Филармония, или Любовь к музыке

                ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ

     Впервые я услышала и осознала это слово в Проскурове-Хмельницком ещё в пятидесятые годы. Тогда на это здание претендовали две организации: собственно Филармония, где выступали народные коллективы музыкально одарённых украинских певцов и танцоров, и кинотеатр «Мир». Надо сказать, что в ту пору в городе было всего три кино (как тогда говорили), а популярность этого вида искусства была огромна. Не зря же в фойе кинотеатра десятки лет висели, уж не знаю, действительно ли сказанные им, но приписываемые Ленину слова «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». И любой прохожий объяснит вам, как туда добраться, со словами: «Да это как идти на базар». Другим популярным объяснением его местонахождения могли быть слова «Да это как идти на речку».
Значит, запомнили: Филармония в городе была.


     А дома стояло роскошное,  трофейное,  привезённое  из Львова, пианино, которое одним своим присутствием намекало, что пора отдавать дочерей в музыкальную школу.
    Она находилась в одноэтажном кирпичном доме довольно далеко от дома. Помню устроенное мне прослушивание при поступлении: мне шесть лет, я стою в просторном зале у рояля, и кто-то меня просит пропеть отдельные звуки,   но больше всего мне понравилось повторять несложные, но забавные ритмы. Может, мне надо было пойти в ударницы, а не в пианистки — может, было бы больше толку.

      Началась учёба. С преподавателем мне не повезло: красивый мужчина средних лет, он очень на меня сердился (наверное, было за что) и даже бил меня по рукам. Боялась я его панически и без мамы в класс не входила. Помню, подолгу стояла на морозе за оградой школы и вертела головой в ожидании её. Наконец, появлялась мама, благо она работала неподалёку, и я шла на пытку. При маме он, ясное дело, не рукоприкладствовал.
     Каждую четверть были отчётные концерты, когда ты по-взрослому играешь на рояле выученную программу.

     Зимы тогда стояли холоднючие, сейчас даже не верится. Отыгравшие свои программы сбились в маленькой комнатушке перед залом в ожидании решения высокого суда. Слава богу, там есть протопленная дровами горячая печка. На мне прелестная, дорогая, как я теперь понимаю, кроличья шубка. На голове — белая пуховая шапочка с длинными «ушами». Пух от неё всё время лезет в лицо и в рот.
Хотите верьте, хотите нет, у меня до сих пор сохранилось это ощущение.
Я стою, прижавшись спиной к печке, мне хорошо, тепло. Пока все вокруг не начинают как-то странно принюхиваться, глядя в мою сторону, откуда появился лёгкий дымок. Я тут же отпрянула от дверцы, к которой прижималась и, о ужас, увидела на шубе огромный выгоревший квадрат: точь в точь по размеру печной дверцы. Осталась только мездра, то есть кожа, к которой крепился мех. Ну и что делать? Как это объяснить родителям и как в таком виде дойти до дома? М-да-а-а…
 
     Тут мне на помощь пришла нотная папка — обязательный атрибут учеников музыкальной школы. Моя была красивая, тёмно-синего цвета, с тиснёными буквами и шёлковым плетёным шнурком. И так она была здорово продумана дизайнерами той поры, что точно соответствовала размерам плеши на моём заду. А теперь вообразите меня, дочь достаточно известных в городе людей, торопливо идущую, прикрываясь папкой, по улицам к дому, где меня ждало продолжение…
 
     Оценка за выступление была «хорошо». Кстати, отличных оценок по фортепиано у меня почти не было и не по моей вине. Мой первый педагог не смог, не умел или не хотел расслабить мою кисть, и всю жизнь я играла зажатой рукой, что было, кто меня понимает, пыткой. А ведь я еще и музучилище закончила, а там программы сложнейшие, я вам доложу…

     Жизнь шла своим чередом, я уже училась в училище. Городок хорошел, наступала юность. Неожиданно нашу глухую провинцию потрясла новость: с концертом приезжает сам Святослав Рихтер. Ну,  не может быть, скажете вы — с его-то статусом! И ошибётесь. Действительно, в начале шестидесятых годов он объездил абсолютно все областные центры Украины. Вот вчера, перед сегодняшней писаниной, заглянула в Интернет и узнала, что родился он на Украине, в Житомире, а учился в Одесской консерватории. Может, оттуда пошло желание нас просветить.

     В день концерта загнали в Филармонию как можно больше людей, чуть ли не роту солдат для массовости. Программу не помню. Помню только, что в зале было темно — он так хотел. Рихтер появился из-за кулис, уверенной походкой направился к роялю, не взглянув на публику и не поклонившись ей.
     Зал всё не мог, с непривычки к событиям такого масштаба или не очень его понимая, угомониться. А Рихтер всё сидел и сидел: минуту, две, три в ожидании абсолютной тишины.

     Так уж получилось, что это была моя единственная в жизни встреча с Рихтером лицом к лицу.

     Любовь к музыке постепенно нарастала. Учась в училище, мне особенно были по душе такие виды пианизма, как аккомпанемент и ансамбль. А вот сольное исполнение меня не привлекало в силу уже изложенных причин.

