Однажды

Приключение эротическое.

Любая идея записать когда-то услышанную или с самим случившуюся историю, как водится, начинается с другой обязательной идеи с коротким названием: Начало. Так вот вначале мне пришло в голову заглянуть в интернет – посмотреть 1-2 статьи, посвящённых понятию «Эротика», с целью придания глубокомысленности этой озорной и, пожалуй, ничуть не чувственной истории, которая хоть и закончилась непременно эротическим, коль так заявлена тема, представлением, но порождалась совсем не чувственными или чувственно-эстетическими порывами, а этакой незлобивой нахальностью с безобидностью на грани. На интернет времени никак не находилось, а когда уже родились предыдущие строки, я решил, что и без «погружения в тему» начало сложилось. Собственно, сама история не так часто рассказанная мною в течение жизни, когда представлялся повод в той или иной честной компании, так тематически и шла – как озорное баловство, весёлая пикантность – анекдот из всамделишной жизни. Больше чем на несколько минут он не тянул, а потому, описывая его, прибавлю преамбулу пошире – не на совсем же ровном месте родилась в головах двух молодых на то время мужиков эта жестковатая шутка.
 
Было это не близко от моего ПМЖ. Как там у Высоцкого: «…назад пятьсот, пятьсот вперёд…» - было тогда, правда, раз в 10 поменьше. Сорок с небольшим километров до Селигера, ну и приблизительно столько же до ближайшего города. Глухоманью не назовёшь - минутах в 15-20 пешком большая дорога с местными, преимущественно, полуторками меж окрестными деревнями, легковушками, что чаще до Селигера, автобусом до того самого ближайшего города. А автостопом с дальнобойным транспортом – так можно и до Новгорода, а то и в столицу или в Питер. Словом, место тихое. Но происходила история не только далеко, но и в другой стране. Жил-был ещё Советский Союз и руководящий им последний «долгоиграющий» генсек, хоть и не здравствовал, но был жив.

В том тихом месте, окружённый сухим смешанным лесом и луговыми пространствами с густой сочной травой и редким кустарником существовал в летнее время детский лагерь из тех, что ныне называются оздоровительными, а тогда все они были непременно пионерскими. Оздоравливающими факторами в том лагере было общеизвестное трио – солнце, воздух (с ними всё понятно) и вода, что, по причине отсутствия в доступе реки-речушки, ручья, озера-озёрышка, крупнокалиберного пруда или лужи, локализовалась в пожарном брандспойте, из которого детвора и поливалась иногда, бессистемно и малоорганизованно, в жаркую погоду. Вот в это красивое идиллически-пейзажное место и занесло меня поработать.

Идиллия ли – это как посмотреть, но глубоко периферийная необычность бытия пионерлагеря была в том, что, имея широкие луга, прирезанные официально к территории, лагерь имел в течение лета и план по сдаче сена. План этот реализовывался также с чисто периферийной «механизацией», абсолютно экологично, без вмешательства бензина и виртуальных «лошадиных сил» - руками и косой. По обильной крупнокапельной свежебодрящей росе, в ласково охватывающей прохладе недвижного воздуха ранним-ранним утром, в окружении лёгкой туманной дымки по окоёму недалёкого, ещё тихо спящего, леса. Легко срезаемая поблёскивающим влажным стальным лезвием высокая трава тяжёлыми пластами рушится под ноги. Ой, как хорошо!

Периферия – не периферия, но утренняя линейка в пионерском лагере до завтрака дело серьёзное, профанации не терпящее. Строго выстроенные на небольшом плац-параде перед флагштоком с красным полотнищем знамени отряды, горны, барабаны, гимн! Без профанации – это на официальном уровне…
Коренастый, несколько излишне плотный в теле Коля Замогаев был лет на 10 или чуть меньше старше меня и служил в лагере музыкантом. Иначе говоря, тем человеком, который культурно озвучивал пионерский быт. Отрядные концерты, речёвки, маршевые проходы, «чеканя шаг» шлёпками и сандалиями, заполнение пауз в ходе спортивных мероприятий, песенные вечера – работы у Коли было много. Для озвучки имелось два инструмента – баян и аккордеон. Баян – для каких бы то ни было случаев, а аккордеон для ежедневных утренних и вечерних линеек, и это было главное ответственное событие, сопровождавшее подъём и спуск флага. На аккордеоне Замогаев исполнял гимн СССР. Мог он его сыграть и на баяне, но выходило менее торжественно.

С Николаем мы подружились почти моментально. Проживал он в лагере в отдельной крошечной комнатке. От приезжавшей к нему по выходным жены перепадало 5-6 бутылок хорошего пива, копчёная рыбка или колбаска, чем Коля щедро делился, в том числе, и со мной. В каморке у Замогаева можно было азартно поиграть в спортивные игры – теннис, хоккей, футбол – с помощью игровой приставки или, порою, под настроение (а нередко это настроение продлевалось глубоко за полночь) послушать удивительно красивые духовые композиции на аккордеоне, которым Замогаев владел виртуозно.
 
