Таксист беззлобно поругался. Выбрались на проспект Калинина, доехали до "Ворот к месту дуэли Лермонтова". Сергей расплатился и дальше пошёл пешком.
Иван Овдеич пил чай в дворницкой. В углу уютно потрескивала простая буржуйка, труба от которой уходила куда-то в стену. Пахла сосной аккуратно сложенная стопка дров.
- Заходи, гвардеец.
- Здорово, Иван Овдеич.
- Доброго здоровьишка, гвардеец. Заходи, чайку попьём. Сначала давай помолимся, чтоб Господь благословил общение наше.
Старик повернулся к Лику Христа. Широко и медленно крестясь, прочел «Отче наш».
- Благослови, Господи, общение наше.
Сергей не был готов к такому поведению старика. Борец уважительно встал за Овдеичем, заслонив дверь широкими плечами. В комнатушке потемнело.
- Эк, ты здоровый. – сказал старик. – Ну, раздевайся, присаживайся, вот чайку тебе, рассказывай.
- Овдеич, откуда ты знал об убийстве Димкиных родителей? – прямо спросил Сергей.
- Господь открыл, – прямо ответил старик.
Сергей взглянул старику в глаза. Тот просто смотрел глубоким, синим взглядом. Серёга вдруг кожей почувствовал, что старик сказал правду.
- И что нам делать?
- Мальчика воспитывать. Его Господь избрал.
- А я что здесь?
- Господь тебя в отцы ему определил. Настоящий отец не тот, кто по плоти, а тот, кто по духу. Отец по плоти Дмитрия из старого рода священников, большая благодать на них от Господа была. В Архангельске служили они. Пращур их крепко в Христовой вере стоял, монашествовал попозже. Да, он помер до революции ещё, в большом достоинстве у Бога теперь. А вот в революцию, чтоб жизни сохранить от церкви вовсе отказались. Прадед Димкин в Краснодар перебрался, там раскулачивание, а он под видом беженца сумел устроиться и деньги кой-какие сохранить. Сына, при Сталине, правда, в семинарии обучил, но потом тот, в период хрущевский тоже предал церковь, выступил с разоблачениями в духе времени, за что от власти хорошую благодарность получил. Отец Димкин талантливый. Хорошее образование дали ему, физикой занимался, в ядерной промышленности успел поработать, но тут перестройка, сокращения и он на Кавказ, где теплее, да и подженился. В милицию пошёл, пил там тихо в трусости. Но Господь дал им искупление ради своего верного. Дал Господь им Дмитрия. Большое будущее за ним. Полюбил его Господь с младенчества.
- А что ж убили их всех? Куда Господь смотрел?
- Дети, Серёжа, всегда платят за грехи родителей.
- Вот, Сталин говорил: «Сын за отца не в ответе».
- Это, Серёжа, перед людьми не в ответе, но не перед Богом. Родительский грех на детях отливается. Но, Господь покаявшихся прощает. А нераскаянный грех всегда искупления требует.
- Как это?
- Была, гвардеец у первых людей одна заповедь от Бога – не есть плода с дерева познания доброго и лукавого. Этот плод яблоком у вас зовут сейчас. Политическую партию так назвали. Всего одна была заповедь. Но нашёл подход Лукавый к Еве. Дал ей понять, что плод вкусен - здесь похоть плоти, красив – похоть очей, и даёт знание, которое Богу доступно. Лукавый говорит, мол, смертью не умрете, но будете как боги. Будете как боги, слышишь, гвардеец? Здесь - гордость житейская. Ева вкусила, Адаму предложила, он тоже откушал, состоялся первый на земле грех, следом, первое проклятие и смерть пришла в мир. Грех влечёт наказание. Закрыл Бог Рай от людей и открыл только с Воскресением Христовым. А до того и грешники, и праведники, и пророки - все в аду обретались. Но крестной смертью Спасителя Адаму был прощен первородный грех, с которого началось всё. И Рай был открыт людям. Сам Спаситель сошел в Ад и забрал Адама оттуда. Да, много кого забрал. Никто не забыт. Вот, от того Господь на кресте пострадал, чтоб своей невинной жертвой нас от ответственности за грехи мирские избавить, – старик смотрел Серёге прямо в глаза. – А Димке за своих каяться. Великое покаяние, великую благодать рождает.
- А Лена? Её за что?
- Это ты у Матвея Спиридоныча спроси. Есть ему что рассказать. Много тьмы в прошлом его. Да и родитель его, убитый по пьяному делу, известный среди подобных, душегуб был. Упокой, Господи, его душу, – старик перекрестился.
- Овдеич, а ты что же, знал их всех?
- Многих я, Серёжа, знал за жизнь мою длинную.
- А где Спиридоныч сейчас, жив ли?
- Жив, скоро повидаетесь.
- А я почему во всем этом?
- Избрал тебя Господь за сердце доброе. Господь человека по мере добра сердечного судит. На Него положись, Он не подведет. Дмитрия расти. Господь со временем укажет дорогу его.
Иван Овдеич замолчал, задумался. Сергей пил чай в тихой дворницкой с мудрым стариком под треск горящих в печурке дров, дух липового настоя. За оконцем в двери снег повалил хлопьями,и ласковые тени поплыли по беленой стене.
- Ладно, Гвардеец, пора мне, дела у меня ещё.
Сергей поднялся. Одел куртку. Хотел, что-то спросить, но не смог вспомнить. Они вышли из дворницкой, простились, Сергей пошёл в сторону "Домика лесника" по заваленной снегом дороге, мимо сосновой рощи.
- Гвардеец.
Сергей обернулся. Старик стоял у двери с широкой лопатой для снега.
- Добро, Серёжа, оно в делах.
Сергей кивнул, акогда поднял глаза, Ивана Овдеича возле двери уже не было. Поднявшаяся вдруг метель закружила снежные хлопья и, раскачивая тяжёлые сосновые лапы, понеслась вдоль дороги. Сергей пошёл вслед за метелью. Господь укажет… Может и прав Овдеич, надо будет к нему ещё зайти, поподробней обо всём спросить, пусть всё расскажет и о себе тоже. О себе обязательно. И, что-то я забыл спросить…
***
Сергей спустился пустой улицей Павлова. Крутая мостовая оказалась скользкой под снегом, и Сергей едва не упал. Вековые особняки кутались в белые шубы. Высокие ели нагребли снега своими огромными руками и стояли довольные под серым небом. Памятник Ленину тоже стоял в снежной шапке. Сергей постоял с Лениным, полюбовался с высоты на белый город в мягких дымках.
Васильев зашёл в магазин, про который уже как-то начал забывать. В магазине тихо и спокойно, продавщицы смотрели на Сергея большими влажными глазами. Ничего не спрашивали. Доложили, что звонил патрон, новый товар подвезут завтра к одиннадцати часам. Сергей вежливо поблагодарил за ответственность, сказал, что завтра нужно будет посчитать прибыли, вспомнил, что бухгалтер Татьяна сидит у него дома с Димкой, почувствовал себя голодным и пошёл домой под влажные взгляды. Серёга понял, что основной обсуждаемой темой в магазине была не гибель Димкиных родителей, и не его переезд к новому месту жительства, а участие в данном процессе Татьяны.
А дома была проблема. Эту проблему звали Ирина Анатольевна Васильева, собственно мама Сергея Сергеевича. Родителям Сергей о событиях не сообщал, но они как-то узнали про всё и примчались рассмотреть ситуацию. Отец, Сергей Иванович, играл в новой детской с Димкой в шахматы. Ирина Анатольевна с Татьяной беседовали на кухне, на плите варился борщ. Ирина Анатольевна строго поднимала левую бровь, придавая лицу значительности. Татьяна сидела как нашкодивший школьник.
- Сынок, это что же теперь будет? – на лице матери отразилась вся гамма чувств.
Сергей хорошо знал все реакции матери и хорошего от этого начала не ждал. Татьяна дрожала. Ситуацию разрядил отец:
- Хороший парнишка. Мать, давай его к себе заберём. Тоска нам там одним, старикам, сидеть.
- У него, между прочим, свой дед имеется.
- Имеется. А только парнишка хороший, в шахматы соображает, мал, но учится быстро, вдумчивый, отдай его нам, Серёга.
Сергей был благодарен отцу. Сергей Иванович когда-то заведовал кафедрой культурологи в местном пединституте, в смуту девяностых его с работы сожрали на пенсию. Сначала отец расстроился, но ненадолго. Нашёл новые радости: дачу, собаку, удочки. Сергей не раз встречал отца в одиночестве гуляющим вокруг Машука. Сергей Иванович был человек лёгкий и на сыновьих дам внимания не обращал. Да, и на Машук Иваныч ходил думать, писал книгу по истории какой-то культуры, какого-то периода. Эта работа была делом жизни, он начинал и бросал писать её много раз, и теперь на пенсии, получив, наконец, долгожданную, хоть и не очень обеспеченную, свободу, с упоением работал.
Ирина Анатольевна приготовилась возражать, но Сергей Иванович сказал:
- Ладно, мать, поедем домой. Сергей тут сам разберётся. Приезжай сын к нам на днях.
Ирина Анатольевна не хотела уезжать, у неё было много вопросов, но она привыкла подчиняться мужу и послушно поднялась. Когда родители выходили, Сергей сказал:
- Мам, не сердись.
- Да я же переживаю. Эта девочка кто?
За Серёгу ответил отец.
- Невестка твоя. Кто. Хорошая девочка, женись, Серёга, хватит тебе кобелировать. Ты тут, в девках, засиделся. К нам поедешь, Димку с собой бери. Пусть привыкает. Мы с ним на озеро пойдём. Молчи, мать.
Ирина Анатольевна вздохнула, но ничего не сказала, хотя буря эмоций кипела у неё на лице. Родители ушли.
- Сергей Сергеевич. Может, я пойду?
Татьяна детскими глазами смотрела на своего директора. Серёга посмотрел на хорошенькую девушку в фартуке, с закатанными рукавами, с красными от возни в воде ловкими руками, засмеялся и сказал:
- Жрать давай,Танюха, жрать хочу, как не в себе. Димка ел?
- Ел. Он хорошо ест. Его Ирина Анатольевна кормила, плакала.
- Мать добрая, она только характерная, отделением в больнице заведует много лет. На работе тоже едят её. На пенсию давят, да я думаю, пора ей и отдохнуть, хотя без работы своей она не может. Танюша, есть давай, и это, хотел спросить, ты замуж за меня пойдешь? Только Димка с нами.
Сергей неожиданно для себя сделал предложение девушке, которую даже ни разу не поцеловал. Сам удивился скорости своего решения. Потом подумал и понял, что решение это зрело на самом деле давно, года два, наверное, со времени появления Татьяны в магазине, когда вместе с ней появился и какой-то едва уловимый очень приятный запах, который, видимо, и привлек избалованного женским вниманием Сергея. Да, магазин, магазин, теперь работу нужно будет подобрать, этих зарплат для нормальной жизни на троих не хватит, там ещё дети пойдут… Серёга, куда ты лезешь?
Татьяна похлопала глазами, видимо соображая, как ей реагировать, хотя в душе подобную сцену репетировала не раз, потом расплылась в очаровательной, задорной улыбке и бойко ответила:
- Пойду. За Вас пойду, только Вы много не пейте, а то у меня отец пьёт, с мамой ругается, дома находиться невозможно.
- Ты только на «ты» меня называй и есть давай. Пить - не брошу и курить - не перестану. Ещё вопросы?
- Нет вопросов, руки мой, есть садись. Димка, иди чайку ещё попей.
- Я с вами посижу, а чаю не хочу, Таня, дай яблоко. Дядя Серёжа, а дедушка Серёжа когда ещё к нам придёт?
- А мы с тобой к нему сами съездим.
- А когда?
- Скоро, Дима, съездим обязательно.
- С дедушкой Серёжей интересно, – сказал Димка, треская здоровое красное яблоко.
***
- Серёга, куда ты лезешь?
Михайло и Сергей курили перед подъездом. Михайло договорился с кем-то о металлических дверях на Серёгину квартиру, приехавший мастер снимал мерки, Серёга думал о деньгах, которые теперь понадобятся, надо, наверное, кредит какой-нибудь взять.
- Мы на тебя все смотрели, завидовали. Вот, живёт человек, ничто его не волнует, пьёт себе в меру, дышит спокойно, в тишине книги читает. Теперь всё. Понесется: ремонт, беременность, мнение. Когда придёшь? А ты с кем? Тебе себя не жалко?
- Михайло, ты ж видишь, как всё обернулось. Димка, отец, да и мне одному, честно сказать, надоело. Тоска. Дома хочется нормального, чтобы там борщом пахло, а не сушеной воблой и пивом разлитым. Я же в полной семье вырос. Мать и теперь перед отцом по струнке ходит. Будет, я думаю, всё правильно. Татьяна мне очень по душе.
- Танюха ничего, приятная девчонка. Может, ты и прав, может, у тебя всё нормально будет, только не видел я в своей жизни ничего такого нормального. Свадьба: «Пятьдесят рублей от бабушки из Мариуполя! Вот, вам гребешок, чтобы в доме не завелся чужой петушок!» Потом: «Я беременна!»Потом: «Я тебе родила!»Потом: «Ты к нам приедешь? Мы тебе не нужны…», потом автомобиль в кредит, потом гараж, дешевое пиво, идиот-сосед, гаражная холодная сырость, где пьяная смерть от угара выхлопными газами.
- Михайло, тебе пора отдохнуть, старый ты стал, нудный.
- Стал. Пойдём, накатим, буду отдыхать.
- Прости, Михайло, сейчас не пойду.
- Простил. И сам пошёл в "Линолеум"…
***
Зимняя ночь. Тишина. Декабрь. Серёга сидел на своей кухне, курил в окно и думал о том, что время лечит. Димка несколько раз плакал по ночам, и Серёга качал его, как совсем маленького. Димку все жалели. Ирина Анатольевна рассудительного малыша очень полюбила, и он стал ночевать у Серёгиных родителей. Регулярно прибывали все Олеговичи под руководством Анастасии Алексеевны. Димка стал успокаиваться, несколько раз спрашивал про Спиридоныча. Серёга, вспоминая дворника, уверял Димку, что дедушка Матвей обязательно придёт. Димкиных родителей похоронила милиция. Спиридоныча на похоронах не было. Серёга, по настоянию Олега, на похороны тоже не пошёл.
Серёге вдруг показалась, что жизнь как будто вошла в обычное своё русло. Потом он удивился тому, что с момента гибели Димкиных родителей так незаметно прошло двадцать дней. Жизнь, насыщенная событиями, летит. Ели в окне стоят. Они были уже большими, когда Серёга был маленьким и был ещё жив дед-ветеран.
Подъехал Олег. Сергей не удивился. Олег аккуратно припарковал в тень пятиэтажки «Мерседес», вышел, закрыл машину, мигнули огоньки сигнализации, качаясь, пошёл в подъезд, в руке нес белый пакет.
- В пакете водка, – подумал Сергей, – или бомба какая-нибудь.
- Давай, выпьем, Серёга.
- С чего бы гости понаехали?
- Плохо мне, Серый. Опера у нас убили.
- У тебя, в отделении?
- Да, в отделении. Убили, суки, с автомата расстреляли, в окно, в квартире у матери. На первом этаже у них квартира. Он, знаешь, мастеровой парень был, всё ремонты дома делал, матери обои клеил. Они его и завалили за обоями.
- Кто они?
- Да мало ли кто. Ваххабиты какие-нибудь, бандиты местные или ещё кто. Хотя ваххабиты, наверное.
- Вы их что не ловите?
- Налей, Серый.
- Да, подожди ты, колбасы хоть нарежу.
- Нарежь. А Танька где?
- У своих родителей.
Серёга открыл холодильник, достал оттуда московский салат, нарезанную сёмгу, ложкой из банки выловил солёных помидор, нарезал чёрного хлеба. Зажёг свечу.
- Эк, у тебя стало. Да со свечками, да с салатами. Не узнаю былой кухни. Так ты и ремонт скоро сделаешь.
- Сделаю. Бог даст, по весне женюсь.
- На Татьяне?
- На Татьяне.
- Ну-ну, а что по весне-то?
- Помнишь, я тебе про старика рассказывал, ну про дворника?
- Помню.
- Он грамотный, говорит, женись лучше после Пасхи. До Пасхи пост идёт, бесы скачут. Я знаешь, теперь суеверный стал, после всех этих событий.
- О как. Ну, давай залудим, за упокой души раба Христова - Александра, воина исправного, который смерть от врага претерпел, обои матери на кухне клея.
В незанавешенном стекле окна отражалась свеча и сидящие за столом друзья. Аккуратный Димка полюбил играть своим биониклом на широком подоконнике, и теперь бионикл, сидя в одиночестве, прислонившись спиной к стеклу, смотрел чёрными, злыми глазами.
- Суеверный. Я теперь тоже суеверный. На двадцатое декабря, ну, на день ЧеКа, мы собрались там, празднуем, Саня расплясался от души. Я говорю: «Ну, Сан Саныч танцует, как в последний раз». Потом водку поехал на Новый Год брать, взял три ящика, ему говорят: «Зачем столько-то?», он говорит: «Пригодится». Пригодилась. Получилось, – сам себе на поминки водки взял. Жена, двое детей остались…
Серёга снова налил в новые рюмки. Свеча играла в хрустальных ромбиках, бросая трепетные тени на новую белую клеёнку. Жизнь вошла в обычное русло. Убили человека. Смерть и есть самое обычное русло жизни.
- Качает лодку жизни нашей, Серёга. Ветер сильный. Куда всё несётся? Откуда ветер? Вчера - в танце, сегодня- в гробу.
- Овдеич, ну старик этот, говорит: «Без Бога ничего не бывает. Всё или по Его воле, или по попущению».
- Овдеич, он кто?
- Не знаю, дворник, пенсионер, но грамотный, языками владеет, Библию наизусть, видно раньше кем-то работал серьёзно, думаю, наукой занимался, сильный дед.
- А Димка, что спит?
- Димка у родителей моих.
- А Спиридоныч?
- Нет его. Слушай, а может Саню вашего из-за наших дел убили?
- Нет, там своих причин хватает. Местные кланы делят власть. Грызутся, то по национальному признаку, то внутри этноса, – этносы все ж маленькие, пигмейские такие этносы, родственники же практически все. Танцуют перед Западом, которому от России нужно кусок оторвать. Запад, через своих агентов из этих этносов, саботирует обстановку в республике, чем компрометирует республику перед Москвой, чтобы федеральные войска втянуть. Ещё один источник напряженности в России создать. Местные, по глупости своей, впрягаются в собственную смерть. Взорвал, побежал, поймали, посадили, выпустили в прессу материал. На выходе - гражданская война. Вот и Саня пал в войне этой, проклятой. И мне уходить надо, чувствую, завалят, неравен час. Сильно давят, - мешаю. Не даю тварям развернуть полномасштабный саботаж. Бьют со всех сторон. Комиссии создают. Заседают. Определяют, кто ко мне с какой задачей поедет, выговор, значит, надо организовать. Выговор с занесением. Решение надо мне принимать. Пора. Мочить начали.
Олег вдруг замолчал. Сергей налил. Подошёл к окну, открыл форточку, закурил. С балкона жиреющей любви свисал постиранный халат. Сама любовь в другом халате тоже курила с балкона в горящем синем светом проеме двери. Четвертый час ночи спал на лавке перед подъездом. Мятый людьми снег ждал утра. Верный «Мерседес» ждал хозяина.
- Бог. Все под Богом ходим. Куда Он смотрит? Бог. Серый, ты же историк, что там, в Палестине или, где там в Иудее, вообще произошло?
- Не знаю, Олег. Нам читали курс по церковной истории, но я как-то без внимания отнёсся.
Олег ещё чуть посидел, посопел, поматерился, вздохнул и уехал в сырую ночь. Сергей покурил в форточку и, вдруг загоревшись новымвопросом, пошёл собирать по квартире книги на библейские темы.
***
На изучение Нового Завета и сопутствующей литературы у Сергея ушло около двух недель, на которые старая кухня с сырым, в мёрзлых, декабрьских балконах Пятигорском за окном перенеслась в весенний Иерусалим, полный древних камней, пророчеств и вселенской злобы.
В этом году четырнадцатый день весеннего месяца нисана выдался замечательным. Под чистым, как бирюза небом, ещё незнойным солнцем в желтоватом, построенном из травертина Иерусалиме уже отцветал бледно-розовый миндаль, повсюду дышал лилово-сиреневый багряник, да и простые кусты сирени не отставали, успев покрыть половину города душистыми гроздьями.
За городскими стенами иудейская пустыня горела пурпурными, в пять лепестков цикламенами, нежными, белыми, порой с лавандовым оттенком карликовыми ирисами с цветами, похожими на морские звёзды. Красными точкамипламенелимногочисленные лютики, часто сливаясь в поля, как и простые белые ромашки.
В этот чудесный, полный грядущей жизни день один из самых богатых, и точно самый влиятельный среди всех, называющих себя евреями человек, – ещё недавно первосвященник иерусалимского Храма, многолетний фактический руководитель органа верховной еврейской власти – Синедриона, Анна вместо послеобеденного отдыха пребывал на большой скале за городскими стенами, прозванной за похожую на человеческую лысину большую площадку на вершине Голгофой.
Одетый, как и подобает первосвященнику, в льняной хитон с накинутой поверх ризой, с золотым нагрудником, состоявшим из двенадцати драгоценных камней с именами колен израилевых, закреплённым на длинном поясе, завязанным особым образом, в тюрбане с золотой пластиной, прикрывающей лоб, Анна сидел верхом на муле в окружении нескольких членов Синедриона, слуг, большой толпы разного народа, и наблюдал как на фоне весеннего цветения римская военная полиция вершила своё правосудие.
Все трое приговорённых уже висели на крестах, периодически извиваясь в попытке нормально вдохнуть. Один, ещё полный сил, много матерился, проклиная всё на свете, себя и своих товарищей по несчастью. Другой, тоже пока сильный, уговаривал матерщинника не гневить Бога в последние часы жизни. Третий, висящий посередине, вёл себя тихо. Ему досталось более всех и, пожалуй, он умрёт раньше других.
Все трое хорошо известны. Отчаявшийся Гестас и теперь смиренный Дисмас -обыкновенные разбойники, промышлявшие грабежами, да убийствами. Но висящий меж ними тихий Иисус из Назарета опаснее других. Самозванец, затеявший борьбу против власти Синедриона, как-то овладел даром исцеления, что привлекло к нему множество поклонников. Буквально на днях он совершил воскрешение Лазаря из Вифании, что уже стало совершенно недопустимым. Публичная демонстрация чародейства, ещё и в священную субботу, с утверждением о своём божественном происхождении. Богохульник. Пришлось поторопиться с его осуждением, пока он окончательно не развратил наш простой народ.
Самозванец, обвинял членов и сотрудников Синедриона в лицемерии, неоправданном насилии над народом, а сам посягнул на святая святых – субботу. Посягнул на священный для всех евреев день, который сам Господь, Бог Израилев посвятил отдыху.
Этот Иисус из Назарета где-то здорово подковался. Хорошо знает Писание, остёр на язык, находчив. Надо признать, нашим мудрецам, сведущим в богословии, пришлось с ним туго. Он умело использовал наше ожидание Мессии и выдал себя за такового. Многие поверили, особенно после Лазаря.
Но кем бы Ты ни был, Ты не наш. Потому что если бы был наш, то и пришёл бы к нам, в Синедрион, а не к простым рыбакам, да презренным мытарям – налоговым инспекторам оккупационных римских властей. Ты умеешь произвести на таких впечатление - на простолюдинов да язычников, вроде этого Пилата. Недалёкий поганец, пытался залезть в деньги Храма, чтобы протянуть в Иерусалим водопровод для этих римских бань, где они занимаются всяким непотребством. Наглец! Мало воды ему… В городе достаточно источников, которые помнят руки наших Патриархов. Бог Израилев даёт достаточно воды своему городу. А деньги Храма служат другому делу.
Пилат пытался Тебя спасти, приказал Тебя бить батогами, чтобы мы Тебя пожалели. Римская гуманность порой бывает очень странной. Вспомнишь о ней на кресте, когда милые римские полицаи придут ломать Твои голени, чтобы Ты быстрее умер от долгожданного удушья. Пилат демонстративно умыл руки, показывая, что он не виновен в Твоей крови. Прокуратор может мыться сколько хочет, но на папирусе под Твоим смертным приговором стоят его подпись и печать. Римская власть осудила Тебя по своей статье «оскорбление величия», в чём эта римская власть в лице прокуратора и расписалась. А мы, как видишь, непричём.
Мы ждём, что наш грядущий мессия освободит народ от римского тягла, а Ты предлагаешь нам платить римские подати: «Отдайте кесарю кесарево…». Вот Ты и заплатишь сполна.
Мы возделываем народное поле на протяжении веков, а Ты, ступив на не тобой взращённый виноградник, называешь нас негодными, злыми виноградарями и грозишь грядущими муками. Мало того, Ты ещё переходишь на личности, смеешь намекать на самого Анну в выдуманной тобой притче о бедняке Лазаре, попавшем в Рай и богаче, имеющем пять детей, осужденном на Ад.
Да, шестидесятилетний Анна богат и даже не представляешь как. И имеет пять сыновей - у Тебя и одного нет, даже дочери. Он стал первосвященником тридцати трёх лет, был им около десяти и по факту, как Моисей, по сей день остаётся признанным руководителем всей еврейской общины. Теперь первосвященник Каиафа, зять Анны. Пройдёт время, и все пятеро сыновей Анны пройдут через пост первосвященника, который есть власть и признанный народный авторитет. Везде, где есть еврейская община, тем более синагога, везде есть власть Анны. А что Ты, жалкий плотник, знаешь о власти?
Да, если бы Ты не восстал против традиции, поддерживающей власть, не стал бы заявляться со своими обличениями, то, пожалуй, предложив нам Твои таланты и умения, через время получил бы депутатский мандат, как представитель определённых народных масс, сел бы с нами в Синедрионе. Ты не захотел поклониться власти. Ты заявил, что Сам от Бога и Сам знаешь какая она, истинная власть. Да что можешь знать Ты, сын плотника, неизвестно на самом деле от кого рождённый? У нас традиция, у нас тайна власти, у нас планы и деньги. А что у Тебя? Мысли? Плотницкие инструменты? Смешно. Однажды мы, по заповеди Бога, заберём мир и для этого мы пойдём на всё. Мы вооружены нашим законом. Господь через Моисея дал Закон, а мы его доработали, исходя из текущего момента. Зло лишь часть добра, оборотная сторона монеты. Тебе ненужно об этом знать. Твой мозг слишком слаб, чтобы понять величие нашего замысла, если хочешь, замысла нашего бога. Мы знаем, что делаем. Столетия все общины нашего народа, проникшие в самые дальние уголки известного мира, занимаются разным бизнесом. Столетия все наши общины собирают десятину и шлют в Храм, в Иерусалим. Весной наши купцы выходят с товаром на кораблях и доносят текущие решения Синедриона до самых дальних уголков этого мира. Осенью они возвращаются с вестями от дальних общин и их десятиной. Мы копим силы, которые в деньгах, и однажды купим на эти деньги всю, без остатка, власть над миром. Однажды мир станет наш в прямом смысле слова. Однажды мир прогнётся под нас… А Ты? Хочешь нам помешать? Ты знаешь, что делаешь? Говоришь, что у Бога нет ни иудея, ни эллина, но все равны? В своём ли Ты уме? Для того ли водил Синайской пустыней великий законодатель Моисей наш народ, чтобы вот так, в одночасье, наш народ стал одним из многих? Ты хочешь разрушить наш план великого "мы" и взамен дать мелкие личные отношения маленького "я" с Тобой? Ты говоришь, что мы идём дорогой зла? Может быть… Но не мы придумали зло - Господь сотворил зло наравне с добром и сам Творец за всё в ответе. И по милости нашего бога мы безгрешны. И потом, разве языческий Рим с его цирками есть просто детская забава? Или поход Александра Македонского был туристической прогулкой? Реки крови и горы трупов. А мы творим гораздо меньше зала. И мы не Ты. Мы чтим священную субботу, платим десятину в Храм. А Ты? Субботы не чтишь, Тебе, голодранцу, и дать на Храм нечего. Но мы оценили Тебя. Тридцать отпечатанных в Тире серебряных монеток это то, что мы дали этому Иуде из Искарии за то, что он сдал Тебя нам. Тридцать сребрянников по нынешним ценам стоит раб. Иуда, кстати деньги вернул. Так что для нас ты стоишь ничего.
Да! Ты бы знал, как мы смеялись, когда узнали, что Иуда Искариотский стал одним из самых близких Тебе. На этом человеке уголовных преступлений столько, что и всех трёх ваших крестов для него было бы мало. Но мы крепко взяли его за это его прошлое и вот результат.
Да, Тебе кое-что удалось. Многие Тебе поверили, вон сколько плачущих, иные и не боятся, что и с них спросим, как вот этот, что открыто стоит тут рядом с Твоей Матерью, Иоанн из Вифсаиды, кажется, один из Твоих самых близких. Многие поверили, особенно из черни, но многие и нет, как этот молодой иудей – сапожник, не позволил Тебе, нечестивому даже прикоснуться к своему дому. Казалось бы, простой человек, труженик, а какое глубокое понимание истины, опасности, которую представляют для нашего народного дела подобные Тебе. Даже сапожник разобрался в Твоей лжи и оттолкнул Тебя. Такие, как этот честный сапожник, и есть наше будущее.
Ты хочешь разорвать единое тело нашего народа, чтобы разделившись в себе, он растворился среди прочих? Мы веками формировали наш народный кулак и лучше мы разорвём Твоё тело, и Ты стал одним из тысяч осуждённых на крест преступников… Говорят, что Ты вечный, это даже хорошо. Мы будем распинать Тебя каждый день в назидание другим глупым мечтателям…
Но, это всё эмоции, вызванные Твоим наглым поведением. Послушай, более шестисот лет назад наши мудрецы, предвидя угрозу вавилонского вторжения, надёжно спрятали Ковчег Завета от поругания язычников. О таких тайнах не пишут. Их передают из уст в уста самым доверенным. Но время ушло, а вместе с ним и люди, владевшие тайной. Однако мы знаем, что грядущий Мессия вернёт народу Израиля Ковчег Завета, - святыню над которой сам Бог говорил великому Моисею. Мессия вернёт Ковчег, чем и докажет своё предызбранничество. Итак, Ты говоришь, что Ты Мессия. Тогда к тебе вопрос. Где Ковчег? Что молчишь? Не знаешь? Раз Ковчега нет и разговора тоже нет...
***
За окном декабрь густел пятигорской сыростью. Серая пятиэтажка без людей в окнах, во всяком барахле на балконах, в редких снежных мазках седины на цементной шубе вдруг невероятно постарела, как бы припала на один кирпичный бок и заныла мёрзлым жестяным навесом над входом в глубокий подвал. Три голубых ели терпели малоснежную, сырую зиму кутаясь в свои колючки, а вот прокуратура, казалась, питалась этой сыростью. Радостно горели длинные окна, активные люди печатали обвинительные тексты, гремели дверцами сейфов. Серёга, полный мыслей о Голгофе, вдруг не докурил в форточку, не смог вынести вида радостной прокуратуры.
Прокуратор Иудеи, фактический полномочный представитель императора Рима в этой провинции, Понтий Пилат смотрел на Голгофу с высоты Антониевой башни и Анна угадывал худощавую фигуру римского полпреда на балконе.
Пилат терпеть не мог Анну, как, впрочем, многих из местной элиты. Вообще, потомственный военный аристократ Пилат смотрел на жителей Иерусалима и его вождей, как на варваров, помешанных на вздорных верованиях, смысла в которых не больше, чем во всех остальных вещах такого рода. Рим набит многочисленными храмами разных богов, но в итоге всё это служит власти. Боги Рима нужны для обожествления императоров, а значит и их власти, как бы данной небом. Мандат неба. Пилат не верил в этот вздор и был твёрдо уверен, что сломить сопротивление плохо организованных, но яростных и упорных в бою германских племён, можно только ударом быстрой кавалерии в тыл противника, но никак не убийствами животных какими-либо жрецами и курением благовоний каким угодно богам. Если кавалерии нет, то кури - не кури, она из дыма не появится. К тому же первосвященник Анна мало походил на человека, способного пойти в конном строю на германские рогатины.
Прокуратору тяжело работать с Анной, у которого нет ни «да», ни «нет». Анна всегда вынуждает другого поступить так, как выгодно ему, Анне. Он может с чем-то согласиться и объявить о поддержке проекта, но втихаря организовать якобы народное сопротивление и в итоге всё поломать. Так было со строительством водопровода в Иерусалим. Пилат задохнулся от ярости. Анне не нужен водопровод. Варвар, к тому же высокомерный. Считает, что его культ и коррупционные связи в Риме, через которые он, видимо, и стал когда-то первосвященником, дают ему право презирать римского полпреда.
Правды ради, далеко не все иудеи такие высокомерные как этот Анна. Например, вот эти иерусалимляне, члены Синедриона Гамалиил и его родственник Никодим, потом Иосиф из Аримафеи, тоже член Синедриона, толковые взвешенные люди, интриги не плетут, за слово отвечают, - очень комфортно с ними работать. Но власть у Анны, он, кажется, из партии саддукеев, есть ещё какие-то фарисеи. Разницы между теми и другими Пилат не видит никакой. Да и не очень хотелось погружаться в очередной вздор.
Теперь история с этим бедным Иисусом из Назарета. Прокуратор обязан наблюдать общественно-политическую ситуацию на подчинённой территории, своевременно информировать центр об изменениях, планировать и проводить превентивные меры в случае угрозы политического, экономического или военного характера. Слухи об Иисусе из Назарета давно дошли до самых высоких кабинетов в Иудее, и подчинённое Пилату подразделение военной полиции с некоторых пор ведёт оперативное дело в отношении этого проповедника. И недавний яркий вход Иисуса в Иерусалим показал, что Пилат в оценке ситуации не ошибся. Пилат хорошо знаком с этим делом, в котором собраны сведения, получаемые как из Синедриона, так и от полицейской агентуры. Они очень разные. Синедрион пишет о подстрекательстве к бунту, а полицейские источники о качественном лечении больных и рассуждениях на богословские темы.
Да, хорошая сегодня погода. Но на погоде всё хорошее и заканчивается. Жена видела какой-то сон и просила Пилата отпустить Иисуса из Назарета. Теперь жена сидит, плачет.
Пилат сделал почти всё, чтобы не допустить казни этого плотника. Но, с одной стороны, Анна и Каиафа давили на полпреда, угрожали очередным доносом в Рим, и между строк читалось, что, если сегодня Иисус останется жив, они поднимут восстание. Пилат знал, что первосвященники так и сделают. У Рима конечно хватит сил задавить восстание в Иудее, и это будет стоить тысяч жертв. Но Анне плевать на потери своего народа. Они скажут, что их всемогущий Бог сохранит народ и выведет, как из Египта, потом про пустыню и дальше всё в таком духе. Для Рима очередной бунт, это очевидная недоработка местного полпреда. Пилата с поста сместят, чего Анна и добивается. Анна и его подручные подготовили толпу. Как они орали: «Кровь его на нас и на детях наших!» Такая вот демократия в местном исполнении.
С другой стороны, и Иисус из Назарета сделал всё, чтобы умереть на кресте. Не оправдывался, говорил о каких-то философских категориях. Истина. Что есть истина? Истина в том, что, выхватив плетей в два раза больше допустимого по римскому закону, невинный сейчас корчится на кресте, а его убийцы, сидя на ослах, любуются казнью. Их бы местами поменять…
Жаль, что опера из военной полиции так не сразу обратили внимание на Иуду из Искарии. Иуда был не очень заметен на фоне других учеников. Эти народ лечат, о них все и говорят, а Иуда завхоз. Деньгами ведает. Особых закупок не делали. А что им надо было, если, как говорят, Иисус пятью булками тысячи кормил? Как бы знать вовремя всю правду об этом Иуде, Пилат, пожалуй, приказал бы собрать материал и судить этого человека.
Военной полиции стало известно, что Иуда был усыновлён неким бездетным в тот момент Ровелем из Искарии. Евреи таких презирают, у кого детей нет, как наказанных свыше. Позже у Ровеля родился сын, но Иуда, опасаясь лишиться наследства, убил брата. Потом, очевидно испугавшись, что вскроется убийство, бежал. Каким-то образом попал в дом одного грека, купца. Вошёл в связь с женой сына хозяина, а когда открылась беременность любовницы, убил её мужа и опять бежал в Иерусалим. Был принят слугой во дворец царя Ирода, где сделал карьеру до управляющего и здорово воровал там царские деньги.
В Иерусалиме Иуда столкнулся с Ровелем, которого быстро убил, был суд, Иуду, благодаря заступничеству каких-то чиновников, не приговорили к полагающейся смерти, но по действующему еврейскому законодательству обязали взять в жены супругу убитого им Ровеля. С этого момента Иуда как-то проник в ближайшее окружение Иисуса из Назарета.
Знать бы обо всём об этом раньше - прокуратор сумел бы убрать этого Иуду, и может Анна не праздновал бы своей победы. Ведь именно грязное прошлое Иуды стало тем крюком, на который его насадили и заставили работать на первосвященника.
Пилат сделал всё, чтобы не допустить казни Иисуса из Назарета, но он не сделал самого главного. Он допустил эту казнь. Он поставил подпись и печать прокуратора на папирусе с приговором…Потемнело как, вроде рано ещё…Удавить бы этого Иуду…
***
Чёрная ночь навалилась на пятигорский двор. Прокуратура погасла окнами. Ели уснули в холоде. Балконы пятиэтажки почернели. На одном оборвалась бельевая верёвка и сосед снизу, смеха ради, закрутил упавший конец в петлю, загорелся уличный фонарь и зловещая тень вцепилась в шершавую стену.
Иуда, сын Ровеля из Искарии, смотрел сквозь молодую листву осины полными слёз глазами на, всегда лысую, но сейчас заполненную народом Голгофу. Тугая тоска заполнила всю грудь, бесконечная обида униженного и разорванная в отчаянье надежда. С этим невозможно жить. Украденный у рыбаков, пахнущий рыбой кусок затёртой верёвки уже рвался пару раз, но Иуда добьётся своего. Вот и осина очень удачно прижилась у небольшого обрыва, и достаточно крепкая ветвь как специально протянулась за край.
Но ещё молодая плоть Иуды восстаёт против смерти. Господи! Ну, что стоило Тебе разнести этих людей? Что они против Тебя? Зачем Ты Сам обрёк Себя на крест? Иуда так надеялся, что Ты победишь. Верный Иуда ведь всё сделал для Твоей победы! Тебе всегда всех жалко и Ты не решаешься на нужный шаг, а верный Иуда всё сделал. На Иуду давно давил этот начальник стражи Синедриона. Кто-то сдал верного Иуду в Синедрион. А ведь Иуда исповедал Тебе все свои грехи! Почему Ты меня не защитил? Ведь я честно рассказал о том, как стал убийцей, братоубийцей и отцеубийцей, прелюбодеем и кровосмесителем. А в чём я виноват? В том, что меня ещё младенцем, как котёнка, Ровель с матерью выкинули в Генисаретское озеро? И почему выкинули? Потому, что мать увидела страшный сон? Да вся моя жизнь один страшный сон! Я виноват в том, что Ровель меня сначала выкинул, потом усыновил, чтобы искупить грех, а потом родил ещё одного наследника, чтобы меня снова выкинуть? В том, что по молодости я сошёлся с чужой женой? Так там другой женщины не было! Она кстати и совсем не против была. Я не насильник. Всё по доброй воле. Муж её уехал надолго. Она грустила, я утешил. Вот и всё. А муж потом вернулся. В драку полез. Опять я виноват? Он - в драку, а я виноват? Одним всё, другим ничего. Одному и отец, и деньги, и жена, а другому озеро, угол у чужих людей и вечный страх изгнания. Да я везде чужой! Вот, о чём не жалею, так о том, что Ровеля убил. Глаз за глаз. Он меня младенцем - в озеро, я ему - камень в голову. Всё честно. С матерью, как с женой жить пришлось. Как мерзко. Да кабы я знал, что она моя мать… За что мне всё это?
Слёзы душат Иуду. Он хочет кричать, но не может, только глухой вой сам выходит из задавленной горем груди. Начальник стражи очень давил на верного Иуду, но Иуда держался до последнего…
Теперь говорят, мол, из ящика с пожертвованиями воровал. Да, воровал. А Тебе деньги зачем, если Ты пятью булками можешь пять тысяч людей накормить? Ты всё можешь. Всё. А что могу я? У меня даже друга нет, у меня жены нет, вместо неё мать. Ей деньги и передавал. У Тебя весь мир, а у меня? Ты дал мне власть изгонять бесов. И что? Да люди сами любят бесов, от того бесы в них и живут. Свобода выбора. Они сами выбирают. Ты дал мне власть исцелять задаром. То есть, я ему новую жизнь, а что он мне взамен? Разве не своим покаянием я заслужил Твой дар? Ведь покаяние это тоже труд, а всякий труд должен быть оплачен. Не помнишь разве, как из десятерых исцелённых Тебя поблагодарил всего один? И Ты сейчас умираешь на кресте ради этих неблагодарных?
Начальник стражи Синедриона очень давил на Иуду и однажды Иуда решился на предательство. Для вида попросил денег. Я так надеялся, что ты посмеёшься над этим Анной и его зятем Каиафой. Но Ты решил умереть. Я вернул им их деньги…
А как было бы хорошо, если бы Ты убрал с дороги этого Анну, все остальные служили бы нам, а я бы при Тебе, как всегда. Я - Твой верный Иуда. Но Ты не захотел. Тебе нужно всё человечество. А что Тебе я? Так, маленький человечек… И куда смотрел Ты, когда меня выкидывали родители? Тебя хоть раз выкидывали? Нет, Ты всегда знал и отца, и мать и своё предназначение. У Тебя всегда были почёт и уважение, с самых малых лет, как Ты начал ходить Сам в синагогу. А я? Одно непроходимое горе. С первого дня жизни…
Небо начало темнеть. Голгофу видно хуже. Да и смысл смотреть. Вот оно моё вечное одиночество. Вот оно. Ни души рядом. Как давит грудь. А может не я Тебя, может это Ты сдал меня этому из Синедриона? Поигрался со мной и бросил. Что я теперь? Предатель для Твоих последователей, презираемое Синедрионом, а значит, и всем народом, запутавшееся быдло. А я бы мог стать большим политиком! Я умён и хитёр. Но я не нужен ни Тебе, ни Синедриону, я не нужен матери, у меня нет жены, у меня нет детей, никогда не было друзей. От меня ничего не останется… Говорили, что разбойник Гестас похож на меня внешне. У него мать гречанка, он мог бы быть моим сыном. Но я никогда не смогу узнать это наверняка. Да и смысл. Вон, Гестас ёрзает по кресту возле Тебя…
Пожалуй, единственным другом, по-настоящему понимающим меня, был актёр Небрас. На вид тщедушный, но очень глубокий человек, очень умный, очень начитанный, сирота как и я, сполна познавший жизнь с её печальной стороны относился ко мне как к младшему брату, не судил меня как другие, никогда не ругал, а всегда разъяснял мне мою правоту, которую я иной раз и сам не понимал. Ах! Как здорово мы сиживали в его гримёрке тёплыми лунными ночами, со свечами, вином, фруктами и орехами, под стрекот цикад. Или другими, холодными, но такими же лунными ночками у камина с хлебным вином, завезённым из далёкой Германии. Иногда он приглашал своих подружек по театру. Это были не глупые портовые блудницы, или уставшие вдовушки, коими я частенько пользовался. Это были яркие умные женщины, по настоящему любящие жизнь. Та же Диана! Певица, с дивным контральто, мастерица танца живота…
Как жаль, что Небрас вскрыл себе вены в тёплой ванне, в подвале театра. Я держал его за руку до последнего, и до последнего отговаривал. Но этот сильный человек не выдержал своей безответной любви к Диане. И на прощание он сказал, что Ты предашь меня… Он подал мне пример… Он всегда говорил мне, что я умён и хитёр… но он подал мне пример чистой смерти…
Да! Я очень умен и очень хитёр. Я достоин руководить народом. Я совершил то, что не решался совершить ни один из Твоих учеников. Ведь, Ты сказал, что всё предсказанное должно исполниться. И никто не решился сдать Тебя в Синедрион. Никто, все хотели остаться чистенькими. Все, кроме меня. Я совершил тот шаг, без которого эта Твоя история осталась бы незавершённой. Сам Ты в Синедрион не торопился. Ждал, наверное, моего шага. Все хотели остаться чистенькими. Все, кроме меня. История - вещь кровавая и оставить след в ней достойны самые решительные. Я из таких. Я достоин быть царём.
