Вольные люди. Глава 10. Портрет

Время действия - 1859 год.

Проснулась Андреевка, зазвенела женскими голосами. Прасковья по привычке сразу направилась к скотине, со знанием дела взялась кормить да убирать, ласково разговаривать. Ей на помощь пришли Марья маленькая да Грунюшка. Застучали струи молока в вёдра. Дарёнка стирку затеяла, Марья большая да Настя взялись выдергивать возле своего жилья сухие будылья прошлогодней травы. Полюшка мыла большой общий котел возле Тихоновой землянки.

- Где же Семён? – спросила Василиса у Тимофея, помогая ему натянуть кусок парусины над головой Аннушки.

- Послал я его к знакомой одной с поклоном по Аннушкиному делу. Та знакомица шибко во врачевании сильна. Многих ребят наших в войну излечила. Балаклавская гречанка она, Роксаной зовут. Православная христианка, и лечит с молитвой. Самому-то ехать за ней – боюсь оставить больную одну. Вот и попросил Сёмку. А ты не серчай.

- Чего же мне серчать... Мы с Аннушкой с одной деревни. С самого начала пути вместе. Я очень хочу, чтобы она выжила, выздоровела! А далеко ли она живёт, гречанка-то?

- Не так чтобы далеко, да и не близко. Отправился Семён ещё затемно, да поехал быстро, а потому скоро уже должен вернуться.

Заныло сердце у Василисы. Один поехал... Опасно ведь, не покрадут ли татары его в рабство? У всех девиц мужья рядом ходят, на жён молодых налюбоваться не могут, лица от счастья светятся. Только у неё с Семёном не по-людски получается.

Смахнула Васёнка слёзы с глаз, да за водой отправилась. Родник оказался не так далеко от поселения, в овражке за зелёной рощицей. Принесла два ведра ледяной, кристально чистой воды. Котелок и чайник нашлись в большом ларе. Там же были и мешочки с крупами. Оставалось только приготовить обед. Нешто кашу сварить...

- А что, касатушки, помните, Тимофей вчера пообещал вам вчера богатый улов? – услышала Василиса смех Фёдора, мужа Марьи маленькой. – Вот и принимайте теперь черноморскую рыбку!

Столпились молодушки возле лодки вернувшегося с моря Тихона. Смотрят, ахают от удивления. Рыба была незнакомая, невиданной формы и расцветки. У одной голова занимала половину тела. Другая отличилась ярким, бело-рыжим окрасом. У третьей тело было плоским, как лепёшка.

- Ооой, какая рыбка-то потешная! А на вкус, на вкус она какая? А эта вовсе мелкая...

- Мелкая – ставридка, - Тихон отсыпАл каждой молодухе часть улова. – А это сарган, это султанка, это пеленгас. А вкус от рук повара зависит.

- Вот диво-то дивное!

И каждая торопилась к своему очагу, спешила показать молодому мужу свои умения. А Марья большая даже тайком затеяла большой – для всех – пирог на взятой у Тихона хлебной закваске. Задымили трубы над землянками, и скоро над посёлком поползли соблазнительные, будоражащие аппетит запахи.

К хлопочущей над рыбой Василисе подошёл кот, внимательно посмотрел на неё, потерся о её ноги. Серо-полосатый котишка с белой грудкой. Самый обыкновенный, ничем от своих собратьев не отличающийся. Вот только драными были его уши, и коротко, у самого тела, обрублен хвост.

- О, Господи! – Василиса всплеснула руками, и слёзы навернулись на её глаза. – Да что же это! Все изувеченные, даже кошки!

Она вынесла старую миску и наложила туда рыбьих отходов:

- На вот, бедолага, ешь!

- Смотрю, Боцман тебя признал! – раздался за спиной Васёнки весёлый голос Петра.

- Боцман?

- Ага. Кот. Он не всякого чужака к себе допускает. А тебя признал. Видно, жалеешь ты ихова брата.

- Почему он драный такой?

- Этот кот у нас на редуте обитал. Все его любили. А драный, потому что картечью посекло его.

- Вона как...