Кроме серьёзной работы Коля любил и пошалить. На пионерских линейках, пока дети отдавали салюты, да менялись у флагштока местами, мы сидели сбоку на скамейке, перешёптывались, обсуждая прошедший футбольный матч или вспоминая очередной анекдот, и вставали только когда приходило время исполнения Колей гимна. Какой-то очередной раз, то ли почему-то линейка затянулась, то ли какая-то дисциплинарная заминка возникла, и пока начальница лагеря со старшей вожатой творили «Педагогическую поэму», Замогаев, толкнув меня в бок, начал тише-тихого наигрывать на аккордеоне другой гимн – Российской империи Жуковского-Львова – «Боже, царя храни! Сильный, державный…» и т.д., что вызвало в нас трудно скрываемую хулиганистую усмешку и возбуждение. А так как, неуёмно, хоть и исподтишка, веселясь, мы перестали следить за главным действием на линейке, то к моменту, когда флаг с серпом и молотом, как-то суетливо в руках нетерпеливо-застоявшихся пионеров, нарушая тем торжественность, пополз наверх, Замогаев доигрывал минусовку к словам уже «Молитвы русских»: «Слабых хранителю, Всех утешителю…» и перестроиться не успел. То есть, успел, конечно, но начало нужной музыкальной фразы запорол. Пионеры-то, страшно уже мечтавшие о завтраке, вряд ли что-то усекли, а вот руководство наградило нас, рядом сидящих, нахлобучкой.
 
Отдушиной от ежедневных забот была баня по субботам. Как водится, по отрядам, в очередь вначале отмывали пионеров, а много позже к вечеру, иногда уже после зорьки, наступало время взрослых.
Баня была сложена на совесть. Толстобревенчатая снаружи, с двумя маленькими оконцами, тремя ступенчатыми полками внутри мыльной и мощной дровяной печью, что топилась из раздевалки. Вот с этой-то банькой и связано, обещанное в начале рассказа, приключение.
 
Стоял уже август с тёплыми ясно-звёздными ночами. По небесному куполу – что сам Планетарий – можно изучать астрономию, отыскивая созвездия-мифологию. День тот сложился несколько суматошным – с утра был покос, в течение дня то пионеров мыли, то чего-то, и не вспомню, грузили долго при кухне, словом, притомились мы с Замогаевым и, раскочегарив баньку, млели в клубах, периодически вызываемого с каменки, пара. Да, млели, видимо, не коротко. Солнце уже закатилось, на дворе темень капитальная. По высоченным травам, что вокруг баньки по уклонам и в ложбинах, крупная знобящая роса. Мужиков в лагере немного и мылись мы из них последними. Женщины же, кто хотел, вымылись с детьми до нас, а некоторые выговорили себе время тёмной ноченьки – тоже попариться, разомлеть. Ночка-ноченькой, но часы-то знать надо – не позднее же первых петухов млеть, с утра работа.

И вот в запотевшем и мутном стекле окошка мелькают тени. Стучат, увещевают, а после и стыдить начали, мол, сколько ж можно? Поотговаривались мы, обещаниями женщин «покормили», да, действительно – пора и честь знать, но этакое шутливо-нахальное недовольство, что полениться всласть не дают, зародилось. Вышли мы в предбанник-раздевалку откуда печь топится – подкинули дровишек под завязку. Пламя загудело, аж злится будто. Одеваемся медленно и то я, то Замогаев толстую, плотно втиснутую в раму, дверь отворим, заскочим туда, да полный черпак холодной воды на каменку – ррраз! И пулей в предбанник вылетаем пока клубы пара спину не поджарили. Ещё. Ещё. Ещё! Кожа своя уже трещит, еле терпит. В мыльной, наверное, градусов 130, а в печи – и далее бурно дровишки горят. Вышли, как ни в чём не бывало мы, беззлобно огрызнулись добродушно, и, еле сдерживая смех, упали на животы около ближайших кустов в холодное разнотравье – чуть не закипело от нас. Ждём.
 
Над баней на фоне глубокой ночной черноты при тишайшей погоде белый столб стоит до неба – дым волнами выкатывается в трубу. Чуть слышно прыскаем – рты свои зажимаем рукой, слёзы наворачиваются. Предвкушаем впечатление!
Дождались! Дверь баньки чуть с петель не слетела! Девчонки голышом в россыпь. Что тебе языческий Иван-Купала! А за ними в дверь такие же густые волны белого дыма-пара, как и над трубой. Держаться далее мочи не было – гогочем! Спасу нет. Ну, тут тьма, да паника – кого-то руками мы похлопали… по местам.
Лето пионерское к закату шло – хорошо, поскольку больше нас вперёд себя женщины в баню не пускали.