Сейчас я один, никто не увидит моей последней минуты, никто кроме Тебя. Так знай, я не дорожу жизнью в презрении, которую Ты предложил мне. Да Ты и сам ею не дорожишь. Я иду с Тобой, предавшим меня…
А ведь Ты бы мог взять в руки весь мир. Я же точно знаю, что Ты Сын Божий. Ты бы мог выгнать этих Анну с Каиафой и поставить верного Иуду вместо них. Ты бы мог, но не захотел. Тебе нужна всеобщая любовь. А разве я не любил Тебя?! Твой любимый Пётр уже трижды отрёкся от Тебя. А я? Я всё сделал правильно. Так почему же Ты платишь мне такой страшной ценой?
Ты предал меня, но знай, я всё равно люблю Тебя. Никто не берёт на себя ответственность за всё происходящее. Никто: Анна положил ответственность на народ, который орал, что берёт Твою кровь на себя, и на Пилата, который под давлением народа подписал Тебе смертный приговор; Ирод Антипа тоже спихнул решение о Твоей казни на прокуратора; сам Пилат умыл руки, мол, не его вина, а ваша, еврейская; даже Твой любимый Пётр, и тот трижды отрёкся от Тебя только за эту ночь…
Ответственность за всё на себя взяли только Ты и я. Ты за весь мир, а я за всё произошедшее... Но Тебе достанется слава, а я вечный никто, останусь проклятым в веках мерзким предателем… Как потемнело… Ладно, всё, не о чем говорить… Надеюсь, в этот раз верёвка не порвётся…
***
Серёга стоял в храме. Он оставил Димку с Татьяной дома и ушёл в церковь святого Лазаря у Некрополя. Небольшой по городским меркам приход был недавно отдан во владение Второ-Афонского монастыря, и службы шли ежедневные, исповедовали и причащали каждый день. Серёга тихо стоял в углу под иконой апостола Иоанна. Строгий апостол смотрел голубыми, полными печальной мудрости глазами. Высоко в куполе парил голубь. Тёмные лики горели золотом окладов. Потрескивали свечи, читали правило.
- Господи, помилуй, – тихо и грамотно вторил хор откуда-то сверху.
- Господи, помилуй, – повторил Серёга крестясь.
В начале службы гомозили бабки, каких вечно много в храме, то шушукали на кого-то, то обсуждали хозяйственные вопросы, могли и просто поругаться. Серёга не раз признавался себе в том, что именно из-за этих бабок он в храм и не ходит. Со своими мнениями, оценкой, навязчивыми советами, «как лучше», замечаниями, шипением, суетливые старухи становились непреодолимой стеной. Однако сегодня тихая монастырская служба быстро угомонила болтливых старух.
Странный поворот дала Серёгина жизнь, странный и неожиданный. Как с ребенком быть, с Димкой? Ведь, это ответственность. Иван Овдеич говорит, мол, твой крест. Что это значит? Жениться на Татьяне? Ведь и предложение как будто сделал. Что ли в угол себя загнал? Необдуманно как-то. С дагестанцами этими как быть? Что вообще делать? Матери что сказать, как ей все это объяснить?
- Честнейшую Херувим и славнейшую, без сравнения Серафим, – здорово запел крепкий тенор из хора, не мямля, не рассусоливая, так, по мужицки крепко, твёрдо, без сомнения, – Без истления Бога Слова рождшую, Сущую Богородицу Тя величаем.
Кто-то дотронулся до плеча, Серёга подумал, что, наверное, очередная старуха, но,обернувшись, увидел Ивана Овдеича. Старик молча указал на дверь, мол, после службы на улице увидимся. Серёга достоял службу до конца и вышел на каменные ступени храма. Народ после службы расходился и разъезжался по домам, Сергей и дворник молча пошли вверх к бульвару Гагарина.
Мелкий снег кружил в косом уличном свете. Тихо мерцали два купола церквушки. Ветра не было, белые ели молчали в тёмное небо. Машук тонул в свинцовой темноте. Корпуса санаториев стояли тёмными. Беседка «Эолова Арфа» тихо мёрзла.
- Ничего, гвардеец, – как бы читая мысли Сергея, начал старик. – В советское время церковь этими старухами продержалась. Суетятся, конечно. Оно от лукавого, но много и честных. В храме правильно о своих грешках думать, людей помянуть, кого за здравие, кого за упокой, иное – лишнее. В храм к Богу ходим, а не к людям. А лукавый - он через, людей, конечно действует, чтоб от Бога тебя отвратить. Для того и баб этих, и священство, да и само монашество искушает. Не ищи чужого греха, ищи свой, чтоб задушить его, кайся в нём, - тем и спасешься. А каков бы священник ни был, как человечишко, но по сану на нём великая благодать, через него Господь много делает.
Сергей не удивился словам мудрого старика.
- Иван Овдеич. Рад я очень тебя встретить.
Они шли по пустому, засыпанному снегом бульвару мимо уютных дореволюционных особняков, мимо живых сталинских корпусов, мимо уродливых параллелепипедов времен брежневской экономии. Чёрный Машук дымился у Провала непривычным для чужака радоновым духом. Станица Горячеводская угадывалась огнями в зимней темени.
Сергей вдруг понял, что беспокоит его совсем не его будущее, оно на самом деле как-то устроится, и с Димкой уляжется, и Спиридоныч быстрее объявится, и жениться, может, не придётся, видно будет. Поживём. Это всё важно, но пытливого историка Сергея беспокоил другой вопрос.
- Иван Овдеич, а отчего Христос Иуду принял? Ведь знал же, чем всё это кончится.
Старик вздрогнул. Внимательно посмотрел на Сергея. Не стал ни чего говорить. Они спустились на площадку перед входом в Провал. Под площадкой имеется труба, по которой вода из радонового озера вырывается наружу и несется вниз по склону, в Подкуму. Они подошли к бетонному ограждению. Старик посмотрел вниз, на водопад, уходящие во тьму потоки в пару, потом уверенно двинулся в гору, Сергей шёл следом. Ночь обняла машукский лес, и белая лента дороги пролегла, между склонившимися под снегом грабами, кряжистыми дубами, редкими елями, кустами шиповника, деревцами боярышника. Серёга с удовольствием шагал по свежему снегу.
- Про убийство брата и того несчастного грека ты уже читал, а вот потом Иуда при дворе Ирода служил. Иуда же очень видный человек был внешне, харизматичен, говорить умел правильно, не глуп, даже очень наоборот, к финансовым делам способный. Наработал связи. Стал управляющим, закупал всё потребное царю. Таких сейчас в депутаты берут. После убийства отца, суда и вынужденной женитьбы на собственной матери Иуда, кроме как брато- и отцеубийцей стал ещё и кровосмесителем. Вот тогда-то Иуда и пришёл ко Христу с намерением покаяться во всём содеянном. Спаситель увидел в Иуде иуду, но принялкак раскаявшегося грешника, поставил по способности казнохранителем апостольского братства и одновременно старшим над всеми апостолами, и апостолы слушались Иуду, как начальника. Это было как шанс был Иуде искупить все свои грехи добрыми делами. И как Сатана прежде был Денницей, первым среди ангелов, но в гордыне от Создателя отвернулся, так и Иуда, первый из апостолов, потом Спасителя предал. Ведь Господь наделил апостолов и Иуду вместе с ними силой изгонять бесов, исцелять больных, воскрешать мёртвых. Иуда в полной мере стал апостолом. Спаситель, конечно, понимал, откуда предательство возьмётся, но здесь - исполнение воли Бога Отца и спасение человечества. А для Иуды свободный выбор как возможность искупления за весь род. Ну до того ли ему было? При царском дворе привык уже жить широко. Господь проповедовал воздержание, Иуда должен соответствовать, а соблазн-то велик. Ну и начал тайно посылать деньги от казны апостольской своей матери.
Сергей и Овдеич прошли мимо памятника расстрелянным фашистами людей. Белый снег лежал на чёрном, сейчас незаметном обелиске. Сергей вспомнил, как Олег рассказал, что слышал от дядьки, мол, в период оккупации города, в районе санатория «Ленинские скалы» были немецкие продовольственные и оружейные склады. Со слов Олега, в таких местах военные всегда пленных содержат, под охраной же все и лишние люди не увидят. Холодильник оборудован, если нужно. Вот, видно, сюда трупы возили, тут их в общую яму закидывали. Старик остановился.
- Царствие небесное, - перекрестился на памятник. – Так вот, дальше слушай. Получив власть Христа, Иуда истинную власть Христа понимал. Иудеи, знавшие пророчество Даниила, жили ожиданием прихода Мессии в образе полководца, который должен принести независимость Иудее и сделать её сильным государством. Лукавый снова искусил Иуду мыслью о роли важного царедворца, которым он может стать в будущем царстве Мессии. Но скоро понял Иуда, что не будет Христос правителем земного царства. Узнал, что Христу, а возможно, и апостолам грозит казнь, да мало ли что ещё грозит в те-то времена при той-то власти. Что делать такому решительному в конкретном деле человеку, который и в убийстве навык имеет, и в лести властьимущим, и в казнокрадстве опытному, и в придворных интрижках? Что делать опытному политику, который и одну и другую сторону хорошо изнутри изучил? Конечно, сыграть в две стороны и в конце выбрать более сильного. Навык Иуда в интрижках. Умел уже войти в доверие, овцой прикинувшись, создать условия для скандала, зажечь его и на свою пользу обратить. Победил Синедрион - так через Иуду победил, ему честь и хвала. Победил Учитель, так он, Иуда, Учителя на ту победу подвиг разумным поступком своим. Снова почёт и уважение. Смерти он Спасителю не хотел, думал, тюрьмой обойдётся, или Спаситель гонителей своих в тюрьму загонит.
- Но ведь Синедрион знал о всех этих убийствах иудиных, плюс воровство… Мне показалось, прижали его крепко - он и пошёл на предательство.
- Так, такой пресс со стороны Синедриона Иуде и на руку. Он как бы тем и оправдался бы перед Христом-победителем. Иуда – мастер интриги, хотел управлять людьми втёмную. Не согласие человека на дело получить, а поставить человека в условия, из которых только один выход, при этом в тени остаться. Вот это и есть самое иудство. Когда против воли нагибают.
Старик опять замолчал. Молча лежал белый лес. Молча сыпал мелкий снег. Сергей тоже молчал. По длинной поляне, когда-то названной Комсомольской, тяжело пробежал заяц.
- Жирный, – улыбнулся дворник. – Скачет – земля дрожит. А нет у него здесь врага. Кого бояться тут зайцу? И вот, - без перехода снова начал старик, – не смог Иуда и покаяться. Гордыня не позволила. Ведь, находясь уже на Кресте, Господь ждал прихода Иуды. Там и верёвка, послушная воле Господней, не давала Иуде повеситься. Два раза рвалась, мешая исполнению замысла. Лишь на третий раз было попущено Иуде удавиться.
- Иван Овдеич, а, если он самолюбивый такой, отчего удавился?
- С осуждением Спасителя на смерть все мечты завистливого до земного почета, денег и власти Иуды рухнули. Планы его не состоялись. Иисус погибает, а в Синедрион Иуду не берут. Все апостолы осиротели и не знали, как быть в первое время после голгофских событий, никто до конца ещё всего произошедшего не понял. И Иуда, как первый среди апостолов, это сиротство раньше всех почувствовал, ещё до крестной смерти Спасителя. И возможность у него была подойти и покаяться перед висящим на Кресте Спасителем. Последняя возможность спасения по великой милости Божьей. Но не пошёл. Пометался неспособный к покаянию, и сбежал как бы от себя, как всю жизнь бегал от последствий дел своих злых. Да и кого мог, по мнению многих тогда, спасти Тот, кто сам себя спасти не сумел? А к покаянию Иуда не способен был оттого, что прощение его озверевшей душе было противно. Он бы предателя никогда не простил. Да и никого бы не простил. Не пережил он крушение своих гордых надежд, не смог представить себе дальнейшую свою жизнь как бы проигравшего. Гордый. Гордыня корень всякого греха и самоубийства тоже.
Старик помолчал, вздохнул и продолжил:
- Иуда и Синедрион были как две руки лукавого, между собой борющиеся. Одна хотела свою земную власть удержать, другая - земную власть получить. А земная власть у лукавого - вот они осознанно и неосознанно пытались выслужиться перед лукавым, которому важно дело Христово разрушить, а дело Христово – в спасении душ человеческих. Лукавый с Богом борется и искушал Спасителя, мол, поклонись мне и получишь земных побед, власть над всеми царствами земными. И, вслед за лукавым, и Синедрион, и Иуда хотели от Спасителя земных побед и своей славы, а о Боге не думали. Ведь если Спаситель замысла Отцовского не исполнил бы, не пошёл бы на Голгофу, а стал бы воевать с Синедрионом ради себя или Апостолов, то победил бы лукавый Бога. Ведь Божий замысел был в открытии Рая для душ человеческих, что только через искупление всего человеческого греха невинной жертвой Христовой было возможно. Поэтому дело Иудино, – дело лукавого.
Старик опять замолчал, глядя в тихий белый лес.
- Да. Чтоб ты до конца понимал все произошедшее. Хотя за раз не объяснишь всего, ну так слушай. От связи Иуды с гречанкой родился мальчик, назвали Гестас. Он стал разбойником и был распят слева от Христа. Он и поносил Спасителя. А другой, которого справа распяли, Дисмас, был Христов молочный брат от того, что ещё во время бегства в Египет Богородица с Маленьким остановилась в доме родителей этого человека, тогда тоже младенца, тот расплакался там отчего-то, и Матерь Божья питала его своим молоком. Потом сложилось, что вступил он в шайку, где атаманом был Гестас. Они двенадцать лет грабили народ на большой дороге, но были схвачены. Дисмас покаялся. И спасен был, и Христа в Раю встречал. А Иудин сын умер нераскаянным, что нам в назидание… Господи помилуй, - тяжело вздохнул старик.
Они прошли мимо уже навсегда закрывшихся пионерских лагерей. С одной стороны, за забором из оцинкованной сетки, широкоплечий, как из зала тяжелой атлетики, ленинский истукан обнимал пионера. С другой, некогда уютное здание лесничества, теперь сгоревшее, с обрушившейся кровлей, уныло белело в чёрном небе. Белая дорога гнулась по машукским склонам.
- А говорят же, что Христу тридцать три было во время Голгофы. Они же как бы молодые все были. Как же успел сын у Иуды в такого злодея вырасти?
- К пятидесяти Спасителю было, Серёжа. Семь седьмин. Полнота времени. А знаешь Серёжа, о чем я много лет думаю? – старик вдруг остановился и сел прямо на засыпанный снегом бордюр. – От того ноет душа моя, что каждым новым грехом как бы Христа снова распинаем. Господи, будь милостив к нам, грешным.
Старик перекрестился, сгреб снег в ладонь, умылся. Но вдруг стал ещё меньше ростом, на лбу зачернела жёсткая морщина, казалось, немыслимое горе в миг упало на плечи старика.
- Ладно, гвардеец, ступай с Богом, одному мне побыть нужно, душа болит…
Сергей понял старика, простился, ушёл белой дорогой. Оглянулся. Небольшая сутулая фигурка темнела на фоне высокого зимнего леса.
***
Новый год отгремел фейерверками, отстрелял салютами, отлился водкой в мешки под глазами, в тяжесть в боку. Довольные дети громыхали петардами, играли в новые игрушки, гоняли на санках по загаженному пиротехникой снегу. Сергей не праздновал Нового Года. Не до праздников, неинтересно. Надоел Серёге Новый Год с его глупой радостью, ненужной надеждой на то, что он принесет перемены к лучшему.
Тянулись праздничные дни. Народ активно пил, на Крещение прыгал в ледяную воду городских озёр. Все жаловались на праздничную усталость, хотели на работу. Очередным январским утром Татьяна с Димкой ушли гулять в парк, где проходил детский праздник под городской ёлкой, состоящей из высокого железного каркаса с воткнутыми в него небольшими елями. Городская ёлка тоже бионикл. На ёлке-бионикле висели гирлянды из крашеных лампочек накаливания и большие картонные с наклеенной разноцветной фольгой звёзды. Под ёлкой, на истоптанном снегу, бегали клоуны, скакали дети в мешках, похмельный дедмороз играл на баяне. Снегурочка, накрашенная как продавщица в советском ювелирном магазине, вела утренник.
В городе холодно и сыро. Усталые трамваи тягали людей по визгливым маршрутам. Снег со следами праздника валялся везде, раздражая своей несвежестью. Грязный проспект Калинина таскал забрызганные такси. Бульвар злил своей скользкой плиткой. Серое небо давило похмельем. Один только ветер, сырой и сильный рвал туман по горе «Горячей», свистел в перилах «Китайской беседки», тесал травертин беседки «Эоловой Арфы», искал, кому б подарить упоение смелого полёта, которое никто не брал. Никому не нужно. Все устали, и мозг болит.
Сергей лежал в тишине на колючем диване и думал об источниках собственного финансирования. Михайло прав. Михайло всегда прав. Денег нужно гораздо больше, чем раньше. На семью уходит гораздо больше, чем на пиво с фисташками. Ещё не женился, а вопросы уже встают. Вернее, не встают, а так, поднимаются медленно и верно. Ремонт нужно делать. Окна менять, дует отовсюду, дверь в детскую новую бить, имеющуюся закладывать, за сантехнику просто стыдно, кухня по последнему слову прогресса какого-нибудь пятьдесят седьмого года. Паркет колом стоит, кафель, где есть, желтый, неприличный. Обои местами лохмотьями. Потолок тоже как кафель, неприличный. Работе директорской, похоже, конец. Нужно шевелить булками. Свой нужен магазин. Вот, что нужно. Магазин открыть - деньги нужны. Вот, так. Семья, значит деньги. Есть деньги – есть семья. А если денег нет?
Размышления Сергея прервал звук открывающейся входной двери. Сергей решил, что, наверное, Татьяна с Димкой вернулись, но в коридоре было тихо. Готовый ко всему Сергей вышел в тёмный коридор. Зажёг свет. Перед Сергеем молча стоял Спиридоныч. Глубокий старик, в жёстких морщинах, седых мохнатых бровях, он стал как будто меньше ростом, плохо одет: в выцветшей, когда-то синей, с двумя светлыми полосами, вязанной шапке, затертой, лётной куртке с побитым молью меховым отворотом, бесцветных брюках и тяжелых рабочих ботинках. Только глаза за очками горели неугасимым, злым пламенем. В руке у Спиридоныч держал небольшой добротный чемоданчик, видимо для инструментов.
Сергей не удивился. Последнее время он мысленно согласился с Олегом. Вспоминая Спиридоныча, его повадки, одинокие рыбалки, необычайную для его возраста ловкость, внешнюю открытость, но заметную в близком общении скрытность, Сергей почувствовал, что слесарь Спиридоныч знает про все последние события гораздо больше, чем остальные участники. Вот и теперь Спиридоныч как-то проник сквозь закрытую железную дверь.
- Проходи на кухню, Спиридоныч.
Спиридоныч молча снял куртку, остался в сером вязаном свитере, легко разулся. Сергей удивился гибкости старика. Зашёл. Сергей поставил чай, нарезал копчёной колбасы.
- Пятьдесят грамм будешь?
- Нет, Серёжа, чайку нальёшь?
- Конечно. Рассказывай, Спиридоныч.
- Да что рассказывать?
- С главного, с монеты этой проклятой, из-за которой вся жизнь перевернулась. Только не говори, что ты не знаешь ничего. Не поверю.
Спиридоныч достал из кармана пачку дешевых папирос, смял одну по-особому, не спрашивая разрешения закурил, выпустил клуб вонючего дыма. Сергей подвинул пепельницу.
- Димка где?
- Гуляет с Татьяной.
- Году в восьмидесятом, – сразу начал Спиридоныч, - выставил я хату у вас во дворе. Хата шикарная, в ней цеховик модный обретался. Один жил. На хату меня с корешем один барыга навёл. Он сведущий был, брюликами занимался. Барыга в делах каких-то с цеховиком состоял. Он на себя цеховика брал, кореш на шухере, я в хате. Условие такое - мы берём что угодно, но монету - барыге.
"Вот. - подумал Сергей. – Начинается.".
Спиридоныч продолжал:
- У цеховика сейф с кодом был в коридоре за шмотками. Барыга сдал цифры. Чтобы код узнать, барыга к цеховику с бабой ходил. Рассчитаются по делам своим. Цеховик к сейфу. Баба в зеркальце цифры пасет, будто красится. Месяцев пять цифры пасли, чтобы наверняка. Я хату выставил. Сейф почистил. Там баксы битком, бумаги какие-то. Коробка с брюликами, там и монета была. Баксы забрал, коробку. Баксы до сих пор заханырины, там их больше лимона. Димкино будущее обеспечено. Красивое дело. Три минуты у меня на хату ушло. Отдал я кенту брюлики. Баксы спрятали до времени, тогда с валютой в опаску. За валюту нашего брата не шибко жаловали. А этот фраер, ну, барыга, по нашему плану с цеховиком нажрался, пока я хату выставлял, и рамс у них получился, перегрызлись они там почему-то и цеховик барыгу завалил прямо в Центральном. Бутылку на розу распустил и в горло загнал. Барыга кровью и истек, пока скорая то-сё.
Спиридоныч рассказывал, не жестикулировал, не матерился. Размерено лилась воровская феня. Сухие седые брови нависали над горящими злым огнем и теперь скользкими глазами. Крепкий, в седой щетине подбородок, острый утиный нос. Серёга слушал, смотрел в глаза старого вора и не понимал, как раньше не обращал внимания на повадки этого сваренного из лужённой злости, калёного равнодушия целеустремленного медвежатника – мастера лихого ремесла.
- С корешем мы решили брюлики с монетой отложить до времени, сами - на дно, дышим ровно. Пересидели, смотрим, нас не щемят, мы за старое. Двор ваш знатный был, много сытых уютно обретались. Я профиль поменял, – старик ударился в воспоминания. - Продумал силок аккуратный, удочки, на удочки насадки разные сладил, при известной сноровке можно куда угодно через форточку зайти, какой угодно сейф вскрыть, если обставить грамотно. А там, колец я из шкафов надергал с полочек, денег под матрацами. А снаружи - чистый я рыбак. Иной раз с дела из принципа рыбу приносил, хоть мороженую.
Спиридоныч криво улыбался потрескавшимся ртом. Гнутая папироса чадила в углу, зажатая жёлтыми, прокуренными зубами. На душе у старого видно было тепло от воспоминания собственной ловкости.
- Цеховика замели. Он на зоне ноги вытянул. Не крякнул, но откинулся парализованный, болезнь у него какая-то особенная наладилась, кости хрупкими становились и ломались сами, от веса. Говорили, то ли сдал он кого-то, то ли не отдал что-то, изувечили его. Кореш мой тоже по этапу пошёл. Он на вид тщедушный был, ловко бабьи сумки резал. Иная широкозадая богато в сумке таскает. А он незаметный, как пацан, глаз острый, шустрый в детстве. Мы ж с детства с ним, с самой малолеточки. На шухере вернее не было подельника. Последний уходил. В деле верный. А тут возраст, его в автобусе взяли. Баба разоралась, мол, сумку порезали, бабки ушли. Водила весь автобус в мусорню и подвез. Менты конечно дружка моего отфильтровали, да на казенные харчи. А он туберкулез ещё по малолетке подхватил и чах по-тихому, потом и крякнул. Бросил кости на Белом Лебеде неаккуратно, – вздохнул Спиридоныч.
Вялый день пялился в окно. Перед Серёгой разворачивалась в палитре серо-чёрных тонов, в багровых разводах запекшейся крови, история жизни старых проходимцев.
- Передали мне с кичи, что помер подельник мой. Перед смертью завещал мне коробку в тайнике у старухи его получить, чтоб она не знала от греха. Просил за пацаном его присмотреть, если что. Где тайник, он не сказал никому, мне велел передать, мол, сам догадаюсь. Я думал долго, со стороны дом смотрел. Дом, кстати, пасли. Хата маленькая, саман, комнат две небольших, сортир на улице. Догадался. В детстве подельник спицу в деревянном сортире прятал, руку в очко засунет и изнутри спицу в доску вгонит. В очке и мусорам западло шмонать, хотя нам самим иной раз в зоне мусора в очко заглядывали. Думаю тогда в сорок седьмом кореш мой Вову Толстого и завалил в ухо спицей. Вова здоровый был, дерзкий, любил, чтоб подчинялись все ему, да что говорить. Шишку он держал. А кореш мой - мелкий, а они знаешь обидчивые, занозистые. Вован пинка ему под зад, со ржанием, а тот затаил и ночью Толстого приголубил.
Спиридоныч изливал душу. Много лет молчал вор и теперь трепался по-стариковски, что раньше себе позволить не мог. Всю жизнь таился, ночами по чужим подъездам тёрся, по форточкам шоркался. Биография.
- В сортире тайник он грамотно устроил. В очке замутил. Яма выгребная, в говно кто полезет? Я дождался, пока баба евойная на рынок ушла, торговала там с огорода чем-то. Дождался, значит, и с удочкой к нему в сортир. В дерьме порыбалил, выудил кулек полиэтиленовый в говне весь, в нем, значит коробка была. Однако с брюликами некрасиво получилось. Барыга, тот покойный, большим мастером в области кидняка был. В общем, брюлики палёные оказались. Он их палеными уже цеховику пихал. Я пожалел, что из-за коробки этой в дерьме возиться пришлось. Однако помню я, что покойник очень за монету переживал…
- Так что ж за монета, Спиридоныч?
- А вот, не знаю я, Серый, убей, не знаю. Да ещё и потерял её теперь. Хату размели. Я монетку у входа справа внизу под наличник определил, чтобы, если шмон, косяк выбивать же не будут сразу, по хате пойдут, а там со двора её достать аккуратно можно. С огорода, скажем, зайти, как менты расслабятся, да и взять по-тихому. Мусора весь сарай перерыли. Гвозди старые, банки, мешки с барахлом каким-то, я и сам забыл, что там только не гнило. Монету не нашли. Я вчера облазил всё пожарище – нет монеты. Но, видно, там она, от того, что ищут меня теперь всё время, интересуются, значит, им она не досталась.
- Да кому им-то?
- Не знаю. Тем, кому и барыга-жмурик тридцать лет назад слить монету хотел. Заказ на неё у него был серьёзный. И я хочу говорить с тем, кто монету ищет, но с самым главным, чтобы настоящую цену за неё взять.
Вор замолчал, снова закурил, прищурился, выпуская клуб сизого дыма, и вдруг сказал.
- Хороший ты, Серёга, мужик. Я вот что пришёл-то. Димка у тебя пусть поживёт. Бабу заведи, одному с малым трудно. Денег, вот тут, сотня штук баксами, ремонт сделай, Димку расти, чтоб учителя там нормальные, чтоб, как я, по малолетке не пошёл. Ты честный – тебе верю. А, лавэ у меня есть, за «капусту» не переживай, хватит всем. Я из них ещё хрустов достану.
Серёга думал о своём.
- Слушай, Спиридонныч, а как звали кореша твоего?
- Зачем тебе? Разница какая? Дело прошлое, – щурился Спиридоныч.
- Как звали дружка, Спиридоныч? – начал закипать борец.
Спиридоныч посмотрел на Сергея, усмехнулся.
- Ладно, дело прошлое, Ёська Никодимов.
- Что за имя такое?
- Ну, в честь Сталина, наверное, назвали. И не зыркай на меня, Серёжа, мал ты больно.
- Значит, его сына у нас в котельной брали.
- Да. – равнодушно ответил Спиридоныч.
- Удавили его, в тюрьме-то.
- Бывает.
Сергей вдруг понял, что за весь разговор Спиридоныч ни разу не обмолвился об убитой своей дочке, убитом зяте. Хладнокровный, расчётливый вор говорил о долларах, бриллиантах и злополучной монете.
- Спиридоныч, а ведь ты через эту монетку поганючую, кусок металла, кто бы его там ни сделал, суть - железяка мертвая, дочку единственную потерял. Ведь не дожила она в радости человеческой, могла бы ещё детей нарожать, не увидела, как Димка растет, внуков не нянчила. Ведь ты эту монету поганую у неё за пазухой, по сути, прятал. Ведь и Димка случайно жив остался.
- Говоришь, Ленка умерла, дети-внуки не родились? – Спиридоныч усмехнулся и зло сказал. – Тем дороже монета теперь. Больше крови – больше цена. Давай, пошёл я.
Сергей промолчал. Спиридоныч выскользнул в подъезд и растворился в свинцовом воздухе. Серый день уныло лежал на грязном снегу. Звериная жестокость безразлично трепала Серёгино нутро, швыряла куски душевной плоти на истоптанный снег. Пустое небо без Бога показало своё настоящее лицо. Больше крови – больше цена.
***
Сергей пил чай у Ивана Овдеича. Васильев полюбил старика, его всегда веселые детские глаза, резкие правильные суждения, глубокие знания и бесконечный жизненный опыт. О себе дворник ничего не рассказывал, а Сергей не настаивал. Дед знал ответы на все Серёгины вопросы. Нужно только догадаться спросить.
- Иван Овдеич, а что такое Синедрион?
Старик серьёзно посмотрел на Сергея.
- Серьёзное это дело - Синедрион. Известен был уже и за тысячу лет до прихода Спасителя. Со времен Давида и Соломона. Верховная иудейская власть. Семьдесят два члена избираются голосованием. Демократы, – Иван Овдеич улыбнулся. – За ними решение всех серьезных вопросов: мир или война, должности серьёзные, экономическое развитие или кризис, секты - всё за ними. Мир не знает сильней конторы.
- А кто такие саддукеи?
- Так, ты не торопись, слушай. – старик потянул липового чаю.
В печурке громко треснуло полено.
– Однако. Основателем саддукейства считается Садок, первосвященник во дни Давида и Соломона. Против законной Давидовой власти козни разные строились, ну а Садок, верный своему царю остался. Про грех Давидов с Вирсавией ты слышал?Когда Давид чтоб женщиной завладеть мужа её на смерть отправил. Было. Давид каялся потом сильно. Он от этой связи Соломон родился. Садок же потом и Соломона на царство помазал. Соломон с начала верный Богу, правильно жить начал, Господь его мудростью великой наградил. Ну а потом Соломон взял, да бабами увлекся, а бабы денег требуют, а у него их, в смысле баб, аж больше тысячи. Ну и пошло-поехало, кураж у царя, налоги выросли, купцы власть имеют, от торговли же самая прибыль. Полюбился Соломону культ Астарты -мерзости сидонской. Она, мол, богиня плодородия, жена Ваала - мерзости тирской, ну и культы соответствующие для Астарты - с пьяными оргиями, для Ваала - с мужеложством да человеческими жертвоприношениями…
- А саддукейство?
- Не мог Соломон, первый храм Богу построивший, взять и вот так просто бросится во грех. Содействовали, через порок контроль над царем налаживали. Первосвященники - это всегда сложно очень. Не просто и Вирсавия, от которой Давид Соломона родил, тому Давиду на глаза попалась. Организовали, подсунули. Ведь саддукеи, что утверждали? Что в будущем веке не будет ни вечного блаженства, ни вечных мучений для праведных и нечестивых, отрицали и ангелов, и бесов, само будущее воскресение мёртвых. На деле материалисты-атеисты. То есть, Бога нет, а раз нет, то и печалится не о чем. Право за сильным. Спросить-то некому. И чтоб царя в руки взять, власть свою тайную укрепить, не то, что Вирсавию, тысячи две вирсавий подготовили бы и под нос Давиду засунули. Такой бы спектакль сыграли, какой и вашим театралам не снился. И Соломону баб совали и через них влияли на решения политические, на распределение казенных средств, на продвижение нужных людей по должностям, да мало ли на что.
- Ленин, что - саддукей?
- По духу саддукей. Ленин - саддукей по духу. Но о нём отдельно поговорим.
Старик нахмурился. Замолчал. Сергей вдруг заметил, как потемнело в дворницкой. Чёрное стекло в двери отражало желтый свет из щели печурки. Старик молча глядел в пустой стакан, глубокая морщина пролегла между бровей. В синих бездонных глазах отражались языки бодрого пламени.
- Я выйду, покурю, Иван Овдеич?
- Кури, гвардеец, по заповеди Петра Алексеевича, - отозвался старик. - Я пока чайку ещё заварю.
Сергей вышел на порог, с удовольствием потянул морозный воздух, закурил. Прозрачный вечер потянул звёздное одеяло ночи. Тишина обняла сосны, легла на белый наст по склонам Машука. Тёмный лес крепко стоял в хрустящем молчании, вытянув белые вершины к нарождающимся звёздам. Солнце закатилось, и только немного розовый край Бештау ещё напоминал об уходящем дне.
Сергей вернулся за стол. Иван Овдеич налил ароматного чаю, досыпал из мешочка мелких сухарей в пиалу. Липовый дух обнял дворницкую под треск костра в печи.
- А чем фарисеи от саддукеев отличаются?
- Нужные ты, Серёга, вопросы задаешь. Меня об этом уже лет двадцать никто не спрашивал. В большинстве Синедрион состоял из саддукеев и фарисеев. Саддукеи на народ влияния не оказывали, да и, думаю, не сильно они свои взгляды навязывали, но в саддукеи уходило много богатых, а значит, влиятельных, людей и руководство синедрионом было за саддукеями. Ведь очень удобно, отбросив все Божьи заветы жить просто бизнесом. Обещать и не выполнять, брать и не отдавать, убивать, если выгодно, и говорить о том, что люди всё равно умирают, рано или позже, есть ли разница? Фарисеи - это чуть другая песня. Образованнейшие люди своего времени, как бы сейчас сказали, интеллигенция. Они верили в воскресение мёртвых и в будущую раздачу по заслугам наград и наказаний, верили в ангелов и злых духов. Но га деле вот как выходило. Вместе с правильными их понятиями и лицемерие стало общей с их верованиями частью. Говорили одно, делали другое. Полюбили корысть и гордость. Обложили людей непомерными ограничениями, ввели наказания за всё подряд, внимательно следили за уплатой десятины, но были очень неусердны в вопросах правильного суда, милости, то есть прощения и веры живой, а не плакатно-демонстрационной. Господь против них много сказал. Они ждали своего – того, кто укрепит их власть, а Спаситель открыл миру их настоящую суть. Интеллигенты. Иубивая Его, точно знали, кого убивают. Да, и много крови на фарисеях ещё и с более древних времен. И по сей день за глобальной элитой власть над миром. А название её значения не имеет. Может, и вообще никак не называется. Дергают себе за нитки людишек разных, а те, как собаки в цирке, перед ними танцуют за радости какие-нибудь. Суть - дети тех отцов, что кричали, распиная Христа: «Кровь его на нас и на детях наших».
- Для чего всё это было? Секты все эти, где убить решают? Зачем с Христом так? Зачем, по сей день, нас рвут, на части режут, войны все эти, революции. Экономика хитрая, что теперь жрать невыгодно? Жить, получается, не выгодно? С позиций мировой экономики нерентабельна жизнь моя. Зачем трудно так всё? Куда Господь смотрит?
Иван Овдеич внимательно слушал Сергея, чему-то печально улыбнулся.
- Что такое минута по сравнению с вечностью? – спросил старик. - Есть ли смысл считать вечное, хоть в минутах, хоть в столетиях? Что такое жизнь на земле по сравнению с вечностью? Секунда или ещё меньше. Установлен Богом порядок такой, чтобы в борьбе со злом человек спасал душу свою для жизни вечной. А кто не хочет бороться, кто любит зло, тому и смерть настоящая. Сначала ад как тюрьма перед судом, потом суд и всё. Небытьё, куда все любители зла пойдут.
- Откуда знать человеку, куда его Бог определит?
- Известно, что раскаянный грех простится, поступок дурной, каким бы злым он ни был, но о котором совершивший искреннее сожаление испытывает, Господь простит. Простит. А раз простит, значит и вечную жизнь оставит.
- А как с другими народами? Ну, с теми, у кого вера другая?
- Одна правда. Оттого вера - у нас, а у них - религии. По-христиански - Троица всегда была. Бог – Отец, Бог – Сын, Бог – Дух Святой. Отец как солнце, Сын как свет, Дух как тепло, от солнца исходящее, и это нераздельно, что знает и чувствует Один, знает и чувствует и Другой, и Третий. Но Бог Отец - первый. И вся пресвятая Троица Едина. И нет в Троице никакого зла. Ну, а люди что ж? Иудеи Христа не приемлют. Католики Святой Дух принижают и Христа равным Отцу делают, объявили о непогрешимости Папы, то есть Папу равным Богу сделали. Буддисты верят в единство добра и зла, чем лукавого тешат, который вечно с Богом Отцом равняется. Индуисты свою троицу изобрели, в которой лукавого богом сделали, назвали только по-другому. Мусульмане во Христе Бога не видят, только человека, а о Духе и не помышляют, – Старик помолчал. - Да мало ли кто и что за века, под шёпот врага рода человеческого придумал. То Крест отрицают, то Воскресение.
- И как же быть?
- Помним, что нет в мире звания выше, чем звание христианин. Наш верховный главнокомандующий - Господь. Волен человек выбирать между злом и добром. И всем даётся возможность вкусить правды, всем до самого последнего человечишки. Здесь настоящая веротерпимость. Ждёт Господь, и мы терпеливо ждем вместе с Ним. Пусть придут самые заблудшие. Ждёт Господь до последнего. И будет, будет ещё России радостное время. Небольшое, но великое.
- Как это, Иван Овдеич?
- Определил Господь России долю нелегкую, но счастливую, - последний раз пронести свет правды по миру. Запомни. Последняя проповедь истинной веры за Россией. В этом её предназначение.
- Без войны не обойдется.
- Будет и война всемирная, изменятся цвета на карте, многие вообще исчезнут, заплатят злые за злое, но не все, часть сохранится до суда, чтобы им полное осуждение, несомненное, очевидное. И народы, от Христа отказавшиеся, исчезнут, и народы, что Христа не ведали, Спасителя примут.
- А кто ж командовать будет? Кто-нибудь из тех, кого сейчас знаем?
- Может быть у Бога всё, гвардеец. Есть у Бога человек припасённый, который мудростью, волей, верой и любовью к Правде разве Спасителю уступит. Может кто и из тех, кого сейчас видим, в сердце человека много что происходит. Один Господь ведает сердца. Но кто он, этот избранник, нам с тобой знать до времени не дано. Ей, увидим, вот тогда порадуемся законно. Ещё будет наше время.
***
Январь ушёл. Наступала пора промозглого февраля. Мороз с сырой метелью давил нежное человеческое нутро. Людишки прятались в воротники от злых снежинок, а они, маленькие и колючие, пробивались в щели и царапали лица. Ветер донимал людишек, мертвящим холодом продувал тепленькое нутро. Нудные и мятые, в затоптанном снегу, рабочие недели потянулись в ранней темени. Тоска начала рабочего года давила пустыми новыми, а на самом деле, старыми планами, в которых гибнет все по-настоящему талантливое. Для того, видимо, всё так и устроено, чтобы гибло всё ясное. И воет в остывшей печной трубе аварийного дома, где «бичи» прячутся от ледяного ветра мертвящих перемен. И знают все, что рухнет дом, и нет сил уйти. Греют водкой подавленную волю.
Сергей с Олегом сидели в кабинете у Петра. Сергей долго сомневался, стоит ли брать деньги у Спиридоныча, но Иван Овдеич прокомментировал:
- Собирайте друзей богатством неправедным, чтобы вспомнили они о вас на небесах. Твоё дело Димку растить. Деньги Спиридоныча лихие, но и Никодим с Иосифом членами Синедриона были и Христа исповедовали тайно, они же и Тело Его у Понтия забрали для погребения. Через них Господь Своё Тело к Воскресению готовил. Ему Единому ведомо, кто на что сгодится, а через вас, может, и Спиридоныч спасётся.
Решили открыть на деньги Спиридоныча хороший книжный магазин, без порнухи и чернухи. Нужно было найти подходящее место в городе, и Олег предложил посоветоваться на эту тему с Петром.
Бремя власти Пете нравилось. Он с удовольствием ворвался в административно-хозяйственную деятельность. Быстро нашёл общий язык с сотрудниками своего ведомства, с которыми начал просто разговаривать матерными словосочетаниями. Такое обращение удивительно прижилось, и перепуганные ленивые жилищно-коммунальные воры исполнительно запрыгали по городу. Все гребли снег, посыпали гололед песком, обтягивали строительные леса мелкой зелёной сеткой, чтобы грязь со стройки не летела на головы прохожих. За всем бдительно наблюдали спортивные молодцы, которые в выражениях тоже не стеснялись.
- А, может, Петя на своём месте? – высказался Олег, – Может такой человек и должен быть мэром в этом расслабленном, набитом ленивыми жуликами разных мастей, городишке? Отлупит палкой быдло вороватое, повесит какую-нибудь крысу-бухгалтера втихаря, в рожу даст скоту ленивому, в гараже мозг пропившему. И дело завертится. Собаки палки любят. Оскотинели же все до последней степени. Безнаказанность во всём, а если собаку не воспитывать, она на кровати хозяйской спать будет и из тарелки его жрать, да и дальше пойдёт.
- А, как Петя сам крысить начнёт?
