Сказание об Анжелике. Глава XVI

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

XVI


1980 год, 4 декабря.
Не прогоняй меня. Я прошу тебя, я… я … я …, да, умоляю, в конце концов, если хочешь я стану сейчас перед тобой на колени, пусть все смот-рят. Плевать на унижение. Хотя какое это унижение – стоять перед любимым человеком на коленях? Это счастье. Я хочу сказать, счастье не в том, что ползаешь по земле, а в том, что есть возможность это делать, т.е., что есть этот любимый человек, есть эта любовь, понимаешь, эта любимая. Да, любимая. Моя любимая. И будет такой всегда. Любимая, это та, которую любят, понимаешь? Если бы было наоборот, если б любила ты, я бы сказал любящая. Но ты не любящая, ты, я повторяю, любимая. Моя любимая. Местоимение в данном случае указывает не на право собственности, а на то, что именно я люблю, и именно тебя.
… Прошу тебя… Я и просить-то не умею. Я никогда ни о чём никого не просил. Как-то обходился без этого. Всё, о чём я раньше просил, это дать чашку кофе или отодвинуть чемодан. Я не умею просить, понимаешь? Меня не учили. Мы можем просить лишь тогда, когда можем приказать. Мы просим только тех, кто и так обязан нам подчиняться, просим из вежливости. Как продавщицу в магазине. То же, что нам принадлежит по праву, мы требуем. Знаешь, в одном французском фильме мне запомнился момент: полицейский составляет бумагу о своей отставке – «С такого-то числа считать меня уволившимся». Никаких «прошу», никаких «благодарю».
До революции заявление именовали «Прошение». Сейчас шапка поменялась, но люди всё равно чего-то просят, унижаются, хотя начинают хорошо, гордо – «Заявление», то есть, я, заявляю, слушайте, эй, вы, там. А потом начинают «Просить», канючить и заканчивают едва ли не «покорнейше припадаю к стопам Вашего Императорского Величества». (Так раньше непременно, по форме, заканчивались любые  «Прошения» на высочайшее имя). Кстати, в беседе с царём, вопросы задавать не полагалось, вопросы мог ставить только самодержец, подданным предписывалось отвечать. К чему я это? Ах, да, к тому, что я не умею просить. Я бы не просил и императора. Но я прошу тебя. Я научусь. Ты моя богиня и императрица. Заканчивая это письмо, я «покорнейше припадаю к стопам Вашего Императорского Величества». Я, как фараону, целую твою сандалию. Если конечно эта честь будет мне дозволена.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Знаешь, любовь почти религиозное чувство. Мне трудно определить насколько я верю в Бога, но в тебя верю, как можно верить только в Бога, люблю, как можно любить только Бога, именно – не требуя любви взамен. Тебе это чувство незнакомо. Многим незнакомо. Счастье. Счастье даёт только любовь. То, что некоторые считают счастьем, это не счастье, это – довольство. Это удовлетворение от достигнутого. Они сидят и, поглаживая набитое брюхо, загибают пальцы: у меня это есть, и это есть, и это, и это, и я счастлив. Когда и это, и это, это – не счастье. Вот когда и этого нет, и этого нет, и этого, а я счастлив – вот это счастье. У меня ничего нет, но я счастлив, я сейчас писал про набитое брюхо и вспомнил, что  сегодня забыл поесть, со вчера, потому что как обычно с утра думал о тебе и не вспомнил про еду, и я – счастлив. Не тем, что забыл поесть, конечно, а тем, что у меня есть любовь. Да, у меня есть любовь, но нет тебя. Но это лучше, чем, если бы у меня была ты, но не было любви. Мне жаль тебя, если хочешь. Жаль, потому что люблю. Жаль, что ты не узнаешь вкуса любви. Ты попробуешь самые прекрасные яства на земле, но самого главного тебе не дано. Людям, которые всю жизнь едят маргарин, не объяснить вкуса сливочного масла. Ваша любовь, то, что вы называете любовью, это любовь для бедных, это маргарин. Вы богаче нас, но в главном – вы бедняки, вам не испытать ни истинной любви, ни настоящей дружбы. Потому что и дружба ваша, это всего лишь союз с нужными людьми. Это сотрудничество. Дружба – это другое, это как Петька, что принёс мне на огневой свою порцию сливочного масла, двадцать грамм, и поздравил с днём рождения, а я сидел на каске и смотрел на это масло. Я до сих пор помню этот вкус. Не масла – дружбы. А потом комдив узнал, и тоже сде-лал подарок: «Дать ему побольше снарядов»!
