Сказание об Анжелике. Глава XVII

Авторы Ольга  и Дмитрий Лейбенко

XVII
1983
Ты видела в типографиях огромные рулоны бумаги, весом больше тонны? Если его расположить горизонтально, на этой бумаге можно писать мелким почерком. Строчки длинной в метр, и длина страницы тысячи метров. В моём мозгу медленно вращается такая штука. Я думаю о тебе всё время, когда не сплю, и ночью смотрю сны о тебе. А если я иду по улицам, меня бьёт током под сердце, если я вижу плащ, похожий на твой. Это так больно, как ни странно, что вечером, раздеваясь, я иногда ловлю себя на том, что ищу следы от ожогов. Мой монолог длится уже больше тысячи дней. Если в минуту я думаю слов сорок, в час выходит две с половиной тысячи. В сутки тысяч сорок. В месяц больше миллиона, счёт уже перевалил за миллиард букв. Впрочем, мысли на буквы не считают. Мысли считают на мысли. Тогда и считать нечего. Мысль одна и та же. Ты. Мысль о тебе повторяемая миллиард раз. Если бы вместо твоего имени я повторял, как буддисты Рама и Кришна, я бы наверно уже светился от святости, выкинул зажигалку и прикуривал от макушки. Но ты Богиня, да не та, с тобой что-то не выходит. Впрочем, такой задачи я не ставлю перед собой. Я вообще никакой задачи не ставлю. Это она ставит меня перед собой. На здоровье. Это, наверно, безумие? Хотя почему безумие? Думать о любимой, это что, безумие? С каких это пор так считается? Тогда выходит, что нормально любить кого-то и не вспоминать о нём, а может и не помнить?
Думать о любимом человеке, мечтать о встрече с ним, это не безумие, сколько бы диссертаций кто бы ни защитил. Слишком много думаю? Кто установил эти нормы? Сам-то он любил? Кто сколько любит, тот столько и думает. Любви бывает слишком мало, – это когда ее нет. А когда есть, это вот так, до конца. До конца, каким бы он не был. Вьётся верёвочка, вьётся, но клубочек не кончается. Нить Ариадны. Нить судьбы. Да, я сам тку гобелен своей судьбы, но пряжа-то сползает с неба. Впрочем, я преувеличиваю. Так много я думаю о тебе последние месяцы. Я попал в одну небольшую историю, не очень приятно вспоминать, так вот это после неё. Хотя я и раньше думал о тебе, но иначе, когда мне надо было отвлекаться, другие мысли вытесняли тебя. А теперь я чувствую, что они уходят на другую глубину, и продолжают развиваться. И возвращаясь к ним, я замечаю, что они ушли вперед. Я получил возможность оперировать сознанием на нескольких уровнях. Даже самый простой пример, я могу решать в уме несколько арифметических примеров, например, умножить 64 на 12, и ещё несколько в таком роде, и когда получаю один ответ, рядом выстраиваются остальные. Я даже не знаю сколько, в таком роде я проверял до пяти одновременно. Я могу гораздо больше, но мне это скучно. Я самоизменился. То, что прибавилось седины – это пустяк, в конце концов, мне уже двадцать четыре. Я отпустил бороду. С правой стороны она здорово с проседью, но вообще говорят борода мне идёт. Но меня интересует только твоё мнение, а ты-то его и не выскажешь. Я изменился в другом. Сам не знаю в чём. Даже физически. Сейчас у меня много свободного времени, мне платят деньги, каждый месяц, только за то, чтобы я не работал. Странно как-то. Другие об этом только мечтают, а я нет. Но сделать ничего нельзя. Пока ничего. Пока нельзя. Я изменился даже физически. Иногда я просыпаюсь из последних сил, а открыть глаза сил уже нет. Я лежу с закрытыми глазами пока не накоплю сил, чтобы открыть их, потом начинаю двигаться, подниматься. А иногда, после определённых мыслей, у меня появляется такая мощь, что я просто слышу гудение и потрескивание этой энергии, которая начинает заливать комнату. Я сижу и тупо скручиваю здоровенные гвозди, но не поперёк, а вдоль, я скручиваю их по оси так, что они становятся похожи на шурупы. На той неделе отец, войдя ко мне, увидел парочку таких, и долго задумчиво на них смотрел. Но он решил, к счастью, что я пользуюсь тисками и плоскогубцами. Я пояснил, что хочу понадежнее закрепить книжные полки. Не знаю, поверил ли он – я в этот момент отвернулся к паяльнику. Теперь если я вижу лицо человека, его глаза, я всегда знаю, когда он искренен, а когда нет. Для меня это яснее, чем было бы написано. Я даже читаю мысли, которые он на самом деле думает. Иногда приходится читать такую дрянь, что в автобусе я непрерывно гляжу в окно. Приятнее всего мысли у водителя, и то, когда он не смотрит на пассажирок. А женщины…
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Перестань сопротивляться любви, разве ты не видишь, мы обречены на счастье? Я уже сдался, сдавайся и ты.