- Есть риск. Но Петру оправдаться нужно будет, он всегда на подозрении, что бы там ни случилось, всегда более всех уязвим от власти, и двадцать раз взвесит, прежде чем решится на что-нибудь в новом положении. Что не так сверху припомнят, про уголовное дело какое-нибудь.
- Получается, рассчитываем уже не на власть, а на тать, который к власти пробрался.
- Каждый народ заслуживает своего правителя. И в этом смысле Петя отражение города, пережитых им эпох, взлетов и падений. Плоть и кровь города. Все эти наши фискальные органы набиты петями только масштаба по-меньше. А Петя полёт имеет, широко живёт, хитрый, сильный, рисковый, но аккуратный. Пусть Петя мэром будет, это честней, чем никчёмный комсомолец или демократ с коммунистическим прошлым.
- Да он и был комсомольцем…
В Петином кабинете, расположенном в администрации города, всё было аккуратно, даже скромно, функционально и взвешенно, подчеркнуто чисто. Со стены ухмылялся президент. Крупный Петя, закованный в костюм, карикатурно смотрелся под лыбящимся президентом. За алюминиевым окном носились злые снежинки, и чёрный ленинский статуй куда-то пялился с горы.
После приветствий Олег прямо спросил:
- Петя, в мэры пойдешь?
Петя прямо ответил:
- Пойду. Поддержите?
- Поддержим. Мы по делу.
Петя молча ждал.
- Серёга хочет свой магазин книжный открыть, хорошее место нужно, посоветовать можешь что-нибудь?
- Есть у меня помещение на бульваре достаточное, отдам вам его после выборов, пока там штаб мой будет, цифры после выборов обговорим. Денег у вас достаточно?
- Деньги есть.
- Договорились.
- Когда выборы?
- В марте.
- Чем помочь?
- Не знаю сейчас позже обговорим. Олежа, новая тема для меня. Пока снег гребём, тротуары песочком посыпаем, – Петя помолчал, потом вдруг вздохнул. – Сегодня первый день Великого Поста.
О монете разговора не было, с чем все молча согласились. Друзья вышли из администрации. Озверевший ветер носился по площади, срывал снег с широких лап голубых елей, загнал таксистов в их такси. Жадные таксисты, отогреваясь, жгли бензин и злились на погоду. Один только бетонный Ленин никуда не прятался, крепко стоял, раскрыв грудь дикому ветру.
Сергей и Олег зашли на чай в «Просковею», сейчас пустую и оттого уютную. Сергей курил и рассказывал Олегу о визите Спиридоныча, о его знакомых покойниках, о пропавшей на пожаре монете.
- Близка развязка. Близка, Серёга, - Олег был доволен. – Скоро, видно, и страстям этим конец. Но каков сюжет? Найдёт Спридоныч монету, найдёт, этот все найдёт. Но что ж за монета такая? Столько народу положили ради неё. Нет, ну Спиридоныч каков? Прав, старый мент, прав.
- Олег, я вот о чём думаю. Получается, что мы на деньги вора Спиридоныча магазин открыть хотим, а помещение просим у Пети, который мне в переходе нос ломал.
- Да. И ещё получается, что Петя мэром скоро будет, и мы, чем можем, ему в этом поможем, несмотря на твой поломанный нос. Петя теперь вон какой - постится. В церковь, наверное, бегает, а там бабушки – электорат. Успокаивает то, что пока жив Спиридоныч, нас трогать не будут. Они точно знают, что монета у него и, видимо, все за право еёсерьёзному человеку предоставить бьются. Но Петя я думаю, умней. Отошёл в сторону. Или сделал вид, что отошёл? Спиридоныча могут Димкой шантажировать.
- Димку им отдавать нельзя.
- Нельзя, но возле себя его всё время держать не будешь, да и ты не препятствие для них. Надо будет, убьют, а если так, если выбор между жизнью и смертью, то в атаку надо идти, теперь ясность есть, вернее её нет, но смутные очертания фигурантов появились. Они охотятся за Спиридонычем, а мы поохотимся за ними. Спиридоныч будет живцом - сам эту жизнь выбрал.
- Рустама надо озадачить, стрелку забить…
- Рустама надо озадачить, но стрелка нам не нужна, их увидеть надо, потом взять одного и спросить жёстко. Делать надо быстро… Кстати, Катьку давно видел?
- Давно. Как все это с Димкой и всё такое.
- Да? Хотя, может, дела амурные. Итак. Мы наверняка знаем, что из нас впервые с монетой столкнулся Спиридоныч, который с подельниками украл её у твоего соседа – цеховика. Один из подельников погиб сразу, потом изувеченным умер цеховик, потом от туберкулеза умер старый вор Никодимов, монета перешла к Спиридонычу, ловят «Пашу-волосы», который перед задержанием, очевидно выполняя отцовский наказ, Спиридонычу показал, что, мол, ловят его, обыска у вас делают, потом пытают Пашу, выбивают из него про Спиридоныча, вешают Пашу, Пете поручают вас со Спиридонычем отработать, так как на обысках ничего не нашли, но вы оказываетесь посильней, да и нужен им больше Спиридоныч, монета-то у него. Где-то принимается решение о выдвижении Пети на должность мэра. Значит Петя у них в доверии. Петю от бандитских движений отодвигают, он теперь улицы метёт. Привлекают борцух с Дагестана, они пожестче начали, за семью Спиридоныча взялись неуклюже и Лену с мужем завалили. Плохо, что Спиридоныч к тебе заходил.
- Почему?
- Потому, что могут подумать, что он монету тебе оставил.
- Могут…
В зал зашли две вычурно одетые, горластые молодые женщины, взяли маленькую бутылочку коньяка, кофе и пошли курить в угол зала, с интересом рассматривая Сергея с Олегом.
- Тёти пришли. Пропал покой. Серый, или по коньячку?
- Нет, – твёрдо сказал Сергей. – Нет. Знаю я: по коньячку, потом тёти… Не надо.
Олег усмехнулся.
- Шучу, шучу, не буду коньячку. Знаешь, что я думаю? Не жилец Спиридоныч.
- Я вот об этом сейчас подумал. Если у него монеты нет, то и отдать ему будет нечего.
- Дело не в этом. Если его возьмут, то уже не отпустят.
- До сих пор не взяли.
- Поглядим. Жизнь - она разная.
Друзья заказали ещё чаю и стали смотреть в окно. Ветер не унимался, носился по пустой лестнице, ведущей к "Вечному огню", заворачивал метель вокруг голубых елей, выгонял её на улицу Гоголя и гнал через бульвар, вниз по Теплосерной. Маленькие, злые снежинки искали живых, чтоб ужалить. Серое небо местами сердито темнело, и одинокое, глупое окно за балконом на пятом этаже хрущёвки пусто загорелось жёлтым светом, обнажив сквозь застиранный тюль, серо-белую комнату какой-нибудь старухи.
Олег, как бы угадав мысли Серёги, продекламировал:
- Северный ветер с Бештау дует в мое окно пятого этажа общаги. Человек один написал, его все за идиота держали, а он талантливый. Быдло редко талант может понять.
- Чтобы что-то понять, надо что-то уметь.
- Да, надо уметь. Спиридоныч умеючи обрез пилит на даче какой-нибудь, готовится дагов встретить. Дагестанец«Стечкин» маслом мажет, тоже готовится. Петя речь репетирует в духе времени: «Дорогие мои!», и чтобы сопли и слезы, тёти-электорат очень это любят.
- И гаишник дома на животе лежит, – со смехом вспомнил Серёга, - зад пластырем заклеен, готовится медаль «За отвагу» получать. Жена радостная - муж дома, толстый, любимый. Как ты так всё устроил удачно?
- Да я эргэдэшку к дереву скотчем примотал, на колечке ушки разжал, вытащил немножко, подвязал шнур, а на шнур полкирпича закрепил, и эти полкирпича на веточку определил аккуратненько. Кусты замёрзли, плотные, я его прям на куст и поставил. Ловил несколько раз. Там небольшое усилие и кирпидон падаёт и своим весом колечко окончательно выдергивает. Снежком всё хозяйство присыпал, да и за ночь снега навалило. В общем, мусор тот – молодец. Схавал шнягу, толстый, тупой и хитрый, наверное, как карась, что на червя клюёт.
Олег говорил о мусоре-карасе, веселясь на тему рыбалки, Серёга подумал об особенном рыбаке Спиридоныче, и вдруг отчетливо представил себе как бы сверху участок с хатой Спиридоныча - участок наискосок, живо представил Лену в летней кухне, Димку, катающего игрушечную машинку на ступеньках перед входом в дом, порог в три ступеньки. Мелкому, стоя сбоку крыльца, удобно машинку катать, солдатиков, там, возить.
- Олежа, знаешь, у кого про монету надо спросить?
- Так? – улыбнулся чекист.
- У Димки. Спиридоныч же её у входа прятал под плинтус что ли, да и сам не нашёл. Я хату после пожара видел, внутри разгромленная, но монетка же снаружи, должна была сохраниться. А мелкий - глазастый, мог найти и не сказать, или матери показать, а та не в теме, ну нашёл и нашёл, с мылом помыла и назад отдала, пусть играется.
Олег замолчал, мелко закивал головой, раздумывая.
- Молодец, Серёга. Тебе события эти на пользу пошли. Очень большие шансы. Всё гениальное просто.
***
Они прыгнули в верный «Мерседес». Пробка на проспекте Калинина создала затор на перекрёстке с улицей Хетогурова, заставила понервничать Олега и, пока тот злился, Серёга рассматривал здание книжного магазина, думал о том, что ещё в сентябре он спокойно сидел в этом магазине, читал очередную новинку, пил кофе со своими девчонками и не помышлял о страстях, кипящих в мире. Вдруг поймал себя на мысли о том, что вот эта новая жизнь ему нравится, что, несмотря на потери и ушибы, новые задачи и обязательства, он бы не променял эту драку, а это уже драка, на то бывшее своё мирное существование.
Дома Татьяна гремела кастрюлями.
- Танюха, ты, я смотрю, справляешься, – Олег прошёл на кухню.
- Привет Олег, сейчас обедать будем.
Сосредоточенный Димка читал свою жуткую книжку, сидя на укрытом клетчатом пледом кресле в огромной гостиной. Громко тикали старые часы с маятником. Сергей ими не пользовался, слишком от них много шума, но Димке было интересно, и он упросил Серёгу завести механизм в крупных колючих шестернях.
- Димка. Есть у меня к тебе вопрос.
Серьёзный малыш оторвался от чтения.
- Димка, скажи родной, ты монетку старую во дворе у деда не находил?
Димка закрыл книжку, ловко вытащил пластмассовый глаз из орбиты и вытряхнул на клетчатый плед небольшой, чёрный, плоский кругляш…
***
Друзья сидели на кухне и под Танюхин борщ разглядывали злополучную монету. Тёртая, видимо серебряная, диаметр – сантиметра три, увесистая, чеканка грубая, когда печатали, ошиблись, - изображение как бы смещено. С одной стороны, отчеканена птица, может орёл, вон как изогнулся - грудь вперёд, буквы непонятные по кромке, или знаки. С другой стороны, видна голова в профиль в римском стиле – бритая и в лавровом венке. Император, наверное, какой-нибудь.
- Вот она, монетка, – восторженно говорил Олег. – Вот она. Чувствую скорый финал. Но каков сюжет? Какие страсти? А Димка-то, а? Вот, дедов внук. Всё гениальное – просто. Теперь действовать.
- Олег, может просто отдать эту железку? Не рожать новых проблем?
- Кому отдать-то, Серёга?
- Ну, Спиридонычу или Пете, или дагестанцам этим?
- Нет, об этом придётся объявить, такой хоровод завертится, все друг на друга будут спихивать, чтобы самому право продажи монеты получить. Или право владения ею. Народу навалят и нас во всём обвинят. Если мы объявим, что монету в руках держали, всё стадо у тебя дома жить начнёт. Димку могут украсть или Таню, да мало ли на что у этой публики ума хватит. Чтобы всю эту катавасию разрулить, отдать её нужно только в первые руки.
- Что-то мы немного знаем про эти первые руки.
- Ничего не знаем, но тайна этого человека отчасти должна быть вложена в тайну этой монеты. Что такого в этом куске чёрного металла? Что это? Пиратская метка, ключ к зарытому каким-нибудь флибустьером кладу? Или её единственную выпустил какой-нибудь Александр Македонский, когда хотел взять Китай, да так туда и не дошёл?
- Китай. Ты борща, вон, поешь. Возьми себя в руки. Китай. Тут зад свой спасать надо, пока никто не узнал, что монета у нас.
Серёга хлебал Танюхин борщ и думал о том, что с обнаружением злополучной монеты проблем только прибавилось. Что теперь Спиридонычу врать? Он ведь обязательно заявится, он такие вещи шкурой чувствует. С кем по монете посоветоваться?
- Вонючие предатели - они повсюду, – пробормотал Серёга.
- Что?
- Да так, ничего. Думаю, Олег, монета должна представлять художественный, исторический или нумизматический интерес, а то и всё вместе сразу. Значит, нам нужен доверенный знаток в области хотя бы нумизматики, какого у нас нет, но мы имеем школьного знакомца Балыка, который с детства был помешан на всяких раритетах, - то немецкие трупы на Марухском леднике искал, то по Подкуме гробокопательством занимался, там же в верховьях были ещё античные поселения. По-моему, Балык и теперь работает где-то чеканщиком. В общем, натура в высшей степени знающая, художественная и пьющая. Да, ты борщ ешь.
Борщ Олегу не лез. Он оживился, лицо приобрело кошачье выражение, губы как-то поджались. Глаза заблестели. Олег засопел.
- Танюха, а ну, налей нам коньячку, вон из той бутылочки.
Серёга улыбнулся, Татьяна послушно налила мужчинам, порезала лимон в маленькую тарелочку.
- Ты, Татьяна, просто клад. Серёга, ты, конечно, гений. Известный тебе Игнат Сигизмундович Воропай, которого ты Балыком называешь, будучи лицом высокого художественного изыска, трудится на ниве создания памятников для почивших армян и евреев. На русских Сигизмундович не заморачивается, говорит, мол, платят мало. Но от того, что Игнат Сигизмундович имеет средства с мёртвых граждан указанной категории, денег у него всё равно не прибавляется, от того, что пьют-с. Вёдрами, как полковая лошадь после боя. Ну, залудим и пойдём же к нашему школьному другу.
***
Художник с кладбища жил по Молдованке с противоположной от Васильева стороны проспекта Калинина. Нужно было пройти через кованые, крашенные зелёной, потрескавшейся краской ворота, потом мощённым травертином, узким проходом пробраться между старым домом в сырой облезлой штукатурке и воняющими плесенью кацапскими сараями, выйти перед дверью в балыковское убежище на небольшую, неожиданно по-бомжацки уютную, мощеную площадку, огороженную толстым каменным забором. На площадке стояли вбитый длинный стол с двумя скамьями и за ними, в углу, краденная из сквера Лермонтова каменная ваза, полная окурков, и, конечно, почерневший мангал на железных ногах.
Зная Балыка, зная пути к его сердцу, друзья прошли через магазин «Магнит», потом через мост над проспектом Калинина, прошли двором, что за пожарной частью, вышли на темнеющую Молдаванку. Из свинцового неба сыпались мелкие снежинки, пирамидальные тополя развесили свои хрупкие ветви под тяжестью наледи, кто-то похмельный нетвёрдо двигался в сторону "Нижнего рынка".
- Братан,– спросил похмельный Серёгу, – не будет рублей десять?
Серёга дал мужчине десять рублей. Олег посмеялся.
- Вечно к тебе всякая сволочь липнет. Рожа у тебя добрая, что ли? Это, Балыку тему раскрывать не будем сразу, посмотрим, в теме он или нет, как там вообще дела?
Серёга промолчал. Они вошли в скрипнувшую калитку, в неожиданно чистый, в снегу, небольшой двор, и, когда проходили заханырками, услышали над собой зычную бабью голосину.
- К этому козлу собутыльники припёрлись!
- Пошла в жопу, тварь! – проорали откуда-то снизу.
- О! – восхитился Олег. - Чувствуется тёплый приём. Балык дома. Игнат Сигизмундович, откройте, пожалуйста!
- Иди в жопу, урод…
Серёга с Олегом рассмеялись. Ничего другого от Балыка они не ожидали. Олег откашлялся, сделал идиотско-салдофонское выражение умного лица и пронёс что-то громкое, нечленораздельное, без согласных звуков, и очень агрессивное, что в контексте можно было понять как: «Если ты, ублюдок, не откроешь прямо сейчас, я сам войду и порву тебе, скоту, рот». Сказавши данную тираду, Олег оттянул Серёгу за рукав от двери немного за угол, что оказалось очень правильным.
Железная дверь с шумом распахнулась и вооруженный здоровенным кухонным ножом для резки мяса Игнат Сигизмундович выскочил на снег в шлёпанцах на босу ногу, классических синих трико с оттянутыми коленками, белой майке без рукавов,остервенело жуя сигарету без фильтра.
Балык был на вид нескладный, но очень крупный, под два метра, большеголовый, пьяный детина. В детстве он занимался боксом, считался очень перспективным бойцом. Балык колотил своих соперников вопреки законам бокса. Ходил прямо, в открытой стойке, с низко опущенными ручищами и вдруг выкидывал их длиннющие, с широкими костяными кулаками, в подбородок противника, что имело, как правило, убедительный результат, – нокаут. Но, в один момент, Балык бросил бокс и покатился по-наклонной. Хотя, наверное, не по-наклонной, а как-то по наклонному кругу - как пустая бутылка. От бокса у Балыка остались железные кулачищи и набитые надбровные дуги над злыми, свиными глазками.
Серёга вдруг вспомнил рассказ о том, как Балык, будучи недолго студентом фармацевтической академии, играл как-то в футбол в составе команды своего факультета против команды студентов-иностранцев. В разгар матча, чёрный, как абиссинская ночь голкипер-африканец по обезьяньей своей привычке залез на верхнюю перекладину ворот и повис вниз головой на согнутых в коленях ногах, с наслаждением вытянув руки вниз, к земле.
Отчаянный Балык, дорвавшийся до мяча, нанёс своим сорок восьмым ошеломляющий удар в ворота африканца. Мяч попал в штангу, и гол не состоялся, но от сильного удара ворота сыграли всем своим пустым телом, скинули висящего иностранного гражданина, который упал на курчавую голову и свернул себе чёрную шею, что произвело сильное впечатление в академии, а африканец помре.
Серёга громко рассмеялся. Балык свирепо оглянулся.
- Тише, тише, Игнат, это мы, пришли переговорить по одному вопросу.
Олег красноречиво позвенел бутылками водки в пакете.
- Олег? Серёга? – удивился Балык. – Рад. Сколько ж мы не виделись? А то я подумал, это журналист тут один, из несуществующей газеты. Вчера, скотина, меня резать пытался.
Балык задрал майку и показал свежайшую ссадину на груди.
- Что так?
- Да, – махнул рукой Балык. – Тема синяя. Заходите.
- В общем, я смотрю, Игнат, ты, как всегда, в гуще местной интеллигентской жизни.
- Интеллигенция – говно, – повторил Балык Ленина.
- Человечище, – в тон Балыку комментировал Олег. – Умеешьзаметить…
Игнат ссутулился и полез в свою дверь. Серёга вслед за Олегом аккуратно спустился по узким, каменным ступеням и оказался в довольно просторном, прокуренном, с отбитой старой штукатуркой, сводчатом полуподвале, - настоящем приюте пьющего мыслителя. Слева от входа стоял старый телевизор. На нём мостился здоровенный CD-проигрыватель, напротив - диван, застеленный выцветшей тряпкой, справа от входа, под куцым, тюремным окном, располагалась как бы кухонная зона, состоящая из железной раковины с отбитой эмалью, обшарпанного стола, застеленного резаной клеенкой, и трёх разномастных табуреток. Новый электрический чайник гордо стоял на столе возле тряпки. В углу за столом находился старый унитаз с колоссальным бачком на высокой, подавшейся вперёд трубе и соответствующей духу темы цепью с керамической ручкой, отчего вся конструкция имела угрожающий вид. Унитаз был накрыт твёрдой, деревянной крышкой, которая исполняла роль четвертого табурета за столом. В пространстве между унитазом и диваном находилась небольшая старая, заляпанная разной краской дверь в следующую комнату. Пустые бутылки из-под всяких напитков, стеклянные и пластмассовые, валялись везде, и широко шагающий Балык с удовольствием пинал их походя. Там же на полу возле дивана стояла пепельница, набитая бычками, и аккуратный Балык периодически нагибался к ней, чтобы стряхнуть пепел. Освещался этот творческий беспорядок единственной лампочкой без абажура, которую высокий Воропай включал и выключал путём кручения.
Балык оценил принесённый гостями пакет и принял художественное решение.
- Наливайте. Первую выпьем под сок, а вторую на улице, у мангала, под жареную колбасу.
- Как музыкально вы, Игнат Сигизмундович, всё оформляете.
Серёга, косясь на злобный унитаз, разливал водку в припасённые пластмассовые стопки. В пластмассовые стаканы налил томатный сок.
- Дорогие гости! Позвольте достойно приветствовать вас в пристанище кладбищенского архитектора, – пафосно начал Балык, дёрнул белую ручку унитаза и тот громко выдохнул.
– Под музу этих нескончаемых струй я выпью за вас и ваши мечты, выпью за всё разумное, доброе и вкусное, – и, не чокаясь, выпил.
- Понимаю, Игнат. Ты всегда был идиот, что мы в тебе искренне ценим – проникновенно сказал Олег и, подмигнув Серёге, тоже выпил не чокаясь.
- Сейчас нажрутся и будут песни орать! – раздался сверху истошный дамский вопль.
- Пошла в жопу, тварь! – с наслаждением проорал Балык, не закусывая, закинув голову и сжав кулаки на уровне груди.
- Ну, раз все уже сказали, я, пожалуй, выпью молча.
Серёга с неудовольствием махнул рюмку, запил соком и подумал о том, что может быть они зря пришли в этот прокуренный притон.
- Серёга, чем ты теперь занят?
- Работаю в магазине «Деловая Книга».
- Кем?
- Директором.
- Вот. Вот. Нашёлся хоть один настоящий человек. Книжками торгует, разумным и вечным, не то, что все вы, – Балык махнул на Олега рукой. – Наливай. Я покажу Серёге мою мастерскую.
Олег улыбнулся и начал наливать. Балык распахнул заляпанную дверь, за которой оказался такой же, только ярко освещённый, заваленный холстами в рамах, полуподвал.
- Вот над чем сейчас работаю, - Балык указал на крупный, стоящий на мольберте перед входом, холст. – Думаю, как назвать? «Смерть мусора», пойдёт?
На картине дикого художника Воропая на фоне свежих обоев в мелких цветочках натурально был изображен очень толстый человек в мундире генерал-лейтенанта милиции, стоящий на коленях со спущенными с толстых ляжек штанами в красных лампасах. Толстое, бритое, бабье лицо, повёрнутое к зрителю, лежало на нешлифованном паркете. Вытаращенные глаза горели ужасом. Из разинутого рта торчала изрядная пачка долларов. Холёная рука, с перстнями на толстых пальцах, прибита к деревянному полу гвоздем, вокруг неё скопилась лужа лиловой крови. Из приподнятого по отношению к лицу зада торчал нетёсаный, еловый, как бы новогодний, с остатками живой хвои, кол с распанаханным тыловищем. Красноречивая рабочая кувалда валялась тут же. Понималось, что кол забит глубоко и надёжно. Композиция на фоне цветочков производила глубокое впечатление.
- Надо на руке гвоздь загнуть, – серьёзно заметил Олег и, увидев недоумение в глазах Игната, опытно пояснил. – Соскочить может. Больно же очень.
- От меня не соскочишь.
- Игнат, тут кто-то ещё есть? – Сергей услышал как будто чье-то дыхание.
- Я ж с натуры работаю, вот.
Балык отодвинул мольберт, и восторженным зрителям открылась живая картина, только без колов и гвоздей. На большом снарядном ящике, очень как на картине, находилась полноватая женщина лет тридцати пяти в генеральском милицейском мундире при спущенных штанах. Изо рта у женщины торчала большущая пачка натуральных долларов США. Женщина спала, и от неё здорово воняло водкой.
- Знакомьтесь. Анжелика Аркадьевна Ветрова собственной персоной, – Балык погладил заскорузлой ладонью по целлюлитному заду Анжелики Аркадьевны. – Моя натурщица и, по совместительству, хозяйка интимаптеки «Твой Мир». Утверждает, что в наше время полной педерастии торговля самотыками является наиприбыльнейшим из дел.
- Не ори – даму разбудишь. Она всегда спит в таких позициях?
- А у вас, гражданин-начальник, что, амбиция к даме?
- Ни в коем разе. Что вы? – Олег замахал руками. - Что вы?
- Пятый день бухает. Женского, говорит, счастья нет. Да ну её, – Балык отмахнулся от дамы.
- Серега, смотри, брат, мой другой шедевр. Этот солдафон всё равно ничего не поймёт, – Балык снова махнул рукой на Олега. – Наливай.
Балык полез в свалку холстов, а Олег, посмеиваясь, аккуратно расставил пластмассовые стопки на широком, в тонких стрингах, заду Ветровой, и стал наливать.
- Вот, смотри Серёга, ты поймешь, «Утро советской молодежи».
На холсте трепетные руки Игната Сигизмундовича написали просторную комнату в духе агитационных плакатов Сталинского периода. Высокий потолок, белые стены, зелёный пол, рождающий правильную перспективу, уходящую в большое окно, полное глубокого, весеннего утра с контурами новостроек и геометрией подъёмных кранов.
Резкий контраст с символами нарождающейся новой, какой-то правильной жизни, составляли герои, изображенные на картине. Зритель смотрел на комнату и в окно как бы из двери. На переднем плане, положив руку с тлеющей сигаретой на вздыбленную рыжую голову, затылком к зрителю курил человек, от которого несло похмельем. Что-то такое было во всклокоченных патлах, красной шее, засаленном воротнике клетчатой рубахи, небритой щеке, что похмельем именно несло. Далее, на уходящем в перспективу диване, ногами к зрителю отчаянно лежало изнеможённое мужское тело в кедах с головой, свисающей под небольшой, о трёх ногах, стол, заставленный пустыми бутылками, заваленный объедками и торчащими отовсюду окурками. Бросался в глаза полуобсосанный, красный, видимо солёный, помидор. Над столом деловито согнулась крепкая, в рабочих мускулах, фигура третьего героя, в джинсах и полуголого, разбирающего завалы на столе, видимо для продолжения банкета. Понятно было, что третий герой пьёт много и часто. Чёрный пакет с торчащими из него банками пива примостился у ножки стола.
- Петухи кричат – проснулись, чуваки идут – согнулись, – прокомментировал Олег. – Воодушевляет. Хочется жить. А бабы где?
- Ушли. Я думал баб вставить, но потом понял – ушли. С утра подорвались - и на стройку, –– рубанул воздух широкой ладонью Балык. - На завод. Гудит как улей, родной завод, а нам то…
- Послушайте, идите, выпьем, Анжелика Аркадьевна просыпаются, задом шевелят. Может, у неё зад замёрз, водка же холодная.
Серёга смотрел на картину и думал о том, что Балык - талантливый человек. Он не ожидал встретить такую, скрытую за толстой шкурой, тонкую душу. Ведь, он прав и с ментом этим, и с похмельными молодыми людьми.
- Балык, а покажи что-нибудь ещё.
- Вот, написал недавно, нахлынуло что-то. Соседа хоронили, да ты его помнишь, он на Верхнем рынке ножи точил. Станочек имел, ногой крутил, на себе его носил. Да помните вы его. Тихий такой, на парад никогда не ходил, я потом узнал, что у него два ордена Славы и медаль за Будапешт. Скромный был мужик. Один жил, денег не копил, с соседями пропивал тихо, или деньгами помогал кому-нибудь всегда. После смерти квартирка его в администрацию отошла. Я написал с фотографии.
С картины, в свойственной Балыку яркой манере, смотрел старик в застёгнутой на верхнюю пуговицу байковой синей рубашке, с простым русским, может быть, чуть-чуть татарским, крепким, немного скуластым, лицом: нос картошкой, открытый, в глубоких морщинах лоб. Седой, коротко стриженный, небритый и, самое главное, чёрные, наполненные страданием, какие-то очень честные, глаза, которые поражали своей глубиной и искренностью взгляда. От этого чёрного, но на самом деле очень светлого, прямого взгляда старика было не оторваться. Серёге стало как-то совестно перед портретом за водку и за композицию на снарядном ящике.
- Как назвал, Игнат?
Балык почесал за ухом:
- Не знаю, никак не назвал.
- Назови «Правда», – предложил расчувствовавшийся Сергей.
- Нет, – твёрдо сказал чекист. – назови «Душа».
Балык молча взял тонкую кисть, прикинул палитру, макнул кисть и ловко вывел в углу холста:
«Душа», художник Балык.
Отстранился, посмотрел оценивающе.
- Правильно. Не все в тебе, чекист, пропало. Налил?
- Да, налил, устал ловить посуду, дама ворочается.
Выпили, запили надоевшим уже томатным соком. В подвале вдруг наступила мёртвая тишина.
- Мент родился.
- Игнат, а почему ты подписываешься «Балык», вообще, почему ты Балык?
- Да по студенчеству. Поехал в летний лагерь, запил там и завис на два месяца. А жрать что-то надо, жить как-то. Я за любовь с бухгалтершей местной договорился, она мне путёвки лагерные забесплатно, на разные имена давала. Мол, отличник, лауреат, стипендиат. Одна такая путевка имела фамилию Балык. Так прилипло, потом и в город эту тему привезли. Должен же художник иметь псевдоним.
Серёге вдруг стало тепло и уютно от выпитой водки, от масштабного, полного полёта Балыка, тихого, просторного подвала, куда, казалось, не зайдёт время, не затащит нудную рожу какой-нибудь тётки, которая пафосно скажет: «Я жизнь прожила», а у самой, старой, декольте до пупа, рот ярко-красной помадой намазан и шелуха от семечки к нижней губе прилипла.
- А да ну, пошли на мангал, – вдруг взвился Балык и, отпустив звонкую затрещину по ляжке Анжелики Аркадьевны, проорал. – Подъём рот-та! Водку жрать команда была!
Ветрова зашевелилась, с кашлем выплюнула деньги. Мужчины, чтобы не смущать даму, удалились.
- Вот, нажрались и орут, сейчас драться начнут! – донесся сверху комментарий.
Балык остановился, набрал воздуха во всю грудь, закинул голову, бросил руки вниз и с упоением возопил.
- В жопу, тварь, пошла!
- Игнат, кто тебя там донимает?
- Да, соседка. В принципе хорошая баба, обижается, что я её пить не зову.
- Ну, может, нужно позвать?
- Да ну её. Нажрётся, расплачется, жизнь у неё не та. А у кого она та?
Олег поставил на стол стопки, стаканы, бутылку. Присел на табурет. Балык начал одеваться в огромный армейский тулуп. Сергей понял, что Олег принимает решение: показать монету Балыку или не показывать? Балык стал на колени перед диваном, пошарил под ним рукой, выволок связку небольших, пиленных дров. Все ж у него заготовлено. Встал, отряхнул вытянутые коленки.
- Игнат, слышишь, – Олег принял решение. – Серый, покажи.
Серёга протянул Игнату монету. Балык деловито взял монетку, прищурившись, серьёзно посмотрел на неё с вытянутой руки, поднес близко к глазам, покрутил, перевернул и снова покрутил. Скульптор закрыл глаза и стал медленно ощупывать монету двумя руками сразу. Серёга с Олегом терпеливо ждали.
- Всё правильно, – разродился выводами Игнат. – С одной стороны голова Мелькарта, с другой - орёл, серебро, размер около трёх сантиметров, вес должен быть четырнадцать грамм. Всё правильно. Тирский шекель.
- Редкая монета? – серьёзно спросил Олег.
- Да, не особо. Их выпуск наладили в финикийском городе Тире в пятидесятых годах до нашей эры, их там много наштамповали. Сейчас на развале в музыкалке за него дадут от силы тысяч тридцать рублями, да куда там, двадцать пять, а то и меньше, – Балык вернул монету Сергею.
Олег задумался. Все замолчали. Балык взял дрова, пару таблеток сухого горючего. Вот, додельный. Серёга взял пакет с едой, взял большой нож, с которым Балык выбегал мочить корреспондента несуществующих газет.
- Игнат, у тебя доска есть, чтоб жратву порезать?
- Есть. Вон, на крышке от унитаза сохнет. Я её помыл, а то в мясе была.
- Молодец ты, Игнат, чистоплотный. Мы на тебя равняемся, – Олег вздохнул, покачал головой. – Мелькарт, это кто? Царь какой-нибудь?
- Я, как помню, увлекался же античной темой одно время, потом скучно стало, Мелькарт вроде переводится на человеческий язык как «Царь города», но это не царь, а бог солнца, он же покровитель мореплавания. В Тире и Карфагене его почитали за верховное божество.
- Так там же Ваала почитали за бога.
- Всё правильно. Мелькарт – одно из имен Ваала.
- Подожди, Серёга. Мы здесь ногу сломаем: ваалы, мелькарты, какие-нибудь посейдоны, ну их. Слушай, Балык, может быть, в монете есть какая-нибудь особенность?
- А ну, дай, Серый, монету. Ну, да. Вот, смотрите, у орла на вашей монете глаз как бы выдавлен, а на тирском шекеле глаз обычно выпуклый. Я несколько шекелей видел.
- Значит, выдавили глаз орлуше? Глаз? Что бы это значило? Чем эти шекеля вообще знамениты?
- Ну, как, - Балык сделал удивленное лицо. - Товарищи-мазурики, сражён вашим узким кругозором. Тирским шекелем в объеме тридцать штук по преданию расплатились с Иудой за предательство Христа.
Балык наслаждался произведенным впечатлением. Олег замолчал в своей манере. Серёга стоял, как растерявшийся ребенок. Он ждал чего угодно. Монетка могла быть просто нумизматической редкостью, могла быть исполнена для никогда не существовавшего государства или фигурировать в какой-нибудь знаменитой пикантной или даже кровавой истории, но чтобы в этой…
- То есть тирский шекель и есть тот самый сребренник. – нарушил молчание Олег.
- Вот догадливый народ, чекисты. Где вас только подбирают умных-то таких?– глумился Игнат.
Он был доволен, стоял подбоченясь, с усмешкой глядя сверху на своих ошарашенных гостей. Серёга оправился от удара.
- Это, я думаю, надо выпить. Это я так не переживу без водки. И давайте больше не будем про это. Где тут мангал, дрова? Давайте, я пошёл костёр мастерить.
Олег вдруг резко схватил Балыка за отворот тулупа, в который тот нарядился. От неожиданности верзила присел и чуть не упал. Дыша в красное лицо, Олег прошипел:
- Игнат, ты понимаешь, что про это надо забыть?
- Понял, понял, отпусти начальник, платье порвёшь, забыли… – неожиданно тихо и сразу отреагировал Игнат. Олег рассмеялся. Балык снова заорал.
– Ну, где там наша дама?! Ой, Анжелика Аркадьевна выхо-о-дю-у-ут! Дорогу даме!
Балык снова дёрнул рукоять бачка, и Анжелика Аркадьевна вплыла под унитазные фанфары, в пути застегивая штаны.
- А теперь, - шутки в сторону. Бухать.
Вечер в балыковской зохоныре выдался замечательный. Чёрное небо без звезд убаюкало ветер. Намерзшийся за день транспорт стих. Укрытые чистым снегом камни в заборе казались тёплыми. Балык поставил на деревянный стол керосиновую лампу, зажёг её и забор ожил в причудливых тенях. Сергей хотел почистить мангал, но тот оказался чистым. Что говорить, в плане выпить Балык – хозяин. Серёга положил одну на другую таблетки сухого горючего, сверху аккуратно выложил горку дров, оставив небольшую щель для того, чтобы зажечь таблетки, запалил сухое горючее, немного обжег руку. Огонь разгорался, потянуло дымком. Сергей закрыл полешком отверстие. Балык принёс из подвала бараньи шкуры, смахнул снег со скамеек, застелил.
- Садись, наливай.
Налили, выпили, быстро закусили зелеными солеными помидорами из пакета. Серёга резал колбасу и нанизывал её на небольшие шампура, принесенные из закромов подвала художника. Запах жаренной колбасы понёсся по двору. Ветрова нырнула в дверь и выскочила оттуда с небольшой бутылочкой злой магазинной горчицы. Пока Серёга жарил колбасу, зажав сигарету в зубах, Олег аккуратно порезал сыр, хлеб, расставил пластмассовые стаканы и тарелки, выложил на отдельные тарелки соленую капусту и упомянутые помидоры.
- Олег, ну ты где сейчас служишь? – задал вопрос досужий Балык.
- В Мурлындии.
- Нравится?
- Нет, устал от всего.
- А что не уйдёшь, раз устал?
- Да куда уже? Поздно, раньше надо было думать. Пенсию надо заработать. Полжизни в этом прошло.
- И что думаешь?
- Надо уходить, думаю.
- А куда?
- Не знаю, – честно вздохнул Олег. – Куда Бог даст.
Балык замолчал. Посмотрел в небо. Посмотрел в костер. Посмотрел на Олега. Свернул сигарету. Закурил. Приятно потянуло вишневым табаком. Балык наморщил большой, выпуклый лоб, в глазах отражались жёлтые языки пламени. Воропай выпустил клуб дыма.
- А ничего Он не даст, этот ваш Бог. И знаешь, почему? Потому что никакого Бога нет, и никогда не было. Шняга всё это: и шекели, и Иуда, и всё остальное, пророки-мороки. Брехня собачачая.
Сергею не понравилось, что Балык, высказывая свои философские взгляды, упомянул про монету, тем более нарушив своё обещание, тем более в присутствии натурщицы, которая, как известно, неизвестно кто. Олегу, видимо, тоже всё это не понравилось, но он всё равно задал вопрос:
- Отчего же, Балык, Бога нет?
- Извольте. За двадцатый век на долю России выпало две мировые войны и две революции. Не много ли? И что в итоге? Пойди в этой России хоть один вопрос реши. Машину на учёт поставь, или ребёнка в школу, о жилье я вообще молчу… Тебе просто. Ты - власть, у тебя ксива. А нам непросто, мы простые, мы контролера трамвайного боимся. Везде смерть, горе, унижение немыслимое и всё всероссийского масштаба. А дохнем мы со скоростью один миллион в год. Носом потяни. Не чуешь? Трупами смердит.
- Так, допустим, и что?
- А то, что стонет Россия, мрёт, смердит уже и никто воскресать её не торопится. Люди жизни клали, сколько увечных только Вторая Мировая оставила. И за что? Чтобы группка псов назвались олигархами и поделили, как в семнадцатом, только наоборот, всё то, что целая страна создавала? Им всё лучше, а нам всё хуже. Мы дохнем на войнах, на кухнях за поганой водкой, от наркотиков или без наркотиков, нас давят в дорожно-транспортных происшествиях, и просто дохнем от сердечного приступа, или там инсульта, потому что жить в России невозможно. То брошенные дети, то брошенные родители. И куда смотрит твой Бог? Добрый дедушка…
Балык смачно плюнул. Олег молчал, думал. Серёга тоже молчал и думал о том, что в словах Балыка доля правды есть.
- А я тебе скажу! – орал Балык. – Я скажу тебе, куда Он смотрит. Вся штука в том, что Он смотрит и не видит, потому что Его нет и не было никогда. Мы Ему свечки ставим или там намазы делаем, а Он не слышит и не видит, потому что не может ничто видеть и слышать, от того, что Он - ничто. И после смерти тоже нет ничего, ни жизни, ничего. Пустота. Э – ге – ге – гей! – рычал Балык и известный женский голос отозвался:
- Понажрутся и орут!
Балык в этот раз оставил реплику невидимой участницы пьянки без комментариев. Махнул рукой, сел за стол, закурил свою очередную вишневую сигарету. Свет керосиновой лампы освещала компанию: полупустую бутылку водки, нижнюю часть неказистого красного лица Балыка, какую-то скукоженную Ветрову в дурацкой, вязаной, в разных полосках шапке, остановившийся взгляд Олега.
- А я скажу тебе Балык, я тебе искренне сейчас скажу, а потом мы за всё это выпьем, – заговорил Олег. – Я так думаю. Бог есть, и Он добрый. И после смерти все за всё получают. Добрые - доброе, злые - злое. Я лучше буду в доброго Христа верить, и жить по-доброму, потому что, если Бог есть, после смерти я за доброе получу доброе, а если Бога нет и после смерти жизни нет, то и всё равно мне будет это, от того, что, как ты правильно сказал, ничто не может не видеть, не слышать, не, соответственно, переживать, от того, что оно - ничто. И в случае если Бог есть, что наверняка можно только после смерти узнать, то я лучше получу себе от него что-нибудь доброе, чем я умер, Он есть, а я не готов, от того, что скотиной всю жизнь прожил, за что по смерти и отгребаю там у Него по заслугам. Может, кто-то скажет, что в этой жизни я чего-то не успеваю, машины, квартиры, курорты, власть, что там ещё? А, бабы. Наверное, не успеваю, но это моя жизнь и мой выбор. Вот так, Балык. И, прошу тебя, не трогай Бога. Сами хороши. Самим бы тут чуть-чуть разобраться, с Россией и со всем остальным. Ну, вздрогнули.
Балык засопел, и молча выпил. В свете керосинки появились крепкие Серёгины руки с жареной колбасой на шампурах.
- Хватит теологии на сегодня, – весело крикнул он. – Давайте колбасу есть. Наливайте, где тут водка аппетитная? Вот, Анжелика Аркадьевна пускай скажет, а то молчит, мы и голоса её не слышали. Анжелика Аркадьевна, скажите же нам под колбасу.
Глаза Ветровой блеснули. Она поправила дурацкую шапку, поднял лицо, отёкшее, в очевидных морщинах, замятое о снарядный ящик, красное, как у Балыка. Бесцветные глаза прятались за модными прямоугольными очками.
- Давайте же с удовольствием выпьем, - оживилась Ветрова. – Я, признаюсь, очень люблю мужчин, которых, к сожалению, всё меньше и меньше. Мужчины тают, уходят из жизни. Миллионам женщин России некуда выходить замуж. Да и просто не с кем нескучно провести, скажем, ночь. От того, в это суровое время мой бизнес будет цвести. Но мы выпьем не за эти удивительные рождения человеческой фантазии, испытавшей мечтательное одиночество. Мы выпьем за живых, насыщенных страстью мужчин, за их брутальность и харизму, за их умение разбудить в женщине женщину и заставить её подчиниться своей неудержимой страсти. За вас, мужчины.
Все чокнулись, Ветрова залила себе водки в бесцветный рот. Балык ржал. Серёга качнул головой и пошёл жарить новую порцию колбасы. Он решил не болтать сегодня, не вступать в ненужные прения. Олег оценил предпочтения Балыка по части женского полу.
- Скажите, Анжелика Аркадьевна, так вы, в самом деле, хозяйка, вот этой самой организации - «Твой Мир»?
- Да. – с готовностью подалась всем телом натурщица.