Ты скажешь – «ты странный, и подарки тебе делали странные: ложку масла и дюжину артиллерийских снарядов». Но это был мой девятнадцатый день рождения, и подарки, пусть тебе странные, чтоб не сказать дурацкие, а мне вот – по сердцу.
Вы тоже умеете летать, вы тоже умеете любить, у вас тоже есть крылья. Вы квохчете и, собрав все своё мужество, летите с разбегу с насеста на мусорный бак, ваши собратья, снизу, гребясь в навозной куче, где они дружно ищут жемчужное зерно, провожают ваш полет одобрительными криками. Это полёт! Это богиня! Это любовь! А я сижу в углу, нахохлившись, и молчу, и меня принимают за больного, потому что я худой, просто птицы моей породы не бывают жирными. Мы другие. Мой путь туда, за облака. Я парил там, я спустился с небес к земле, я звал тебя с собой, я думал мы одной породы. Я не обещал тебе теплого курятника и зимнего пара от той самой кучи, на которой так приятно греться, распустив крыло и вытянув лапу. Я мог бы дать тебе другое. Полёт, сказочный полёт души, сказочное счастье. И детей бы мы воспитывали в горном гнезде, на вершине скалы, и они бы с детства обозревали мир внизу себя, и готовили себя к полёту. Мы бы не питались падалью, но я всегда приносил бы тебе на ужин свежую добычу. Ты не отыскала бы то самое жемчужное зерно, но я принёс бы тебе драгоценные камни, отыскав их в расселинах скал, я умею находить их. И дымной печки у нас бы не было, но наш дом был бы устлан  пухом и мехами, и ты бы никогда не ощущала холод, зарываясь в них с головой, а я бы прикрывал тебя сверху от дождя и ветра своими крыльями. Я думал, что смогу полюбить только ту, которая захочет полюбить меня, судьба указала на тебя, я узнал счастье, когда ты откликнулась. Ты откликнулась, я дал команду, ты смело разбежалась, я рванул ввысь, указывая дорогу, и только поднявшись под облака, я заметил, что ты отстала. Я спланировал ниже, ещё ниже, миновал облачность, и что я вижу: ты стоишь возле навозной кучи и задумчиво чешешься лапой, глядя в небо. Там, где закончился твой полёт с насеста. И теперь я не знаю, что мне делать. Хозяин курятника не намерен кормить меня зря, яйца нести я не умею, да и не стал бы в неволе, если б умел. Петух у него есть. Собаки скалят на меня зубы, а ты говоришь, я передумала. И теперь я не знаю, что мне де-лать. Я не могу оставить тебя, ты не можешь подняться со мной, оторваться от тебя я не могу, как не могу оторваться от той скамейки, где мы сидели, я не могу оторвать своё сердце, если я рвану, я чувствую, часть сердца оторвётся, оно просто разорвётся пополам. Это, конечно, лишь образ, но инфаркт – это не образ, это когда сердечная мышца разрывается пополам. Что мне делать, скажи? Научить тебя орлиному полёту я не могу, и сам курицей не стану. Что мне делать, скажи?
Ты превратила меня в тряпку, но даже не вытерла об меня ноги, ты просто превратила в тряпку, и всё. Тебе это было надо? Испытала свои чары? Довольна? Но пойми, причём здесь  твои  чары?  Если эти чары моя, моя  любовь. Ведь я признался тебе, что я испытал, впервые увидев тебя. При чём здесь ты, если это судьба указала на тебя. Да, я искал выхода в открытое море, а ты зажгла огонь, и мой корабль направился на рифы, потому что капитан, обманутый огнем, пошёл на него как на маяк, и вот уже корабль с грохотом, выламывая обшивку и пробивая переборка, насаживает корпус на скалу, и разваливается пополам. Всё происходит так быстро, что спящая команда захлебывается, не успев вскочить с верёвочных коек. Капитан должен покидать судно последним, но вот этот покинул его первым, его ударом сорвало с мостика, он, как и его корабль, врезался в ту же скалу, только повыше, и он, как и его корабль, расколол себе череп. Он летит в чёрную воду, и скоро растёкшимся мозгом будут лакомиться крабы, забираясь внутрь головы через трещину. Считай, мозгов у капитана больше нет. Ты рада, любимая? Может ты скачешь от радости по скале и фонарик прыгает у тебя в руке? Или твои щечки разрумянились от удовольствия и свежего ветра? Если ты рада, то, по-верь, я тоже рад. Что хоть собой смог развеселить тебя. Что хоть не зря те-перь будет всё то, на что я теперь обречён. То, что ждёт меня впереди. Ты знаешь, что меня ждёт? Я не знаю. Но предчувствую. И