Пойми, ты надела туфли задом наперёд и этим пытаешься уйти от моей любви, но даже если следы отдаляются, ты всё равно идёшь к нашей любви. Это же так логично.
Да, ты идёшь к нашей любви, но я боюсь, а это единственно чего я в жизни боюсь, что ты идёшь к нашей любви, но пройдёшь мимо. Я не буду приближаться к тебе, я скрою факт нашего знакомства, я буду смотреть вдаль, в бок, когда ты будешь случайно проходить мимо, я буду делать всё, что ты приказала, но ты всё равно возненавидишь меня, потому что ты причинила мне боль, ты подбила мою любовь на взлёте, ты дала ей команду, ты разрешила ей подняться, но стоило ей взять разбег, оторваться и начать набирать высоту, ты выпалила из всех стволов. От моей любви полетели во все стороны обломки, и она изрешеченная грохнулась обратно на землю. Наверно ты полагала, что она посучит лапками и подохнет, как уже случалось, наверно, десятки раз в твоей жизни, да, видишь ли, это оказался не тот случай, каких десятки, это оказался один из миллионов или миллиардов. Я-то теперь что могу поделать? Скажи, если знаешь. Твоей жестокости хватило, чтобы запретить приходить к тебе домой, звонить, подходить к тебе вообще, скрыть факт нашего знакомства, а значит вообще не замечать тебя в природе. Преследовать и выслеживать тебя – этого ещё не хватало, как ты могла бы так обо мне подумать?
Ты заняла круговую оборону, ты со всех сторон обезопасила свою крепость, поздравляю.
Но почему ты не запретила думать о тебе, не запретила видеть тебя во снах? И теперь, чтобы не видеть тебя во сне, мне нужно отрезать себе голову, или пробить её кусочком свинца в медной оболочке.
Ты прекрасно провела игру, счёт три ноль. Потом ты поняла, что не можешь больше играть и бросила. Но о чём ты думала раньше? Почему ты не думала, что будет со мной, если ты не сможешь продолжать игру? Я тебя не виню. Я тебя жалею. Ты не можешь продолжать, не можешь, я тебя не виню, прости мне эти слова, это не упреки. Это констатация факта.
Ты надеялась, что сможешь оторваться от прошлого, оно тебя не от-пустило. Ты не в силах понять, что именно я мог тебе помочь. Спасти тебя. Я понимаю, теперь тебе тяжело смотреть в мою сторону. Мне что, бросить институт? Прикажешь – я брошу. Потому что ты цель моей судьбы. Хотя может и наоборот. Может сама судьба против нас. Может, мы ни в чём не виноваты. Поэтому всё произошло так дико и нелепо. Для меня, конечно. Тебе конечно легче, для тебя «ничего не было». Как я тебе завидую. Но себе такого счастья не желаю. Уж лучше останусь с тем, что есть. То есть – ни с чем. Что я буду делать? Ждать. Может это единственное, что мне остаётся, что я умею, а скорее, чему мне придётся научиться. Научиться по-настоящему. Какие перспективы? Не очень. Я буду надеяться, что ты вдруг, в третий раз, вновь поступишь неожиданно. Это чудо произойдет в третий раз. Первое чудо произошло, когда впервые встретившись на улице со мной, ты разрешила нести тебя на руках. Второе чудо, это когда ты пообещала третью встречу, как свидание, затем заявила, что не хочешь видеть меня. В других словах, но смысл тот. Теперь я жду третьего чуда. Не слишком ли много чудес? Вряд ли чудеса ходят такой густой полосой.