- И что, перспективное направление бизнеса? Считаете, будет только развиваться?
- Да, очень перспективно. Я как бы пионер в этом деле в нашем городе.
- А что там такого, в этих приборах, что позволяет вам так оценивать ситуацию?
- Вы себе не представляете! – судя по всему, Ветрова садилась на любимого коня. – Какая палитра чувств! Какая гамма новых ощущений! Какой богатый спектр интимных красок! Однажды попробовав, скажем, мазь «Розовый гребешок» вы поймёте, что весь ваш предыдущий сексуальный опыт просто ничто в сравнении с новым открытием. Ваш партнер будет в восторге. Музыка страсти. Одевая …
Ветрова читала лекцию об успехах технического прогресса и химической промышленности в области интимной жизни граждан. Пела дифирамбы плотской любви, объединяющей мужчину и женщину. Потом Анжелику Аркадьевну понесло, и она забредила про однополую любовь. Сергей жарил колбасу, слушал могучий бред и думал о том, что сегодня тирский шекель протянул какую-то невидимую нить между временами римских легионов и новой российской смуты. Наверное, те же споры, всё те же мнения. Любовь. Что вообще такое любовь? Что знает Ветрова о любви в своих самотыках. Они все о ней говорят, и никто не может объяснить доступно. Те же споры, те же мнения. Балык – чистый саддукей, Ветрова вещает как какая-нибудь жрица-проститутка из храма проматери Иштар, не хватает только фарисея.
- Добрый вечер.
В проходе между каменной кладкой дома и сараями возник небольшого роста, худой с измученным лицом человек в одежде с чужого плеча. Да, тот самый, что на входе во двор просил у Серёги денег. Под обоими глазами прибывшего виднелись классические синяки, в народе фингалы. Глаза имели жалобное, собачье выражение.
- Добрый вечер. Игнат Сигизмундович, разрешите присутствовать?
- Вон, пошёл, пёс. Убью.
- Ну, простите великодушно, что совал в вас ножиком. Это всё от эмоций. С утра маковой росины не было. Помереть же можно. Опохмелите, Игнат Сигизмундович.
Серёге подумалось, что человек врёт про росу. Он брал на это деньги.
- Балык. Тебе моей водки жалко? Опохмели человека, – смеялся Олег.
Балык махнул рукой, человек скромно присел на край скамейки.
- Эдуард Вяземский. Корреспондент журнала «Новое знамя».
- Никогда не читал.
- Эдик, хватит шнягу гнать, – ворчал Балык. – Нет, такого журнала. «Новое вымя».
- Есть. Есть. Просто он выходит в России, здесь, на Кавказе его не распространяют. Я по Интернету…
- Ну-ну…
- Игнат. А почему ты Сигизмундович? Что за фокусы? – спросил Серёга, чтобы отвлечь внимание Балыка от корреспондента несуществующего журнала, тот благодарно закивал. Серёга продолжил.– Сигизмундович. Как-то не привычно, ты поляк что ли?
- Поляк. Сам ты - поляк. Батя мой, имени-фамилии не знаю, а свидетельство о рождении моё дед-артеллерист, теперь уж покойник, получал, который меня на свою фамилию Воропай записал, но озверел от того, что мать без брака родила, и в загсе, на вопрос об отчестве ребенка, тоесть моём отчестве, в сердцах ляпнул: «Сигизмундович». С тех пор у меня все документы на разные отчества, вечно везде все ошибаются.
- Разрешите тост произнести? – скромно проявил инициативу Эдуард Вяземский.
- Валяй! – рявкнул Балык.
- Я очень предлагаю выпить за братство, взаимопомощь, уважение, за высокие человеческие отношения, которые собственно и отличают нас от животных. В этом мире оголтелого бизнеса, злой власти, непонимания, самое дорогое, самое нужное, это простые, человеческие отношения, рожденные в братолюбии и сердечной привязанности к доброму.
- Действительно журналист, – весело сказал Олег. – За такой тост я с удовольствием выпью. Балыку слова сегодня не дадим, а то он наговорит тут. Эдуард, сегодня Вы тостующий.
- Сердечно благодарю. И с большим удовольствием.
Серёга дожарил колбасу, часть шампуров оставил на мангале, чтобы держать их теплыми, другие шампура раздал. Корреспондент журнала «Новое вымя» может и пил с утра, но точно не ел. Набросился на колбасу,как голодный лев на дикого осла в аравийской пустыне, Серёга передал корреспонденту другой шампур. Эдуард Вяземский благодарно мелко закивал и замычал что-то нечленораздельное набитым своим ртом.
- А знаешь ещё что, Балык? – не унимался захмелевший Олег. – Вот, ты упомянул олигархов, мол, мерзавцы. А я тебе скажу. Ведь они учились с нами в одних школах, во дворах в футболы играли, за бабами одними с нами бегали. Отцы у них в каких-нибудь частях служили, на заводах, там, работали с нашими отцами. Откуда они такие, гады? А? Вот что ты думаешь?
- Всё правильно. Так оно и было. Учились, работали… суки. Всегда суками были.
- А я тебе скажу. Вот эти твои суки - это мы сами, получившие власть. Я как-то Серому говорил и теперь ещё раз скажу, наверное, правда то что каждый народ заслуживает своего правителя. Нам всем: тебе, мне, вот, Анжелике. Нам всем в себе разобраться надо. Понять, что мы хотим от жизни, от страны, понять, что основная проблема для нас - это мы сами. Надо может в себе что-то поменять? Тогда и мир вокруг нас изменится.
- Ничего не изменится, – ворчал художник. – Ничего. Всегда в этой стране у власти гнида стояла. Что царь, что Ленин, что Сталин. Всегда им зады зализывала холуйня всякая, которая через то в первые секретари выбивалась или в товарищи министра.
- Сталин - разговор отдельный, – тихо заметил Сергей.
- Ну, а если представить, - продолжал Олег, - что все работают не на развал, а на созидание? Вот, не убивают, не жрут друг друга, а творят. Невзирая на национальности. Просто все делают одно хорошее дело, без подстав и гнусностей. И во власть выходит достойный, умудренный опытом, крепкий духом и давно, многие годы всем известный, заслуженный и, что очень важно, независимый человек. Ведь по-другому все будет.
- Брось, Олег. Ничего этого не будет. Не верю я в созидательную силу этого вашего народа. Оскотинели все. Приходится удивляться, как все быстро продались, – устало отмахнулся Балык. – Наливайте. Эдик, солируй.
Ночь присела за стол. Костер стал затухать. Красные угли дышали жаром в чёрном мангале. Свет керосиновой лампы обнимал пьяную компанию. Было холодно и пили много. По указанию Балыка корреспондент Вяземский дважды бегал в ночной магазин. По битому лицу корреспондента было видно, что ему очень нравится вот так сидеть, пить, разговаривать про умное. Возвышенная душа Вяземского рожала один высокопарный тост за другим. Пили за близких, пили за достойных, пили за любовь и дружбу. Богатая память алкоголика Вяземского хранила даже осетинский тост за большого Бога. Пили за жён, детей, за родителей. После тоста за родителей Балык устало сказал:
- Всё ты врёшь, Вяземский. Шняга всё это. Я тут насмотрелся. Жена тебя, забулдыгу, лет пять назад бросила, уехала в свою Москву и сына твоего с собой забрала, ему уже лет восемнадцать. Бил ты её, скотина похмельная, а пацан всё видел. Я её помню. Красивая была баба в молодости. Доктор женский по образованию. И мать твоя тебя кормит на пенсию свою маленькую, а ты, свинья, нажираешься и на неё и матом, и, бывает, руку поднимаешь. Гнида ты, Вяземский. А участковый на тебя зуб точит и правильно делает. Он у нас молодой, во дворах тут рос. Козла этого пьяного подберёт и домой тащит, мол, дядя Эдик, сосед, всё такое. А этот проспится и давай кляузы в прокуратуру на участкового писать, мол, беспредел и всё такое, ему там покажется, что его обокрали. За Бога он пьёт. Гнида ты, Вяземский. Интеллигент…
Корреспондент молча выслушал, сразу схватил тот самый нож и с воплем бросился на Балыка, сидящего через стол. Серёга успел перехватить своей левой рукой худую руку Вяземского с ножом. Балык поднялся во весь свой огромный рост и от души дал в мятую рожу корреспондента, отчего тот сразу завалился через лавку, брызгая кровью снег. Всё произошло быстро, и Серёга продолжал держать руку корреспондента с ножом, а корреспондент, схватившись другой рукой за разбитое своё лицо, уже лежал спиной на суровых камнях двора с ногами в бесформенных ботинках на лавке.
- Не нравится козлу? Замочить, козла.
Звереющий Балык обошёл вокруг стола и начал пинать остроносым сапожищем в чахлое брюхо корреспондента.Опомнившийся Олег подскочил сзади к верзиле и, сделав заднюю подножку на пятке, отбросил великана. Балык полетел во всю свою длину, треснулся широким затылком о грубый камень забора и захрапел.
- Ну, вот. Я же говорила. Нажрутся и в драку, – раздался всё тот же женский голос.
Серёга забрал из руки корреспондента нож, вогнал его в стол. Теперь, кроме Серёги с его железными руками, нож никто не возьмёт. Ветрова спокойно наблюдала события.
- Серёжа, давай выпьем.
На вопросительный взгляд Сергея ответила:
- Да тут каждый день кикбоксинг. Я привыкла, – и вдруг вздохнула. - Эх, нет женского счастья.
***
- Пить надо меньше.
В свете керосиновой лампы появилась женщина на вид лет сорока, в молодости видимо, красивая, но худая как велосипед, хотя аккуратная и даже как будто ухоженная. Соседка принесла с собой бинт, вату и пузырек зелёнки. Сразу пошла к Балыку.
- Нажрался, спит. Голова целая, так, кожу содрал.
На снегу под лавкой заворочался корреспондент. Серёга поставил его на ноги, дал бутылку водки из пакета, кусок колбасы и хлеба.
- Вали, мужик, отсюда. Делай ноги.
Корреспондент послушно ушёл. Ветрова, не обращая внимание на суету, стала резать колбасу о загнанный в стол Серёгой нож, при этом она ловко двигая колбасой вдоль лезвия ножа, напилила довольно ломтиков, также Ветрова нарезала сыр. Серёга заново развел костёр. Олег умылся снегом, обратился к вновь прибывшей даме:
- Давайте познакомимся, тем более что, я смотрю, у вас с Игнатом высокие отношения. Меня Олег зовут, этот мужчина - Сергей, Анжелика, значит.
- Наталья, я по мужу - Стакан, девичья - Полтавская.
Конечно. Наташка Полтавская. Сколько мужских сердец разбилось под ногами этой великолепной когда-то девчонки. Настоящая шатенка с шикарной гривой, с теплым взглядом огромных карих глаз, с яркой, по-настоящему ровной улыбкой, красивым, чуть вздёрнутым тонким носом, о котором мечтают тысячи под скальпелем пластического хирурга. Стройная, длинноногая и, главное, беспредельно добрая и искренняя в общении отчего ещё более обаятельная Полтавская, недопонимая обилие трагедий мужского самолюбия вокруг себя, в кураже постоянного мужского внимания, перебирала кавалеров как дамские сигареты теперь в её суетливых руках. Серёга знал, что и Олег когда-то падал жертвой Полтавской. Видимо, эта простота и сделала её теперь вот такой соседкой художника с кладбища. Худющая, волосы постригла и покрасила в дурацкий рыжий цвет, седеет наверное, лицо повисло, под глазами синяки, суетливая, как все алкоголики, курит сигарету за сигаретой. И Олег её не узнал. Наталья Стакан.
- Наташка, ты? Вот новости, – весело заорал Олег. – Серёга, сегодня вечер открытий. Вы ж на Базарной проживали.
- Мать и теперь там живёт. Я тут замужем была, да помер муж мой.
- А что так, пил?
- Пил.
- Хороший парень был?
- Очень. Тихий такой, пединститут закончил, таксовал, переживал, что нормальной работы нет, квасил, да и помер в итоге тихо. Да, пять лет уже прошло. Сын у меня в шестой класс пошёл.
- Ты меня-то помнишь?
- Конечно, помню, Олег.
- Хорош сопли мазать, – радикально заметил Сергей. – Олег, давай Балыка затянем в дом, а то он околеет тут. Дамы наливайте, колбаса стынет.
Олег с Серёгой затащили здоровенного Балыка на диван, что далось нелегко. Когда вернулись, увидели, что Полтавская-Стакан принесла сала с чесноком. Олег укусил сала и изрек.
- Аппетитно, но не кошерно.
- Здесь холодно, Аллах не видит, – отозвалась Ветрова.
- Наташа, – задал вопрос Олег, – а от чего у вас с Балыком такие тонкие отношения?
- Да я, с дуру, жила с ним в гражданском браке. Своеобразно очень. Я, знаешь, раза четыре в разных местах замужем была. А, да что говорить? Все козлы какие-то. Ты, вот, хорошим парнем был. Я это потом поняла.
- Мг, был…
Дальнейшая пьянка понеслась предсказуемо, притягательно и отвратительно. Пили на улице за столом, пили у костра, пока окончательно не замёрзли. Пошли пить к Полтавской-Стакан, вход к которой был с другой стороны балыковского дома. В небольшой, аккуратной, но облезлой квартирке, отапливаемой большой газовой плитой, снова пили, отогревались. Полтавская, надувшись водки, разрыдалась пьяными слезами, Ветрова тоже напилась и разрыдалась, Олег много о чём-то говорил с ними, Серёга устал от всех. Когда все согрелись, окончательно разомлели от спиртного и попадали спать. Тирский шекель, один из тридцати когда-то уплаченных христопродавцу, терпеливо ждал своего часа во внутреннем кармане джинсового пиджака.
***
Разбудил Серёгу Олег. Он был деловит, серьёзен, чуть-чуть суетлив, словом похмелен, но свежевыбрит. Серёга с омерзением обнаружил возле себя спящую Ветрову. На полу спала Полтавская, похоже Олег ночевал с ней.
- Что делает мужчина утром? Одевается и идёт домой, – невесело прокомментировал Олег. - Пойдём, переговорим.
Друзья вышли на улицу. Серёга с наслаждением вдохнул морозного воздуха, очень хотелось воды, очень хотелось немедленно уйти отсюда. С досадой вспомнил о том, что дома его ждут Танюха и Димка.
- Пива выпить что ли, чтобы не трясло так? Всё неправильно как-то. Дура эта, как подлезла? На душе мерзко. Олег, пива пойдём, выпьем, надо отойти от дерьма этого. Зачем мы так нажрались? Искупаться бы перед тем, как домой идти.
- Отставить рыдания. Завёл жену – страдай совестью с похмелья. Дело не в этом.
- А в чём дело?
- Балык вчера шекель упомянул. Ветрова уши грела, я её реакцию хорошо отметил. Ты пьяный был, она раза три разговоры на религиозные темы заводила, пробивала, по-моему.
- Я внимания не придал.
- Я придал. Думаю, так. Тебе надо срочно домой - Таньку, Димку в охапку и из дому вон. Ветрова проспится и пламенный дагестанский салам-алейкум тебе обеспечен. У тебя времени до вечера. К вечеру будут.
- Да, куда мне Таньку, Димку?
- К родителям, - другого выхода нет. Хотя это тоже не выход. Думай сам. Я поехал на работу, - срочно зовут.
- Который час?
- Шесть утра, дорогой любитель спиртных напитков. Спали всего часа три. Давай, звони.
- Куда давай? Ты машину где оставил вчера?
- А что, не здесь?
- Плохо дело. Ты, дорогой любитель спиртных напитков, «Мерина» своего возле моего дома оставил.
- Да? Надо же. Вот, ведь как бывает. Ладно, дамы пусть спят, прощаться не будем. Вперёд. Да, мобильник выключи.
- Он сам сел давно.
- Ну и хорошо.
Аккуратно затворив за собой чугунную калитку, любители спиртных напитков вышли на нетоптаный снег. Молдаванка была ещё пуста. Предрассветная ночь в синюшном небе тихо лежала в старых дворах. Пустой трамвай медленно, с известным в городе скрипом, сворачивал с бульвара на проспект. Серёге захотелось скинуть с себя гнусное похмелье, погулять по утреннему городу в тишине, в ясном воздухе, медленно подняться мимо «Дворца Уптона» по склону горы «Горячей» до «Китайской беседки», постоять, если повезёт, полюбоваться просыпающимся Эльбрусом, угадать в предрассветной мгле очертания Кавказского Хребта, посмотреть на уютные в снегу шпили «Лермонтовской галереи», потом пойти по «Горячке», по продуваемой ветром тропе, мимо каменной скамьи, голых кустов сирени, напиться настоящего воздуха, и дальше, по дорожке, мимо одинокого источника, до «Академической галереи», а там, может, подняться на "Эолову Арфу" или пойти до «Провала». Вернуться домой, помыться, выпить пятьдесят грамм для крепкого сна и лечь в тихий свой угол. Сергей с неудовольствием подумал, что раньше он бы так и сделал, но в новой его семейной ситуации всё это уже невозможно, домой нужно быстрей, неизвестно что там.
Размышления прервал Олег.
- Отчасти я согласен с тобой Серёга. В каком-то смысле лучше бы этой ночи не было. Очевидные потери. Мы не звонили домой, и наши женщины будут дуться. Мы напились, и внутри у нас плохо, прыгает сердце, голова пока не болит, но скоро заболит, идти тяжело, как через вату. Нам кажется, что вчера было всё не так, что мы наделали каких-нибудь ошибок, выглядели плохо, говорили глупости, занимались не тем и не с теми. Но вчера мы получили серьёзный ключ к разгадке наших загадок. Мы узнали, что наша монета - тирский шекель, видимо, один из тех сребренников, которыми заплатили за предательство Бога. Скорее всего, это он. Иначе, почему у птицы глаза нет, а Балык говорит, что должен быть? Выбили, наверное, глаз, чтобы отличить те шекели из миллиона других. Я твёрдо знаю, что всегда за знание приходится платить и чем серьёзнее знание тем, больше платишь.
- По-моему всё сложней стало. Дело уходит корнями на двухтысячелетнюю глубину. Нам бы тут разобраться.
- Согласен, но я чувствую, что мы на пороге большого прорыва. Скоро, очень скоро все станет ясно, а там и выход найдём. Я чувствую, пока не пойму, как и где, но я понимаю, что всякие вокруг нас люди: Балык, Ветрова, может вот этот, Вяземский-идиот, Петя, неизвестные нам пока дагестанцы, связаны между собой как-то. Может, даже они сами не понимают, как. Да, Катька эта твоя, кстати, где она?
- Я не звонил, она тоже не звонит.
- Плохо…
Друзья дошли до засыпанного снегом "Мерседеса". Олег завёл машину, та послушно заворчала. Сергей закурил. Посмотрел на тёмное окно своей кухни. Двор начинал просыпаться. Дворник – краснолицый, простецкого вида мужичонка, посыпал песком дорожки возле подъездов.
- А знаешь, Серый, я дорого заплатил за это знание сегодня. Полтавская была моей мечтой когда-то. Я жил мыслью о ней, тосковал, потом носил в душе тёплое воспоминание. Сегодня мне нечего там носить. Эта ночь заклеила все эти детские раны пластырем. Детская мечта умерла. Когда умирает детская мечта, в человеке умирает ребенок.
- Раны должны зарастать. Нет ничего, кроме боли, в старых ранах и старых болезнях. Любить свою боль, это как сидельцу скучать по камере, – Сергей вдруг решил. - Будем выше этих соплей. Белой акации гроздья душистые. Абсолютно не надо. Любовь к воспоминаниям есть признак старости, а молодость живёт мечтой. Ты пока свеж, поэтому поставим многоточие. Езжай на работу, к вечеру созвонимся.
- Не пропадешь тут без меня?
- Нет. У меня план созрел. Я за хатой со стороны посмотрю.
- Хорошо. Вечером созвонимся, говоришь, только «Вот» или «Ждем». Если «Вот», то я приезжаю и встречаемся в этот же день, в двадцать два часа с обратной стороны автовокзала, там много улиц прилегающих, в любую сторону уйти можно. Ночью просматривается всё хорошо, хвост увидим. Подъедешь на такси. Не отпускай, пока не встретимся, отъехал, подъехал, на месте не стой, вокруг крутись, жди, даже если я опаздываю. Но если край, то действуй по ситуации. В любом случае на следующий день встречаемся в двадцать два там же. Тебя нет, я на месте жду полчаса. Ты ждешь меня, пока не появлюсь. Я левые симки с телефонами подвезу.
- Хорошо, давай, пора двигаться.
***
Олег уехал, а Серёга поднялся домой. Открыв дверь ключом, он тихо вошёл и понял, что его ощущение того, что Татьяна будет дуться, абсолютно подтверждается. Татьяна лежала, не раздеваясь, с Димкой на диване и вся её скрюченная, разнесчастная фигурка говорила о том, что она именно дулась. Димка уютно сопел и ни на кого не дулся. Видимо, Татьяна заготовила длиннющую тираду, но Сергей пошёл в решительное наступление.
- Собирайтесь, надо срочно уходить отсюда. Димка у матери поест.
Пока недовольная Татьяна будила ребенка, одевала его сонного, Сергей пробежал по всем тайникам в своей квартире, собрал всё оружие и деньги в большую спортивную сумку. Димка был готов, они быстро вышли из дома, прошли двором, взяли такси.
- На квартал, на дачи.
Сонный таксист лениво повёл машину по просыпающемуся городу. Татьяна обиженно сопела. Димка спал у неё на руках. Сергей ехал и думал о том, что Михайло, похоже, прав в своих пессимистических оценках брака. Ведь, как сейчас Татьяне объяснить, что пьяная ночь у Балыка дала серьёзное продвижение в разгадке тайны вот этой монеты, что прямой вопрос Балыку сразу задавать было нельзя и нельзя было сразу уходить от Балыка, чтобы не обострять внимание на монете. Хотя, видимо, это плохо получилось, но ведь сразу этого всего не понять. И что-то очень важное открылось Сергею в эту пьяную ночь, он не сразу понял, но когда понял, даже как-то повеселел. Новая мысль захватила его.
Тирский Ваал, он же Молох, он же Мелькарт, отправления его культа - это сожжения людей, позднее прыжки через костры, факельные шествия, как у любителя язычества Гитлера. Жена Ваала - Астарта, она же Иштар, она же какая-нибудь Венера или Диана, отправления её культа - это оргии в древних храмах, оргии в лесных капищах, потом оргии в интимсалонах, саунах с использованием всяких там замысловатых в своём идиотизме, любимых Ветровой штуковин, и прочая дрянь гордой своим пороком древности.
Раз так, то и язычество древней Европы и каких-нибудь скифских племен, всякие там ночи с поисками цветов папоротника, распевами на два тона с плясками до вхождения в транс, и огнепоклонники Индии и Персии, и Шумеры с их культом солнца, и Древний Рим и Древняя Греция с их цивилизациями, основанными на культах разных Зевсов и Посейдонов, Сатурнов и Юпитеров, и лесные духи тайги, и потом ренессанс с рисунками и скульптурами всяких голых нимф и козлоногих хмырей с крупными детородными органами, и растленный, по сути, танец канкан, и танго, и ламбада, и нацисты с их почитанием огня, организацией притонов, где чистые арийцы сожительствовали с чистыми арийками для выведения новой породы детей Рейха, и все эти дискотеки, бразильские карнавалы с голыми бабами в перьях, и вся эта истерия секса и садизма, которая рвется из телевизионных ящиков, с рекламных плакатов, страниц глянцевых журналов - всё это суть одно. Из глубины веков до наших дней. А раз так, значит должен быть кто-то, кто из века в век тянет древние культы Ваала и Астарты, всю эту педерастию лелеет, не даётраствориться в черной массе тысячелетий. И, главное, зачем? Ох, Овдеича нужно увидеть.
- Серёжа, выходи, мы доехали. Да заплатила я, – Татьяна трясла его за плечо.
- Я заснул, да? – Серёга выбрался из машины. - Не уезжай, пожалуйста.
Сонный таксист кивнул и приготовился спать. Отец уже открывал калитку. Серёга вошёл в дом, коротко объяснил отцу ситуацию. Ирина Анатольевна испуганно готовила завтрак. Сергей оставил отцу автомат с магазинами. Гранату, парабеллум и около трёх тысяч долларов оставил себе.
- Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
Сергей Иванович покачал головой и пошёл в гараж, неся автомат так, чтобы не видела мать. Серёга прыгнул в такси и помчался на Молдаванку. Директор рассчитывал пронаблюдать за движениями у своего подъезда из окон жиреющей любви. Таксист подогнал машину к крайнему подъезду пятиэтажки. Серёга мягко влился в скрипучую дверь. Он уже лет пять не разговаривал со своей детской страстью, только здоровался кивком головы. Вот она удивится. Вот что бы Татьяна подумала, если бы я ей объяснил, что пойду сейчас к старой знакомой в соседний подъезд? Серёга улыбнулся, выдохнул, собрался, нужно как-то объяснить всё сейчас. Позвонил в дверь. То, что хозяйка дома, он не сомневался. Та нигде не работала. Счастливая наследница всех своих родных имела несколько квартир по городу, которые благополучно сдавала. Она открыла дверь.
- Здравствуйте, Анна.
- Офигеть. Васильев. Ты? Это не сон?
- Ань, дельце у меня к тебе, можно внутри обсудить?
- Ну, с учетом того, что мой порог не преступал мужчина лет уже, эдак, два, то с большим желанием, входи. Что случилось-то?
Анька, а постарше Анка, с простой фамилией Семёнова делила с Серёгой светлое советское детство. Родители Анки работали в Аэрофлоте: отец летал в сельхозавиации, мать – кассиром в кассах. Отец умер, когда ему было лет тридцать восемь, самый возраст для лётчика, занимающегося распылением удобрений. Анке было десять. Мать умерла, когда Анке стало двадцать. Умерла от рака головного мозга, так как всю жизнь просидела перед первым советским монитором, первого советского компьютера. Анка плохо училась в школе. Одно время за ней пыталась строго следить бабка – мать отца, ну да и та не зажилась. Были ещё какие-то бездетные тётки, которых Анка почти не знала, но которые быстро отходили в иной мир. Со временем Анка обросла недвижимостью и вдруг стала довольно состоятельной дамой. Учиться она не хотела, но и замуж не вышла. Молодая, симпатичная хохотушка ждала принца, к тридцати располнела, принц так и не заглянул, бывшие же поклонники нашли новые идеалы.
- Так, и что случилось-то?
- Анка, кофе есть у тебя?
За кофе Сергей сказал, что у него сложились неприязненные отношения с некоторыми людьми и ему нужно понаблюдать, полезут ли они к нему в квартиру сегодня-завтра. Анка расценила это всё по-женски и радостно спросила.
- Так, Васильев, ты планируешь у меня тут ночевать?
- Ань, ну, если ты меня не выгонишь.
- Не выгоню. А ты что, женишься, я слышала?
- Как-то так всё складывается, что, видимо, женюсь, что ли.
- Эх, Серёга, – с чувством то ли сожаления, то ли радости выдохнула Анка. – Может, по коньячку?
- Ань, я если выпью ещё, то усну сидя.
- Васильев. Мы выпьем, ты спи, а я понаблюдаю. Мне же делать нечего. Я же всех знаю, чужих увижу.
Серёгаподумал и решил, что поспать всё-таки было бы хорошо, и коньячку, пожалуй, тоже хорошо, да и не ел он ничего ещё. Время до вечера есть. Ветрова с Балыком ещё спят, так что дагестанских орлов к вечеру ждать будем.
- Анка, чёрт, жрать у тебя есть что-нибудь?
Ну, у толстушки Анки жрать конечно полно. Разные там бульоны куриные, котлеты свиные, корейские салаты и рыбные, и овощные, фруктовые десерты. Заедая дорогой французский коньяк свиной котлетой, Серёга думал о том, что, может быть, он зря Анку из поля зрения выпустил. Вот, как у неё тепло и сытно, да с коньячком. Может, и надо выбирать себе женой толстую бабищу, а не худосочную выдру. Квартира у Анки с ремонтом, хорошим ремонтом, мебель на заказ. Хозяйка. Серёга хмелел, Анка рассказывала всякие городские истории, она их знала массу. Серёга завалился на крепкий Анкин диван с гнутыми ножками и, засыпая, проинструктировал:
- Анка, увидишь худого старика, крепкого, но обсосанного, или «чёрных» каких-нибудь, или ментов, – буди.
- Да ты разденься. Поспи, как человек.
Серёга уже храпел. Ему ничего не снилось. Февраль разогрелся от чего-то. С крыш закапало. Снег стал проседать. Семенова открыла балкон и запахло весной. На Кавказе ранняя весна пахнет талым снегом, стоем сухого чабреца, нагретым ельником, обнажившейся сырой землей. Голос и дух весны гуляли под серёгин храп по анкиной квартире. Сама Анка, выполняя поставленную задачу, покорно курила на балконе. Эх, Анка, Анка. Тебе бы пулемёт, или замуж выйти, нарожать детей - денег куры не клюют. Собаку что ли заведи?
***
Серёга проснулся, когда уже темнело. Он здорово выспался, не сразу сообразил, где находится. Потом вспомнил, поискал Анку, нашёл её с коньяком, чашкой душистого кофе и сигаретой на балконе под глубоким, полным воздуха, синим небом. Над Серёгиным подъездом уже горел фонарь.
- Не было никого, Васильев, – печально сказала Анка. – Ложная, у тебя, Васильев, тревога. Кофе будешь?
- Буду. Может, рано ещё? Подождём.
Ждать пришлось недолго. Около восьми вечера в свете фонаря над подъездом Сергея появилась юркая фигура Спиридоныча. Старик поколдовал над домофоном и беззвучно проскользнул в открывшуюся дверь. Наверное, старый обо всём сообразил воровской своей сообразительной натурой и теперь прибыл выяснять отношения. Он войдёт в квартиру сам, как умеет, и будет ждать Сергея. Что в голове у Спиридоныча,можно только догадываться, а то что в рукаве у него приспособлена заточка, чтобы сразу её выхватить и насовать под рёбра кому следует, то это известно наверняка.
- Ну, вот, Семенова, а ты говорила ложная тревога.
Ничего, Спиридоныч подождёт, и Серёга тоже подождёт, тут ещё гости могут быть. Зря конечно Спиридоныч в хату попёрся, менты, например, могут с обыском нагрянуть, но такая уж у него тонкая душевная организация. Всё сам, всё до конца, задней нет, только вперёд.
К девяти к дому подкатили две чёрные БМВ.
- Здравствуйте, девочки, – отметил Сергей.
- Вечер перестает быть томным, – отозвалась Семёнова.
Она радостно закурила, в её кефирной жизни наметилось приключение.«Бэхи» аккуратно остановились в проезде между домами, так, чтобы их не видно было из васильевских окон. Из первой машины выскочил водитель - небольшого роста, подвижный человек, оббежал дом, посмотрел на окна, потёрся у домофона, вернулся к машине. Из другой выгрузились трое здоровых, на голову выше подвижного, и вторая «бэха» сразу уехала. Хотя, наверное, встала на стоянке под балконом. Двое организованно пошли в сторону елей, растущих за углом Анкиного дома, и теперь Серёге их стало невидно. Один зашёл за выступающий из дома кирпичный подъезд, и его тоже из поля видимости пропал. Подвижный отогнал вторую «бэху» и поставил ближе к проезжей части улицы Малыгина. Обложили, суки, палят со всех сторон. Грамотно обложили. Один завяжется, другие подоспели, в секунду машина, скотч, багажник и салам алейкум. Хотя необразованные. Спиридоныч, вон, красавец, и домофон без ключа открыл, не сломав, и в хату аккуратно сам заходит. А эти, так - шпана без профессии.
- Так, засада, Анка, засада. У тебя пулемёт-то есть? Нет? Кофе ещё давай.
- Я бы дала, – Анка помолчала. – Да кофе кончилось.
- Чаю налей.
Серёга не оценил высказывания подруги своего детства. Анка вздохнула и пошла на кухню. Так, что теперь? Теперь они будут ждать кого-нибудь из Серёгиных близких, лучше Серёгу. Им нужен заложник. Иначе, зачем этот цирк? В хате Спиридоныч. Хватит у старого ума не высовываться? Ох, Олег, молодец. Ох, голова. Пьяный вроде, а Ветрову угадал. Серёга обулся, подготовил куртку с оружием, чтобы в случае обострения ситуации сразу её схватить, - не смотреть же, как Спиридоныча воруют.
Не хватило у Спиридоныча ума. Вроде матерый, а не хватило чего-то в нём. Терпения, или папиросы его, вонючие, кончились? Появился он в двери, вытащил старую голову в выцветшей вязаной шапке, огляделся как будто, вышел уже почти на улицу, когда человек, стоявший за углом подъезда, неожиданно появился и резким движением распахнул дверь, двое других уже бежали к Спиридонычу.
Серёга, схватив куртку, полетел через три ступеньки по подъезду, выскочил на улицу, обогнул вход в подвал. Железная дверь с домофоном в Серёгин подъезд захлопнулась, «бэха» стояла уже рядом, подвижный суетился, пытался открыть дверь. Видимо внутри была борьба. Серёга перепрыгнул через капот «бэхи», схватил подвижного за кожаный ворот, треснул об дверь и швырнул его, маленького, за автомобиль. Тут за дверью грянул выстрел, который почти слился с промышленным звуком от удара лба об металл. Спиридоныч пистолетов с собой не таскал. Спиридоныча, наверное, больше нет. Серёга выхватил эргэдэшку, сорвал чеку, открыл дверь своим магнитным ключом, кинул гранату в подъезд, захлопнул железную дверь и придержал её спиной. Сзади здорово грохнуло, дверь рванулась, брызнули стекла по всей высоте подъезда. Серёга сразу вошёл внутрь.
Дагестанцы валялись в пыли, схватившись руками за головы. Мычали что-то неясное. Контузия, суки, контузия. Это когда сразу будто что-то взорвалось у тебя в голове, взрыв вытесняет воздух из твоих лёгких и дышать тебе первое время нечем. Ты, вот как эти, валяешься и, как рыба на льду,ртом делаешь. Ты ничего не слышишь, ты теряешь ощущение пространства и не поймешь, где верх, а где низ, откуда у тебя возникает страх. Всё это Серёга в полной мере на себе испытал во время срочной, отсюда в нём нелюбовь к военному делу. Эргэдэшка в замкнутом пространстве хорошую даёт контузию. В ней, в эргэдэшке, тротила добре.
Спиридоныч неловко лежал на ступеньках на спине с аккуратной круглой дырочкой во лбу. Из-под головы слесаря обильно текла чёрная кровь. Разнесло, значит, затылок старику. Тут же валялась заточка. Серёга слышал, как заскрипели дверями перепуганные соседи. Пора сматывать удочки. Васильев с силой пнул лицо валявшегося на проходе здорового кавказца в крови на разорванной куртке.
- Нос за нос, собака.
«Бэхи» на улице не было. Фонарь не горел. Подниматься домой нельзя. Менты закроют. Сжимая парабеллум в кармане куртки, Серёга вышел и спокойно двинулся через темный двор в сторону улицы Университетской. Мимо уже бежали мужики из соседних дворов. Один спросил:
- Что случилось?
- Не знаю. Газ, может быть, - ответил Сергей.
Всё равно, видели меня у подъезда, теперь надо решать, что делать дальше. У Анки пересижу, там посмотрим. Завтра с Олегом свяжемся.
Серёга вышел со двора, обошёл его по улице Университетской, потом свернул на проспект, потом по Молдаванке, видел, как мимо пронеслись менты на уазике, вошёл во двор со стороны сквера Анжиевского и проник в Анкин подъезд. Подъезд был пуст, жильцы торчали на балконах. Серёга поднялся и поскребся в дверь. Анка открыла и восторженно прыгнула ему на шею, хотела было что-то понести, но Серёга предупредительно закрыл ей рот и входную дверь.
Остаток вечера Анка и Серёга провели за коньяком. Хозяйка была очень возбуждена, всячески старалась Серёге угодить. Серёга пил коньяк, заедал его толстенными сардельками, запивал ананасовым соком из пивной кружки, наблюдал за толпой соседей во дворе, суетой прибывших на трех машинах «Скорой помощи» медиков, менты что-то мерили, соседки возбужденно орали. Прикатил Михайло на пожарной машине, встал посреди двора и начал озабоченно крутить головой, звонить по мобильному. Серёга с удовольствием отметил то, что, хотя во всех окнах горит свет, а подъезд видно всё равно плохо, надо всматриваться. Значит, его могли и не заметить, весь экшен продолжался от силы секунд двадцать.
Около одиннадцати к Анке припёрся участковый - пожилой капитан в усах, заполнил бланк объяснения о том, что Анка смотрела телевизор, когда услышала взрыв, потом оделась, вышла на балкон, но никого не видела. Участковый с сомнением посмотрел на горящее радостью лицо Анки, но ничего не сказал и ушёл. В это время Серёга позорно сидел во встроенном платяном шкафу, где ему было душно и тесно, и он чуть не чихнул.
Потом в окнах Серёгиной кухни загорелся свет. Видимо милиция начала обыск. Свет горел с час, наверное, ни кто, ни чего особо не искал. К двенадцати все рассосались, кроме серебристой «девяносто девятой», которая, не прячась, стала под Анкиным балконом. Наверное, милицейская наружка. К часу уехала и она.
Серёга пил Анкин коньяк и думал о том, как, с одной стороны, логично закатилась звезда Спиридоныча - червового пиковые завалили. И как он не успел довести до конца лучшее воровское дело всей своей жизни - продать по максимальной цене тирский шекель тому, кому он нужен более всех. А ведь через этот шекель Спиридоныч много пострадал, потерял дочь, потерял дом, потерял стариковский покой, потерял остаток жизни, потерял, может, и саму бессмертную душу, «…Больше крови – больше цена…», и сам, пав жертвой злополучной монеты, старый вор так и не узнал её истории.
- Давай, Анка, помянем с тобой моего хорошего знакомца Матвея Спиридоныча Сквозняка, заядлого рыбака, великолепного слесаря и блистательного вора. Эта зверская смерть – логичный венец его жизни, полной лихих дел и единственного друга. Мне его будет не хватать.
Семенова прослезилась, так как уже добре набралась. Стала разбирать диван, красноречиво постелила постельное белье, пошла в ванную.
- Опускаюсь быстро, аж уши закладывает, - заметил себе Серёга, докурил сигарету, умылся и покорно пошёл в могучие объятья истосковавшейся по жеребячьим играм Семёновой.
***
С восьми утра Серёга сидел в уютной дворницкой за липовым чаем. С утра он позвонил Олегу.
- Знаю.
Ответил чекист и бросил трубку. Значит, вечером будет встреча на автовокзале. В открытую дверь рвался сосновый дух, печка задорно трещала полешками, талый снег уже творил ручейки по просторной поляне. Лихой ветер качал сосны, свистел в их колючих лапах. Могучий Эльбрус горел на солнце ледниками. Строй самураев Кавказского Хребта тянулся в Каспий.
Серёга с наслаждением вдыхал липовый дух и радовался началу дня. Ранее солнце разбудило жизнь, подарило надежду на хорошее. Иван Овдеич слушал директора, лучистые глаза по-доброму улыбались. Удовлетворённо крякнул, узнав, как Серёга разделался с дагестанцами. Услышав о гибели Спиридоныча, встал, медленно перекрестился, помолился за упокой души старого вора. Серёга высказал свои соображения по поводу древних культов и Иван Овдеич остановил его:
- Правильные вопросы ты задаешь, Гвардеец. Вот сейчас послушай. Потоп Вселенский состоялся из-за богоборческой злобы, поселившейся в людях, в том числе и из-за идолопоклонства. По указанию Моисея убиты были три тысячи соплеменников за поклонение золотому тельцу. В царствование Ровоама, сына Соломонова, царство еврейское развалилось на два: одно осталось у Ровоама и назвалось Иудейское, а другое возглавил Иеровоам, и название оно получило Израильское. В Иудейском царстве осталось два колена, в Израильском остальные десять. В Иудейском сохранились все святыни древних евреев, и жители Израиля на праздники ходили к святыням в Иудею. Иеровоам, чтобы власть свою укрепить и не допустить обратного слияния царств в единое, своей властью возобновил языческий культ, поставил двух золотых тельцов, объявил их богами, выведшими народ из Египта. Через порок ритуал языческий сохраняется, а через то и отвращение от Бога Живого, а раз отвращение от доброго, значит, во злое прямая дорога, а оттуда в Ад. А кто во вселенной самый злой, так это хорошо известно. Он и вдохновлял злых саддукейских гениев, когда Спасителя распинали, он и по сей день «мировую элиту» наставляет. Отсюда, вот из этих культов мерзких и понынешняя любовь ко всяким извращениям.
- Иван Овдеич, как-то толком ни с кем об этом не говорил я, как бы глупости, но вот сейчас отовсюду про любовь поют, слово это затаскали, оно, аж, замурзанное стало, а вот что это, знает вообще кто-нибудь?
- Писание надо читать тебе, гвардеец, писание. Там ответы на все вопросы. И на этот тоже. Читал бы - не спрашивал. Ну, слушай, только внимательно. Апостол Пётр завещал нам со всем старанием показывать в вере добродетель, в добродетели рассудительность, в рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в терпении благочестие, в благочестии братолюбие, в братолюбии – любовь.
- Звучит просто, а как понять?
Овдеич улыбнулся, перекрестился, заговорил:
- Твердая, без сомнений вера в то, что Христос Воскрес. Но вера без дел мертва, от того делание добра, то есть добродетель. А не все добро, что кажется добром, отсюда рассудительность. Рассудительность - это понимание того, что хорошо и что плохо. Распущенность плохо, воздержание хорошо.
- А почему воздержание хорошо?
- Потому что человек состоит из Духа Божьего, от которого в человеке жизнь; души, которая нетленная и в руках Божьих и которую собственно спасать-то и надо; плоти немощной, победа над которой во многом и спасает бессмертную душу от осуждения в погибель.
- Так.
Серёге и так было совестно за свои похождения последних дней. Овдеич, как бы понимая терзания гвардейца, покивал головой.
- В воздержании от плотских радостей: женщин, еды, питья рождается терпение. Вот здесь, на стыке рассудительности и воздержания, появляется мудрость, которая есть понимание времен исполнения Воли Бога Отца, мудрость и терпение составляют то, что мы называем мужеством - настоящим, не на уровне прыжков через огонь в утеху толпе или в оголтелом убийстве друг друга из гордости. Я говорю о настоящем мужестве, с ответственностью за правильное дело, за людей с готовностью самопожертвования ради исполнения Господней Воли.
Серёга напряженно слушал старика.
- Из настоящего терпения вырастает благочестие, то есть чествование блага, которое суть девять заповедей блаженства, оставленных Спасителем нам для соблюдения, как лестницы в рай. Не плотское блаженство, как в теплой ванне, а как только один Господь благ, как Спаситель нам сказал, так и заповеди блага как качества, присущие Богу. Ты впитывай, гвардеец, понимай, очень, очень это нужно человеку.