мне не по себе от этих предчувствий. Я не стыжусь в этом признаться. Мне не по себе. Нет, я не боюсь, но признаюсь, я не боюсь просто потому, что так воспитан, так вырос. Иначе я испытал бы дикий, животный ужас. Испытал бы кожей, она бы вздыбилась; волосками – они бы поднялись. Знаешь, как люди боятся землетрясения? В панике несутся на воздух, ничего не соображая. Я их не виню, не презираю. Они люди. Просто я другой. Если я чего и мог испугаться, так это только любви. Любовь, это единственная стихия, от которой мне не по себе. Может оттого, что это такая стихия, которая может устроить и землетрясение, и лесной пожар, и наводнение, и всё остальное – и всё внутри тебя, всё одновременно, и всё в одном теле. Такому не стоит завидовать, верно? Рад, что это тебя не коснётся. Разве можно сопротивляться стихии? В лучшем случае – противостоять? Но против чего стоять и как, если почва проваливается под ногами вместе с тобой? И как удержаться на земле и не улететь в облака, если земное притяжение теряет тебя? Или ты теряешь, это не важно. Даже землетрясение в единственном лице довольно увлекательно, верно? Увлекательно, как в том населённом пункте Н…? Помнишь, недавно… Ув-лекательно, верно? Людям хотелось газа, и они его достали, а под землёй осталась пустота, и пустоте стало скучно одной. И глухой ночью ударило землетрясение, земля разверзлась и в трещину, один чёрт знает какой глубины, увлеклись, посыпались жилые дома вместе со спящими обитателями и они ещё не успели долететь до ада, как земля уже сошлась над их головами. Теперь они, наверное, пьют газированную воду в аду. Зато. А у нас в квартире газ. Газеты поскромничали, но твой отец-то наверняка знает, и я знаю. Что-то в горле пересохло, пойду, поставлю кофейник на газовую плиту.
Может, ты меня научишь, что делать, когда земная кора трескается от горизонта до горизонта и оттуда врывается пламя до небес? Я не знаю, что это трещит, тектонические плиты или мозг, но то что мне … это точно. Если бы ты, хотя бы радовалась. Господи, если бы тебе было, хотя бы весело от этого. Но что означают слёзы при нашем последнем разговоре? Последнем, как страшно мне писать это слово. Я не знал, что такое страх, я не знал как правильно: через «о» или через «а» пишется слово «боюсь». Теперь мне кажется, что испытываю страх за тебя постоянно. Может это судьба мне мстит за моё прошлое бесстрашие. Она, как видишь, нашла способ умыть меня. Ты так легко и просто превратила меня в тряпку, что просто душа за тебя радуется. Но ты, ты, ты-то – что не радуешься? Почему ты плачешь, прогоняя меня? Я готов поклясться, что тебе не легче, чем мне, что ты любишь меня не меньше, тогда в чём дело? В чём дело, любимая? Нам угрожает опасность? Тебя заставили дать слово? Наплюй, женщина не обязана хранить слово, это прерогатива мужчин, это мы должны умирать, нарушив слово, к вам это не относится. Расскажи мне всё. Если на нас нападут, мы будем защищаться. Ты будешь перезаряжать ружья, пока я буду отбиваться врукопашную. Мы будем вместе до смерти, и будем счастливы, так ли важно, сколько мы проживём? Ничто нас не разлучит, даже смерть не разлучит нас, если мы уйдём вместе, мы будем любить и после смерти. Если врагов слишком много, если их полчища несметны, тем лучше, мы затеряемся в их толпе, они нас не найдут. Я увезу тебя, я спрячу тебя в горных селениях, туда приходит почта два раза в год, и не каждый год. У меня есть друзья – однополчане, они давно зовут меня в гости, некоторым я здорово помог в своё время, они не продадут нас. Ты сможешь пасти коз и прясть шерсть, а я буду охотиться в окрестных горах, я бесподобный стрелок. Пойми, я не хвастаюсь. Я просто знакомлю тебя со своими достоинствами. Я бывал в тех местах. Там есть пещеры, опустившись в которые, можно выйти за многие километры от входа, есть даже такие, что через них  можно пройти в соседнюю страну. А как красиво в горах весной. Миллионы цветов, которые ты видишь одновременно! Все будут у твоих ног. Неувядающий букет, который не надо ставить в вазу. В некоторых усадьбах встречаются  изумрудные копи, они добывают драгоценные камни прямо на своём огороде. Ты увидишь жизнь, и там тоже люди, у них честные, мужественные лица, другие