Надеюсь, что ты сможешь забыть, оторваться от памяти. Да, надеюсь. К сожалению, мне ясно как это зыбко. То, что произошло, это только всё губит. Нашу встречу, а с ними и меня. То, что твоё сердце качнулось, ко мне, а потом рванулось обратно. И чувство вины будет губить всё. Тебе показалось, что ты предаешь память, и теперь, чем больше бы ты полюбила меня, тем ожесточеннее ты будешь отступать в прошлое, прижимаясь к холодному камню. Это неправильно. Это неправильно. Твое бедное сердечко уже очнулось для новой жизни. Ты уже умерла один раз, тогда, но теперь-то ты живая, ты снова живая, просто ты ещё не поняла этого. Скажи, как я мог отдать тебя прошлому, как я мог, видя, что ты меня любишь и любя тебя, отдать тебя твоему прошлому, твоей беде, оставить тебя вновь с ней один на один? Теперь я связан данным тебе словом. В нашем роду мужчины не нарушают слова, я тоже не способен на это, для меня это так же невозможно, как замахать руками и взлететь. Теперь мне остаётся только ждать. Как я мог дать тебе это проклятое слово? Но разве я способен отказать тебе в любой просьбе? Я не в силах был увидеть вновь твои слёзы. Я бы сделал всё что угодно. Всё, что тебе угодно. Тебе было угодно – я сделал. Я мог бы писать тебе письма. Формально ты этого не запретила. Но что бы делали с тобой эти письма? Мучили тебя? Я не в силах. Что бы могли доказать эти письма? Доказать тебе? Что я тебя люблю? Допустим. А что доказывать, ты и так знаешь. У тебя есть своя любовь. Моя любовь и твоя любовь. День и ночь. Я бы мог доказать, что нельзя любить ночь. Что, если ты на этом свете, то здесь же должна быть и твоя душа. Что нельзя любить ночь. Да что толку? «Сердцу не прикажешь». Глупый человек придумал, другие повторяют. Приказывать можно. Вот, только, послушает ли сердце? Может, и прикажешь, может и послушает, да вот станет ли выполнять? Вот это вряд ли. Я понимаю тебя прекрасно, я по себе вижу, как бессмысленно бороться с непреодолимой силой. Если я не могу справиться с любовью, как я могу требовать этого от тебя, или надеяться на это? Надеяться только на безысходность твоей любви, на её заведомую обречённость? Но ведь в этом же будет прослеживаться определенная подлость, я не могу хотеть этого. Хотя, прости, но оно ведь так и есть. Что дальше? А дальше ты будешь избегать меня как раненого, не добитого животного, которое никак не умирает. В конце концов, тебя возьмёт досада, что ни моя любовь, ни я никак не умираем, что мы не исчезаем с  твоего пути. Мы не будем становиться у  тебя на дороге, но мы, невольно, будем, то и дело попадаться на твоём пути. Ты знаешь, так же как знаю и я, что мы не будем искать с тобой встреч, но будем использовать каждую законную возможность увидеть тебя, что я отныне буду  спешить вечером после работы в институт с одной надеждой – на мгновение увидеть тебя. Что я буду равнодушно отводить свой взгляд, невозмутимо продолжая разговор с собеседником, но когда я буду один, считать, что нас никто не видит, никакая сила на этой земле, даже моя собственная, не заставит мой взгляд оторваться от твоего лица. Ты будешь видеть этот взгляд раненого, волочащего в боку копьё, зверя, и станешь бояться его. Его взгляда. Потом копья не станет видно, зверь обгрызет его до острия, и только наконечник будет посверкивать в области сердца, потом и блеск его затеряется в густой шерсти, острие вопьётся в рану глубже, и скроется из глаз, и с виду всё будет вроде, как и надо, но один человек на свете будет знать чья рука метнула копьё, и этот человек, именно поэтому, видя муки зверя, именно за эти муки, выражаемые только немым, немым, но кричащим во все миры взглядом, именно за эти муки, в конце концов, возненавидит самого зверя. Ты станешь бояться зверя и станешь ненавидеть его. За что? За его любовь? За ту любовь, которую ты и пробудила к жизни? За то, что поманила зверя, и когда он послушно приблизился, прогнала? За его полную покорность? За то, что ему легче обгрызть себе пальцы, чем без спроса постричь тебе коготки?