     Культурная жизнь в городе расцветала, и все мы с нетерпением ждали концерт Государственного симфонического оркестра УССР под руководством молодого, очень талантливого, напористого  дирижёра  Стефана  Турчака,  родом  с Западной Украины. Программа была великолепная, а если учесть, что это был первый в жизни шанс услышать и увидеть живьём симфонический оркестр — от этого просто дух захватывало.

     В программе были Шестая симфония Чайковского, Фортепианный концерт Грига и этюды Листа в исполнении пианиста Виталия Сечкина.

     Наступил день концерта. Конечно, это было событие,   и в те времена к такому событию люди готовились и внутренне, и внешне. Портниха сшила мне прелестное платье — нарядное и торжественное одновременно. Представьте: прямое, строгое, чуть выше колен платье темно-синей в полоску шерсти, большой белый атласный воротник, белоснежные манжеты и шесть крупных белых пуговиц в два ряда на груди, удлиняющих силуэт. При этом сине-белые туфельки, замысловато убранные роскошные волосы и, наконец, просто семнадцать лет.

     Весело я шагала по красивому зелёному летнему городу, ещё не зная, что меня ждёт…

     В вестибюле Филармонии было многолюдно: все оживлённо  переговаривались,  махали  знакомым  руками  — все находились в приподнятом состоянии духа.
     Я не была исключением: при виде знакомых лиц завязывалась непринуждённая беседа. Внезапно моё внимание привлёк решительно направляющийся ко мне незнакомый мужчина. Не откладывая в долгий ящик и долго не раздумывая, он сделал мне предложение, от которого можно было, конечно,но трудно, отказаться. Не буду вас мучить догадками, тем более что это было не традиционное предложение, которого все девушки ждут, независимо от того, признаются ли они в этом или яростно отвергают, говоря, что и в мыслях у них такого никогда не было, нет и, конечно, не будет — очень надо!

     Я вас увожу всё дальше и дальше от реальности, но она была, как всегда, проста: их дама-конферансье то ли заболела, то ли её вообще не было в штате за малой востребованностью, но факт остаётся фактом — концерт надо вести, программа сложная, и делать это некому.

     Почему выбор пал на меня, остаётся по сей день загадкой. Есть, конечно, одно предположение в пользу именно такого решения, и вы, я думаю, уже догадались, какое. Конечно, вы правы — это моё ну прямо сценическое платье!
Речь у меня действительно неплохая, хотя однажды был инцидент, который чуть не кончился сменой музыкальной карьеры на карьеру диктора  местного  радио.  Это  было 12 апреля 1961 года — Гагарин полетел в космос! Я и мои коллеги оказались на главной площади, возле Радиокомитета. Ликуя, мы орали во всю глотку, а я, кажется, пуще всех: радости, восторгу и счастью не было предела. Вдруг из Радиокомитета появляется мужчина и жестом зазывает нас следовать за ним. Мы, обескураженные, но заинтригованные, пошли по его стопам и оказались в студии перед микрофонами. Он испытал нас  всех  по  очереди,  и,  уж  не помню, подошёл ли ему кто-то, но на меня он сначала возлагал надежды, но потом отказался, сказав, что у меня какой-то шипящий согласный не соответствует дикторскому стандарту. Видимо, там тоже диктор вовремя не явился на работу.

     Но в Филармонии в тот вечер было не до тонкостей,и меня срочно поволокли за кулисы, где вручили огромный текст на украинском языке, излагающий подробное содержание четырёх частей Шестой симфонии Чайковского.
 
     До сих пор, а прошло всего чуть больше пятидесяти лет, я как будто слышу свой голос: «Диригент — головний диригент оркестру — Степан Турчак». Партер сияет, ложи блещут…

     Я горделиво, чётко и выразительно зачитываю весь текст и удаляюсь в кулисы в надежде передохнуть и осознать происходящее. Пока всё хорошо: ни разу не споткнулась и не запнулась в неродной для меня речи. Ура!
     Но покой не наступает: на меня наваливается какое-то смятение, тревога, крушение надежд, опустошение, безысходность, угасание, гибель — всё окутано мраком.
     Действительно ли стало совсем темно? Почему я ничего не вижу? Это безостановочно из моих глаз  льются слёзы.  И так будет всегда при этих звуках. Мы ещё к этому сюжету вернёмся…
      А пока я стою в кулисах с распухшими от слёз глазами и ловлю на себе удивлённые взгляды оркестрантов, выполнивших свою каждодневную работу, — им и невдомёк, что сейчас творится в душе неискушённой страстями девчонки. Проходя мимо, Турчак приветливо и понимающе улыбается.

     К сожалению, перерыв был очень небольшим, и мне пришлось в таком виде выползать на сцену для объявления концерта Грига, который тоже  оказался не для слабонервных. А когда дело дошло до объявления этюдов Листа, я уже представляла собой  такое жалостное, зареванное зрелище, что, думаю, и у зрителей внутри что-то дрогнуло.
 
     С тяжёлым сердцем и глубокой раной, нанесённой этой нечеловеческой музыкой, я возвращалась домой.

     Больше меня на эту роль не приглашали…