Старик глотнул чаю, помолчал, посмотрел лучистыми глазами на скорбного Христа, снова заговорил:
- Слышал, наверное, не раз, – Старик перекрестился, стал загибать пальцы. – Первая: «Блаженны нищие духом». А какие это нищие духом? Нищие деньгами просят денег. Бывает, что нищий только на вид, а у самого миллионы в матрац зашиты. Но всё нищим прикидывается, денег ему мало. Нищие духом просят у Бога Святого Духа. Копить Дух Святой, собирать его по капельке, беречь - и есть наиважнейшая задача христианина. Как Дух копить, скоро узнаешь. Вторая: «Блаженны плачущие, яко утешатся». О чём плакать человеку смертному? О грехах своих. Утешит покаявшихся Господь. Третья: «Блаженны кроткие, яко те наследуют землю». Кроткие - это незлобливые, немстительные, кто за врагов, как Спаситель, молится: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят». Какую землю наследовать? Кроме этой земли нет. Но ведь через пророков знаем, что и ей придёт конец. Тогда что наследовать? Вот, здесь многие умники головы ломают и врут всегда что-нибудь. Но знаем твёрдо, что перед Страшным Судом, где все мёртвые восстанут, будет Первое Воскресение праведных, которые проживут тысячу лет в Царстве Правды, где каждый будет честно получать от трудов своих, а не как сейчас: один сеет - другой жнёт. Вот это грядущее земное Царство праведников и наследуют кроткие. Много врагов у Первого Воскресения, объявили его даже ересью, но Христос заповедал нам молиться: «Да придёт Царство Твоё…». Царство Божье Спаситель человекам открыл, искупив наш грех невинной своей жертвой. Ведь не сказано: «Да приду я, человечишка, в Царство Твоё». Тогда о каком Царстве Спаситель говорил? – старик перекрестился. – «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе». В чём воля Бога на небе? В отделении добра от зла. Царство небесное, суть Рай, от Ада отдельно уже существует. А на земле? С Первым воскресением мёртвых Царство Божьей правды на земле установится.
- А где злые будут в это время?
- А злые, гвардеец, будут в Аду, как в тюрьме перед судом. Запомни. Кроткие. Мы вернёмся чуть позже.
Серёга слушал и думал о том, что это справедливо, с таких позиций и Балык бы в Бога поверил, потому что очень справедливо и Царство правды на земле для честных, и тюрьма для злых. Глубокой душой старик прочёл Серёгины мысли.
- По справедливости если, так нам многогрешным места на земле не должно быть, столь велики грехи наши. Но, по милости Божьей, живём. Многотерпелив Господь, ждёт покаяния. Четвёртая заповедь: «Блажени алчущии и жаждущии правды, яко те насытятся». Бог не в силе, Бог, знаешь, гвардеец, в правде. Кто правдой горит, тому Господь воздаст, потому что от Бога правда, враньё от лукавого. Пятая: «Блаженны милостивые, яко те помилованы будут». Каким судом судим, таким и нас Господь судить будет. И понимание наше немощи человеческой, и искреннее прощение её - залог прощения у Бога. Прощение, но не потакание. Помощь немощному, но не размножение немощи. Иной раз и по шее человеку дать не грех.
Серёга вспомнил дагестанцев и улыбнулся:пойдёт ли им на пользу такая жёсткая терапия? Старик понял улыбку Сергея.
- Не грех, гвардеец, не грех. Шестая: «Блажени чистые сердцем, яко те Бога узрят». Чьё сердце чистое? Кто скажет, что сердце у него чистое? Что нет в нём лукавства, похоти, гордыни? Господь-то ведает, Он и воздаст. А Бога увидеть, это весь мир понять с его молекулами и небесными телами, над чем гордые умы через все дни существования человечества бьются.
Серёге не хотелось даже курить. Он жадно впитывал слова удивительного старика, боялся потерять, не запомнить, подумал о том, что хорошо бы записать всё это.
- В Писании всё найдёшь, гвардеец, в Писании, особенно в Новом завете. Седьмая – продолжил загибать пальцы старик. – «Блаженны миротворцы, яко те сынами Божьими нарекутся». Миротворец, это тот, кто мир творит. Мир, это когда нет вражды. Кто мир творит, тот со всякой враждой борется.
Мудрый дед, мудрый. Рука не слушается, воевал, наверное.
- Под бомбёжку в сорок втором попал, – отозвался Иван Овдеич. - Сыном Божьим назваться – величайшая честь, как только Христос Сын Отца Небесного. Восьмая: «Блаженны изгнанные за правду, потому что их есть Царство Небесное». Гонения за правду тому, кто Христа любит, неизбежны, так как злые правду ненавидят.
Серёге подумал о том, что Михайло, Олег много говорили о ненависти к правде, с которой они сталкиваются каждый день.
- Девятая. Сказал Христос: «Блажени вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтеся и веселитеся, потому что велика ваша награда на небесах». Кто за Бога пострадает, тому Он с бесконечной своей щедростью воздаст.
Старик передохнул, глотнул чаю, подкинул сосновое полешко в печку.
- И вернёмся, из благочестия рождается братолюбие. Братолюбие - это любовь к брату, не по плоти брату, а к брату в духе. Братолюбие, это как между Спасителем и апостолами, среди которых были и простые рыбаки и образованнейшие интеллектуалы, но для всех у Христа нашлось тепла…
- Вот, теперь понимаю, что происходит. Оттого, Иван Овдеич, видно, в телевизоре такое почитание однополой любви теперь. Они, чтоб Спасителя осквернить, высокое понятие духовного братолюбия извращают.
- Именно, гвардеец, именно. Оттого и грех этот, поганый, называется богоборчеством. Ну, да оставим их. В уважении, сострадании, понимании, наконец, всех перечисленных тягот духовного роста человека рождается братолюбие. В братолюбии поймём любовь. Но какую любовь? Вот, здесь вспомним о кротких, которые за врагов своих молятся. К Богу любовь, гвардеец, к Богу, который более всех нас на этом пути пострадал и дал нам образец высочайших: и мужества, и смирения, и любви. А пойдём на свет, устал я в четырёх стенах.
Сергей вышел под сосны вслед за Овдеичем. Яркое солнце разыгралось всерьёз, всюду звенела радостная капель, горячие сосны сквозили смолой, белки носились друг за другом по жёлтым стволам, с куста на куст перелетала сойка, видно было как оживленно колотил червя дятел в красной шапчонке. У Серёги вдруг по-детски радостно забилось сердце.
- Хорошо. Иван Овдеич, а вот с женщинами как? Они тут где?
- Молод ты ещё, да и хорошо, - усмехнулся старик в пушистую бороду. – Через Еву Адаму искушение пришло, оттого и грех первородный допустился. Через Вирсавию Давид в грех впал, мужа её, Урию, на смерть отправил, и злая Иродиада, через самовлюбленную Соломею, вынудила Ирода казнить Иоанна Крестителя. Много в женщине зла, оттого, что сильно она к плоти привязана, но Богородица Спасителя родила, потому если женщина крещена, то родильными муками искупляет грех свой, но Господь сердца ведает. Представь, как поведет себя мать, которой скажут, что её чадо за идею гибнет? Первая будет просить, что бы тот от идеи отказался, чтобы жизнь и здоровье сохранить и никто её не осудит. Но Богородица - другая женщина. Первейшая из жён и первая из учениц Господних. Как бы страдала с ним на кресте. Первая из женщин, но не равная Сыну. А через Богородицу и снисхождение к женщине большое. С нас спросит Господь. Кому много дано, с того много спросит. Придётся отвечать.
- Так, а любовь? Или как они это называют.
- В молодости - игра плоти. Сил много в молодом человеке, инстинкты плотские, вот и любовь. Ирод Антипа увидел Иродиаду, жену брата своего Филиппа, влюбился в неё, увел от брата. Не спасительна такая любовь, да и не любовь это, – махнул рукой старик. – Часто слышать приходится про половинки, мол, каждому надо свою половинку искать. Не верь. Враньё - всё это. Не должен мужик за бабой бегать, а искать надо Бога, Его Святой Воли и Её и творить. А басня про половинки от лукавого, который вечно на равенство с Богом претендует. Мол, он тоже творец. В итоге язычество. энергии, и всё вот это.
Старик закашлялся. Астма.
- Знай, гвардеец, твёрдо. Любая женщина растет до семнадцати лет, а потом прекращает. И даже если ей девяносто, ей все равно семнадцать. Оттого и любовь к красоте внешней, оттого и рекламы ваши про всякие цацки такие глупые, на них, вечно молодых, рассчитанные. Оттого и любовь ко всяким шумным акциям, парадам и гуляниям, оттого, что у них, как у подростков, общение и болтовня на первом месте. Тут ими очень лукавый в борьбе за твою душу пользуется. Женатый ищет, как угодить жене, неженатый – Богу. Вот, и думай, гвардеец. А вообще, враги человеку домашние его, тут уж независимо, мать, отец, жена, сын, внук или сестра. Господь оставил нам не мир. Господь оставил нам меч. Так, в окружающем непонимании, лишениях и страдании за правду лучше душу спасать терпением. Но, по великой милости Божьей, даётся людям настоящая любовь между мужем и женой, и такая любовь не проходит, всегда остаётся, всё прощает, никого не судит. Оттого любят разводиться в нынешнее время, что любви нет. Женились, кто из выгоды, кто по необходимости, кто из гордости, или там из некоего взаимоуважения, а настоящей любви никогда не было. И получается у них, что жена на мужа как на средство обеспечения своей жизни смотрит, или, там гордыни, а муж на жену, как на карьерную гарантию, в итоге - камень на шее. Раз развелись, значит любви никогда не было.
Помолчали под шум ветра в соснах. Серёга пил ветер и как-то с удовольствием жил. Чувствовал каждой клеткой какие-то серьёзные, глубокие события. Время сжалось в минуту, и худой, плечистый, среднего роста Спаситель как бы стоял сейчас с доброй улыбкой, опершись на сосновый ствол крепкой рукой плотника и ветер играл в Его русых волосах.
- Где двое или трое во имя Моё, там и Я меж ними. Так Христос говорит, – дед перекрестился. - Ладно, провожаю я тебя, гвардеец, дела у меня. Ты заходи, чайёк всегда найдётся.
***
Серёга ушёл от старика полный мыслей. Шагая по протаявшей дороге к бульвару Гагарина, он боялся расплескать эти новые мысли, думал о том, что о чём-то опять не спросил старика. Талая вода бежала проторенными в снегу ручейками, тёплое солнце ласкало землю. Машук чернел на глазах. Ветер понёстёплые надежды по голубым склонам Бештау, но Сергей знал, что будут ещё заморозки.
Остаток дня Сергей просидел в кабинете у Михайла, который дежурил, ничего нигде не горело. Он кормил директора пиццей, заказанной по телефону, пытался напоить водкой, но Сергей отказался. Михайло слушал рассказ про Серёгины приключения, хмурился. Серёга попросил Михайла съездить к родителям, посмотреть, что там происходит. Дагестанцев Серёга не боялся, им сейчас не до него, Петя выборами занят, вон, уже плакаты с его оскалом на каждом углу предлагают вместе смело шагать в будущее. Милиция может у родителей разве обыск сделать, что конечно неприятно, но не смертельно. Сергей Иванович сумку в заброшенной даче спрятал. Понять бы, не объявили ли Серёгу в розыск, но это к вечеру наверняка Олег будет знать. Больше всего Сергей переживал за то, что мать не найдет общего языка с Татьяной.
- Не найдет. Невозможно. Против законов физики, – резонно заметил Михайло. – Если бы там что-нибудь горело, я бы знал. Значит, не горит. Не горит, и общего языка тоже нет.
- А батя?
- Сергей Иваныч играет с Димкой в шахматы и твёрдо знает, что все это бабья ерунда, но переживает за тебя, хотя менты, наверное, у него уже были. В общем, отец с Димкой в шахматы, Танька с матерью косятся, все переживают за тебя и не горит. Всё нормально.
- Ты всё равно поезжай, я ночью загляну. Успокой их там.
Серёга посмотрел в окно. Пожарные выгнали из гаража красную машину с огромной раздвижной лестницей. Высокий, одетый в чёрное длинное пальто человек смотрел, задрав голову, как пожарные раздвигали и сдвигали свою лестницу. Всё правильно. Долго смотреть можно на три вещи: огонь, воду и как кто-то работает. Михайло прокомментировал.
- Профилактика.
В двадцать два ноль-ноль Сергей, соблюдая инструкцию, подъехал к зданию автовокзала. Олег стоял на улице возле своего "Мерседеса".
- Хорошо, Серёга. Погода шепчет, пойдём, прогуляемся. Да не боись, менты тебя не ищут. Написали, мол, криминальные разборки, пиковые завалили червового авторитета, а граната взорвалась по неосторожности. Дагестанцы с контузиями на тюремной больнице, их сейчас осудят по-быстрому, да им не привыкать, оклемаются, им или побег устроят, а скорей, на зону в Махачкалу переведут, а там всё родное, им там сидеть, что не сидеть. А пригодилась-то моя граната. Ты-то как?
Серёга рассказал. Олег смеялся над Серёгиным походом к Анке.
- Старая любовь не ржавеет. Спиридоныча жаль. Хотя финал достойный. Жил, как зверь, ушёл, как зверь, в драке, с заточкой в руках. Наверное, ткнул одного, тот и выстрелил, может и случайно. Ушёл дед. Даже жалко. Колоритный тип был. Мелкий этот, наверное сказал, что нас целая толпа была, поэтому он ничего не смог. Он же не расскажет, что соскочил и товарищей своих бросил.
- Ты на работу когда?
- Утром. Я за рулём скоро совсем одурею с твоими боями. Поехали, съедим чего-нибудь, обсудим.
- За Михайлом заедем. Он дежурит, к родителям моим ездил, расскажет, что там, как.
Друзья проехали ночным городом к пожарной станции. Неожиданный всплеск весны покрыл улицы тонким льдом. По городу засуетились коммунальщики. Широкая лыба Петра Закудайло с громадного баннера уверенно обещала городу победу над коррупцией, гололёдом и третьим тысячелетием, которое должно быть наше. Вместе в третье тысячелетие.
- Петю не видел? – спросил Олег.
- Нет, не до него, в смысле не разговаривал, а так он на каждом углу, – Сергей указал на очередной плакат.
- Да, вместе в третье тысячелетие. Маразм. Почему вот такие идиотские надписи как-то влияют на людей? Или все давно решено, а они просто издеваются? Звони Михайлу, пусть выходит, поедем в "Мюнхгаузен". Надо Спиридоныча помянуть, да подумать, как дальше быть.
В ресторане «Мюнхгаузен», что стоит на улице Университетской за кинотеатром «Космос», было людно и накурено. За тяжеленными круглыми столами на неудобных стильных стульях сидели всё больше знакомые тёти. Перед ними стояли кружки пива с краями в помаде, пепельницы с бычками в помаде. Над кружками пива висели красные напомаженные усталые губы. Губы разом говорили, и никто никого не слушал. Играла вздорная музыка в стиле «Техно».
От Михайла стало известно, что Татьяна ушла домой, к своим родителям.
- И хорошо пока, – прокомментировал Олег. – Хорошо. Димка пусть у твоих родителей кантуется, а нам надо дело заканчивать. Надо сейчас, пока они не оклемались. Думаю так.Монету ищет влиятельный человек со связями во всяких органах и в криминальном мире. Теперь он наверняка знает, что монета у нас. С ментов толку нет, обыска ничего не дают. Петя занят выборами, его отрывать от дела нецелесообразно. Дагестанцы понесли хорошие потери, им надо восстановиться, их надо от тюрьмы отмазывать. Мы надёжно находимся в поле зрения этого влиятельного человека, сам он не высовывается, но всякие Ветровы нас обложили так, что от них не скрыться.
- Ну и что теперь делать?
- Думаю, созрел момент для атаки. Противник располагает разведкой, но не имеет сил для удара. Эта ситуация скоро изменится. Он подтянет резервы. Мы нанесём первый удар. Начнем с Ветровой. Она в этом деле откровенно спалилась. Дагестанцы, скорей всего, простые исполнители. Нам очень нужно знать того, кто устроил эту катавасию. Ветрова что-нибудь, да знает. Может, ей отдельно задачу ставили. А мы пойдём по цепочке.
- А если она ничего не скажет?
- Скажет. Ещё как скажет. Балыку скажет, тот церемониться не будет.
- А может нас Балык слил?
- Нет. Балык, - правдоискатель. Поедим, поедем к нему. Может, не спит.
***
Балык не спал. Закутанный в огромный свой армейский тулуп сидел на улице перед керосиновой лампой и пил чай. Напротив Балыка грудью на столе бессильно валялась пьяная тушка Вяземского.
- Я пришёл, эта гнида уже спала.
Балык был трезв, сосредоточен. Курил свою вишнёвую сигарету без фильтра. Выслушал Сергея и дал простой комментарий.
- Суки кругом. Пойдём, ей рот порвем её самотыками. Не успокоюсь, пока последний не сожрёт.
- Игнат Сигизмундович, – Олег сделал строгое лицо. - Не надо так эмоционально. Анжелика Аркадьевна вам ещё пригодится на что-нибудь.
- Да, в сортире кричать: «Занято»…
Балык вытащил Вяземского из-за стола и бросил тушку тут же на снег.
- Присаживайтесь, чаю попьём. Я сегодня без водки, надоела, творческие планы у меня. Зрею.
- Замёрзнет? – Серёга кивнул в сторону Вяземского.
- Пусть замёрзнет. Кому эта скотина нужна.
- Нехорошо.
Серёга попытался разбудить корреспондента несуществующего журнала, но тот, смертельно пьяный, не проснулся даже от растирания его обвислого лица завалявшимся, колючим снегом. Балык покачал головой, взял Вяземского за химоту и забросил в дверь своего подвала. Было слышно, как корреспондент треснулся своей мёрзлой тыквой о деревянный пол.
- Ничего. – прокомментировал Балык. – Ему не привыкать.
Посидели за столом с керосиновой лампой, пили чёрный, заваренный Балыком ароматный чай с мелко наколотым сахаром. Балык ругал жизнь. Михайло говорил что-то про потраченные напрасно безвозвратные годы. Олег злился на трусливую власть.
- А знаете, - совершенно вдруг к Сергею пришло понимание, – знаете, мы ведь на пороге грандиозных событий. Ведь мы всё понимаем, и антинародную природу всяких властей, и фальшивые идеалы, из-за которых рушатся семьи, и человеческую трусость и подлость - любимые качества этого мира. Многие серьёзные люди понимают всё это и уже многие созрели к действию. Скоро, очень скоро начнётся что-то колоссальное. Вот мне человек один говорил, что Россию ждёт большое будущее, она скинет с себя ярмо, распрямится и, как всегда, освободит другие народы от ига финансовых воротил, как написал бы какой-нибудь Вяземский.
- А скажи, Серёга, – зло заблестели глаза Балыка. – Да, мы ждём реванша, мы всегда жили мечтой о Босфоре и Дарданеллах, кресты, там, на Софии восстановить. Ты знаешь моё отношение к религиям, но мне понятно, что, если нам забрать эти проливы, Европа будет открыта перед нашим флотом и мы станем реально определяющей мировой державой, потому что получим контроль за транзитным узлом углеводородов и всего остального, с Азии и Каспия в Европу и обратно. Цель такая для нас достойная, несмотря на религиозную песню вокруг этого. Но зачем, скажи, зачем нам другие народы? Мало нас предавали?
- Я думаю, будущее наше победное шествие по миру будет основано не на военной силе, не на экономике, а, как ни странно, на силе слова. Мы скажем правду миру, подкрепим её реальным действием, признаниями олигархов на судах, например, и слабеющий от финансовых кризисов и локальных войн мир сам стряхнет с себя опостылевшее иго международного правительства и сам пойдёт под наше крыло. Это будет война добрых против злых. Добрых против злых, а не добрых с добрыми, загнанными в окопы злыми.
- Чтобы сказать правду на весь мир, подкрепить её реалиями, надо, чтобы был тот, кто это сделает. А в условиях нынешнего тотального контроля, - Михайло плюнул в снег, - правдоискателей к власти на пушечный выстрел не пускают. Пьют себе, вот, как Балык, по подвалам.
- Я не пью. Я думаю. У меня вдохновение, творческие планы.
- Если так, – вздохнул Олег, - то всё равно будет война. Мировые деньги имеют мало хозяев, но много поклонников. Их много во всех странах. Они везде у власти. У них мощные рычаги: азиатская, латиноамериканская, африканская нищета, арабская экспансия Европы, протестанты и католики, шииты и сунниты, тибетские и уйгурские претензии на независимость от Китая, ужасное чучело исламского экстремизма, теперь обновленные всякие родноверы-язычники. Все это скоро полыхнет. Потому что им для достижения своей цели, окончательного мирового господства, новой перекройки мира очень нужна новая мировая война. Я, вот, сейчас подумал. А может и правильно, может, пусть всё взорвется, и мы с нашим потенциалом, с нашей привычкой жить в дерьме поднимемся первые и действительно возьмем истрепанный мир в свои руки.
- Если будет что брать. – опустил всех на землю Михайло. – Знаете, дома порядок наведите. Мир они собрались брать. Один пацанов своих не видит - работа у него. Другой не женился - уже ребенка завел. Третий, вообще, живёт с Вяземским…
- Я с ним не живу.
- Какая разница? Ты ему тут как мать. Водкой с груди кормишь - он в тебе последний причал видит. Ведь на твои нажрался?
- На мои, – вздохнул Балык.
- Как мать, я тебя понимаю, – в тон вздохнул Михайло. - Ладно. Спать пора. Ты, Олег, домой поезжай, Анастасия твоя Алексеевна озвереет скоро окончательно.
***
Мороз вновь ударил по земле, понёсся низкой вьюгой, намёл утренних сугробов с острыми краями. Сразу побелел черневший уже Машук, сизый Бештау укрылся белой шапкой и толстое облако зацепилось за его вершину. Уставшие от зимы пирамидальные тополя раскрыли набухшие льдом хрупкие ветви. Ивы уныло протянули к земле жёлтые прутья без листьев. Только голубые ели, будто ждавшие нового снега, бодро держали белые шубы под свинцовым небом.
Серёга шагал по убелённой Молдаванке. Балык курил вишнёвую сигарету перед своими воротами, кутаясь от промозглого ветра в высокий воротник дублёнки. Молча они двинулись в магазин к Анжелике Аркадьевне, которой, ох как худо сейчас придётся.
Интимаптека «Твой Мир» располагалась также по Молдаванке на первом этаже двухэтажного дома напротив кинотеатра «Космос». Балык ногой пнул дверь.
- Тут пидоры ручки трогают.
Внутри было тесно. Стеклянный прилавок, заставлен глупым товаром. Отовсюду торчали вибраторы-имитаторы, какие-то ребристые палки, состоящие из множества шариков, насаженных на гибкую основу, которые Балык талантливо назвал «Чурчхела». Много всяких блестящих пакетиков, белья, кожаных вещей в стиле садо-мазо. Отовсюду скалились бумажные полногрудые красотки.
Посреди всего этого идиотского великолепия, в сером балахоне, с красным, отекшим лицом, спрятанным в прямоугольные очки, вываливалась Ветрова. Хозяйка оживленно беседовала со щеголеватым, широким в заду и узким в плечах человеком средних лет с замотанной ярким, цветным шарфом шеей. В руках толстозадого краснела коробка с новой, видимо покупкой. Глаза горели радостью. Он много говорил, размахивая свободной рукой.
Ворвавшийся Балык наотмашь треснул Анжелику Аркадьевну открытой, похожей на лопату, ладонью по выпуклой, одутловатой морде. Очки полетели с носа Ветровой, сама она устремилась вперёд головой, перемахнула через прилавок, и осталась валяться там, на лице, прогнувшись в спине, с ногами в красных голенищах, торчащими из-за обломков прилавка.
- Что вы себе позволяете? – заартикулировал говорливый. – Я сейчас…
Что он сейчас, осталось неуслышанным. Серёга ловко засунул три железных пальца правой руки сверху за узел шарфа, сжал кулак, жёстко повернул руку ладонью вверх и у говорливого не стало воздуха. Он помычал, бессильно поколотил нежными ладошками по толстой руке борца, обмяк, и стал опускаться на привычные колени.
Балык взял Ветрову за торчащие ноги, рывком вытащил её, перепуганную, через осколки прилавка, тут же бросил на пол.
- Отвечай, скотина, кому про шекели сказала. Отвечай, изувечу.
Былык с размаху ударил «чурчхелой» Ветрову по лбу. Хозяйка прочитала что-то такое в свиных глазах Балыка, что поверила ему сразу.
- Саламу сказала. Он меня просил, если услышу, ему сказать.
- Кто это, Салам?
- Дагестанец, борец.
- Сука, – Балык небольно пнул Ветрову под лежащий на кафельном полу зад.
– Мелкий, этот твой, Салам? – спросил Серёга. - Уши мятые?
- Да, – Ветрова рыдала.
- Из-за тебя, гнида, конкретного пацана завалили, – орал Балык. – Откуда чурбан взялся? Что у тебя с ним?
- Он сам в магазин зашёл, – завизжала Ветрова и вдруг выдала амбицию. - Он меня ценит как женщину. Не то, что вы.
- Собака ты, а не женщина, – Балык бросил натурщицу. – Серёга, ты пидора брось. Он синий, смотри.
Сергей разжал пальцы. Говорливый стёк на пол. Серёга надавал тяжелыми ладонями говорливому по щекам, разбил нос. Тот вздохнул, захрипел, открыл ничего не понимающие после удушья глаза. Серёга нагнулся к самому уху говорливого:
- Услышу о тебе, завалю. Душу выну. Пошёл вон.
Говорливый подхватился и выскочил на улицу, забыв своё интимное приобретение. Балык поднял Ветрову, отряхнул, поправил поломанный прилавок, водрузил на место «чурчхелу».
- Как фамилия друга твоего, где живёт?
- Не знаю, он сам всегда приходил, ночевал у меня.
- Телефон его храни. Скажу, позвонишь. Придёшь вечером, собака. Писать буду, – вдруг закончил Балык. – Пойдём, Серый.
Они вышли на холодную Молдаванку. Метель надувала сугробы перед кинотеатром. Нутро кинотеатра уютно темнело за стеклянными дверями.
- В кино сходить что ли? Вот так, днем, как в детстве? – замечтал Балык.
- Тебе на работу не надо?
- Не особо. Зима, атмосферное давление постабильнее, сытые мрут меньше, а голодных хоронит ЖКХ. Я голодным памятников не делаю. У голодных денег на меня нет. Да, и какая разница жмурику, какой у него памятник? Живые их для своей славы ставят, мол, вот, как я папу любил. Может, нажрёмся?
А почему бы и не выпить с Балыком? Дела у меня есть? В магазин и смысла ходить нет, денег и так полно. Серёга точно знал, где спрятал Спиридоныч свой миллион. Увольняться с работы надо. Закрыть нужно тему с этими чертями. Рустама надо увидеть. Он должен знать, куда этот Салам делся.
- Игнат, тебе Ветрова зачем вечером?
- Писать буду, замысел у меня.
- Сегодня не буду я с тобой пить, Игнат. Я на днях зайду, тогда и выпьем. Если кто придёт с вопросами, ты позвони.
- Я, Серёжа, солью тебя, если кто-нибудь серьёзный придёт. И не буду ждать, пока паяльник, как «чурчхеллу» вставят. Тебе что? Они о тебе знают, я был с тобой, мы – друзья. С Ветровой спросили по твоей просьбе. Я что? Ну дал дуре в рожу и ещё дам. Пообещаю сдавать тебя клятвенно. Тебе что? С тобой потом обсудим, как их накуканить. Мы же знаем, что им надо…
Сергей простился с Балыком. Нужно было узнать реакцию дагестанцев на события, спросить Рустама по поводу Салама. Сегодня воскресенье, значит Рустам на городском стадионе, играет со старшей своей группой в самый зимний вид спорта - футбол.
Серёга шел к стадиону по городскому парку. Высокие ели, укутанные снегом, были неподвижны. Их, сейчас тяжелые лапы коснулись земли, и холодный ветер намел поверх колючек свои сугробы. Застывшее "Колесо обозрения" обречённо пустело открытыми ветру старыми креслами. Спускаясь по просторной, в три пролёта, в сталинском духе, лестнице Серёга вспомнил, как в детстве они летали на санках по тропе за каменными перилами. Трасса была жёсткая, с несколькими трамплинами, и юные саночники иной раз здорово отбивали свои детские тела. Сейчас никто не катался. Холодно. Ветер.
Горластая секция самбо носилась по запасному полю. Этих ветер не пугал. Серёга не сразу увидел Рустама среди вытянувшихся его учеников, многих из которых Серёга помнил ещё совсем детьми. Они с упоением гоняли мяч по снегу, мяч летал не туда, куда его пинали, это всех веселило. В воротах никто не стоял, поле большое, в снегу, в котором все барахтались в центре, а в ворота никто не мог попасть, что тоже всех веселило.
- Ашот, за меня поиграй, – крикнул Рустам и легко подбежал к Сергею. – Привет. Как дела?
- Да ничего Рустам, ты как?
- Нормально, тренируемся, в плане отдыха - в футбол бегаем, через неделю на турнир во Владик поедем. Я слышал, вы здорово дагестанцев наказали.
- А что говорят?
- Рассказывают, они пошли к тебе переговорить, а вы им в подъезд гранату кинули, одного своего завалили и одному ихнему по голове бейсбольной битой дали. Я его видел, у него такой синяк на лбу, сотрясение мозга. Мол, менты налетели, ему чуть не со стрельбой соскакивать пришлось. Правда, это?
- Они Спиридоныча застрелили, я им гранату в подъезд кинул, а Салама головой об дверь треснул.
- Вы вдвоём были, а их больше?
- Не совсем мы вдвоём были. Я позже Спиридоныча подоспел, а они вчетвером украсть кого-нибудь из моих хотели. Спиридоныч и попал под раздачу. Он, видно, одного заточкой ранил, тот, наверное, и выстрелил. Где твой этот вольник сейчас?
- В Махачкале. Голову лечит.
- Он в городе появится, ты будешь знать?
- Да, он сразу в зал идёт.
- Они к тебе больше с вопросами обо мне не подходили?
- Нет. Он не спрашивал, а я не стал суетиться. Меньше слов – дешевле телеграмма.
- Появится, ты маякнёшь? Мне с него спросить надо.
- Конечно, только аккуратно тебе надо. Ребята с Дагестана были, рассказывали они по Махачкале нормально людей навалили, с лесом связаны - поганая семейка, – Рустам продолжал. - Они по детству на подставах выигрывали. Старший за младшего боролся. Помнишь же всю эту кухню? Свидетельство о рождении младшего брата везёт. Рассказывают, ему десять лет, а у него грудь волосатая.
- Суки. Всегда суками были.
- Что?
– Да, товарищ один мой так говорит, познакомлю вас как-нибудь. Где вольник живёт, когда тут бывает?
- Да когда где. То в «Озёрном», то у девушки какой-нибудь.
- Девушки, – усмехнулся Сергей.
Да, Ветрова знатная девушка. Всем девушкам девушка. Самая девушкастая.
– Как фамилия этого?
- Он Салам Саламович Саламов. В Дагестане много таких Магомедовых Магомедов Магомедовичей.
Сергей простился с Рустамом. Ему захотелось пройтись по пустому зимнему парку. Обдумать всё происходящее. Он медленно пошёл вдоль стадиона в сторону озера. Вечное болотце напротив стадиона заковано в лёд и хрупкий, промёрзший камыш желтел на белом зимнем фоне. Засыпанные снегом аттракционы неподвижно берегли тишину.
Значит, пока всё упирается в Салама Саламовича. Ветрова других не знает. Какой-то информацией располагает Петя, но он молчит. Или подойти спросить? Ответит? Может, и нет. Хотя, может, и ответить. Кроме Пети, по мнению Олега, что-то знает Катька, вернее её мама. Куда, кстати девалась Катька? Как в воду канула. И как спрашивать у мамы? С Балыком прийти, он их лупит здорово. Та заявление в милицию напишет. Не убивать же её. Хотя, если она в теме, можно и убить. Они убивают – им можно. А нам почему нельзя? Докатились. Почему этот важный искатель шекеля сам не появится и не спросит? Уже раз пятьдесят бы подошёл, я бы ему шекель так отдал.
Сергей шагал по укрытым снегом, неровным плитам аллеи. Американские тополя важно раскинулись длиннющими ветвями над заросшим парком. Да, парк загажен прилично, что даже под снегом видно. Наверное, думают: как бы его приватизировать и продать. Петя выберется - порядок наведет. Да, наведет, но спрашивать у Пети ничего не будем. Он не скажет. Если что, через него стрелку забьём. Хотя неизвестно, что там будет на этой стрелке. И неизвестно, знает ли Петя этих серьезных людей. Подставу может организовать. Посредник какой-нибудь придёт. Самим бы на них выйти. Значит, нужен Салам Саламович. Вот, единственный и неповторимый. Он точно знает, кто его из Махачкалы сюда направил. Он шустрый сильно, наверняка знает. Эх, как с Молдаванки свалил. Ну что ж, будем ждать. Надо Олегу про Салама Саламовича сказать, может он сможет что-нибудь про них узнать.
Сергей вышел на озеро. Далеко впереди синел Бештау. Серёга ступил на крепкий лёд. Ему сначала было жалко топтать белую гладь, но потом, как в детстве, разбежался и прокатился несколько метров на ногах. Мелкие снежинки били лицо. Остроносые сапоги нагребли снега. Сергею вдруг стало по-детски хорошо. Он поднялся на островок. Прошёл по нему. Ещё раз пожалел о рухнувшей иве. С Димкой надо тут погулять. На санках надо его с Машука прокатить. С Татьяной помириться. Хорошая она все-таки. Надо найти её. Поеду к родителям, заберу Димку и вместе с ним за Татьяной. Ветрова живёт с Саламом, Татьяна с Серёгой, тирский шекель как-то всех вдруг объединил.
***
Февраль сменился промозглым мартом. Весна не торопилась вступать в права. Снег растаял, покрыв город слоем грязи, натасканной людьми за зиму. Деревья в сквере Анжиевского колотили голыми ветвями. Мелкий, холодный дождь с мокрым ветром носились по пустому бульвару, врывались в пустой Цветник. Бармен Алёша из "Тет-ат-тет" курил на балконе, кутая своё детское лицо в клетчатый плед. Ветер швырнул в лицо Алёше сноп мелкого дождя, и бармен торопливо убежал в прокуренное кафе. Над стекающим в водосточную яму ручьем серного источника, перед новой колоннадой, ведущей на бульвар, клубился тухлый пар. Пар разлетался под порывами ветра, но тутже собирался обратно. От пустой «Китайской беседки» веяло сырой тоской.
Промозглым мартом Сергей с Балыком хоронили Спиридоныча. Игнат не знал старика при жизни, но расчувствовался, наслушавшись рассказов.
- Жаль, не знаком я с ним. Скала. Эх, вот бы такого написать.
Не было друзей у старого вора. Не было у него, детдомовского, и родных. Балык нанял катафалк и могильщиков. Серёга с Балыком сами несли неожиданно лёгкий гроб по кладбищу, вдоль дороги на Нальчик. Нанятый таксист привёз священника - молодого батюшку со светлой бородкой. Священникотпел вора. Серёга с атеистом Балыком держали свечи, которые все время гасли под сырым ветром. Тёмное небо встречало беспокойную душу слесаря. Таксист ждал священника. Могильщики бодро закопали Спиридоныча, и высокий Балык держал крест, чтобы его вкопали ровно. Серёга отдал на храм. Священник пошёл в такси. Серёга отдал пакет с едой и водкой могильщикам, здоровым краснолицым парням в толстых золотых цепях под ватниками. Они позвали с собой, но Серёга отказался.
- Пойдём к тебе, Игнат. В подвал хочу.
Они уехали на такси, и пока пожилой таксист выруливал со слякотной грунтовки на трассу, Серёга глядел через заднее стекло на поросшее прошлогодней, волнующейся под ветром травой, кладбище. Свежаямогила горела белым деревом нового креста. Такси выбралось на асфальт. Сергей отвернулся. Матвей Спиридонович Сквозняк нашёл свой вечный приют.
***
- Игнат, давай без баб сегодня. Я товарища позову, хотел с тобой познакомить. Он колоритный, характерный.
- Хорошо. Тем более, что бабы у меня есть писанные, я тебе покажу.
Балык и Сергей заехали на рынок имени Лермонтова. Знал бы поэт, что благодарные читатели его именем рынок назовут, где барыжий дух, квашенная капуста, да паленая водка за шестнадцать рублей из-под ларёчного прилавка. На рынке проголодавшиеся друзья набрали той самой квашенной капусты, солёных помидор. Купили разного шашлыка в армянской шашлычке, жаренных на шампуре картошки и белых грибов. Горячее завернули в фольгу, сложили в пластмассовые коробки с плотными крышками. В магазине «Холод» Балык взял два здоровенных пузыря дорогущей водки в высоких коробках, огромную банку какого-то сока, одноразовой посуды.
- Мы с ума не сойдем? - глядя на водку, спросил Сергей.
- Не должны. Я уже так делал.
Таксист повез их когда-то шикарной, но теперь попиленной аллеей американских тополей, потом вдоль трамвайной линии, мимо музыкальной школы с неясным рисунком на фасаде концертного зала, серых многоэтажек, в сырых разводах на грязных стенах, местами измазанных неталантливым граффити. Голые клёны уныло жались к кирпичным хрущёвкам. В сыром, холодном тумане с тихим грохотом проплывали цветные трамваи со скучными, бесполыми лицами внутри. "Линолеум" желтел скамейками пустой веранды.
Рустам с большущей спортивной сумкой через плечо ждал Сергея возле серо-советского здания спортивной школы. Небольшой Рустам юркнул в такси, поздоровался, посмотрел на коробки с водкой в Серёгиных руках. Казалось, что если Рустама правильно сложить, то его запросто можно вставить в коробку. Рустам, глядя на коробки, сказал:
- Сильно, – и потом, глядя на огромный череп Игната Сигизмундовича, повторил, – Сильно.
Балык посмотрел на спортивную сумку, куда тоже можно было положить небольшого Рустама, и произнёс:
- Сильно.
В подвале у Воропая как всегда по-бичугански уютно. Наталья Стакан в этот раз хранила молчание. Хотя, наверное, просто была на работе. Сырой двор в желтовато-белых, в мелкую крошку земли, плитах травертина скучал в ожидании весёлых людей у мангала. Балык с Серёгой намёрзлись на кладбище и решили костров не разводить, просто посидеть в подвале, попить, да послушать музыку, которой у Балыка огромное количество.
Балык быстро организовал стол. Расставил одноразовую посуду.
- Я это уже видел где-то, – пробормотал Сергей.
- Малой, разливай, - командывал Балык.
Рустам аккуратно налил по полной. Воропай вывернул лампочку под потолком, зажёг керосинку. Большие тени легли на отбитую штукатурку. Молча помянули Спиридоныча.
- Я хочу вам одну песню поставить. Знакомый мой, в трамвайном парке работает, трамваи водит. Вот, диск записал. В нём революция булькает. Книги про семнадцатый год собирает. Он срочную в Молдавии служил, ранен был, анашу курит, хороший мужик.
Балык завел свой CD-проигрыватель. Вывернул ручку громкости. Послышалось дыхание CD, и подвал вполз жёсткий и тихий рёв бас-гитары в стиле вокально-инструментальных ансамблей семидесятых и злой, заполняющий всё пространство, высокий, даже пронзительный голос вагоновожатого. Вдвоём, в духе: «Я иду по Уругваю», они резали простую мелодию:
Почистил дедовский ТТ.
Затвор в порядке, даст как надо.
Я точно знаю где. Один и без отряда.
Я замочу сегодня гада.
Крепко подхватились ударные. Ржаво заскрипела гитара. Заголосило пианино. Вагоновожатый определённо зверел.
Не личный враг - мы не в делах.
Как он - всегда для баб награда.
Они забыли страх, в фуршетах и парадах.
Я замочу сегодня гада.
Любительское отреньканье вдруг разрослось и превратилась в полноценный эстрадный оркестр.
Их много – я почти один.
Они давно всех кормят ядом.
Они наставят мин, фугасов из снарядов.
Я замочу сегодня гада.
Вдруг все затихли. А вагоновожатый продолжал:
Обрез почищен – я побрит.
Продались все – на мне оплата.
Они зажгли, и мир горит. Зверюги с зоосада.
Я замочу сегодня гада.
На мгновение замолчали все, включая злого певца. Во внезапной тишине соло-гитара и бас в унисон дали мелодию: бас отрывисто, с придыханием, соло-гитара выматывающим, ржавым звуком. После первой фразы, сотрясая камни подвала в рваном ритме, мощно, в две бочки, в тарелки вошёл барабан, сильно подхватил прежний ритм, насытив его каубелом. Соло-гитара скрипела с откровенно хрипящим, но акцентированным басом. Клавишные держали мощный фон. Ритм-гитара строчила резкие септаккорды на верхних ладах.
На последней фразе снова бросились в тишину.
Я замочу сегодня гада.
Убедительно сказал охрипший вояка из депо и все сорвались в безумную коду, которую, после полной тягучего звука и диких ударных паузы, как будто отрубили топором.
Пока громыхала песня ярости, Игнат слегка пританцовывал, мелко подрагивая, двигая в такт согнутыми в локтях руками с огромными своими кулачищами. Рустам смирно, как школьник, аккуратно сидел, глядя на танцующего Балыка, честными, детскими глазами. Сергей слушал песню и думал, что в трамвайном депо, наверное, уже существует какой-нибудь кружок марксистов. Что делать. Революция у нас в крови.
- Сильная песня. – выдохнул Рустам.
- Самая песня, Спиридоныча поминать, – сказал Серёга. – Ему бы понравилась.
- С песней по жизни. Пойдёмте, новую работу покажу, – пригласил Балык в мастерскую.
С картины неугомонного Балыка на Сергея и Рустама откровенно вываливались два голых женских туловища, прописанные в мельчайших подробностях, с прыщиками, родинками, волосками. Живые туловища в каплях холодного дождя устало жались на фоне свинцового неба.
В первом туловище: белом, прямоугольном, с мокрой, от этого как будто лысой головой, с тонкими, обесцвеченными, короткими волосами, с красным, налитым, отёкшим лицом, с заплывшими белесыми глазками, с синяком под левым, с тусклым ртом, квадратными грудями, без талии, целлюлитным брюхом со шрамом от аппендицита, толстыми, коротковатыми ногами буквой икс, очевидно угадывалась Ветрова.
Второе туловище: смуглое, длинное и худое, в рыжих, крашенных патлах, свисающих мокрой паклей, с изнемождённым, немного обвисшим лицом, большими стыдливо-жалобными, с красными прожилками на белках, карими глазами побитой собачонки, искусанными, обветренными губами, помятой, пустой грудью, с выпирающими тазовыми костями, на худых ногах с заметными пеньками слегка не бритых волос на голенях, явно принадлежало Полтавской-Стакан.