Скоро показалась на дороге повозка, в которой сидела толстая женщина в пёстрых одеждах. На голове её пламенел огненного цвета платок, из-под которого виднелась налобная повязка с нашитыми на ней и свисающими вниз монетами. Из широких ярко-алых рукавов с жёлтой полосой от плеча до запястья выглядывали пухлые смуглые руки в браслетах. Чёрный жилет, расшитый золотой нитью, был распахнут, открывая богатое монисто на объёмистой груди. Полные ноги обуты в расшитые узорами чулки и башмаки с загнутыми носами.

- Это кто же такая? – удивлённо шептались молодухи. – Не цыганка ли? Зачем же везёт Семён её?

- Гречанка это, приехала Аннушку выхаживать, - объяснил им Матвей.

Повозка остановилась возле землянки Тимофея, и диковинная гостья на удивление легко соскочила на землю.

- Это она? – толстуха подошла к лежащей под парусиновым навесом Аннушке.

- Роксана! Вот спасибо, что приехала! – выметнулся из дверей Тимофей. – Милости просим. Помоги, Христа ради. Ухаживать за ранеными мне приходилось. А женские ваши дела для меня тайна великая. Только ты сможешь, ты сумеешь её вылечить. Анной её зовут.

- Не всякому человеку помочь можно. Если уже сама смерть на человека права предъявила, то спорить с ней нельзя... Ой, нельзя! - Роксана прошептала что-то тихо, перекрестилась. – Ну, посмотрим. Принеси пока белую курицу.

Она села рядом с Аннушкой, взяла её исхудавшую руку в свою, покачала головой:

- Что же приключилось с тобой? Ты меня не бойся. Меня Роксаной зовут. Расскажи мне, чем больна.

И Анна рассказывала гостье свою историю, а Роксана что-то спрашивала, о чём-то раздумывала, слушая ответы, и смотрела куда-то в небо, и шептала что-то тихо, словно про себя.

- Читай Отче наш! – вдруг приказала она Анне.

А когда Аннушка прочитала молитву, она вытянула руку и стала водить над телом девушки, сосредоточенно смотря на неё.

- Воот! Вот она! – наконец сказала Роксана с довольным смешком. – Чувствуешь?

Анна удивлённо посмотрела на гречанку:

- Что?

Роксана не ответила, а продолжала сосредоточенно водить ладонью по воздуху. Неожиданно она схватила что-то невидимое, сжала, рванула в сторону, словно выдёргивала сорную траву. Аннушка охнула.

- Что? – засмеялась Роксана. – Чувствуешь?

- Будто верёвку какую из живота вытащила...

Гречанка провела рукой над курицей, словно вытерла об её перья что-то невидимое. А потом снова стала водить ладонью над Аннушкой, и снова, нащупав что-то, ухватила и резко дёрнула. И опять Аннушка рванулась, вскрикнув.

- Так её, так... – шептала, довольно улыбаясь, гречанка. – Вырвем болезнь твою с корнем.

И снова намазывала на куриные перья невидимое, и опять искала над Аннушкой что-то. Наконец она, длинно зевнув, сказала:

- Всё. Сегодня сделала, что могла.

Осоловевшая, постаревшая, она копной сидела над Аннушкой.

- Роксана, а ты чайку, чайку выпей! – захлопотал возле неё Тимофей. – Умаялась ведь, а ты сил наберись. Винца домашнего не желаешь ли?

- В сон клонит, - снова зевнула Роксана. – Выпью, пожалуй. Сам вино делал?

- Сам, милая, сам.

Роксана тяжело поднялась с телеги, вошла в землянку.

Василиса, тихонько наблюдавшая за лечением, пробралась к Аннушке.

- Ну что, легче тебе?

- Не знаю. Ничего во мне не переменилось. А как дергала она – чувствовала. Будто выдирала из меня что-то. И когда рукой водила, то будто жаром обдавало это место. А сейчас всё по-прежнему. Спать только хочется.

- Ну, ничего, ничего, - утешала подругу Васёнка. – Почувствуешь. Вот увидишь, полегчает тебе скоро. Тимофей сказывал, дюже хорошо лечит она. А ты поспи теперь, поспи. У меня уж скоро ушица готова будет. Покушаешь, и сил прибавится.

Васёнка поправила парусину над головой Аннушки, чтобы солнце не попадало ей на лицо, и ушла к своей землянке.

Гречанка прожила в Андреевке три дня. Каждое утро она дергала Аннушкину болезнь, навешивая её на многострадальную белую курицу, а потом крепко спала в тишине Тимофеевой землянки. Пообедав, она сидела у двери на низенькой скамеечке, задумчиво смотрела на море, курила трубку.