там просто не выживают. Нам будет хорошо там. Там живо понятие о чести. Слово мужчины стоит больше, чем бронежилет и взвод охраны. Там до сих пор встречаются зороастрийцы, огнепоклонники. В это трудно поверить, но ты это всё увидишь. Человек, спасший жизнь сыну, сам становится сыном в этой семье. Они ненавидят города, потому что ненавидят ложь, и выглядят в них диковато, но в родных местах они не бывают ни смешны, ни неловки. Они чтут заветы предков, и с пониманием относятся к кровной мести, а гость у них находится под защитой небес. У них бывали побоища из-за воды для полива, но можно уронить пачку денег, и она будет лежать у твоей постели, пока ты сама её не поднимешь, они просто не заметят её, не дадут себе труд заметить. Там дети лет десяти, попадают из дедовского ружья в парящего орла, а медная пуля из старинного мультука, способна пробить рельсу. Там почти не знают русского языка, но я научу тебя объясняться с ними на их диалекте, да они и вообще не из болтливых, а музыка на их праздниках звучит та, что и пятьсот лет назад. И поверь, она покажется тебе красивой, когда ты будешь, слушая её, смотреть на синеющие зубцы гор, а от костра, где готовится пища, будет долетать аппетитный дымок, смешивающийся с чистейшим воздухом, какого ты не знаешь. Там растут абрикосы, ствол которых не обнять руками, им по триста лет и больше. Эти абрикосы сушат на зиму, из косточек делают масло и готовят на нём пищу, а когда заканчивается керосин, используют для освещения комнаты. Они заливают это масло в медные лампы, кажется древнее, чем волшебная лампа Аладдина. Они лечат болезни травами и минералами, а кровь из рваной раны останавливают простыми заклинаниями. Перевалы в тех местах закрыты по несколько месяцев в году непогодой, и никто не может им по-мочь, даже вертолёты добираются не всюду, но зато им никто не может и помешать. Для гостя хозяйка достанет чашку, попавшую туда с русскими купцами ещё во времена царствования Александра II. А на ложке могут оказаться цифры: «84» – проба серебра, и «1849» – год изготовления. Женщины носят монисто, заплетают в косы серебряные монеты царской чеканки с двуглавыми орлами. У меня есть в тех местах побратимы, у них может быть кожа смуглой, больше от загара, но души светлые как заточенное лезвие кинжала, который они носят на поясе. Они никогда не сделают нам подлости, они просто и не знают, как они делаются и из чего эти самые подлости. Там может стоять на почетном месте телевизор, который ещё не включали, потому что в доме нет электрической розетки и этот телевизор перешёл так в качестве свадебного подарка уже во второе поколение, но оружие будет вычищено и смазано, а кинжал наточен на том самом камне, которым пользовались ещё воины Александра во время похода в Индию. Да и сами они потомки того отряда израненных  воинов, которые понимая что сил вернуться не хватит, осели  в этих местах. Отсюда и голубоглазые блондины встречающиеся сегодня.
Если от сына, который учится в городе, долго нет писем, мать идёт к старухе в соседнее селение, и та за чёрную курицу подробно расскажет, где их сын, и что делает, и с какой-такой девушкой он познакомился на позапрошлой  луне, и как с учёбой. И потом родители упрекают его в письме за то, что он не написал им об этом.
Там живут просто. Просто, но не примитивно. Там считают, что руку того, кто живёт праведно, укрепит Небо, и ты знаешь, руки  подводят редко. Свои никогда ничего не украдут, а если у кого-то пропадёт новое ведро, так об этом вспоминают лет пятнадцать, а на шестнадцатый год, в конце лета, оно обнаружится в обмелевшем ручье, где оказалось сброшенное порывом ветра. Иногда там пропадают блестящие побрякушки, но потом их находят в опустевших птичьих гнёздах. Их вера спиртное не поощряет, но уважение к гостю превозмогает, и иногда, когда лампы уже догорают, языки развязываются и меня спрашивают, не надо ли мне кого зарезать, и хотя я улыбаюсь и отрицательно качаю головой, я знаю, что вопрос всерьёз, и они знают, что я знаю. Мы сможем отсидеться там сколько захотим, пока наш след не затеряется, и спустимся уже втроем, и наш ребёнок будет крепким и здоровым, потому что он родился и рос там, где до солнца было ближе, чем до врачей.