В контрасте с чёрным, полным дождя небом, тела кричали своей беззащитной обреченностью. Под босыми ногами с облезлым педикюром валялся мёртвый жёлтый кленовый лист. Внизу лаконично звучала надпись.
«За Зо. Всё кончено.»
художник Балык.
- Сильная картина, – оценил Рустам – Девушкам надо спортом заняться. Спорт сильно помогает, хотя кончено у них всё. А почему «За Зо»?
- Во времена второй свежести Спиридоныча, – начал популярно объяснять Балык, – в Советском тогда ещё Союзе, в чей-то народно-хозяйственной голове, вероятно, занятой в социально-культурной сфере, родилась высокая мысль бракосочетать неохваченных лаской и любовью строителей коммунизмы. Советскому человеку закомсомольского возраста считалось неприличным хаживать на одни танцы с комсомольцами. Тётям негде было знакомиться с потенциальными фаллобракожертвами. Оттого в городах высокой культуры быта стали организовывать клубы знакомств, где свободные от брака коммунизмазастройщики могли бы собираться, танцевать, пить чай и есть пирожные, знакомиться с товарищами о других половых признаках и всё такое, что укладывается в дальнейшие отношения этих самых полов. И всё под соусом перспективного получения соответствующего штампа в паспорте. Такие клубы назвались: «Кому за тридцать», «тридцать» писали цифрами, и народ прозвал всё это: «Кому за зо».
Серёга, глядя на картину, отчетливо понимал, что всё именно кончено и ничего уже не будет. Эти голые бабы вызывали одновременно омерзение и жалость, и какое-то бессилие. Не поможешь. Нечем. Вот, не случилось, не состоялось. Голая правда. Всё уже было. Лучшая половина жизни прожита. Будущее вспухло густой целлюлитной апельсиновой коркой и повисло пустыми сосцами. Он ещё яркий, этот кленовый лист, но уже не на ветке. Он ещё как будто живёт, но уже умирает. Вон, даже простодушный Рустам понял, что ничего уже не будет. Зелёная, невыносимая тоска и желание удавиться. Тяжелая картина у Балыка получилась.
- Игнат, ты тут веревки с мылом не держишь?
- Нет. Не держу.
- А почему?
- А мне интересно, чем это кончится. Вот всё это, – Балык раскрыл огромные объятия. - Созидание - разрушение, дерьмократия, партократия, феминизация, эмансипация. Религия – опиум для народа. Толстое священство всяких мастей, от узкоглазых до пучеглазых, но все в «мерседесах» и на симпозиумах, в засос с президентами, султанами, королями-педерастами или королями-людоедами. Религия во имя мира. А из-за этих козлов все войны. Рок против наркотиков - пчёлы против меда. Выставка современного искусства. Бездарь какой-нибудь гвоздь в доску забьет, назовёт «Стержень вечности», а быдло ходит и смысл ищет, диссертации пишут. Вбитый гвоздь как символ конструктивизма. Все сдохнем - оно понятно. Смерть всегда прибыльна кому-то. Вот я, от смертей дорогую водку жру и марципанами закусываю. Но я хочу посмотреть, пощупать, взять как бабу и полапать везде всё это, понять хочу. Вот чем?Чем это кончится? – Балык выдохся, махнул рукой. – Жрать пошли. Малой, наливай.
Через час приехали Олег и Михайло. Олег злой и расстроенный. Михайло мрачный. Они посмотрели на тоскливое творение Балыка и Олег сказал:
- Да иди ты со своим социалистическим реализмом.
- Я от жены вчера ушёл. У отца живу, – пробормотал Михайло.
- Не надо соплей, – громко сказал уже набравшийся Балык. – Ушёл и хорошо. Воля. И хорошо, что есть куда уйти. К отцу. Не к тёте, а к отцу. Оно правильно.
- Что случилось, Олег? – спросил Серёга.
- Случилась, случается, происходит. Мы живём в этом. За неделю четырех человек наших убрали.
- Сотрудников?
- Да, нет. Людей, с которыми мы работали. Гражданских. Хорошие были люди. Патриоты. Страну любили. Два имама, про убийство одного аж экстренный выпуск новостей на центральном телевидении устроили. Одного депутата местного народного собрания и бизнесмена. Бизнесмен, правда, хитрый был и Родиной мало интересовался, но в нём было здравое начало, за которое мы зацепились. Депутат в выражениях никогда не стеснялся. Он вещи своими именами называл. Имамы - просто мужики. Характерные, горячие. И самое главное. Эти люди ни от кого не зависели. Ни от нас, ни от кого. Они с нами работали потому, что поняли, куда все это катится, что ещё немного времени и Кавказ поползет из России. И не просто поползет, а через новую кровь и войну. Они за Россию душой болели и за неё и легли. Чурки. Вот, тебе и чурки. Люди, с большой буквы люди. Герои. За правду жизни отдали.
- А ты?
- А что я? Рапорт на перевод написал, оттого что дни мои там сочтены. В отпуск пошёл. Отправили со страшной скоростью. Улыбались. Довольные.
- В другую Мурлындию поедешь?
- Из Мурлындии в Мурлындию. На мне и море высыхает. Спасал Россию, теперь приходится свой зад спасать. Велика Россия, а отступать некуда, позади Грузия. Давят суки.
- А домой?
- А кто меня тут ждёт? Тут же курорт. Тут маслокрады, таксисты, мечтавшие о ГАИ, а попавшие в ЧеКа. Они меня не пропустят, они меня ещё быстрей убьют, чем те, которые теперь целятся. Они тут корни пустили. Их вырвать, никакого здоровья не хватит. А с ними работать, у меня нервов нет. Всякие дети милицейских начальников, крупных бизнесменов, зятьки. Знаешь, бывают такие. В зятья набьется к кому-нибудь и сидит тихонечко, пьёт умеренно, ждёт пока вопрос его продавится. Тихо, сытно. Я буду НАТО с Кавказа гнать, а эти таксисты будут говорить: «Дверью не хлопай».
- Нет, ну, ты так не скажи. Все когда-то кем-то были. Откуда-то ведь нужно было начинать.
- Да. Нужно. Но один начал с завода, слесарем, или с больницы, санитаром, на товарной станции, грузчиком, а другой из официантов, таксистов, продавцов. Не получится из официанта офицера. У официанта психология искателя теплых мест. Официантам глубоко всё равно, от кого чаевые брать…
- Ну, что в городе вон сколько таксистов. Что, все уроды?
- Нет. Но офицер и сфера обслуживания вещи несовместные.Сфера обслуживания - это барин сыт и слуга не голодает. Офицер - это тяготы и лишения военной службы во имя высокой цели. Служба - эта пахота, если служить по правде. А официант не служит. Он сидит тепло. Лошади пусть пашут.
- У меня есть тост, – объявил Михайло. – Я всю жизнь работал как эта самая ваша лошадь. Но сумел ли я что-нибудь сдвинуть с места? Всё, ради чего я жил, всё летит к чертовой матери. Работа не сделала меня счастливым. Семья сделала меня несчастным. Про жену говорить не буду. Сын вырос и уехал. Я чувствую себя пушкинской старухой у разбитого корыта.
- Что-то печальный у тебя Михайло тост. Пить не захочется. И мало ты на бабку похож, – мрачно бормотал Олег.
- Но я скажу неожиданность, – продолжил Михайло. – Я скажу. А может не всё ещё потеряно? Я найду сейчас новую работу, может, заново женюсь и рожу новых детей.
- Ну, Михайло, – заорал Балык. - Раз в пятьдесят новая работа, новая жена и новые дети, то что получается? Будет тебе сто и опять жениться?
- Быки, – напомнил тактичный Сергей. – Быки. Мы Спиридоныча поминаем.
- Оно ему так больше, я думаю, нравится. Очень в духе Спиридоныча. Он если бы дожил, в сто лет обязательно женился.
Дальше завертелась обычная пьянка. Раз двадцать ставили «Почистил дедовский обрез" и хором орали: «Я замочу сегодня гада!». Михайло забыл про свой наступающий развод, Олег забыл про своих погибших друзей, Серёга забыл про монету, да и Татьяну, Рустам забыл про свою несостоявшуюся олимпийскую победу.
- Главное, – говорил пьяненький Рустам, подняв указательный палец в местами осыпавшийся потолок, – главное, водку черемшой не закусывать. Блевать бывает противно…
Надувшись водки, выбрались на балыковский двор, где уже валялась пьяная ночь. Балык растолкал ночь, поставил керосиновую лампу на стол. Ночь поворчала как пёс и спряталась в тёмном углу. Балык заварил свой битый чайник, достал колотый сахар, вишнёвое варенье. Грязная Молдаванка не рождала ни звука. Чёрное небо бросило холодную мартовскую сырость на город. Весёлые поминки кончились, и крепкий профиль Спиридоныча лег игрой теней на каменный забор.
***
Сергей гулял по Цветнику. Несмотря ни на что последнее время он чувствовал себя воодушевленным и спокойным. Покой и воодушевление ему принесли примирение с Татьяной, которая все равно дулась, и миллион долларов, выловленный в сливной яме на сквозняковском пепелище.
С Олегом миллион ловили так. Основательно подготовились. Купили разборные удочки и сделали из них своеобразные бамбуковые багры. Подготовили канистры с водой, чтобы быстро отмыть найденное от дерьма. Купили по паре здоровых резиновых рукавиц.
Миллион Спиридоныча доставали две ночи.
- В дерьме лучше ночью ковыряться, – мотивировал Олег. - Позору меньше. Не веришь? Спроси у Спиридоныча.
Ковыряться в дерьме было очень гадко. Разворошенное дерьмо воняло как тридцать тысяч тонн дерьма. К тому же, хитрющий Спиридоныч закатал свои доллары в пластмассовые канистры, сделанные как квадратные банки, с прорезиненными, завинчивающимися крышками. У канистр ручек не было, и ловить их бамбуковыми баграми было очень трудно. Как он их планировал достать, осталось загадкой. В первую дерьмовую ночь рыбаки смогли унести только добрые брызги дерьма на штанинах.
На вторую ночь Олег откуда-то принёс общевойсковой защитный комплект. Сергей вспомнил, как в армии их гоняли летом в этих комплектах. Десантники отрабатывали действия в зоне применения химического оружия. В резиновом комплекте было очень жарко, и у Серёги потекла шариковая ручка, которую он забыл достать из кармана своего камуфляжа.
Решили снести сортир. Здоровяк Серёга взял деревянную кабину за толстую балку в основании и просто перевернул на бок.
- Как много дерьма! Что за судьба? Вся жизнь в дерьме…
Без вдохновения вырвалось у наряженного в резиновый комплект чекиста, и он, в свете ущербной луны, полез в холодное дерьмо. С проклятьями Олег выбрасывал одну за другой пять канистр.
- Из дерьма конфету, – зло ворчал Олег, выковыривая очередную канистру.
- Чтобы что-то достать из дерьма, нужно, чтобы сначала кто-то в дерьмо что-то положил.
Серёга стеснялся смеяться, но было очень смешно, когда Олег, неуклюже вылезая из ямы, поскользнулся и нырнул в дерьмо по самую шею. Общими усилиями Олега достали из дерьма. Серёга обливал Олега в комплекте водой из банок, но воды оказалось мало. Хорошее старое дерьмо забилось везде, где могло забиться старое дерьмо.
- Мне кажется, что у меня во рту очень много дерьма.Я уже ел говно раньше, но столько никогда не было, - Олег ругался изо всех сил, густо, длинно, целыми предложениями, в которых не было ни одного приличного слова. - Федеральная резервная система - как философский камень современности.
От воды, как и от других коммуникаций, двор Спиридоныча отрезали всякие коммунальные службы. Всё воняло дерьмом. Олег вылез из резины, которую ему нужно было вернуть. Сунулся в сгоревший и уже разорённый, загаженный бомжами дом, наступил там в дерьмо, чертыхаясь, набрал горелых тряпок, застелил ими багажник «Мерседеса», свалил туда вонючий комплект, на него поставил канистры с миллионом.
Мыть проклятый комплект и миллион решили у Сергея в ванне.
- Тебе всё равно ремонт делать.
Сели в машину, тронулись, открыли окна, но всё равно воняло на весь город, до рези в глазах, до боли в ушах и зубах. Когда заходили в квартиру, Татьяна, открывшая дверь, спросила.
- А чем это так воняет?
Всё свалили в ванну и стали мыть струей из душа. Когда открыли канистры выяснилось, что они очень плотно набиты пачками денег, завернутыми в целлофан, и достать их через горло канистры очень трудно. Как это всё Спиридоныч устроил, можно было только догадаться. Сергей предложил канистры разрезать. Он подпиливал горло дедовской ножовкой по металлу и потом рвал канистры своими ручищами. Выяснилось, что некоторые канистры протекли, целлофан на пачках порвался, наверное, когда Спиридоныч их плотненько запихивал. В общем, часть денег тоже провоняла, и Серёга мыл доллары в прабабкином жестяном тазу. Изумленный таким обращением президент Франклин злобно пялился с купюр. Деньги разложили сохнуть по всей квартире. Их оказалось один миллион пятьдесят семь тысяч четыреста долларов.
- Вот, кто мне теперь скажет, что деньги не пахнут? Гадко как. Ну, Спиридоныч. Он и мертвый, вон какие штуки выкидывает, - Олег с ненавистью понюхал рукав кожаной куртки, потом посмотрел на Сергея. – Миллионер навозный.
Серёга снял на имя матери сейф в Сбербанке, куда сложил проклятый шекель и доллары. Оформил нотариальную доверенность на себя на использование сейфа. Если что, менты не сразу разберутся что, на кого и где. Будет время перепрятать. Решили осваивать сумму постепенно, без рывков, поэтапно организуя бизнес. Серёга провёл всю предварительную работу по организации книжного магазина: зарегистрировал частное предприятие, созвонился с поставщиками. Он объяснил всем, что его интересует исключительно литература научного, культурного, религиозного плана, а также классика и детская литература. Никто не спорил, все согласились, спрашивали только о сроках. Сергей назвал конец апреля. Ну, да. Петя изберётся, закроет штаб и можно начинать ремонт, и обустройство. Теперь всё это делается быстро. Всё есть, только плати. Прежний хозяин Сергея недовольно косился. Оно и понятно. Во-первых, рождался новый книжный конкурент. Во-вторых, думалось, что Серёга открывает магазин на средства, украденные на прежнем месте работы.
***
Через неделю после похорон Спиридоныча к Сергею домой часов в семь утра пришёл Рустам.
- Серёга. Салам в городе.
- Где?
- Салам вчера в зал заходил, с пацанами пообщался, говорит, бороться пока не будет, сотрясение у него. Они вдвоём с братом приехали. Брат меньше всех от твоей гранты пострадал. Квартиру сняли тут недалеко.
- Зачем приехали?
- Не говорит. Знаю, брат у него стрелок хороший, охотник.
- Вдвоём приехали? Мало их что-то.
- Мало - немало, не знаю, а семью тебе вывезти надо.
Михайло поднял Татьяну с Димкой, объяснил ей всё. Татьяна вздохнула, согласилась, только спросила:
- А это, ведь, кончится когда-нибудь?
- Обязательно и скоро. Бери Димку, к отцу моему поезжайте, но больше не уходи от них. Я скоро вас заберу.
- Хорошо.
Димка обрадовался, узнав, что он снова едет к дедушке Серёже.
- Мы будем из пластилина человечка лепить, со всеми внутренними органами.
- Мороз по коже, – сказал Рустам, глядя на Димкину книгу. – Сильная книга.
Татьяна уехала с Димкой. Сергей вызвал такси. Они вдвоём с Рустамом проехали по сырой Молдаванке в сторону железнодорожного вокзала. Рустам показал дом, где Салам и его брат сняли квартиру. Типичный двухэтажный особняк застройки начала двадцатого века. Высокие окна, сложная кладка фасада в духе неоклассицизма из машукского камня и потемневшего жёлтого кирпича, кованые ворота, большой двор, заросший грецким орехом, соснами, виноградом и нестриженными кустами самшита, в сараюшках и гаражах вдоль стен толстого, в два человеческих роста каменного забора. Один подъезд со стороны двора, под кованым навесом в чугунных завитушках. Двор и тротуар вдоль дома неровно застелены машукским камнем.
Решили украсть Салама и расспросить его хорошенько обо всём. Пора этот цирк заканчивать. Олег договорился о «Газели», с номерами позволяющими проезжать мимо постов милиции без досмотра, привёз четыре маски с прорезями для глаз. Вечером Олег, Сергей, Игнат и Рустам отправятся на дело. По замыслу Олега, он и Балык встретят Салама с братом, если они будут выходить из дома. Олег планировал встретить бейсбольной битой, Балык просто кулаком, чего, наверное, и коню хватит. При этом Сергей и Рустам будут страховать их сзади. В случае если дагестанцы пойдут с улицы во двор, то встречать их будут Сергей с Рустамом, Серёга – с колдана, в смысле – головой в нос, Рустам пройдёт в ноги. Олег и Балык, соответственно, подстрахуют. Совещались в подвале у Балыка. «Газель» Олег загнал во двор, находящейся рядом пожарки.
- В любом случае звуков быть не должно. Встретили, без разговоров по голове, закинули в Газель и ушли. Душите, бейте, что угодно, но чтобы соседи не успели милицию вызвать. Кто первый схватил, тот держит, второй рот скотчем заклеивает. Сразу, жёстко. Потом руки замотали и в машину. Один будет - одного берём. Двое, значит двоих, только дерзко надо, сильно, не нежно. Цена вопроса - наши жизни. Они могут быть вооруженые, а скорее всего, и будут. Менты вдруг - потом не отвертимся. Мне не хватало ко всем проблемам ещё и участие в похищении человека. Вот, мои командиры обрадуются. Хотя этих и человеками назвать трудно…
Олег достал четыре пачки скотча, достал два небольших ножа.
- Скотч в карманы, Рустам, ножи подточи, скотч ими резать.
- Зачем столько скотча? – спросил Балык.
Олег отлеплял у скотча концы, формировал на каждом из концов как бы ручки, чтобы можно было сразу ухватить.
- Подготовились, рты и руки сразу замотали. Времени будет очень мало. На всё про всё от силы тридцать секунд. Стрелять нам нельзя. Шум нам ни к чему. Но если стрелять- то в голову. Это край. Живых быть не должно. Нам, зачем свидетели? Нам свидетели ни к чему. Работаем в масках. Не курить и не бакланить. В случае стрельбы я Михайле звонок выдаю, что пожар, он раньше ментов должен быть, дорогу перекроет, пока мы уходить будем. Пожар вот, – Олег достал небольшую канистру с примотанным к ней шнуром с красноречивым кольцом. – Это огнепроводный шнур - штатный боеприпас, дальше детонатор с кусочком пластида. Шнур будет гореть минуту. Стрельба, нестрельба, Рустам, дергаешь кольцо на шнуре, укладываешь канистру за какой-нибудь сарай. Рванёт - шуму много, огня много, потери минимальные. Стрельбы не было - Михайло подъедет реакцию ментовскую снимет. Чтобы подъехать, ему повод нужен, то есть пожар. Пока разберутся, пожар тушить, кто, что видел, тётки, паника, мы уже за городом. На дачах, что за очистными сооружениями, у меня тихое место есть. Команда: «Канистра» - значит всё. Стартуем. Но трупы берём с собой. Трупы и раненных, если будут. И своих, и чужих. Да, друг к другу обращаемся: «Брат». Стартуем по-одному. Если что – пили у Балыка. Всё, пошли. Игнат крайний выйдет, включай своего вагоновожатого. Чтобы на повторе пел, пока не вернёмся. За полчаса собираемся в «Газель».
***
Вечером "Газель", с заляпанными грязью номерами, загнали в разведанный двор, под орех, и она оказалась малозаметной. Машину поставили так, чтобы удобно было из неё выскочить и легко можно было открыть заднюю дверь.
- Каждый занимается тем, кто перед ним, если на том двое, хватает того, на ком один. Их надо рубить. Нельзя до стрельбы доводить, – тихо напомнил Олег.
Рустам юркнул в темень двора, забрался по кирпичным выступам на второй этаж, посмотрел в окно. Ловко вернулся.
- Дома они оба. Телевизор смотрят.
- Трезвые?
- Они ж не пьют.
Олег с Балыком остались ждать в «Газели». Серёга и Рустам притихли за выступом каменного крыльца. Ждать пришлось часа два, и подвижный Рустам дважды поднимался к окну. Серёге хотелось курить. Он застоялся на воздухе, проголодался. Вот послышался шум шагов и приглушенная гортанная речь. Они. Рустам кинул лёгкий снежок в лобовое стекло «Газели». Олег и Игнат в масках вышли из машины, зашли за угол. Встречать дагестанцев они будут из-за угла.
Салам с братом спокойно вышли из подъезда, двинулись в обход здания к воротам. Всё произошло быстро. Брат у Салама, крупный мужик, на две головы выше низкорослого своего родственника, не ожидал балыковской подачи. Игнат, появившись из-за угла, треснул, в свойственной ему манере, великана в подбородок. Дагестанец беззвучно шагнул и упал лицом вперёд на Балыка. Одновременно Олег что было сил хватил своей битой по ногам Салама. Тот тоже упал, сразу вскочил, побежал было в подъезд, но уже стоявший на пути Сергей просто подхватил маленького борца подмышки и ударил своим чугунным лбом в живое лицо. Салам охнул и потерял сознание. Откуда-то из него вывалился пистолет с длиннющим стволом. Серёга так на руках и отнёс малого в «Газель». Рустам заклеил Саламу скотчем рот, замотал сзади руки. Игнат и Олег тащили здорового дагестанца к машине, Серёга подхватился помочь. Олег быстро упаковал и здоровяка, но тот, кажется, не шевелился.
- Канистра,- тихо подал команду Олег.
Рустам принял канистру, ловко выскочил из машины, на ходу дёрнул кольцо, раздался щелчок пробитого капсюля. Рустам закинул канистру в узкий, заваленный досками проём между забором и старым металлическим гаражом. На ходу нагнулся, поднял выпавший у Салама пистолет, легко влетел в кузов уже тронувшейся "Газели".
- Уходим, - командовал Олег. - Этим шапки на морды, скотчем, где глаза, замотать. Готово? Маски долой. Сорок секунд. Чёрт. Долго.
Когда выезжали со двора, мимо проехала пассажирская "Газель". Сергей смотрел в окно на проплывающий вокзал и думал. Вроде тихо. Шума не было. Они были в масках. Лиц никто не видел. Темно. Компрометируют только рост Балыка и "Газель". Случайный свидетель может быть? Может быть. "Газелей" в городе тысяча. Белая "Газель". Нет, "Газель" - не проблема. Темно, не видно.
Промозглый мартовский вечер принял в себя белую "Газель", растворил её в лабиринте старых улиц. Олег повёл машину по Парковой. Спускаясь по крутой улице вдоль стены трамвайного депо, Олег выключил переданные Рустамом телефоны дагестанцев. Сзади полыхнуло – рванула канистра. "Газель" вышла на Первомайскую, оттуда, мимо автовокзала, на улицу Дзержинского, потом по старинной Теплосерной, мимо тюрьмы, где «Пашу-волосы» кончали, и мясокомбината, директор которого недавно удавился под влиянием делового партнёра. Выскочили на трассу «Ростов-Баку». Дальше вперёд, вон из города, мимо рынков к просёлку, ведущему на дачи. Милиции по дороге не было. Удачно. Вверх по мёрзлой грунтовке, на бугор, и "Газель" скрылась в дачах.
Олег загнал машину за забор недостроенного бетонного сооружения, с перекрытиями, но без крыши. Дагестанцев выволокли и утащили в холодный подвал недостроя. Времени на всё была ночь. Когда стали приводить пленных в чувство, поняли, что Балык убил здорового своим кулачищем. Просто убил.
- Я не хотел, – искренне сказал Балык.
- Сильно, – сказал Рустам.
Салам стонал. Олег отвел Сергея в сторону.
- Братан, ты понимаешь, что это значит? – он кивнул в сторону трупа.
Серёга понимал. Это значит, что Салама надо кончать. Он свидетель. Куда девать два трупа? Рустам сорвал скотч с лица Салама. Сергей подошёл и сорвал с него шапку. Прятаться смысла не было. Салам смотрел теперь детскими, испуганными глазами. На вид ему года двадцать два. Серёге стало его жалко.
- Рассказывай.
Косясь на затихшего брата, Салам путано, но быстро рассказывал. Они живут в Махачкале с родителями и братьями. Отец работает заместителем главы одного из городов в республике. Отправлял их в город на дело отец. Раньше в Махачкале, по указанию отца, они убили пять человек, горских евреев. Все убитые были дальние родственники. Убивали из-за дележа денег, каких, Салам не знал, но знал, что что-то с рыбой связано. У них есть дальний родственник, который работает прокурором того же города. Он моложе отца, но отец его почему-то слушается. Под родственником находится большой клан, который занимается торговлей икрой. Саламу было известно, что ещё покойный отец этого прокурора очень искал старинную монету, которая теперь имеет большую цену. Что за монета, Салам не знает, какой-то шекель, но за неё давали хорошие деньги. В этот раз они приехали без конкретной задачи. Им сказали, к Рустаму в зал зайти, узнать про Сергея и ждать приезда ещё людей с Дагестана, которые расскажут, что нужно делать. Когда Сергей кидал гранату в подъезд, прокурор сидел в машине. Он и приказал уехать, бросить братьев. Они с больницы убежали и дома лечатся. Тут как бы в розыске, но прокурор сказал, что дело закроет. Ему есть, с кем тут решать.
- Как зовут твоего этого прокурора - рыбного царя?
- Малах Исраилов.
- Как выглядит?
- Ну, такой: лет сорок ему, чёрный, как я, худой, высокий он, курчавый, нос горбатый, глаза навыкате, подбородок маленький. Его в детстве совой дразнили.
Салам подобострастноулыбался. Он надеялся, что их не убьют. Он не понял того, что брат уже мёртвый.
- Телефон у тебя его есть?
- Нет, он всегда отцу звонит, когда надо что-нибудь.
Да, шифруется, значит боится. Вот, теплее. Теперь Сергей отозвал Олега в сторону.
- Это тот человек, который у меня обыск делал, ну, помнишь, тогда в первый раз. Он, правда, на сову похож.
- Ну, и легче нам от этого?
- А знаешь, где мы его потом видели?
- Где же?
- В театре, когда на это уродство ходили. Он ещё шикарный такой, с розой в петлице, тосты двигал.
- Да, театр. Ну, что ж. Следующая серия - Екатерина Михайловна. Она нас туда привела. Так, с этим ясно. Этот больше ничего не знает. Исрапилова я через наших установлю.
- А вы нас не убьёте? - С надеждой спросил Салам.Он думал, что брат жив. Было видно, как ему страшно. – Не убивайте нас…
Серёге было очень плохо на душе.
- Нет, что ты, – Олег натянул шапку обратно на голову Салама, содрал куртку с убитого Балыком дагестанца, взял пистолет Салама, передёрнул затвор. - С глушителем пекаль-то.
Олег обернул руку с пистолетом курткой, подошёл и выстрелил лежащему на полу Саламу в голову. Хотя и приглушенный, выстрел в бетонном подвале больно ударил по ушам. Салам тоже затих.
- Глушитель самопальный, – пробормотал чекист.
- Мы не спросили его, зачем они Лену убили?
- А что это меняет? Зачем нам эта информация? Всё ясно. Есть Исрапилов при конкретных деньгах, он и ищет монету. Связи у него крепкие. Исрапилову монету подарим и теме конец. Слышал, ещё отец его монету искал. А эти родственники его, я думаю, ему самому не нужны. Сильно в теме они. Убили много. Ладно, куда их?
- Куда-куда. – мрачно отозвался из угла Балык. – На кладбище. Куда.
- Талантливо. У вас крематория там нет?
- Нет. В свежую могилу прикопаем, да и делов.
На Серёгу вся эта ситуация произвела гадкое впечатление. Он понял, но как-то не осознал, не прочувствовал сразу того, что смерть одного дагестанца повлечёт и смерть второго. Вот она смерть, простая и страшная, лежит на бетонном полу в двух экземплярах. Два трупа в течение двух часов, пускай даже это трупы врагов, хладнокровно вырезавших простую семью, но два трупа за два часа это слишком много. Серёга посмотрел на Балыка. Тот спокойно курил вишневую сигарету. Молчал, был сосредоточен. Рустам тоже молчал. Олег был деловит.
- Игнат, в какую же мы их могилу прикопаем? Можно спалиться.
- В какую-какую? В самую ту могилу. Где никто искать не будет. Оттого, что некому искать. К Спиридонычу, соседями.
Всё гениальное просто. Как всё просто. К Спиридонычу.
- А как это с моральной точки зрения? Наш покойник, всё-таки. Могилу ворошить…
- Серёга, – взвился Олег. - Тут вопрос о нашей жизни и смерти стоит. Какая может быть мораль? Мы к ним не лезли. Игнат прав, зароем их, да и дело с концом. Не было ничего. С чего я вообще должен был их видеть? Кто сказал, что Рустам мне о них рассказал? Зарыли и забыли. Хорош базарить – давай шахтёров паковать.
Олег принёс из машины два огромных пакета и один маленький. Он предусмотрел такое развитие событий. Обыскал трупы, достал из карманов документы и деньги.
- На, Рустам, сожги трофеи. Мы их не за деньги убили. Да, маски сожги.
Рустам взял у Балыка зажигалку, развел на бетонном полу небольшой костёр из паспортов, денег и масок. Сразу потянуло вонючим дымом. Олег упаковал простреленную голову Салама в небольшой пакет, замотал скотчем, чтобы кровью не забрызгать машину. Балык и Олег натянули пакеты на трупы. Когда это делали, выяснилось, что у Салама открытый перелом ноги. Значит, Олег ему битой ногу сломал. Как он только бегал на поломанной ноге? Жить захочешь - без ног побежишь. Пакеты удобные, с молниями. Рустам вышел за ворота посмотреть, нет ли случайных зрителей. Было тихо. Олег подогнал машину поближе к входу в подвал. Серёга и Балык вынесли один за другим трупы, загрузили в машину.
Олег вывел «Газель» на трассу. Они доехали до кладбища, Балык нашёл сторожа - краснолицего парня с толстой золотой цепью под ватником. Тот взял лопаты, лом. Доехали до белеющего креста на могиле Спиридоныча. Выгрузили трупы, и Олег с Рустамом отогнали «Газель», чтобы она не маячила на кладбище, поставил её возле сторожки. Рустама определили стоять на атасе. Олег вернулся назад пешком.
Было сухо и холодно. Газель почти не оставила следов. Звёзды лениво пялились на ночных гробокопателей. Балык со сторожем и, как ни странно, Олег копали ловко и быстро. Сергей по неопытности натер мозоли на ладонях. Через три часа всё было кончено. Два брата валялись один на другом, обнимая гроб убитого ими Спиридоныча.
- И часто вы тут одного на другого хороните? – спросил Сергей у Балыка.
Тот мрачно курил в окно "Газели". Мимо плыл грязный, ночной город с серыми заборами частников, чёрными окнами многоэтажек, моргали светофоры, лениво катили одинокие таксисты.
- Бывает. Тут место такое, самое хоронить.
- А со сторожем как? Свидетель же.
- Теперь у нас с ним взаимозачет.
- Не мучайся, Серёга, – спокойно сказал Рустам. – Может, и вышло всё нехорошо. Но кто знал, что Игнат кулаком убьёт здорового пацана? Игнат, ты раньше кулаком убивал?
- Первый раз. Дебют. Аплодисменты. Мне это запить надо. Я был не готов.
- Видишь. Мы неспециально. А Салам обречен был уже, как брат умер. Я всё это ещё в Карабахе прошёл, – вздохнул Рустам.
Олег остановил машину на пустом мосту через Подкуму, достал пистолет Салама, разобрал его, выбросил детали в реку, туда же швырнул телефоны братьев, вернулся в машину.
- Забыли, – резко оборвал всех Олег. – Разбегаемся. Не было нас там. Пили у Балыка, кто, когда ушёл, не помним. Где-то после двух расходились, пьяные были. Отсидимся дня три, возьмёмся за Катьку.
- Олег, – не унимался Сергей. – Ты почему Салама по ногам бил? Ты же по голове бить нас учил.
- Чтобы не убить, - мрачно отозвался Олег. – Ладно, забыли.
***
Сергей с Балыком выгрузились напротив воинской части и медленно пошли по бульвару. Олег и Рустам погнали машину в Ессентуки. Ночь становилась сырой. Скользкая мостовая пустела третьим часом тьмы без трамваев и гуляк. Время застыло на часах здания почты. Сергей и Игнат, не сговариваясь, повернули на Базарную, дошли до ночных ларьков.
Уже за столом в суровом подвале Балык вдруг спросил:
- Серый, а не бывает тебе одиноко?
- Нет, Игнат, не бывает. Мне с собой не скучно. Да и не заскучаешь теперь.
- А мне, Серёга, так одиноко бывает. Нет человека рядом, который бы понял меня. Все хотят что-то отсосать, откусить, поиметь с меня. Да и устал я быть в вечной оппозиции миру, будь он проклят. Кому объяснишь, вот всё то, что мы сегодня завертели? Кто поймёт?
- Ты больше картин своих пиши. Чем больше ты будешь развиваться, тем больше будет дистанция между тобой и всеми этими людьми, - Серёга не отрываясь смотрел на язык керосиновой лампы под длинным почерневшем с одной стороны стеклом. - Никто, Игнат, тебя не поймёт. Никто. Но никто и не нужен. Сами понимаем, сами поймём.
Они сидели за столом в залитом тишиной подвале под тихий свет керосиновой лампы. Сырая ночь сторожила вход. Пустая Молдаванка жила тёмными шорохами. Бесшумные коты, почуяв март, таскались по её шиферным крышам. Пирамидальные тополя ещё голые, без листвы, сбросили тяжёлый лед и распрямившиеся во весь свой огромный рост, неподвижно ждали настоящей весны. Часы на почте толкнули время, и около шести заявилось утро, погрело ухо у двери в подвал художника, приласкало ночь, повалялось с ней на камнях балыковского двора. Потом, бросив её надоевшую, холодную и сонную, утро взлетело выше крыш, выше тополей, в серое небо, зацепившееся за шпиль телевизионной вышки Машука.
Под самое это утро Сергей окончательно осознал то, что совершенные ими убийства двинули его жизнь, жизни его друзей на какой-то новый этап. До этого они прятались, выживали, выходили из положения, оборонялись, а теперь они бросили вызов судьбе. На них кровь, а кровь рано или поздно потребует своего…
***
Промозглый март носился ветром в клубах сырого тумана, цеплялся за сосновые лапы в холодных каплях, раскачивал их, сбивал накопившуюся за зиму сонную усталость. Машук закопал своё серое тело в плотное небо. Кусты шиповника, без листьев, с пожухлыми, когда-то красными ягодами, зло грозили миру жёлтыми колючками. Мокрый ветер не боялся шиповника, свистел меж голых ветвей, швырял в кусты рваные клочья тумана, и грязный снежник, чуя скорую весну, угрюмо ёжился в повисшей на склоне, жёлтой прошлогодней траве.
Иван Овдеич заметно сдал. Возраст, больные сосуды, ревматизм и астма разом, вместе с мартом, кинулись на старика. Серёга нашёлстарика в холодной дворницкой, тот лежал на топчане и тихо глядел на печальный лик Христа.
- Ой. Гвардеец. Слава Богу. Живая душа. Как, Серёжа, иной раз одиночество мучает. Бывает, чувствуешь, что никому не нужен. Ну, да будем крепиться. И Господь через эту оставленность прошёл, когда один стоял против всех своих обвинителей, да и на кресте. Ну, как ты? Как дела твои?
- Давай, Иван Овдеич, я сначала буржуйку растоплю, чаю заварю, вот рыбы принёс, ты ж мяса не ешь, вина красного.
- Спаси Бог тебя, Серёжа. А я лежу, сил нет встать дровишек подколоть. Ишь ты, рыба, кусок упакованный. Цивилизация. Мы в своё время её так не видели, руками таскали сети, что поймаешь, с того и живёшь.
- Да ты и рыбачил?
- Было, давненько, правда.
Сергей набил сосновых полешек, набрал воды в чайник, поставил его на буржуйку. Наколол с поленьев длинных щепок, сделал из них шампура, порезал кусок красной рыбы на ломтики, наколол ломтики на шампура. Печка быстро разгорелась, Серёга, обжигаясь, сдвинул полешки немного в сторону и по-одному шампуру пожарил рыбу на углях. Рыбий шашлык прожарился, правда немного подгорел. Серёга положил шампурики на блюдце с отбитым краем, раздавил на них лимон. Нарезал пахучего бородинского хлеба. Открыл бутылку красного сухого вина, налил в два гранённых стакана.
- Пей, Иван Овдеич. Вино сил даст, встанешь, поешь, чай поспеет. Нужно если, я в аптеку схожу.
- Спаси Христос.
Старик глотнул вина, полежал, собираясь с силами, медленно встал. Аккуратно присел за стол. Взял кусочек хлеба, поднес к лицу, вдохнул сладковатый запах.
– Хлебушек. Всё правильно, вино и хлеб, всё правильно. Любит тебя Господь, Серёжа, любит.
- В аптеку, давай, сбегаю.
- Сиди. Успеем. Расскажи лучше, чем живёшь?
- Плохи дела, Иван Овдеич. Влезли мы в беду. И переживаю я теперь. Двух человек убили.
- За деньги?
- Нет. Одного случайно, а второго как свидетеля уже совершенного нами убийства.
- Кто они?
- Те, кто Спиридоныча и его семью убили.
- Так вы отмстили?
- Нет, мы не хотели их убивать, разве спросить кое о чём, но когда случайно убили первого, то пришлось убить и второго.
Иван Овдеич встал, перекрестился на икону. Сел за стол.
- Считаешь, правы вы были, убивая второго?
- Не знаю. С одной стороны, он мог рассказать всё в какой-нибудь милиции, с другой - их не найдут, но и так на нас подозрение будет, что мы убили. Давно уже воюем с ними.
- Шестая заповедь синайского законодательства говорит: «Не убей», - спокойно начал старик. - Получивший от Бога Отца все заповеди, включая эту, пророк Моисей, ещё до получения, сам убил египтянина, избивавшего еврея, убил и закопал его.
- Убил и закопал?
- Да. Заступился за слабого. Величие души. Закопал, потому что боялся преследования египетской власти. Малодушие? Благоразумие? По указанию Моисея было убито три тысячи евреев, ударившихся в язычество во время перехода пустыни. Моисей отстоял веру и устроил первый храм настоящему Богу – скинию, в смысле, палатка сборная. Давид на поле брани камнем убил Голиафа. Мужественно, в честном бою. Давид же послал на смерть Урия, позарившись на его жену Вирсавию. Урий погиб. Низко? Давид покаялся и Псалтырь написал, где предсказал приход Спасителя и всё что будет. От Давида Вирсавия родила Соломона, который наследовал престол за Давидом. Соломон построил первый Храм Единому Богу. Достойно. Соломон же опустился в язычество. Пал с такого величия. Христос взял в руки бич и выгнал барышников, менял, устроивших в Храме супермаркет. Перевернул столы, хлестал их по спинам и мордам. И Христос же сказал Петру, отрубившему ухо Малху, рабу синедрионскому, когда пришли брать Его, Спасителя: «Все, взявшие меч, мечом погибнут».
- Так, какой же вывод, из всего, Иван Овдеич?
- Моисей скинию как символ веры истинной устроил, Давид сохранил и приумножил, Соломон каменный Храм как дом Истинного Бога поднял, Христос - Сам Истина дал миру правду святым Своим Воскресением.
Старик замолчал, сдвинув седые брови, смотрел в огонь. Пламя лизало белые поленья, стягивало волокно за волокном. Красные уголья дышали жаром. Чайник кипел, выкидывая из носика струйку белого пара, колотил крышкой. Иван Овдеич сдвинул чайник, взяв привычной рукой за горячую, железную ручку. Чайник затих.
- Не о своём нужно думать, а о Божьем. Каждый ответит за своё. Каждый. Господь сердца ведает. Но дело Христово будет продолжаться. И если и ошибёшься на этом пути, упадёшь, поднимись и иди дальше. А путь Господь жизнью своей земной указал. Ошибиться трудно. И ошибка на этом пути от малодушия.
Овдеич снова замолчал. Серёга подумал о том, что если бы в России каждый православный оставался бы верен Христу, шёл за правду, стоял в правде, может до самопожертвования, думая не о себе, а, по заповеди, о других, тогда бы и революций этих гадких в стране не было и даже самые продажные властители не смогли бы ничего. Революция, она всегда сверху идёт. Эх, верных в России нет, оттого и беды…
- Господь любит верных, – снова заговорил старик. – Россия ближе всех к Богу стоит ради сохранения православной истины. Спасение православному намного ближе, оттого и трудно так в России, что в серьёзных испытаниях доказывать себя перед Богом надо. Великому и беды великие, но и помощь, и любовь Господняя без меры. Господь любит верных. Он и простит таких и наградит. Искренних, но не лицемерных. Теперь иди, устал я. Близок час.
Дворник неожиданно выставил Сергея на ветер. Сергей закурил, медленно пошёл по сырой дороге.
- Гвардеец, – дворник стоял в дверях.
Сергей вернулся. Иван Овдеич протянул ему чёрный пакет.
- Передай, пусть напишет то, что увидит.
- Кому передать, Иван Овдеич?
Старик ушёл в дворницкую, закрыв за собой дверь. Серёга развернул пакет. В нём оказался Лик Христа со стены дворницкой. Кому передать? Кто напишет? Кроме Балыка некому. Я старому про Балыка не говорил. Знает всё откуда-то. Сергей смотрел, как ветер в холодном тумане трепал прошлогоднюю траву. Сыро. Скользко. Всё знает. Меня отчего-то выставил. Старый. Свои причуды. Зайду на днях, проведаю. Теперь что? Домой идти? Опасно, наверное, сейчас. На днях надо с Катькой разобраться. Очень нужно разобраться. Где она? Не звонит, и я тоже не звоню. Зачем? Отцу надо позвонить.
Сергей позвонил, услышал бодрый голос Сергея Ивановича, порадовался. Дома всё нормально. Чужих нет и не было. Отец с Димкой играет в шахматы. Мать с Татьяной на кухне лепят пельмени, подружились. Ну, слава Богу.Хотя, если верить Михайлу, это ещё десять раз изменится. Кстати, что там Михайло?
***
Серёга, аккуратно ступая по скользким камням мостовой, спустился крутой улицей Павлова, нырнул в проход за гостиницей «Интурист», прошёл через сквер на площади Ленина. Пустая, сырая, холодная площадь. Ленинского истукана не видно за желтоватым туманом. Голубые ели в каплях на колючих руках. Серёга обогнал двух цыганок с ватагой грязных детей. Перепрыгнул вечную лужу на перекрёстке Университетской и Базарной. Тоскливо мерзло глупое туловище Нижнего Рынка. Вот и родная, и сейчас грязная, как весь город, Молдаванка.