На третий день она уехала, оставив Тимофею какую-то траву:

- Делай взвар и пои её, прежде чем кормить. Это чтобы душа еду принимала. Давай ей печёнку и варёную свёклу. А то ещё квас поставь для неё из свёклы с мёдом. Да ты и сам знаешь, что дальше делать. А жить она будет, не печалься об этом.

Аннушка целыми днями лежала на улице под парусиновым навесом. Свежий солёный воздух будил в ней аппетит, и она уже с удовольствием ела приготовленные Тимофеем похлебки. Приносила ей вкусного Василиса. Заходили проведать и угостить чем-нибудь другие молодушки, уже вполне освоившиеся с ролью молодых хозяек.

Теперь уже она понемногу вставала и медленно передвигалась по небольшому пространству перед землянкой. Помогло ли ей лечение Роксаны, она не знала. Не чувствовала никаких изменений в себе. Но зато заметила она, что земляничный отвар приносил ей облегчение – меньше теряла она крови. И, не говоря лишних слов, она снова и снова просила Тихона сделать ей ароматного чайку.

Хозяйство у Андреевских поселян пока было общее, артельное. По-прежнему пёк на всех хлебы старый Тихон. И молоко от трёх коров делили поровну, на десять семей. Но готовили женщины уже по отдельности, каждая для себя и своего мужа. И внутри землянки каждая заводила свои порядки, по-своему создавая уют в скромном своём жилище.

Василиса тоже старалась, однако настоящей хозяйкой себя не чувствовала. Не было у неё ощущения единения с Семёном. Порознь они были. Рядом, а всё же порознь. И разговоры как будто бы общие вели, и смеялись даже, обсуждая мелкие дневные происшествия, а всё равно будто чужие были.

Семён и не пытался больше поцеловать жену, и спал по-прежнему на большом ларе у двери. А Василиса и страшилась представить себе иное, и в то же время чувствовала, что неправильно это, что виновата она перед мужем.

Бодро зеленела на полях озимая рожь, а яровые пшеница да ячмень с овсом были засеяны ещё до приезда девушек, поэтому дни поселян теперь были заполнены обустройством огородов. На вспашку земли товарищи не пустили одноногого рыжего Фадея, мужа Марьи большой, всё сделали сами. Его делом было присматривать за хозяйством, пока все трудились в поле. Не гоже с культёй на пашне ползать!

Ещё и май не начался, а солнышко припекало совсем по-летнему, и цвели в степи дикие ирисы и тюльпаны. Море, уже привычное и совсем не пугающее, ласково шуршало мелким галечником. Мужчины с удовольствием купались после работы в холодной ещё воде.

Тянуло и Васёнку после огорода поплескаться, да жутковато было. Разве что ноги помочить в солёном прибое? Решилась однажды. Пошла вдоль самой кромки берега прочь от села. Набежала волна, облила ноги по щиколотку. Студёная вода, бодрящая. Ахнула девчонка от восторга, да и не заметила, что уже глубже вошла она в море, и мочит ей подол пенный прибой. Приподняла юбку, а волна уже колена ей лижет. Заигрывает с ней, как весёлая собачонка. Засмеялась Василиса счастливо, побежала по песку к большому камню, за которым начинался обрывистый край красной глинистой горы. Там, за камнем, где никто не видит, она и искупается!

Василиса добежала до камня и замерла. Там уже кто-то был. Ухал довольно, хлопал ладонями по голому телу. Кто это? Свой? Чужой?

- Цзинь-пинь! Цзинь-пинь! Цзинь-пинь! – пропела в кустах на склоне птичка.

Девчонка улыбнулась и осторожно заглянула за край камня. На берегу стоял Семён и неторопливо надевал штаны. Так это он купался здесь! Василиса замерла, залюбовалась литым загорелым телом парня. Перекатывались под бронзовой кожей мускулы. Богатырь, настоящий богатырь! Только на спине шрам небольшой виднеется. Ну да то не страшно.

Но вот повернулся Семён к ней лицом, и отшатнулась Васёнка. Опять эти чёрные дыры и изуродованная щека... Понурилась девчонка, побрела домой. Померк свет, и море уже не заигрывало с ней весело, а шипело, как рассерженный кот.