За что? За то, что тебе мерещится, что если ты не устоишь перед любовью, то впоследствии я не смогу удержаться от мести, и начну возвращать тебе всю боль и страдания, которые ты вбила в меня одним ударом? Напрасно.
За что боишься его необузданной силы? За то, что он, от природы, неспособный никому и ничему покоряться, покорился тебе? За то, что он никого и ничего не боящийся, впервые испытал страх, встретив тебя?
Может тебе, когда он проходит мимо, кажется, что он с лязгом и грохотом влачит вериги своего слова и, хотя ключ лежит в кармане у тебя, ты опасаешься, что цепь не выдержит? Может, ты сердишься на меня, что я ещё жив? Но я не могу умереть раньше, чем умрёт надежда, а надежда будет жить, пока жива ты. Пойми, я не умею сдаваться, я создан, выбрав направление, идти до конца, пока не достигну цели, или пока не иссякнут силы. И до первого, и до второго ещё далеко. Я не виноват, что цель оказалась такой далёкой, как мираж в пустыне. Я не виноват, что оказался способен думать о тебе тысячи часов, миллионы секунд, что я, мысленно, произнёс тебе миллионы слов, пытаясь умолить об объяснении, пытаясь добиться твоего ответа, но в ответ слышу только одно:
…Но ведь ничего не было.
…Дальше будет труднее.
   (Надо расстаться сейчас).
…Серьёзно я не могу, а не серьёзно я не хочу.
Что дальше будет труднее, я знаю и сам. Но ты не беспокойся за прочность цепей. Поводок моего слова тонкий, но прочный. Если я буду рваться, он задушит меня. Я и не рвусь. Я жду. Я жду и надеюсь. Как и последние слова графа де Монте-Кристо – «Ждать и надеяться». Но только ждать и надеяться, это равнозначно концу. Это конец. Я это понимаю.
Ах, если бы в твоей жизни не было беды, всё было бы иначе! Но не успеваю подумать это до конца, как эту мысль вытесняет новая: что будь всё иначе, мы бы просто никогда не встретились, ты была бы замужем, считала, что счастлива и растила детей.
Наверно думая о нём, или обо мне, ты невольно сравниваешь нас, похож ли я на Него? Не знаю. Не думаю. Может немного. А может очень. Тогда всё можно понять. Тогда можно понять, почему ты так потянулась ко мне, отчего всё было так прекрасно. И пусть «ведь ничего не было». Пусть десять, сто раз ничего не было. Но это для людей, для других. Но для нас, для нас-то было, было, было, и ты и я это знаем, что бы ты там ни говорила, и что бы я покорно ни подтверждал. Теперь ты мучаешься этим, как предательством Его памяти.
Как мне помочь тебе? Чем я могу помочь тебе? Как спасти тебя, моя любимая? Ты не моя, но я люблю, и люблю тебя, и хотя ты не моя, я повторяю, как спасти тебя, моя любимая? Ты стараешься забыть всё, забыть всё чего «ничего не было». Хорошо, пусть будет так. Ты хочешь возненавидеть, а потом запрезирать меня. Хорошо. Я помогу. Скажи, что я должен делать? Что для этого нужно? Хочешь, я буду появляться на занятиях пьяный, хочешь, перестану бриться? Обо мне всегда ходили самые разные слухи. Хочешь, ты услышишь, что я алкоголик, наркоман, убийца, что я садист и палач, что у меня страшное прошлое, что мои руки в крови выше локтя, что я изувер, что во мне нет ничего человеческого. Тебе будут доносить в каких машинах я разъезжаю, и в какие дома я вхож. Хочешь, тебе будут твои ближайшие знакомые доносить в каких самых грязных притонах я завсегдатай, в компании каких женщин я провожу ночи, какие дикие суммы я швыряю на карточный стол, в каких поножовщинах я участвую в пьяном угаре, как я торгую наркотиками, женщинами и пытаю детей. Это совершеннейшая ложь и совершеннейшая правда. Правда в том, что люди видят всё это своими глазами и говорят, что думают. Неправда в том, что я предводительствую силами Зла, – я с ними борюсь.