Михайло сидел в своём небольшом кабинете, пил чай, смотрел в телевизор.
- Здорово.
- Здорово. Заходи. Чай будешь?
- Буду. Ну, расскажи, Михайло, как там после нашей акции?
- Ровно всё. Мы через три минуты на месте были. Менты позже подтянулись, покрутились, уехали. Гараж сгорел, в нём «Москвич» какого-то деда был, да дед умер давно. Родня, внуки в Москве живут. Соседки-бабки, сказали, мол, какие-то «чёрные» заехали в квартиру на втором этаже. Хозяйка квартиры где-то на Скачках живёт. Думают, что «чёрные» всё и устроили. Я ментам написал, мол, замыкание, возгорание, хранение бензина в канистре…
- А, «Газель»? Ничего, никто?
- Нет. Бабки какую-то передачу смотрели. То ли «Давай поженимся», то ли «Час суда», в общем, не до вас им было.Вы там как?
Серёга рассказал. Пока рассказывал, Михайло вздыхал, качал головой, когда Сергей закончил, прокомментировал:
- Начало конца. Какого только? Что дальше?
- Катькой теперь займёмся.
- А как? Тоже битой спрашивать будем?
- Не знаю. Придумаем что-нибудь.
Сергей с Михайлой пили чай из кружек с ведомственной символикой. За окном было видно, как ветер треплет плакат с лыбой Петра Трофимовича Закудайло. «За Закудайло». Сергей вспомнил Балыковское произведение: «За Зо». Незвучная у Пети фамилия. Быстро темнело. Свинцовое небо готово упасть на землю. Уже начался час пик, транспорт скопился на проспекте. Гудят.
- Михайло. Когда выборы в городе?
- Первого апреля.
- Первого апреля – никому не веря. Издеваются?
- Не знаю. Нам забот куча: участки, обеспеченность средствами пожаротушения, резервный выход из помещения, пожарная сигнализация и всё такое. Акты с участковыми составляем, в ФСБ носим, они там расписываются на предмет антитеррористической защищённости.
- А нужно всё это? Демократия. Что так без цирка этого разобраться нельзя?
- Аттракцион - все эти выборы, и всегда им были, – вздохнул Михайло. - Наверху приняли решение, здесь оформили в виде голосования, якобы народного. Спектакль.
- Да ну их. У тебя дома что?
- Разводимся.
- Может, утрясётся?
- Не похоже. Развод. Столько лет. Мы никуда не ездим. У неё жизнь прошла. Будто у меня она не прошла. В молодости делаешь маленькую ошибку, в старости получается уже большая. Как в горах, ошибся на полшага, прошёл - и уже километры. Ошибки растут и стареют вместе с людьми. Старая, нудная ошибка.
- Не хочешь развода?
- Нет. Привык, прикипел, годы, сын…
- Плохо?
- Плохо, – качнул головой Михайло.
- Ладно, ты отработал, пойдём к Балыку.
- Лудить?
- Есть другие предложения?
- Домой мне некуда. К бабам не хочу, на фоне твоего рассказа. В гостиницу мне что ли? Нет уж, пойдём к Балыку.
- Пойдём. Сначала на Пятак, в магазин зайдем.
***
Стемнело. Туман остыл и лёг изморосью на асфальт. Проспект Калинина загорелся уличными фонарями и фарами ползущего по скользкой дороге транспорта. Хлопотливо стучали трамваи, полные людей. Молдаванка, забитая забрызганными легковушками, лежала в длинных с наледью лужах. Жёлтый конус света уличного фонаря выхватывал кусок тополя с обдёрганной корой. Длинный ствол в голых ветках уходил в чёрное небо.
Балык курил в своём тулупе у стола под керосиновой лампой. Делал какие-то наброски на альбомном листе.
- Здорово Игнат.
- Здорово.
- Что делаешь?
- Думаю, какой Спиридонычу памятник сделать.
- А нужен ему памятник?
- Ему всё равно. Я хочу назло всем сделать. Хочу, чтоб у Спиридоныча на могиле стоял самый лучший на кладбище памятник, чтобы все завидовали, вся эта базарная публика. Пока ничего в голову не приходит.
- На вот, передали тебе, – Сергей протянул Балыку пакет.
- Кто?
- Дед один, сказал, чтоб ты написал, что увидишь.
- Что там? – Балык заглянул в пакет, - Фотография с Туринской плащаницы. Что за дед? Это что, - заказ?
- Нет. Сказал, мол, пусть напишет, что увидит.
- Не до того мне сейчас, – Игнат отложил сверток. – Жду вдохновения, не идёт, не пойму, что Спиридонычу сделать. Давайте пить, на пьяную голову может родится? Олег где?
- Скоро подъедет.
Они спустились в подвал. Игнат и Сергей занялись организацией стола. Михайло, грустный и молчаливый, сидел, положив голову на кулаки.
- Что кислый такой, Михайло?
- Да, развожусь, Игнат. Такая гадость.
- Опять? Плюнь. Долой кисляк. Из-за баб что ли киснуть будем?
- Нет. Но прикипел же. По-живому ведь.
- По живому – не по мертвому.
Весело вошёл Олег. Круглое лицо горело радостью. Он уверенно поставил свой пакет на стол.
– Нормально у нас всё, ребятки. По краю ходим, но ловко как. О нас никто ни слухом. Этих никто не ищет. Пока родня не хватится, никто ничего делать не будет. А хватится, так и концов уже не найдёшь, – Олег хлопнул в ладоши. – Приступим. Я жену с младшими на выходные отправил к тёще. Пусть порадуется бабушка внучкам своим. Старший на тренировке. Домой сам доберётся. Можно лудить. Э – ге –гей.Не кисни, Михайло. Найдём мы тебе бабу, свежую, как булку с хрустящей корочкой. Будешь в пенной ванне нежиться, а она тебе свиную рульку жарить и к холодненькой водочке малосольные огурцы на тарелке раскладывать. А пацан твой будет ржать: «Батя, а может тётя твоя мне ещё братика родит».
- Иди ты, олень, – улыбался Михайло.
Все смеялись, выпили за Михайлу. Балык настроил свой сиди-чепоратор.
- Хочу я вам, мужчины, одну песню поставить. Дружище мой, трамвайный, рабочий вариант принёс. Говорит – послушай. Понравилась мне – красивая песня. Злая, про революцию…
Из колонок сразу вырвался ВИА семидесятых. Твердая ритм-гитара, просто шагающий бас. Рабочий барабанный бой, напоминающий стук вагонных колес, клавишные, без затей, держат фон.
Искры в зерна – стонет печь в ночи.
Водка в горло – только не молчи.
Нам осталось - выпить и вперёд.
Здесь мы в тягость – там никто не ждёт.
Так бывает – дома не нужны.
Псы залают – им бы до казны.
Ломят цену – там уже несут.
Мы не в тему - нас ни где не ждут.
С длинных окон льётся желтый свет,
Око в око кто-то даст ответ.
За Россию лили кровь свою.
А по правде, надо лить твою.
В чистом поле белый в искрах снег.
Мало воли вдоль российских рек.
Не по правде стало с давних пор.
Христа ради смазал я затвор.
Хорошая, несложная музыка осталась в душе простым ритмом. Жажда правды и справедливой победы, дух казацкой воли и отчаянная радость решимости захлестнули подвал. А затвор мы всегда в порядке держим. И сейчас при нас кое-что имеется. Будет чем козлов встретить.
- Эх, хорошо. – первым прервал паузу Олег. – Отдыхаем хорошо.
- Нажрутся и орут.
На пороге возникла Наталья Стакан с банкой солёных огурцов.
- Кто звал тебя, женщина? – задал вопрос полный такта Балык.
- Так что? Мне уйти?
- Да ну нет, конечно, – подхватился обаятельный Олег. Он сегодня был в ударе. – Нет же. Давай, Наташка, огурцы. Теперь входи. Будешь звездой.
Балык махнул рукой. Звезду-Стакан пропустили и она присела на край грозного унитаза. Балык в кураже рванул керамическую рукоятку и полный бормотаний унитазный вздох ворвался под шершавые подвальные своды. Все смеялись со свежей, как никогда, идиотской выходки великана. Серёга пересел на диван и из угла наблюдал происходящее. Балык между тостами рисовал эскизы к памятнику Спиридоныча. Олег давал советы.
- Ты, Игнат, в памятнике тайник устрой. Ну, такой, чтоб сухой, чтоб, если что, пару автоматов можно было оставить до времени. Мало ли. Может понадобиться.
Михайло с пьяненькой Звездой говорили на тему семейного счастья.
- Вот, скажи, Наталья, что вам, бабам, надо?
- Ну, чтоб любил.
- А как это?
- Ну, чтобы всегда вместе, чтобы в гости, там, к маме. Чтобы был добрый, нежадный. Чтоб детей любил. Чтобы на море ездить всей семьёй и вечером по бульвару гулять.
- Чтобы что?
- Ну, женщине нужно это. Вот, выходы эти, чтобы все видели, что у неё счастье семейное.
- Зачем, чтоб все видели?
- Ну, ты не понимаешь. Женщины так устроены. Им же нужно восхищение.
- Всегда вместе и все чтоб восхищались?
- Ну, да.
- А деньги, там, дети?
- Денег много не надо, только бы не пил, ну, пил, но не много. Детьми там занимался.
- И всё?
- Всё, наверное.
- Так. Чтобы зарабатывал, был добрый и нежадный, любил детей, выезды всей семьёй, выгулы жены для всеобщего восхищения, в гости, к маме, пусть пил, но не много…
Михайло задумался. Олег смеялся.
- Настя осерчала как-то, говорит: «Мы никуда не ходим. Я устала одна. Я тебе не интересна. Пускай он будет слесарь, но я ему буду интересна.». Я говорю: «Ну, что ты, брось, я же добрый», а Настя: «Ты недобрый. Ты нежадный, но и недобрый». Говорю: «Ну, тогда ищи себе доброго и жадного слесаря». Теперь смеёмся с этого всё время.
- Я всегда зарабатывал не больше офицерской зарплаты,– печально начал Михайло. - Я любил сына, но мы редко куда ездили семьёй. Я всегда был на работе, а пацан рос в спортивных лагерях. Мне давно скучно гулять с женой по бульвару. Она пуста, и мне не о чем с ней говорить. Я это понял через два года после свадьбы. Но я решил, что не буду менять жену, потому что это глупо и нехорошо. У нас нет общих друзей. Они были, но со временем мне стало не о чем и с ними говорить. Они говорят о деньгах, о машинах и домах. Я не мыслю такими категориями. Говорить о серьёзном, о самом главном с бабами невозможно, им не интересно реальное состояние вещей. Они любят иллюзию. А про то, кто с кем, что, где, у кого сколько, не умею я. Мне не пьётся с ними. Через час общения с друзьями, когда-то моими, а теперь жены, мне хочется спать. Может, я вырос из тех штанов? Или, наоборот, деградировал в животное? И я понимаю своего батю, который никогда не праздновал семейных праздников. Так, посидит за столом и спать идёт.
- Ну, а как ты думаешь? – взвилась Звезда-Стакан. – Как, вот, твоей жене? Тебя всегда нет, а у неё жизнь проходит мимо, другие с мужьями по морям ездят, за границу.
- Вот, ты права, именно так. По морям и за границу. Оттого жене моей нужен был какой-нибудь барыга, пардон, купец. Додельный, хозяйственный, домовитый. У такого ключ от общего подвала всегда на гвозде висит. Прост в общении, любит тряпки. С ним ей всегда будет, о чём поговорить, всегда.
- Получается, что её жизнь мимо прошла.
- Ну, а сын? А моя жизнь? Почему вы всегда: «Моя жизнь. Я. Мне», ведь это и мужицкая жизнь тоже.
- А молодость, которую она тебе посвятила. – почти рыдала Стакан. - Вы, мужики, думаете, присунул и пошёл. А у неё, может быть, кроме этого больше ничего нет...
Михайло опять замолчал. Нахмурился. Стакан смотрела в сторону полными слёз глазами. Серёге показалось, что Михайло прожил с Натальей лет двадцать. Балык резкими карандашными линиями наконец нарисовал носатого Спиридоныча, сидящего согнувшись на правом краю лавки возле стола, закинув ногу на ногу, с упёртой в колено правой рукой, которой подхватывал гнутую папиросу, и опершись на стол предплечьем левой, в которой зажал граненный стакан. На плече у Спиридоныча, слегка глядя в другую сторону, сидел носатый ворон. При этом нос Спиридоныча и вороний клюв составляли странную разновесную гармонию.
- Ворона зачем? – угрюмо спросил Михайло.
- Не знаю. Родилось. Наверное, символ воровства, мудрости и долгой жизни.
- Хорошая комбинация, – оценил Олег. - Это ж всегда можно будет прийти к Спиридонычу на могилку, присесть за стол и залудить с ним. И ворон хорош. Падальщик. Только бичи переломают всё.
- Нет. Я сварю большую металлическую клетку, которую упакую под мраморный постамент. А входную решётку сделаю тяжелой, с петлями наверху, чтобы, даже если и не на замке она, только мужик в реальном здоровье мог вовнутрь попасть.
Балык жесткими штрихами набросал решетку, получилось, что Спиридоныч сидит и после смерти.
- А крест? - спросил Серёга.
- А на кой ему крест? Он был вор, вором и ушёл.
Серёга задумался. Кому судить, кто и кем был? Кто знает, что у кого в душе творится? Что кому нужно и кто и что действительно хочет? Что манило Спиридоныча в шекеле? Деньги или игра, адреналин. Жестокий в жизни, но и школа жестокая. Воровал, но и жизнь ему навстречу не ходила. Кто сможет понять всё это? Во всяком случае, Серёгу он любил. И Димку, внука своего, любил. По-своему, наверное, как-то, но любил. Зря Игнат так, но сейчас ему ничего не объяснишь.
- Наталья, – не унимался Михайло. – Наталья, ну, вот, ты всё-таки скажи, ну, вот, как вы себе всё это представляете? Мы же о желаниях говорим, так сказать, об идеалах.
- Ну, как, – вздохнула Стакан. – Вот, подружка моя недавно в Турцию ездила, в Стамбуле была. Там, говорит, есть кварталы, где обеспеченные люди живут. Говорит, всё как в фильмах. Большие дома с большими лужайками, низкие заборчики вокруг них. На лужайках хорошо одетые люди что-нибудь празднуют. Женщины в драгоценностях, их мужья в плечико целуют. Никто не напивается. Прислуга ходит…
При слове «прислуга» Балык воткнул карандаш в рисунок. Глаза загорелись яростью. Он, видно, хотел заорать по своему обыкновению. Зло посмотрел на Звезду-Стакан, но, когда увидел её слабую, жалкую в одиночестве и алкоголизме, фигурку, сдержался и спокойно, оттого, наверное, ещё более обидно, сказал:
- Оскотинели вы все, конченые все вы. И ты, и Ветрова, и всё это бабьё в этом городишке и в этом мире. Мечты эти ваши… Прислуга. Вот, люди первого сорта, а вот второго. Где-то с голоду пухнут, а где-то прислуга, жемчуга, большие дома. Твари вы, и мечты ваши дерьмо. И мечтаете вы не о большой семье, где каждый в дом радость приносит и созидает что-нибудь светлое, а о своём сверкании и чтобы слуги были, холопы. А что вы сделали, чтобы заслужить уважение? Что? В бой ходили? Страну строили? По десятку детей родили? Нет. Вы по десятку абортов сделали, оправдываясь чем-то там. То денег нет, то мужа, то здоровья, то ещё чего-нибудь. Врёте вы всё и про любовь, и про верность, и про детей. Всегда врёте. Обманом нас, молодых и не осознавших жизни, в ярмо тянете, а потом, когда мы поймём, что голову засунули, куда зад не лезет, тогда вы обиженные становитесь, от того, что враньё ваше вскрылось и к нам понимание пришло. Ясность, – Балык рубанул рукой. – Наливай, Серёга. Наливай, выпьем. Я единожды женат и разведён и более не женюсь. Если мужику за зо, он не женится, а если женится, то либо и был дурак, либо помутилось к старости. Не ной, Михайло. А насчёт стакана воды, Наташа, который якобы вы мне умирающему подадите, я так скажу: и пить, может, захочется, и полный дом народу будет, а только не услышит никто. Потому, что и при жизни никто не слышал. А то и оттого, что на завтра будут готовиться. Поминальные салаты резать.
Былык плюнул и вдруг заорал:
- Ве-е-ечна-а-я па-а-амя-ять.
Стакан окончательно расплакалась. Михайло молчал. Олег улыбнулся, обнял ревущую Стакан за плечи.
- Ну что ты, идиот, на неё кинулся? Наташка, она ж братан. Свой, можно сказать, пацан. Мы вот с Анастасией Алексеевной, ругаемся, конечно, но пока держимся. Любовь, или что это было, конечно, прошла давно, но пацанов надо растить, образование давать, жильё им где-то брать, потом внуки будут. Я себе дачку присмотрел, капитальную. К старости, думаю, туда переберёмся. Жена будет по сынам ездить, внуков нянчить, а я с вами на даче лудить. Вы мне стакан воды, или чего там, и дадите. А на баб, какой может быть расчёт? Они ж как дети.
Все смеялись. Звезде налили, она выпила и перестала реветь. Михайло снова заговорил. Олег куражился:
- Надоел ты Михайло со своей нетакой судьбой. Мы с Алексеевной живём душа, в общем, в душу. Она меня и пьяного принимает, и трезвого, и злого, и доброго, и не ругается, она ж спокойная как удав. Говорит, куда он денется, перебесится и угомонится. Мужичье оно оголтелое, а бабье стервозное. Я своей Анастасией Алексеевной доволен. Так что за тебя, Наталья, найдём тебе принца, старого, но в форме, будем на лужайке сидеть, твоими бриллиантами любоваться.
- Дураки вы. – вздохнула Полтавская. – Какие же вы дураки.
- Особенно я, – мрачно заключил Михайло и добавил с иронией. – Стареющий мачо.
Замолчали, каждый думая о своём. Балык выкрутил электрическую лампочку, зажёг керосинку. Ровный свет фитиля успокоил мятущиеся души. Внезапно ворвалась тишина, заполнила прокуренный подвал, затащила мягкий, как клетчатый плед, покой. Тишина, как душевная женщина, сумела понравиться подвалу, и он принял её вместе с другим спутником - клетчатым покоем. Но две волчицы не усидят в одном логове.
- Мачо не стареют, Миша, – выгнала тишину Наталья. – Сверкание. Какое сверкание? Прошли все те годы. Ни я никому ни нужна, не мой ребенок. Бабке девяносто три, она нас с сыном выгнала - мешаем, суеты от нас много. Мать с отцом в разводе же всегда были. Мать недавно отчима схоронила, но нас не зовет. С бабкой разговаривает: «Уси-пуси, мамулечка-красотулечка», а сама от бабки отворачивается и глаза закатывает, мол, устала от бреда бабкиного. А бабка с удовольствием под дуру косит. Ей так проще. Хотя голова у неё ясная, я точно знаю. Вы думаете, женщины глупы? Ошибаетесь очень. Женщина часто играет под глупышку, так проще, как моей бабке. Эмоциями вашими пользуется, а у самой - твёрдый расчёт и четкое понимание того, что она добиться хочет. Не мытьем, так катаньем. И уж поверьте, выдержки у женщины гораздо больше, чем у вашего брата. Ребёнка девять месяцев носят и кормят потом своей плотью и кровью. Это понимать надо.
Наталья говорила спокойно, в красивых, глубоких глазах играли блики фитиля. Мужики молча слушали. Стакан закурила, глубоко затянулась, выпустила облако.
- Лицемерие во всём. Клубок змеиный. Отец спился, в растение превратился, овощ. Иной раз захожу посмотреть, как он, а он может в коридоре синий валяться, обмочиться или ещё чего. Тащу, мою, укладываю – жалко, человек же. Кодировать снова его надо. Трудно мне одной с сыном, он растет, врать начал, закурит, наверное, скоро, но семья не поможет мне ничем. Ни мать, ни отец, никто. А, ведь, по большому счёту, из-за них я себе эту жизнь изувечила, некому было подсказать, не до меня им было. А я молодая, ошибалась. Нужен был правильный совет, без воплей и истерик, а спокойный, взвешенный, может постепенный совет. Такой постепенный, чтобы до сердца дошло детского. Ведь сразу не поймешь всего. Ведь очень трудно сразу ребёнку разобраться. Как понять было: кто и что стоит, что правда, а что фальшь, где настоящее, а где враньё? И как в этом жить, какие приоритеты расставить. Я только теперь разобралась. Только теперь. Родители собой занимались. Не до меня им было.
Сергей слушал и думал о том, что Полтавская по правде красивая женщина. В глазах что-то настоящее, и худоба её идёт ей, и дома у неё всегда порядок, и пьёт она от безысходности, душа-то широкая. Оттого и Хруст её любил. Хруст шкурой всё чувствует. В Хрусте души много. Развернувшаяся гармонь Полтавского нутра продолжала гонять тишину.
- Прав ты, Игнат, прав. Абортов восемь я сделала по разному поводу. Ты про все сказал. Как-то двойню вытащили. Горько мне. А я ведь могла бы ещё нарожать. Я на это дело очень крепкая и теперь, несмотря на все аборты. В бабку я здоровьем-то. Да вот не складывается. И не сложится. Ушёл поезд.
Наталья не плакала. Потушила сигарету, стала убирать скопившийся мусор со стола, помыла тарелки, заново накрыла стол. Мужики молчали. Балык подошёл к Полтавской, поцеловал её в макушку.
- Прости, мать. Злой я. Прости.
- Да, правда всё, Игнат. Богатую женщину видно зимой, бедную – летом. Меня уже не видно. Ушёл поезд, и я оттого и с вами сижу тут, что по правде у вас всё.
Чёрная, без звёзд, ночь опустилась на город. Он сонно заворчал пустеющими улицами. Фонари на Молдаванке догорали десятым часом. В одиннадцать их выключат, и город окунётся в сырую тьму. Машука уже не видно, только прожектора на его вершине напоминают о присутствии старого горящими тучами в вышине. Подкума, пробираясь вдоль Теплосерной, лениво обнимала зализанные голыши, заносила песком попавшую между ними жесткую пружину возвратного механизма от пистолета Салама. Сырой крест на могиле Спиридоныча стойко белел в кладбищенской тьме, а в Балыковском дворе одиноко лежал забытый людьми на деревянном столе Лик.
***
Промозглый, грязный март всё таскался по городу, ныл в трамваях старушечьими голосами, курил в трико с вытянутыми коленками в старых дворах, набитых спившимися внуками тех, кто в двадцатые уплотнял бывших хозяев, подселялся с оклунками, орал дурным голосом на кухнях коммунальной жилплощади: «Господа все в Париже!». Самые из них покацапистей пристраивали уродливые кухни из ворованного кирпича к господскому дому, когда-то возведённому по подготовленному рукой талантливого зодчего с европейским образованием проекту, утвержденному, аж в Петербурге, специальной комиссией. Зодчий выдержал общегородской стиль, уложил свой дом в местный рельеф и цветовую гамму, продиктованную натуральным строительным материалом.
В когда-то просторных господских дворах жлобы городили свои любимые сараи. Потом они кроили город жлобскими хрущёбами. Теперь из понятий оптимального вложения капитала лепят торговые центры в стиле Хай-тек, куда цепляют чёрно-белые вывески «Аренда». У кого денег поменьше, крепит на кованую, в чугунных ромашках, оградительную решётку крыши изящного особняка, который в маскаронах и панно с цветочным орнаментом, нелепую красную вывеску «Планета ногтей», или «Студия тату «Терафим», или «Тайна твоей депиляции». Старый город, бережно выращенный лучшими архитекторами и мастерами своего времени, в булыжных мостовых, в тёплом ракушечнике, в чугунном литье, в резьбе по камню и дереву, в черепичных крышах, теперь бессильно сдавал позиции. Знаменитый земляк Ярошенко написал картину «Всюду жизнь». У неизвестного пока стране Балыка должен родиться замысел полотна «Всюду быдло».
Нудный март, обнаживший всю скопившуюся за зиму грязь, сидел на бульваре похожим на дешевого вампира нищим: сутулым, широкоплечим, длинноруким, с кривыми ногами в огромных ботинках, в кепке, с хитрым, злым лицом торговца палённой водкой. Уставшая Молдаванка замызганная, затертая, в сырых пятнах на стенах, ждала избавления от слякотного марта, и какие-то люди с бейсбольными битами ждали Балыка прямо за его столом в его же дворе.
Балык пришёл из своей кладбищенской мастерской, полный творческих планов. Он с упоением продумывал каждую мелочь будущего памятника Спиридонычу, который решил делать из чёрного мрамора. Его не пугали затраты на материал, ему было не жаль потраченного на это времени. Он даже не сразу понял, кто сидит у него во дворе, подумал, что, наверное, Михайло с Серёгой пришли и Рустам после тренировки подойдёт. Он вообще не понял, кто это. Балыка хорошо ударили битой по широкому затылку. Он завалился, и его лежащего стали бить куда придётся в три биты. Люди не останавливались и, наверное, забили бы на смерть, если бы Наталья Стакан не подняла крик.
Балыка без сознания привезли в больницу. Выяснилось, что у него в трёх местах пробит череп, в двух местах сломана челюсть, сломана левая рука и пять рёбер с одной стороны. Тяжеленное сотрясение мозга. Балыка укатили в реанимацию. Стакан и Ветрова по очереди дежурили возле его кровати.
Серёга сразу позвонил Олегу. Того не отпускали с работы, и он просил без него ничего не делать, переживал за то, что Сергей совершит какую-нибудь ошибку. Сергей позвонил Рустаму, тот спросил, чем он может помочь. Чем? Ничем. Осторожнее будь Рустам. Если что – звони. Рустам ответил, что за него можно не переживать. Это была правда. За Рустама можно не переживать. Он всегда вывернется и выиграет.
Сергей выяснил у бармена Алёши, что Катька в городе, что она недавно вернулась из Израиля, где училась в какой-то школе свободного политического выбора. Серёге очень хотелось ей позвонить, но он терпел, ждал Олега. Серёга сидел на кухне, курил в окно и думал о том, что пора всю эту эпопею с шекелем закрывать. Слишком много крови и суеты вокруг чёрного куска штампованного металла. Оставался последний рывок, но теперь держал Олег. Серёга нервничал. Димка с Татьяной жили у Сергея Ивановича, что уже напрягало. Ирина Анатольевна несколько раз пыталась подступить к Сергею с вопросами, что было сейчас некстати. Посвящать мать во все подробности Сергей не планировал, да и она бы не поняла. Действовать нужно решительно и быстро. Тянуть больше нельзя.
Поганый март всё-таки по-тихоньку сдавал позиции. Близость настоящей весны уже читалась в набухающих почках, каком-то особом, иногда тёплом ветре, в редких безоблачных днях, когда в нежном небе купался кряжистый Эльбрус и белый хребет горел в прохладном солнце штыками ледников.
В конце месяца позвонил сам кандидат в мэры Петр Трофимович Закудайло. От звонка Пети Серёга ничего хорошего не ждал. Так оно и получилось.
- Сергей, поехали вместе в больницу, там Олега привезли.
В больнице у заплаканной Анастасии Алексеевны Сергей выяснил, что Олег выезжал на какие-то мероприятия в составе боевой группы и где-то подорвался на противопехотной мине, потом на отходе группу ещё и обстреляли, какой-то сослуживец погиб. Олег едва не истёк кровью. Выручил врач, который находился в составе группы - всю ночь делал Олегу переливание крови. Мышцы с правой голени снесло, ногу Олегу отрезали по колено, и он теперь тихо лежал нашпигованный обезболивающим.
Петя, Сергей, Михайло, главврач больницы – кучерявый и картавый Серёгин ровесник, откуда-то взявшийся губернатор края - крупный, горластый мужчина и какой-то толстый дядя, видимо, из вечных руководителей, с холеными, белыми руками, которыми водить, вошли в палату. Там, конечно, уже выстроились трое вычурно одетых граждан в шарфах и прическах с кинокамерой и микрофоном на длинном шесте. Олег спал. Губернатор взял быка за рога.
- Так, что помочь? - деловито спрашивал он врача.
Тот заверил, что всё необходимое есть и ничего не нужно. Олег открыл глаза.
- О, Чернорогов. А я думал, телевизор.
Все административные лица стали смеяться, а губернатор выкрикнул:
- Мы с тобой с одной партии! У тебя нога, у меня рука! – по слухам, губернатор недавно ломал руку в какой-то бане. – Вот. Герой, офицер, получил ранение при участии в пресечении деятельности банды исламских экстремистов. Администрация края не забудет наших героев.
Толстый рукамиводитель затряс брылями и жёстко высказался пухлым ртом:
- Этих негодяев нужно уничтожать!
Глядя на его жирную, в великой сытости, морду, Серёга подумал о том, что этот дядя сильный уничтожитель свиных котлет, жареной картошки в сметане, бараньих люля и всего такого, что можно от души сожрать.
- Наша команда планирует поднять вопрос социального обеспечения военнослужащих и их семей, остро стоит проблема жилья, необходимо упорядоченное медицинское обслуживание, – складно и пусто запел в камеру Петя. – Мы не оставим наших героев. Россия переживает трудные времена, и наш город является её частью. Мы сопереживаем нашим военным. Я, как и многие мужчины нашей страны, отслужил срочную в мотопехоте. Мне известно, что такое воинское братство и проблемы военных для меня близки и понятны.
Губернатор с дядей трясли рылом. Губернатор играл бровями, дядя значительно кривил пухлый рот. Петя терпеливо сопел на оттяжке. Михайло смотрел по-детски большими, грустными глазами. Телевизионщики с серьезными лицами подчеркнуто несуетливо держали камеру и микрофоны. Пиар-акция на фоне отрезанной ноги. Серёгу тошнило от фарса. Ну, раз губернатор здесь, значит вопрос о назначении Пети решен. Петя мэр, и это уже факт. Демократия – власть тех, кто у власти.
- Скажите, пожалуйста, пару слов по ситуации, – толстый, с глазами на выкате телевизионщик сунул Сергею под нос микрофон с пластмассовой эмблемой какого-то телеканала. – Нам необходим материал для монтажа.
Серёга посмотрел на губернатора с холуем, на потеющего Петю, на пучеглазого корреспондента в шарфе и зло сказал:
- Я думаю, с этим пора кончать.
- Прекрасно. Достаточно, – взвился пучеглазый и вся гоп-компания удалилась.
В палате остались грустный Михайло, зарёванная Анастасия Алексеевна и злой Серёга. Олега таращило от наркоза.
- Серёга, как теперь бороться? Ноги-то нет.
- Как, Олег? В партере, – простодушно ответил Серёга. - Есть свои плюсы. Теперь на правую ущемление ахиллесова сухожилия тебе не сделают. Можно в партере переднюю подножку культёй. Рычаг локтя проще. Нога короче - быстрей на рычаг выйдешь. Да и подтягиваться легче - веса меньше. Может и в стойке потом на протезе, если грамотно.
- Терпеть не мог партера никогда. Да, видно, придётся привыкать, – вздохнул Олег. – Ну, хорош реветь-то, Настя. Ты, Михайло, что кислый такой?
Михайло не кис, Михало в ярости. Его, Михайла, не разменять на всё это дерьмо. Бабы – дуры, политики – псы, ногу Олежке не пришить. Михайло плевал на всё это быдло. Он сейчас догонит губернатора и даст ему в рожу. Остынь, Михайло, никому ты в рожу не дашь. Поздно. Ты, Михайло уже вчера. Иди, пей.
- Серёга, – Олег приподнялся на подушке, горячо зашептал. – У меня ещё есть одна нога. Я езжу на всём, что имеет хотя бы одну педаль. Нас можно не пустить, но выгнать нас нельзя. Нас можно убить, но победить нас невозможно. Из укрытия я всегда смогу огонь открыть. Автомат есть. У тебя парабеллум и гранаты, я с автоматом. Отработаем, на палке до машины допрыгну, не успеют. Ты сам уйдёшь. Место продумай, чтобы подход, отход. Мы на грани. Решать надо сейчас. Перевалим этих гнид и дело с концом. Звони Катьке, забивай стрелку.
***
Сергей вышел из больницы с тяжёлым чувством. Очень было жалко Олега и его зарёванную Настю. Надо позвонить Катьке, договориться о встрече, но Олега брать туда не надо и никого брать не надо. Всё нужно сделать самому. Место. Нужно открытое место, чтобы видеть всё и что бы легко оттуда уйти. Они убивать Сергея не будут, пока не узнают, где монета. Встретиться нужно обязательно с основным. Выяснить всё до конца и убить его.
Сергей набрал Катькин номер:
- Да, мой котёнок, – как ни в чём не бывало отозвалась Катька.
- Катя, позвони кому следует, скажи, что монета у меня, встречаться я буду один на один, с основным. Только с основным. Никаких посредников. Будут какие-нибудь черти - не видать ему монеты. Поняла?
- Не очень, ну, я сейчас маме перезвоню.
Место, открытое место, чтобы всех было видно и чтобы легко уйти. Время. Какое выбрать время? Ночь, конечно ночь. А место? Конечно возле памятника Лермонтову. Вот там, на площадке перед памятником. При необходимости можно будет перемахнуть через высокий бордюр, спрыгнуть вниз, в парк. Там на вид высоко, а так спрыгнуть можно. Это будет неожиданно для них. Будут стрелять – в темени не попадут, гранатами откидаюсь. Уйти на улицу Рубина, вниз по улице Дзержинского, там много поперечных переулков, потеряться в старых общих проходных дворах, оттуда в запутанный район автовокзала, такси, тихо на Молдаванку и по проверенной схеме у Семёновой отсидеться, а там посмотрим.
Зазвонил телефон. Мама Лариса ласково запела в трубку:
- Здравствуйте, Серёжа.
- Здравствую, – Сергей не был расположен к реверансам.
- С Вами очень хочет переговорить один мой знакомый…
- Мне нужен основной. По-другому дела не будет.
- Я не очень знаю о чём речь, но мне сказали, что выдержат все ваши условия.
- Хорошо. Сегодня в одиннадцать ночи у памятника Лермонтову. Этот ваш дружище пусть приходит один, иначе разговора не будет.
- Я всё передам. Он обаятельный человек…
Сергей бросил трубку. Так, надо готовиться. Монету надо брать с собой, чтобы в случае моей смерти всё это кончилось хотя бы для наших. За монетой нужно ехать в банк. Монету, гранату, пистолет. Сегодня будет развязка. Сегодня выяснится всё и, может быть, придётся кого-то убить, но уже и так всё слишком далеко зашло. Пора ставить точку.
Завтра выборы. Первое апреля – никому не веря. День дурака. Тридцать первое марта с набухшим небом терпеливо ждал апрельского тепла. Свинцовые тучи легли на вершины могучего Бештау. Ветер погнал пыль по тёмной Молдаванке. Он пронеся мимо балыковского двора с пустым столом, мимо Нижнего рынка, куда упрямо тащился за водкой еле живой Вяземский, мимо идиотской аптеки «Твой мир», где Ветрова протирала тряпицей свой затейливый товар, мимо кинотеатра «Космос» с афишами очередного фильма про очередного супергероя, мимо магазина «Детский мир» с витринами в чёрных манекенах детей, мимо старого «Дома книги» в скульптурах неизвестных теперь богинь, взлетел по ступенькам и закружился вокруг памятника Лермонтову. Ветер хотел побренчать на медных струнах, но не нашёл их, давно украденных. Пустая лира, похожая на подкову огромного коня, уныло зеленела в медном венке. Молдаванка со всеми своими алкоголиками и героями, тополями и лужами лежала как старая собака у ног поэта, а он отвернулся от неё, постылой, и печально глядел в небо, беременное весенним дождём.
День завалился за Бештау, и чёрная ночь положила мягкую лапу на уснувшую траву. Ночь густела под набухшим небом. Бульвар занялся огнями, и голые ветви каштанов заволновались в жёлтом свете его фонарей. Трамваи, ползущие в депо, пронзительно скрипели на поворотах. Чёрная Подкума устало тащилась в долину. Небо стало терять редкие капли.
Серёга шагал Молдаванкой к памятнику. Он был спокоен и уверен. Сейчас он увидит человека, который забрал жизни близких людей, втянул его, Серёгу, в убийство. С этого мерзавца нужно спросить, и Серёга спросит с этой лупатой прокурорской птицы – рыбного короля.
На площадке перед памятником никого не было. Поднявшийся ветер стал кидаться толстыми каплями. Усталый город лежал в электрических огнях, и бульвар стучал пустыми ветвями каштанов, хлестал полотнищами закудайловских агитационных плакатов. Сергей стоял в углу под петербуржским фонарём и смотрел на пустой ночной парк. Слева от парка росла кирпичная глыба недостроенного православного храма.
- Добрый вечер, – раздался за спиной Сергея приятный баритон.
***
- Добрый вечер, Сергей Сергеевич.
Серёга обернулся. Перед ним стояла сутулая фигура Хаша Хановича Аминова, суфлёра театра музыкальной комедии. Костяные плечи подрагивали под элегантным пальто. В руке суфлёр держал длинный зонт, сделанный на манер трости.
- Давайте отойдём в грот, сейчас, наверное, пойдёт дождь, – спокойно звучал благородный баритон.
Сергей не ожидал увидеть этого Хаша Хановича и не знал, с чего начинать разговор. Они молча пошли вверх парка, к искусственному гроту. Выше, за оградой парка белел костёл с латинской надписью над входом.
- Когда-то в этом костёле звучал настоящий орган. Вы любите орган, Сергей Сергеевич?
- Люблю. Давайте ближе к теме. так, вы это вы?
- Я? Да, пожалуй, я. Не стоит торопиться, это серьёзнейшее из дел мы провернём не спеша, хочу насладиться моментом.
- Кто вы?
- Я бизнесмен, очень крупный бизнесмен и, наверное, самый старый в мире бизнесмен.
- А прокурор?
- Исполнитель моей воли.
- Зачем вам шекель?
- Я собрал двадцать девять тех самых шекелей. Вы, как я понимаю, в теме?
- В теме чего?
- В теме истории про тридцать сребренников, которыми расплатились с Иудой за его участие в спектакле. Иуда блестяще сыграл. Умер на сцене. Кажется, теперь это называют реалити-шоу.
- В общих чертах. Зачем вы их собираете?
- Я должен объяснить? Шекель при вас? Давайте лучше обсудим цену, которую я буду должен вам заплатить за него.
- Я не отдам вам ничего, пока не узнаю всё до конца.
- До конца? Кто может знать до конца. Я знаю, что вы правдоискатель. Много вы нашли правды? Нет? Не нашли? А знаете почему? Потому, что её здесь нет. Поверьте мне – я достаточно пожил. Правды нет на земле, и никогда не было, и уже никогда не будет. Оставьте правду немощным. Вы сильный человек. Давайте обсудим цену.
- Цену крови?
- Если хотите – да.
- Зачем Вы убили Елену?
- Вас это действительно интересует? Я не хотел ничьей смерти. Глупые исполнители моей воли исполнили её плохо. Слуги часто плохо исполняют волю своих господ. Зачем вы убили Салама с Амиром?
- Почему Вы решили, что я кого-то убил?
- Бросьте. Я, повторюсь, давно живу. Когда я узнал, как вы разгромили их в своём подъезде, я понял, что ваша компания созрела для атаки. Я послал этих глупых борцов, понимая, что вы в этот раз нанесёте удар первыми. На самом деле этот ход был за мной. Правда, я не ожидал такой драматургии. Но я добился своего. Вы нашли единственно верную тропинку ко мне, полностью мной контролируемую, и при этом я продолжал оставаться в тени. Разве не красиво? Итак, зачем Вы убили Салама с Амиром?
-У нас не было выбора. Амира убили случайно. Салам стал свидетелем…
- Видите? Вы не хотели их смерти.
- Почему Вы не вышли на нас напрямую?
- Я пытался выйти на Матвея Спиридоновича, он затаился, не поверил. Чего он хотел?
- Хорошей цены.
- Так я и думал. Ещё вопросы?
- Зачем вы суфлёр?
- Вся жизнь - иллюзия. Театр – это иллюзия в иллюзии. Отвлекает от глупости жизни. Я давно полюбил запах кулис, и если я богат, то почему бы мне не заниматься любимым делом? Итак, сколько вы хотите за монету?
- Какие гарантии того, что всё это прекратится?
- Вы мне интересны только потому, что имеете монету. Отдайте её и забудем всё это.
- Зачем вы избили Игната? Зачем вы подорвали Олега?
- Молодой человек. Я не причастен ко всему этому. Избиение вашего боксёра с кладбища, это инициатива моих слуг. Не самая умная инициатива. Ну, да с ними вы сами отлично разберётесь. Мне они более не интересны. А подрыв вашего военнослужащего - его военнослужащее дело. На войне, случается, солдаты топчут мины. И на старуху бывает… Сколько?
- Зачем она вам? Просто из любопытства? Из любви к побрякушкам?
Хаш Ханович замолчал. Длинный раскат грома расколол затишье. Пронзительная молния пронеслась над городом, осветив медную спину поэта и надменное лицо суфлёра. Ветер, набравшийся сил, разорвал чёрное небо и тяжелый дождь ударил землю.
- Расскажи ему правду, Агасфер.
Сергей и суфлёр обернулись. Иван Овдеич в светлом плаще, с непокрытой седой головой и ясным лицом в пушистой бороде вошёл в грот.
- Расскажи ему правду, Агасфер.
- А-а, и ты здесь, – совершенно не удивился суфлёр. - Как без тебя. Я уже начал скучать, Иоганн. Когда мы виделись последний раз?
- Не называй меня так. Ты же знаешь, я не люблю латынь. Она бездушна.
- Конечно. Так когда же мы виделись, Ваня?
- Здесь в городе, в 1842 году, в доме генерала Мерлини, где ты организовал то убийство.
- Ваш Лермонтов болтался под ногами, думая, что сам сможет вести войну против всего мира. Бедный, наивный мечтатель. Я не хотел его смерти. Глупые исполнители испугались за себя. Убили, думая, что делают лучше мне. Глупцы. Однако я сдержал своё слово. Слуги дожили до почтенных лет. Хотя, другие свидетели быстро погибли. Ты знаешь, я благодарен ему за прекрасное стихотворение «Демон». Мне говорили, что он писал его с меня. Ха! Как Игнат Воропай пишет свои картины с Анжелики Ветровой.
- Он был достойный воин.
- Почему же ты его не уберег тогда?
- Господь забрал своего верного. Или ты по-прежнему считаешь, что можешь убить, когда нет Его попущения?
Серёга слушал и не понимал. Кто эти двое сумасшедших? О чём идёт речь? Ветер швырялся каплями. Молнии рубили небо. Голубые ели отчаянно махали лапами. Тяжелой веткой, сорванной сильным ветром с тополя, оборвало провода, брызнули искры, сразу погасли фонари по Молдаванке, бульвару, по уютной Теплосерной. Неподвижный памятник смотрел во тьму.