Вошла Василиса в землянку, а рундук Семёнов открытый стоит. Видно, доставал оттуда чистую рубаху. Крышка откинута, а на внутренней её стороне рисунок прикреплен. И на рисунке том отменной красоты молодой мужчина. Смотрит вроде как в сторону куда-то. Глаза у парня чёрные, с длинными пушистыми ресницами, загнутыми, словно у девушки. И нос – красивый, прямой, словно на той скульптуре, что у барина в поместье стояла.

Вошёл Семён. Лицо снова завязано тряпкой. Какая разница между рисунком и реальностью!

- Кто это? – спросила Василиса, разглядывая рисунок.

- Это? – Семён замялся. – Не знаю. Наверное, из какого-нибудь романа. Мичман у нас на корабле был. Рисовал он здорово. А рисунки дарил. Это его подарок. - Он захлопнул крышку рундука. – Пойдём, Аннушка нас звала чего-то.

Аннушка на самом деле пригласила к ужину Василису и Семёна. Впервые на новом месте она сама приготовила еду – нажарила в сметане рыбы, вот и позвала молодых попробовать её стряпни. Радостью своей поделиться хотела, что теперь не только лежать она может. Помогло ли ей лечение Роксаны, или земляничные чаи, или то было временное, летнее облегчение, она не знала. Однако ей было легко, и это её радовало, и думать, что будет потом, совсем не хотелось.

Местная рыба, такая непохожая на речную, знакомую с детства, её изумляла. И вдохновляла возможность готовить из неё столько всяких вкусных блюд. Тем более, что продуктов у Тимофея было достаточно. Не бедно жил старик, совсем не бедно. И всё своё богатство, весь свой достаток к её ногам клал. Ведь и лечение Роксаны вряд ли дёшево ему встало. Видела Аннушка, как положил гречанке в руку, прощаясь, старик большую бумажку. Да и кормил он её эти три дня сытно, овечку забил, чая настоящего, китайского, не пожалел. Про всякие изюмы с черносливами и речи не было – постоянно на столе стояли. Шутка ли, богатство такое! Да и для неё, для Аннушки, отказу в угощениях не было. Лишь бы только ела, лишь бы выздоравливала.

А кто она ему, Тимофею? Из жалости взял, по просьбе того лощеного генеральского поверенного. Кто ещё, кроме родителей, мог так заботиться о ней? Разве что Василиса. Не раздумывая, в воду бросилась спасать её. Получается, что эти двое сейчас у неё самые близкие люди. И отблагодарить хотелось их обоих, помочь хоть чем-то.

Вот и принялась Аннушка, едва на ноги поднялась, в землянке у старика хозяйничать. Женской своей рукой порядки наводить. А теперь вот и до стряпни добралась. А стряпать она была мастерица.

Вернулись домой Василиса с Семёном затемно, уже и спать пора было. Сёмка на своём месте на ларе уснул сразу, а Васёнке не спалось. Всё рисунок из головы не шёл. Кто этот красавчик? Почему картинка у Семёна оказалась? И глаза такие... тёмные, выразительные. Неужто Сёмкин портрет это? Или нет?

Поднялась Василиса с лавки, ощупью нашла серники, разожгла лампу, притушив огонь до самого малого. Подошла к мужу, вгляделась в его лицо. Те же длинные пушистые ресницы, что на картинке, изогнутые, словно у девушки. Те же губы. Только нос...

Заставила себя Васёнка смотреть изуродованное место без содрогания. Вот, значит, как... Такой красавец муж её. И телом, и лицом. А разве виноват он в своём увечье? Этак ведь с любым случиться может... А она, жена венчанная, сумела поддержать его в горе? Нет, всё боится чего-то.

У Марьи большой муж безногий, у Прасковьи Иван шибко хромает, у Настиного Матвея пальцев на одной руке нет. Сказывал, что канатом в шторм обрубило. А у Семёна и руки, и ноги целы.

Вдруг улыбнулась Василиса: а дети-то какие у них с Семёном красивые будут! Потушила лампу да спать легла.

А утром, когда Семён стал завязывать на лице тряпицу, она подошла к нему:

- Не надо, Сёма. Не закрывай лица! – отвела его руку с повязкой в сторону, смело взглянула на мужа. – И спать вечером иди на лавку. Хватит уже на ларе ночевать.