Я не могу говорить о том, что в мегаполисе существует мой двойник, похожий на меня как две капли воды, как брат-близнец, встретившись с ко-торым лицом к лицу, я сам не отличил бы его от отражения в зеркале. Я не могу говорить об этом, ты посчитаешь меня безумцем. Но это не безумие, это не история Джекилла и Хайда, это иное.
Правда в том, что в трёх партийных характеристиках подписанных тремя старшими офицерами я наделён такими качествами и достоинствами, что мне на Родине уже стали готовить фундамент для прижизненного памятника, но правда и в том, что на девять десятых я никогда не счёл бы относящееся ко мне то, что мне приписывают другие, однозначно, хорошее это или плохое. Все слишком сложно и запутано. Лейтенант М. в своё время говорил мне: «Живи проще». Я не могу проще. Даже и рад бы, я знаю, не могу. Я может и рад был бы уметь, но я не умею. Я понимаю, что я другой, но я ничего не могу с этим поделать, я вижу то, что не видит никто, а порой не замечаю того, что очевидно всем. Иногда мне приходится напряжённо думать, чтобы решить очевидную всем задачу, и порой я запросто нахожу решение того, что недоступно пониманию десятков людей. Я не люблю математику и не знаю её, я могу запутаться в несложных вычислениях, но как-то, решая свои вопросы, я вывел пару принципиальных решений, за открытие которых, как я потом выяснил, были присуждены две нобелевские премии. Меня это не интересует: ни законы, ни премии. Меня интересуешь ты. Но ты меня интересуешь слишком сильно, я перестаю соображать, когда приближаюсь к тебе. Всё, на что меня хватает, это держаться с невозмутимым видом, быть таким как все, храня тайну, но я совсем не уверен, что не грохнусь в обморок, обра-тись ты вдруг ко мне с каким-то вопросом. Идиотизм, согласен. Я не был таким. Я стал таким после нашей третьей встречи. После нашего расставания. Я не хочу сказать, что ты в этом виновата, я не виню тебя. Я только говорю о том, что стало, о том, что есть. Давай принимать это как данность.
То, что мы встретились – это судьба. Ты моя судьба. Зачем она поступила так, я не знаю, как не знаю, зачем ты поступила так. Может, сама не зная, выполняла её волю. Но зачем-то это было надо. Судьба ничего не делает просто так. Зачем-то ей это понадобилось. Зачем-то она это сделала. Указала на тебя.
Наверно ей мало моих испытаний. Захотелось добавить. Мне моторошно от предчувствия того, что меня ждёт. Я и знать бы этого не хотел, да узнать придётся. Просто так это всё кончиться не может, иначе, зачем бы ей это затевать? Она не успокоится, пока не добьётся своего. Пока не успокоит меня. Не добьёт. Ладно, пусть. Мне двадцать с небольшим, у меня полно сил, всего пять шрамов и седые виски. Я буду бриться.
. . . . . . . . .
Судьбы чужой рассматривая срез,
Найдя откуда жизнь берёт печаль,
Добить меня находишь средства фрез:
Улыбок, слов, да взглядов  невзначай.

Мне ж пить песок из выжженных криниц,
В чужих пустынях путь песчинки долог,
Да в стаях журавлей искать синиц,
Я – видно – никудышный орнитолог.

Ум не в любви – в интриге – в полный рост,
Что толку знать значенья, два, зелёнки.
Печать судьбы, чей оттиск так непрост
В стихах – что тень души на киноплёнке.

Как лодку жизнь до края накреня,
Забыв, что нам дана судьба иная,
Ты знаешь сотни средств добить меня,
А я – спастись – и одного не знаю.

…Твой поиск принесёт тебе успех,
Найдёшь и медный лоб, и медный щит,
Он защитит тебя, о, да, от вся и всех,
Да от себя – тебя – не защитит.