- Послушайте, может, вы мне объясните, что вообще происходит? Кто вы на самом деле?
- Что ж, – вздохнул Иван Овдеич. – Знакомься Сергей. Представляю тебе старого иерусалимского сапожника Агасфера Бен-Аминова, они с известным тебе Иудой в родственниках. Ты читал о нём много раз. Латиняне назвали его Агасфер, в России известен как Вечный Жид.
- Иван Овдеич, извини, это похоже на бред.
- Похоже, гвардеец.
- Бред. Ты тогда кто?
- Знакомьтесь, Сергей Сергеевич, – с удовольствием заговорил Агасфер. - Представляю Вам Иоанна Зеведеева, того, кого здесь зовут евангелистом Иоанном. Так сказать, апостол собственной персоной.
Мокрый ветер рвал голый куст сирени у ступеней грота. Ветер раскачал колокол вбашне костёла, и было слышно, как медный язык тихо трогает колокольное нутро.
- Что всё это значит? Вы что, заодно? Это шутка какая-нибудь? Реалити-шоу? Это такая игра? Нас снимает скрытая камера?
- Перестань, гвардеец. Всё это правда.
Апостол смотрел в чёрное небо. Молнии кололи ночь. Ливень усилился, беспощадно бил землю, драл кусты. Озверевший ветер хлестал спину памятника. Раскатистый гром протяжным треском прорезал шум ливня, и небо лопнуло так, что заныли колокола на костеле.
- Расскажи ему, Агасфер.
Молния осветила Вечного Жида, тот посмотрел в мокрую ночь, отвернулся, чиркнул зажигалкой, закурил толстую гаванскую сигару, блеснул здоровенным перстнем на мизинце и вдруг в один момент съежился и превратился в худого, сутулого, жалкого старика.
С тех пор, как он, молодой сапожник, оттолкнул осуждённого на распятие Христа, когда Тот избитый, измученный, во вздутых, рваных шрамах от римских скорпионо, - кнутов с железными наконечниками, опёрся на стену сапожной мастерской, прошло две тысячи лет. К словам Иисуса о том, что Агасфер будет жить, пока не соберёт тридцать шекелей, и что всё это время он не будет иметь покоя, молодой сапожник отнёсся с усмешкой. Располагая хорошим домом с мастерской, участком земли возле него, он зарабатывал приличные деньги, имел связи среди финикийских купцов, которые привозили ему дорогие ткани. Сносную кожу мяли здесь, в Иерусалиме. Агасфер дорожил мнением своих клиентов из Синедриона, высокообразованных, богатых и очень влиятельных людей. Размышления о жизни какого-то плотника, окружённого толпой грязных нищих, не представляли никакого интереса.
Вскоре после голгофских событий Иерусалим разгромили римляне, сожгли Храм, сожгли город. Дом и мастерская тоже сгорели, и моложавый на вид Агасфер остался на улице с мешочком денег, которые у него отняли тут же солдаты из полка. Дела пошли ещё хуже. Часть евреев в очередном исходе добралась до самой Германии, которую тогда звали Ашкеназом, поселились на самой окраине, в Пруссии. Агасфер тоже ушёл из родного Иерусалима, ушёл из Иудеи. Он не мог долго находиться на одном месте. Месяц пребывания на одном месте творил ужасные головные боли. Сначала Агасфер таскался по Палестине, потом стал шататься по всей Империи.
Он очень устал за первые четыреста лет. Измученный постоянными головными болями, одиночеством, своей тайной, в которую никто не верил, он страдал, пока, наконец, не открылся таннаю- известному рабби из рода левитов. Тот, признанный знаток Торы, подтвердил, что смерть настигнет вечного еврея в день, когда он принесёт в восстановленный Храм Соломона все тридцать тирских шекелей, когда-то заплаченных за кровь Иисуса из Назарета. Тайну нельзя раскрыть раньше времени, иначе люди, имеющие шекель сделают тебя рабом. Это, как в сказке про Алладина, когда джин становится рабом того, кто владел лампой. Таннай ввёл сапожника в состав Синедриона, при этом тайну знали только таннай и наси, – председатель.
Он собирает эти шекели две тысячи лет. Первую тысячу лет он гонялся за ними в Персии, набрал их с десяток, но никак не мог добраться до шекеля, попавшего в закрытую общину езидов.
Очень мешало неожиданно разросшееся христианство. Христиане лезли со своими проповедями. Да. Их легко было обвинять в богохульстве. Императоры с удовольствием списывали на них свои просчёты, которые на самом деле были искусно подстроены друзьями Агасфера. Сторонники Распятого гибли ради Него под пытками, на кострах и крестах, в пастях цирковых зверей, но христианские общины стремительно росли. Потом некстати объявился этот Константин. Сколько сил ушло на распространение ересей. Это была очень тяжёлая борьба.
Делу сильно мешало Христианство. По всякому вопросу, связанному с именем Распятого, они собирали соборы, объявляли реликвии, берегли их, как не берегли своих детей. В результате длительной работы удалось оторвать от Единого Тела Древней Церкви Христа солидный кусок. Рим откололся. Глупые церковники стали в позы из-за догматов. Спасибо старому Арию. Он забил первый клин.
Однажды, для того чтобы получить шекель, хранящийся у Маздака пришлось участвовать в его восстании. Евреи бежали на Кавказ, к родне, выселенной ещё при Навуходоносоре. Вместе с беглыми один из шекелей, попал в руки самого хазарского кагана, но тот уехал в Византий от преследования викинга Олега, пришедшего в просвещённый Итиль с сильным войском белых варваров.
До начала одиннадцатого века местом пребывания Синедриона был Вавилон. В 1005 году близкий друг Агасфера "князь изгнания" Езекия и многие члены Синедриона были казнены. Синедрион ушёл в небытьё и уже состарившийся на тысячу лет Агасфер уехал в Испанию - старый Сефард, вместе с полчищами мавров. Сапожнику нравилась его светлая комната в одном из дворцов тенистого Альгамбра. И переезд открыл новые горизонты. Как и тысячу лет назад, иудей-торговец шагал по миру, укрепляя могущество звонкой монеты.
Агасфер понял, что для розыска шекелей лучше всего использовать всякие тайные общества, потому что результат их деятельности всегда смена власти в стране, а смена власти - это всегда потрясения, мутная вода, в которой легко плавать такому опытному пловцу, как Агасфер.
Папство родилось агентурой сапожника из Иерусалима. Мощный замес из народов и религий в руках одного тестомеса. Уже в 1095 году Папа Урбан второй выступил на церковном соборе в Клермоне с призывом к вооруженной борьбе против турок-сельджуков с целью освобождения святой земли от «неверных» и осенью следующего года триста тридцать тысяч крестоносцев, в основном французских рыцарей, отправились в Палестину, до которой добрались только сорок тысяч. Такими малыми силами немощные восточные города Вифлием, а за тем и Иерусалим, были взяты и в июле 1099 года Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, основал Иерусалимское королевство - самое крупное государство крестоносцев на Ближнем Востоке. Готфрид очень гордился тем, что сумел добыть нужный шекель.
В 1119 году в недрах папства возникает великолепный орден Тамплиеров, заявленной целью которого является защита пилигримов-паломников, а также уход за больными. Тамплиеры носили белые плащи с красным крестом. Красный крест. Ха! Этот символ пережил века. Тогда же в 1119 году возникает скромный орден цистерцианцев, объявивших целью духовную жизнь в сочетании с активным физическим трудом. В 1120 году возник Мальтийский орден, рыцари которого одевались в красные плащи с белым крестом. В 1198 году был основан Ливонский орден, который приобрел крупные земельные наделы в Средиземноморье, на Балтике и на территории современной Польши. Великолепные ордена – инструмент в руках сапожника. Они входят в правительства, предают и берут на себя ответственность, умирают в боях и на кострах. Плодят предателей и романтиков. Одни компрометируют христианство, другие умирают за него. И те, и другие удобнейший из инструментов. Погибшие становятся знаменем новых борцов. Живые вязнут в ответственности за совершенное. Долг – форма рабства.
Множество шекелей осело на Ближнем Востоке, и в период с 1096 по 1270, верное папство восемь раз инициировало крестовые походы на этот самый Ближний Восток. Тысячи и тысячи молодых, полных сил людей, жаждущих воинской славы, рвутся в походы, где теряют силы, здоровье, и очень часто жизни, а в это время, в том же Болонском университете, наделённом в качестве школы права императорскими привилегиями и получившем экономическую и юридическую свободы, зреют молодые администраторы, которые и будут руководить износившимися в боях и походах благородными, но глупыми рыцарями и отправлять на новые войны их, таких же глупых детей.
Во время четвертого крестового похода, в 1204 году в Константинополе, Агасфер вместе с группой тамплиеров готовил захват города крестоносцами. Он уговорил претендента на византийский престол, предателя цесаревича Алексея, дать обещание в случае своего воцарения признать главенство Рима и выплатить крестоносцам двести тысяч марок. Тридцать тысяч рыцарей взяли дряхлеющий, ортодоксальный Константинополь, собравший в себя практически все святыни христианского мира. Пара шекелей хранилась в Храме Святой Софии, вместе с плащаницей, граалем и копьем, когда-то пробившим ребра Распятого. Крупнейшая победа.
Фактическая деятельность папства становится очевидной народам, и недовольство зреет. Доминиканцы и францисканцы объявили Папу наместником сатаны на земле, но для них в 1231 году создали инквизицию - особый суд католической церкви по делам о еретиках, главное учреждение под руководством Папы. Прекрасный орган, если хотите прообраз ЧеКа. Охота на ведьм. Этот опыт очень пригодился потом.
Агасфер поднаторел за столетия своей жизни. Выучил множество языков, изучил нравы многих народов. В совершенстве освоил дело конспирации. Научился загребать жар чужими руками. Он расставил сети, раскидал наживки, финансируя любые инициативы, корректируя одних, травя на них других, он окончательно поднялся над борьбой.
Но было очень трудно, он разрывался между Европой и Ближним Востоком, потом какие-то концы потянулись в Юго-Восточную Азию, к тому же объявили об открытии Нового Света.
В Пруссии он искал повод забрать шекель у одного жреца-друида - тот сжёг себя под своим дубом. Шекель достался его родственникам, и Агасферу пришлось ехать за старым иудеем Гландой Хамбилой Дивоном на Русь. Тот подарил шекель новгородскому князю Александру, и Вечный Жид крестился в Православие и остался при дворе Александра толмачём. Достойного война Александра пришлось отравить, но шекель остался в руках правителей Руси.
Шли годы, народы Европы продолжали ненавидеть своих правителей – выпускников всевозможных высших учебных светских и духовных заведений, породнившихся между собой и ограничивших свой круг понятиями крови. По-древнему талантливо. Песок власти течёт сквозь пальцы, но не уходит, оттого, что находится в одном мешке, и крепкая рука сапожника держит мешок за горло культами, религиями, похотями и страстями человеческими, кровным родством, а теперь и едиными информационной и финансовой системами. Отданный Синедрионом шекель возвращался сторицей. Путь шекеля – путь власти. Он как игла насаживает народы на нити власти вечного сапожника.
Но, не стоит отвлекаться, слишком много нужно успеть. Люди меняются, но копилка их знаний растет. Власть нуждается в идолах, которые возглавят всё, которых потом можно обвинить во всём и разбить с помощью новых идолов. Народы должны воевать друг с другом, должны слабеть в совместных битвах, терять сыновей, слабеть экономически и в немощи падать лицом в землю перед истинными властителями. А идолы пускай договариваются между собой по указу настоящей власти. Идола ведь всегда можно поменять. Лишившись внешней поддержки, любая европейская монархия очень быстро загнётся. Народы сильны землей, которая для них отечество, и национальным царём, который его олицетворение. Надо вытравить эту мысль из их голов. У народов не должно быть отечеств, а значит национальной аристократии. Сменные клоуны-президенты, на самом деле петрушки-чужеземцы, которых дёргают за нитки кукловоды из известной организации. Ветви власти находятся в руках настоящего правителя. Это то что удалось.
Очень, очень мешало Христианство, пускай даже в том усечённом католическом виде. Оно рождало правдоискателей. Они путались под ногами. Вытравить одну идею можно только другой идеей, и в 1434 году во Флоренции фактическую власть принял ростовщик Козимо Медичи. Шестьсот тысяч золотых гульденов было потрачено на меценатство. Флоренция становится центром Эпохи Возрождения, а на деле старых добрых эротических культов, коими так пестрела растленная древность. Как увлеклась молодежь театром. Ренессанс. Как полюбила разгул козлоногих страстей. Добрый, талантливый Казимо, с удовольствием таскал шекели своему старому влиятельному другу. Верный Козимо. Как жаль, что он умер. Но Агасфер сделал всё для его детей, и эта добрая фамилия навсегда осталась в мировой истории.
Сильно мешали правдоискатели. Роль личности в истории несомненна. Один талантливый, наделенный умом и мужеством человек может сделать то, что не смогут целые народы. 25 мая 1498 года в великолепной Флоренции инквизиция сожгла монаха Савонаролу с формулировкой «схизматик и еретик, пренебрежительно относящийся к святому престолу». Приор доминиканского монастыря Сан-Марко обличал Папу Александра шестого, дарившего внебрачным детям высокие посты и торговавшего должностями в церкви. Савонарола взялся за местного властителя Лоренцо Медичи, называл его высокомерным, развратным, корыстолюбивым. Честно сказать, похотливый Лоренцо таким и был. «Он даёт взятки чиновникам, обирает вдов и сирот, закабаляет народ и покровительствует тем, кто побуждает народ грабить государство», - кричал честный Савонарола. В 1492 года Лоренцо Медичи выгнали из Флоренции, и дело, на которое уже было потрачено больше тысячи лет, потерпело некий ущерб. Савонарола предложил пронизанную религиозным духом конституцию, карнавалы заменил религиозными процессиями. Но дело есть дело. Кому надо, чтобы народы задумались о своих душах? Эдак, они могут что-нибудь понять в происходящем.
Хорошую идею сожжённого Савонаролы нужно было возглавить, и 31 октября 1517 года сын эйслебенского рудокопа Мартин Лютер, доктор теологии, выступил со своими тезисами против индульгенций, чем положил начало реформации. Из семи таинств Церкви Лютер признавал только крещение и причастие. Разыгранный как по нотам спектакль позволил зажечь Европу пламенем религиозных войн на долгие века, и отголоски тех мрачных годин тихо позванивают в ежегодных маршах англикан по католическим кварталам.
Афёры при папском дворе, афёры с императорами ещё живой Священной Римской Империи сыпали звонкую монету в закрома верных ростовщиков. Из них выросли блистательные банкиры. Развитие мануфактур дало новый толчок Старому Свету. Пришло время новых идей. Как пригодилось Возрождение. Тайные общества наложили на религиозные войны революционную тень. Никто не осудил рабства в России и Новом Свете, но наступил нужный момент, и карта рабства была разыграна. Верные банкиры с удовольствием вкладывали деньги в революции – прибыльнейший из существующих видов бизнеса. Революция – легализованный грабеж целого народа. Что может быть прибыльней откровенного грабежа?
Шли века. Добраться до шекеля, осевшего в России оказалось очень трудно. Иван Васильевич, последний из грозных Рюриковичей, берёг монету в своей знаменитой библиотеке, охраняемой дюжими опричниками. Пришлось травить царя, его детей и сменяющихся жен. Подобраться к царю было очень трудно. Толковый Малюта Скуратов-Бельский бдительно следил за царским окружением. Агасфер мечтал о таком слуге. Иван Васильевич - грамотный администратор, смелый воин и верный христианин, разобрался в природе папства, в сути происходящего в мире. Немногий из по-настоящему разумных. По смерти Иван Васильевич был справедливо причислен к лику святых. Теперь об этом никто не помнит. Да, пришлось травить царя ртутью, потом организовать польское вторжение, заварить кашу с самозванцами, украсть библиотеку, в которой было много правды, но шекеля не оказалось. Пришлось вытащить на русский престол родственников хазара Гланды Хамбилы. Они здорово правили чужим для себя русским народом триста лет, собирая по Европе всё папское дерьмо. Под освещённой псевдоцерковниками властью отпрысков Хамбилы русский народ дох в рабстве, отдавал жизнь в гонениях за Веру, вытягивал ноги на стройках царских дворцов и городов, бунтовал, снова подыхал, шагал под звон кандальных цепей в Сибирь подыхать, терял сыновей в войнах за чужие интересы. Правды ради надо заметить, что многих из Хамбил – Романовых тоже приходилось травить. Чувствуя мощь русского государства, иные из них теряли голову и думали, что могут что-то делать сами. Как Пётр, прозванный Великим, например. Тоже придумал издать русскую Библию на основе Септуагинты – дохристианского перевода Ветхого Завета с иврита на греческий… Да мы Александрийскую библиотеку спалили из-за оригинала этой Септуагинты… Как бы то ни было, шекель Невского-Грозного, спрятавшийся в каком-то монастыре, так там и оставался...
Он разрывался между Европой и Россией. Вместе с Кромвелем он смотрел из окна Букингемского дворца на казнь Карла двенадцатого. Ему пришлось убить Марата, вдохновителя французской революции, а потом смотреть на казнь Робеспьера. Вечному Агасферу здорово помогал самозваный граф Джузеппе Бальзамо-Калиостро, он легко входил в интересующие дома и порой просто подменивал шекели. Жаль, его пришлось сдать инквизиции в обмен на информацию, которая потом не подтвердилась. Агасфер присутствовал на коронации амбициозного Наполеона, и он же после привычно подмешивал мышьяк в еду императора, для того чтобы доверенный медик мог подобраться к заветной шкатулке, где вместе с личными письмами хранилась очередная монета. Агасфер носился между островом святой Елены и Россией, в которой оставались шекель Невского-Грозного и монета, переданная из Персии генералу Мерлини.
Этот шекель стал причиной гибели блистательного Грибоедова, которому монету подарил один крестившийся езид. «Горе от ума», - восклицал Грибоедов, узнавший тайну монеты. В Лондоне родилось решение убрать Грибоедова. Однако монету передали генералу Мерлини в гробе с телом русского дипломата. Генерал ненадолго зажил в городе, где Агасфер был известен как сосланный за участие в варшавском восстании поляк Перкальский. Генерал умер, и пылкий командир разведроты, поручик Лермонтов, уже известный поэт, получил шекель от влюбленной в него престарелой генеральши, от неё же узнал часть тайны Вечного Жида, узнал правду о революционном движении 1825 года, целиком подготовленного уже мастером этого дела Агасферем. Глупая генеральша конечно каялась потом, но шекель ушёл, и её родня очень старается помочь по сей день. Верная «Бормотуха» несёт ренессанс язычества. Этот приём проверен временем. Да, о Лермонтове. Тайну надо хранить, в общем поэта не стало…
Вообще, женщины всегда здорово помогали в деле. Ха! Евины дщери. Их захватывает тайна, они по-настоящему любят блеск, они гораздо тоньше чувствуют ситуацию, легче идут на конфликт ради призрачной цели. Под влиянием феминистических движений, искусно развитой любви к себе любимой, к сладкой жизни, их преданность мужьям сошла на нет. Они умело загоняют в гробы своих мужей требованиями компенсации за якобы отданную молодость. Без тыла нет фронта. Круговая оборона – путь в никуда. Для победы нужен манёвр. Глупые идейные солдаты думают, что у них есть тыл, а в их тылу давно живут другие идеи и другие мужчины. Времена послушных жён канули во тьму веков, что значительно ослабило ненавистное Православие.
Призрак коммунизма хватал Европу за горло. Плодовитый на саддукейские мысли волосатый Карл поимел много последователей среди авантюристов и правдоискателей. Да, попозже Карл Христа признал. Но кого это интересует в вихре революционной романтики? И классики ошибаются… Теодор Герцель собрал в Базеле свой съезд. Он писал знаменитые протоколы под диктовку Агасфера. Протоколы, правда, потом ушли. Их опубликовал какой-то Сулин. Незначительный, но ущерб делу был снова нанесён. Ашкенази постоянно грызлись с сефардами. Как это мешало. Взаимные внутриеврейские крикливые претензии. Сколько глупых ошибок. Приходилось постоянно жертвовать соплеменниками. Что делать? Кровь – лучший из известных энергоресурсов.
В начале пути он испытывал жесткий кадровый голод, но со временем научился выбирать тупых из недалеких и двигать их по постам. Амбициозные тупые всегда исполнительны. Они машут хвостами, заглядывая в глаза хозяина. Это очень удобно. Инициативы снизу очень опасны, но всякая инициатива снизу разбивается об эти твёрдые лбы.
Вечный еврей очень много времени проводил в Османской империи, где готовил революцию Ататюрка, - настала пора рубить Османскую тушу. Одновременно он работал над революциями в Германии и России - свободу древнему Ашкеназу и средневековой Хазарии. Тяжело давалась Первая мировая. Что говорить. При всём богатом опыте такое дело сапожник делал впервые. Это он вырастил Парвуса и привел его к немецкому послу в Стамбуле, это он встречал в Петрограде поезд, который потом назвали «бронированный вагон», с Лениным, это он сказал Якову Свердлову о необходимости убийства последних Романовых. Мистики из Синедриона как всегда настояли на соблюдении ритуала.Потом Ильич с чего-то решил, что он стал независимым главой государства. Пришлось организовать покушение, которое списали на полуслепуюФаину Каплан. Да и Лёва Троцкий жаждал власти. Честно сказать, позже сапожник выдохнул, когда ледоруб вошёл в темя Лейбы Бронштейна, этого "Демона революции", как Троцкий любил называть себя. Но, это позже, а сейчасотработанного Ленина убить не смогли. Пришлось отмазываться. Объявили "Красный террор", раскрыли "Заговор послов". Потом большевики кинулись на меньшевиков, как крестоносцы на Константинополь. Ленин очень напоминал Агасферу повесившегося Иуду. Остроумный, амбициозный, самолюбивый. Великолепный инструмент. Да, но Ильич в деле развала России до конца не пошёл. Агасфер стал уставать от необходимости кормить отравой российских правителей.
Попов и Сименс, Черепановы и Дизель, Кох и Менделеев, да мало ли кто ещё из головастых романтиков толкали мир вперёд. Впервые за две тысячи лет Вечный Жид почувствовал настоящий вкус жизни. Сапожник перебрался в Соединенные Штаты, скорость перемещения информации в пространстве позволяет присутствовать во всём мире одновременно. Головные боли уже давно не мучают сапожника. Он научился их предугадывать, и личный самолет с комфортом домчит самого старого путешественника куда угодно.
Агасфер проморгал Сталина. Кто мог знать, что бывший семинарист окажет такое сопротивление делу? Поднимет христолюбивую страну на ноги, перебьёт с таким трудом выращенных и профильтрованных Синедрионом американских управленцев. Агасфер носился по стране, готовил провокации, саботировал решения Сталина на местах, готовил отравителей и диверсантов. Срочно пришлось растить похожего на Ленина Адольфа Шикльгрубера. Замечательная фамилия для такого дела. Гитлер очень старался, он с восторгом занимался кровосмешением, полюбил языческие культы, с натяжкой, но кинулся в войну с СССР…По давно заведенному обычаю, Агасфер помог своим соратникам, доказавшим себя в деле, уйти от ответственности. Частью нацистов, как евреев, конечно, тоже пришлось пожертвовать, но добрая их половина, получив новые документы в организации с красным тамплиерским крестом, ушла по проторенным верным Папством «крысиным тропам» в Латинскую Америку. Даже омерзительный Агасферу извращенец Менгеле дожил до почтенных седин, продлив свои лета в водах тёплого Океана.
Ну, да ладно. Гитлер с его СД добыл шекель Невского-Грозного, но не смог добраться до последнего езидского шекеля Грибоедова, которым теперь владеете вы, Сергей Сергеевич. Хотя Гитлер держал в своих руках Пятигорск. Немцев выгнали с Кавказа, и Агасферу пришлось организовать через свою агентуру выселение ряда южных народов - кстати, хороший задел. Те события легли в основу современных.
Вторая Мировая принесла двадцать девятый шекель, удалось значительно ослабить Россию, вопрос о гибели христолюбивого и самого непокорного народа в мире был предрешён.
Наконец-то удалось отравить Сталина, и Никита Хрущев - верный ученик Агасфера, занял позицию. Это был очень толковый ученик, хотя пришлось пожертвовать и им. Потом пришлось ждать, пока выдохнется, уйдёт с постов, умрёт от ран закалённое войной поколение, выращенное Сталиным. Что говорить. И девяносто первый год не обошёлся без сапожника из Иерусалима. Послушный Меченный до сих пор рассказывает, что Бога нет. Прекрасная работа. Лучше всего работать тогда, когда тебя никто не видит. Старый иерусалимский сапожник вложил весь свой опыт, вырастил для новой России новых управленцев в экономических школах. Ха! Как тогда, в Булонском… Вообще, Россию всегда использовали для решения мировых противоречий. Всё против России, за счёт России и на обломках России. Так было, есть и так будет.
Но, если честно, он очень устал. Он причинил много горя миру, но выполнил заповедь, он собрал двадцать девять шекелей и остался последний, который лежит у вас, Сергей Сергеевич, в кармане. Этим шекелем недолго владел видный пятигорский торгаш Шумов, который поднялся на похоронном бизнесе, генерал Краснов повесил революционера Анжиевского в поисках шекеля. Эту монету молодой кочегар Акопов, бежавший из Карабаха в Пятигорск от резни и призванный в Красную Армию, случайно принял от пленного красновского казака, умиравшего от ран, полученных в стычке с чекистами. Акопова поставили сторожить подвал с пленными. Казак увидел в кочегаре–армянине верующего человека и отдал ему с завещанием хранить и никому не показывать шекель, который украл на обыске у Анжиевского.
Но кочегар тоже умер и его родственники - какие-то армянские тётки, продали шекель местному цеховику, по иронии судьбы тоже сапожнику, организовавшему левое производство курортных сабо из ворованного у совдепов сырья. Его-то столь ловко и ограбили Матвей Спиридонович Сквозняк со своим дружком. С этими пришлось повозиться. Жизнь внесла свои коррективы. Сквозняк твёрдой рукой обрезал все концы, тщедушный Иосиф Никодимов своего подельника не сдавал. Много сил было потрачено на создание секты, в которую втянули Павла Никодимова. Да мало ли что ещё было.
И вот теперь, через годы страданий, ошибок и болезней Агасфер, уставший от людей и от себя, просит только одного. Отдайте шекель, и он умрёт. Он просит со слезами в старых глазах. Он не может и не хочет больше жить, он умрёт и не причинит больше вреда никому на свете. Может быть, Бог его простит, ведь он выполнил заповедь. Но и вечное небытьё его не пугает, он слишком долго жил, чтобы бояться вечной смерти.
Ливень хлестал землю. Реки сточных вод неслись по улицам города в переполненную Подкуму. Молнии рвали небо в лоскуты. Тяжелый, как залп тысяч гаубиц, гром качнул землю.
– Гром всегда голос, – твёрдо произнёс апостол. - Но не всегда можно разобрать. Не ври, Хаш. Христос сказал, что ты не умрёшь до Его второго пришествия. Он ни слова не говорил тебе о деньгах. Расскажи правду Агасфер, ты же видишь, Он хочет этого.
Апостол взглядом указал на небо.
- Он хочет? – с иронией переспросил суфлёр и взвился в ярости. Интеллигентное лицо перекосилось, глаза загорелись белым пламенем. - Хорошо. Я расскажу ему правду, Иоанн, но ты помнишь, что эта правда может стоить ему жизни, так же как стоила многим в этой стране – наивной России. Слушайте, Сергей Сергеевич.
На тайном заседании Синедриона в доме Каиафы было принято решение о тридцати тирских шекелях, возвращенных истериком Иудой. Было заявлено то, что богохульство, совершенное Распятым, объявляется назорейской ересью, но Синедрион всегда извлекает пользу. Борьба с назорейской ересью закалит бойцов, и они, по исполнению времен, возведут на трон Машиаха, к ногам которого будет положен заповеданный Яхве евреям мир. Саддукеи смеялись, но фарисейские мистики настояли на том, чтобы эти тридцать монет стали знаком времени. Выпущенные на волю тридцать сребренников соберутся снова в Иерусалимском Храме в день помазания Машиаха на мировое царство. Узким кругом, после проведения ритуальных действий с участием терафима – головы рыжего, умершего в масле, изображение птиц на шекелях ослепили в знак того, что слепой далеко не уйдет. На эти деньги у гончара, соседа Агасфера, купили кусок земли, где устроили кладбище для иноверцев, прибывших из других стран. С правнуков этого гончара, их семейных преданий в своё время Агасфер и начал поиск этих тридцати монет.
Несмотря на все войны и революции Синедрион жив и Агасфер выполнит миссию. Час пробил, все шекели собрались здесь, в одном месте, осталось отвезти их в Иерусалим, и начнётся последний акт истории, ради которой произошло всё, что произошло.
***
Потрясённый Серёга молчал. Значит всё это правда? Значит, Антихрист приходит к власти и мировое горе состоится с клеймением всего человечества чипами с кодом из трёх шестерок, и зверь-матрица будет владеть не только деньгами, но и чувствами, мыслями и даже сновидениями людей. И группа врагов рода человеческого будет упиваться безграничной, абсолютной властью, а люди превратятся в бездушных роботов, и их будут вырезать целыми народами, давить голодом и болезнями. Хотя о чем тут думать? Вот, стоит написавший Откровение. Сам, Иоанн Зеведеев, любимый ученик Спасителя. Стоит и ливень как будто не попадает на него. Светлая борода, светлый лик, светлые синие глаза. И вообще, в гроте светло, а ничего не горит. И светло здесь от Иоанна Зеведеева.
- Отдай, гвардеец.
- Но, Овдеич, батюшка…
- Отдай. Надлежит быть всему, что Христос предсказал, и всё исполнится, до последнего слова. Отдай. Пусть идёт.
Сергей достал монету из кармана. Глаза Агасфера горели холодным белым огнем и его руки тряслись. Иудей-апостол спокойно смотрел на Вечного Жида.
- Отдай.
Серёга разжал кулак, и монета как бы сама собой перелетела в трясущуюся ладонь иерусалимского сапожника. Страшный гром взорвал мир, миллионы молний пронзили землю, зашипели в потоках полноводных рек, медный орел на горе Горячей взмахнул крыльями, сдвинулась земная ось и невероятная волна, взломав вечные льды Северного Океана, поднялась к звёздам.
- Свершилось.
На храме грянули в колокола. Апостол восторженно перекрестился на храм.
- Ну, слава Богу! Христос Воскрес! Серёжа, Христос Воскрес!
Ливень как-то сразу перестал. Светлые звёзды улыбнулись миру. Волна тихо улеглась, лизнув прибрежный снег.
Суфлёр, не обращая внимания на лужи, сидел прямо на мокрых ступеньках грота. Медленно, как бы без сил, поднялся, распрямился во весь рост, подкинул монету на ладони.
- Эти четырнадцать грамм серебра для нас стоят больше, чем вся экономика какой-нибудь Франции. Послушайте, Сергей Сергеевич, вы в самом деле ничего не хотите за шекель? Такого случая больше не будет. Деньги? Карьера? Я имею всё и всё могу дать вам. Вы очень толковый человек. Последним из таких, встреченных мной, был генерал Скобелев.
- Нет, – твёрдо ответил Сергей. – Цена крови.
Агасфер засмеялся, апостол спокойно смотрел на кривляние старого клоуна.
- Скобелев ответил похоже, – Агасфер саркастически улыбался и с видом победителя обратился к апостолу. - Ваня, а ты никогда не чувствовал себя богом? Всё-таки, две тысячи лет…
- Нет, никогда. – спокойно отрезал апостол.
- Глупый, ты Ваня. Такие шансы. Такая власть. Такие женщины. Сергей Сергеевич, Вы точно ничего не хотите? Нет? Жаль. Тогда, прощайте. Меня вы больше не интересуете. Ваня. Надеюсь, больше не встретимся.
Апостол молчал. Суфлёр пошёл в сторону своего театра. Тихая тёплая ночь обняла город. Предрассветная тишина ненадолго укрыла Молдаванку. Народ стал собираться вокруг храмов, ожидая утренней службы, чтобы освятить еду, порадоваться вместе. Иван Овдеич и Серёга медленно пошли к строящемуся Спасскому собору.
- Сергей Сергеевич, – суфлёр вернулся. – Я не привык получать что-либо даром. Знайте. Вот эта ваша Татьяна, на которой вы, видимо, хотите жениться, она тоже мой помощник. Она не знает много, но руководит ею мать. Когда-то я выдал её замуж за отца Татьяны, и она давно мне помогает. Собственно, о том, что шекель перешёл от юного Дмитрия к вам, я узнал от этих женщин.
Агасфер ушёл. Сергей вопросительно посмотрел на Ивана Овдеича.
- Господь создал человека, а потом из ребра жену. Человек для Бога, женщина для человека, но не по человекоугодию, а по Его Святой Воле. В этом её служение и спасение души. Но взаимное прощение, и в том спасение. И оставаться без жены тоже спасительно. Здесь смотри сам.
Сергей смотрел на храм. Когда-то великолепный строгий пятиглавый Спасский собор являлся сердцем города. Он горел на солнце светлым травертином, золотыми куполами, силой духа. Великолепный был храм, но его снесли верные слуги суфлёра в 1936. Теперь храм быстро строили заново на крепком старом фундаменте. Настоящий фундамент не вырвать.
- Две тысячи лет назад Пасха, как и сегодня, пришлась на первое апреля. Потом этот день глумливые враги Христа, знающие русский язык, прозвали «Днём дурака». Юмористы… Врут они всегда, и Агасфер врёт. Рано ещё для их танца с Антихристом. Ещё впереди последняя проповедь. Уже грядет Избранник, который спросит с них за всё предыдущее. Без Избранника Россия от злых не избавится. Господь обещал освобождение через Избранника своего, и пусть православные верят Богу. Вера Христу спасёт Россию и весь мир. Обещал Господь – исполнит. И не нужны России никакие восстания. Никакие революции Россию ни спасут. Но, тот, кого сам Христос избрал на Царство православное по-настоящему высшей Своей властью. Тот избавит православных, избавит весь мир. И ни один, самый из богатых злых в земной власти, самый мудрый земной мудростью, ни один из людей смертных, да и сам лукавый со всеми легионами лютых, - никто не одолеет того, с кем Сам Христос. За всё уже здесь многие ответят, и это не значит, что спасутся там. Потом Антихрист с его зверем. Второе пришествие Господне с победой. Дальше Первое Воскресенье избранных мёртвых и Тысячелетнее Царство праведных, а для лукавого с его поклонниками тысячелетний плен. После освободит Господь лукавого на малое время. Потом Второе Воскресение мёртвых, окончательный Суд Божий и за ним вечный свет, что значит вечное бытье, или вечная тьма, что значит вечное небытье. Всё, чему надлежало сбыться, уже сбылось, и всё, чему надлежит сбыться, сбудется. Но Господь явил свободу воли.
***
Тихий рассвет разогнал ночную тьму. Звёзды гасли одна за другой. Солнце верно поднималось из-за Китайской беседки. В первых лучах заблестела бурая от ливня Подкума. «Эолова Арфа» пока лежала в прохладной тени Машука, отчаянно зазеленевшего в свежем небе. Огромный, от края и до края неба Большой Кавказский Хребет поднялся во весь исполинский рост, и Бог, любясь Своим творением, постоял на правой вершине Эльбруса.
Сергей медленно спускался по каменным ступеням на умытую, зазеленевшую Молдаванку. Он не заметил, куда и как ушёл апостол. В эту ночь Сергей понял, что Апокалипсис уже идёт, вернее он идёт уже две тысячи лет, и начался в момент Воскресения Спасителя. И апостол Иоанн две тысячи лет бьётся со тьмой во Имя Христово. Сергей даже не заметил, попрощались ли они. Сергей вдруг осознал, что Ивана Овдеича он больше не увидит и скорее всего не найдет двери в стене сцены «Поляны Песен», потому что раньше её там никогда не было, а при храмах апостол не жил, чтобы не искушаться своей иконой.
Он вдруг вспомнил, как служки Агасфера пели: «Не для тебя придёт Пасха». Ошибаетесь. Пасха для всего мира. И для живых на земле и живых на небе, и даже для тех, кто в аду. А нам и конь, и любовь, и победа. Сергей достал из кармана парабеллум, погладил упрямый воронёный ствол. Подумал о том, что стрелять в сапожника-суфлёра так и не пришлось. Наверное, всё ещё впереди. Мудрый Сталин в своё время отказался от покушения на Гитлера. Новое германское руководство сразу сдалось бы Англии, верной подружке Хаша Хановича. Старый враг лучше нового.
Серёга прошёл залитым лужами тротуаром Молдаванки, заглянул во двор к Балыку. Из подвала доносился тихий женский плач. Сергей спустился. При скудном свете керосиновой лампы увидел поскуливающую, как собачонка, Наталью Стакан. Ссутулившись, она сидела прямо на полу мастерской у ног завалившегося на стул Балыка. Великан, повесив огромную голову на грудь, бессильно бросил длинные руки. В холодных пальцах правой осталась тонкая кисть. Переданный апостолом Лик аккуратно лежал на верстаке.
- С больницы сбежал. Весь день работал. Я просила его: «Пойди, ляг, тебе ж нельзя». Он ни в какую, выгнал меня. Я заснула, а когда гром был, проснулась, думаю, посмотрю как он там, спустилась, а свет же вырубило, пока керосинку нашла, зажгла, а он так и сидит, мёртвый, – Наталья всхлипнула. - Жалко как.
- Скорая была?
- Была. Оставили, теперь милицию жду, участкового.
Серёга вдруг понял, что в подвале ещё кто-то есть. Он поднял глаза. На Сергея смотрел Человек в белой рубахе. Пятидесяти лет, худощавый, широкоплечий. Русые волосы слегка растрепал ветер, загорелый, с небольшими шрамами на высоком лбу, немного заломанным влево, благородным носом, чуть улыбающийся в аккуратные светлые усы и бороду.
Полный Духа взгляд близко посаженных добрых бирюзовых глаз, грозный и ясный, твёрдый и мудрый, прошёл сквозь Серёгу, увидел самое его сердце, увидел всю его жизнь.
За Человеком плескалось настоящее небо без облаков. Человек стоял лицом к Сергею, положив крепкие руки труженика с заметными темными шрамами выше кистей на невысокую кладку машукского травертина перед Ним. В правой руке Человек держал четыре крупных, с круглыми шляпками, новых медных гвоздя.
Прямо на тёплом, пористом, светлом камне забора процарапана гвоздём надпись.
«Христос и гвозди»
Художник Балык
От буквы «к» царапина прошла по камню вниз к кисти мёртвого художника.
Да, это несомненно Христос. Это именно Сын Бога и сам Бог. Но это был не Тот, приговорённый к страшной смерти от удушья на кресте, избитый плетьми Назаретский Плотник, это был не измученный людьми, их горем и неверием Спаситель, жертвующий собой ради своих истязателей. На Сергея смотрел Христос – Воин, Христос – Полководец, Христос – Победитель, и гвозди в Его руке - не гвозди. Новое время. Вон, и капсюль видно, и риску на гильзе. Время Правды. Последняя проповедь Истины. Это патроны, с пулями для лбов Его врагов. Ему мщение. Он воздаст. Ей, гряди, Господи.
Сергей вышел во двор, под чистое, честное небо. За ним потянулась заплаканная Наталья. Серёга сел за стол. На мгновенье задушила невероятная тоска. Игнат, Игнат. Невосполнимая потеря. Что делать?
- Наташа. Знаешь молитву «Отче наш»?
Та, зарёванная отрицательно покачала головой.
- Очень важно. Я это сейчас понял. Я это, прежде всего, себе говорю. Отче наш, Сущий на небесах – Отец наш, Живущий, реально Бытующий, на самом деле, по правде на Небесах, ну, в духовном, настоящем мире. Да, святится Имя Твоё – Да будет свято Имя Твоё, почитаемо всеми людьми, всем миром, чтоб никто и никогда не смел усомниться, почитаемо с настоящей верой. Да придёт Царствие Твоё. Да будет Воля Твоя, и на земле, как на небе. Царство Божье и Воля Божья на земле, как уже на небе. Должны мы ждать Царства Праведных на земле. Верить не только в Господню Волю, но и в Господнее, Высшее Милосердие. Добрым – доброе. Уже здесь, на земле. Хлеб наш насущный и надсущный, духовный Дай нам на сегодня. Что мы знаем про завтра? Завтра смерть, на том свете уже другой хлеб. Вчера уже нет, даже секунды назад уже нет. И нет ничего, кроме вот этого, бесконечного сейчас. Каждое мгновение – последнее. А завтра – это смерть. Смерть, как шаг, и снова бесконечное сейчас. И Оставь нам долги наши, как мы оставляем должникам нашим. Суди нас судом, каким мы сами судим. И не Введи нас в Искушения, но и Избавь нас от лукавого. Не наказывай, Не испытывай нас и от зла Избавь. Ибо Твоё есть Царство, и Сила, и Слава во веки. Уже есть и Царство, и настоящая по Правде Сила, Слава навсегда. Да, будет так.
Сергей говорил с верой, твёрдой верой в то, что Христос Воскрес. Ему очень хотелось, чтобы не умер Балык. Ничего не понимающая Наталья горько плакала. Ей было искренне жалко Игната, к которому она привязалась истинной женской преданностью.
Они не видели, как Спаситель, услышав честную, осознанную молитву, протянул из картины руку и коснулся лба мёртвого. Тот поднял голову, тяжело открыл глаза. Из картины выпорхнул голубь, пролетел по комнате, вернулся и сел на угол холста.
Во дворе на столе лежал эскиз памятника Спиридонычу. В той же клетке, за тем же столом, в той же позе сидел и Спиридоныч, и ворон на его плече, но за Сквозняком вырос крест, который прорвал железные прутья и вырвался на открытую всем ветрам высоту.
Спаситель легко перемахнул забор, шагнул из картины, вложил в руку художника девятимиллиметровый патрон, ободряюще подмигнул Игнату, аккуратно снял голубя, повесил на угол холста небольшой деревянный нательный крестик для маленького Димки и, незамеченный Сергеем и Натальей, вышел на улицу.
Серёга спустился в подвал. Воскресший Балык сидел перед пустой картиной полной солнца и живого синего неба.
- А Он где?
- Ушёл. Для твоего Димки крестик оставил, – сквозь зубы стянутой шиной поломанной челюсти процедил Балык, протянул Серёге патрон. – На вот, сказал тебе передать.
- Для кого?
- Не сказал. Время придёт – узнаем.
Серёга погладил гладкий патрон, посмотрел в живое небо на картине. На каменном заборе прочитал новую надпись:
«Где двое или трое во Имя Моё – там и Я меж ними»
- Он не ушёл. Он никогда и не уходил. Ей, гряди Господи.
Тирский шекль
© Copyright: Михайлович Гавриил, 2021
Свидетельство о публикации №221090900827
Свидетельство о публикации №221090900827
Рецензии