О тоске, письме и смерти

Поздняя осень лениво перетекала в зиму. За окном падал первый снег. Смена кончалась. Рабочая роба пряталась в плотный черный пакет. Язык еле ворочался. Тело корежило. Ноги тащили тушку до остановки — конечной.

Иногда приходилось ждать по сорок минут, пока старая гниющая рухлядь преодолеет свой маршрут и заберет меня одного отсюда — с окраины города.

Пейзажи, которыми приходилось довольствоваться, одновременно и тянули к себе, и отталкивали. Дети в потрепанных отцовских куртках, рукава которых скрывают кисти их рук, заставляли меня вспоминать собственное бестолковое детство.

На следующей остановке уже толпится народ. Пакет прячется за пазуху — это на случай, если подсядет красивая девушка, образ которой отчётливо рисовался в моей голове. Вот же она — ёжится от холода, осоловело смотрит на подходящий автобус, предвкушая (кусочек относительно теплого пространства) встречу со мной.

Она заходит в автобус, кладет в сморщенную, вечно ледяную руку, мелочь, крутит головой, смотрит на пустое место рядом со мной, и проходит мимо, выбрав, насколько стало понятно по обрывкам услышанных фраз, коллегу с прошлой работы. «Ладно, завтра будет другая такая же или даже лучше».

Неожиданно, в салоне автобуса образуется особенная атмосфера. Мотор шумит, кто-то дремлет, кто-то говорит вполголоса, и снег все идёт и идёт. Окна запотевают, и вот уже не понятно — что там, за окном?

На следующей остановке подсела милая особа, — на мой идеал она не тянула, зато от неё, даже через пальто, веяло теплом. Теперь стало совсем хорошо. Хотелось застрять тут. Ехать без остановок по закольцованному маршруту номер один, нежно поглаживая голову своей милой спутницы, и греться. Можно было бы и умереть прямо там, лишь бы не возвращаться на работу, не видеть коллег, не здороваться с начальством, не надевать вонючую робу.

Остановка. Ни милой спутницы, ни красивой девушки. Тишина. Снег унялся. Живот заболел. Фонари включились. Мне на следующей.

Дома стоял дубак. Я не стал включать свет, на ощупь пробрался на кухню, разделся, положил вещи в машинку и направился в ванную. Горячий душ совсем не помогал. Мне всегда было страшно холодно. В какой-то момент времени, я отчаялся, выключил воду и лёг, свернувшись калачиком, как выброшенный в мусорный контейнер новорождённый малыш.

Закипел чайник. Я сидел и грел руки об кружку. Голову занимали разные мысли. На мне был свитер, доставшийся от деда, в рукавах которого теперь прятались уже кисти моих рук.

С недавнего времени я снова начал вести дневник и старался записывать в заметки на телефоне хоть несколько строчек, но каждый день. Мне нужно было законсервировать свои ощущения, вырвать из головы, сделать словами и посмотреть на них, но уже как будто через стекло, как на уродливых трупиков в кунсткамере. И вот уже все не кажется таким уж важным, таким уж ужасным, таким уж значимым. Или я ошибаюсь? Они ведь навечно со мной — эти воспоминания, — в рассказах, в стихах, в заметках, и я бегаю от них, как от бешеных собак, втайне желая остановиться и позволить им себя разорвать.

Вечер плавно становился ночью, а я лихорадочно долбил по клавишам, набирая уже текст не заметки, но рассказа. Длилось это около часа, а затем я вдруг остервенело встрепенулся, перестал писать, резко поднял голову, и с тупым ужасом засмотрел в пустоту, словно впал в транс — ниточка, которая вела меня от слова к слову, потеряна. Можно смело выключать ноутбук, допивать чай и ждать его — следующего сеанса, который теперь бог весть когда случится.

Около месяца назад меня впервые опубликовали в толстом журнале, да еще и на таких условиях, что за публикацию заплатил не я, а мне. Случилось это лишь потому, что на меня наткнулся один крупный, ныне "спящий" писатель, имевший связи, где нужно. Дядька был похож на моего отца в молодости, которого я всегда одновременно любил и ненавидел, — поэтому мы быстро нашли общий язык.

Пётр помог мне определиться с рассказом, который я немного подкорректировал, а затем отдал в его распоряжение. Текст напечатали уже в следующем номере. Я получил 74 письма на электронную почту. Ругали мало, чаще пытались жалеть или как-то помочь.

Вслед за добродушными психологами, пришли литературные снобы, прихватив с собой свои душные рецензии. С кем только меня не сравнивали, тем самым изобличая в подражании, а я и знать не знал об этих именах или произведениях знакомых авторов.

С тех пор я твердо решил, что никогда больше не буду пытаться продвигать свою камерную прозу, и не менее камерные стихи в массы. Да и не хотелось превращать хобби, помогавшее мне лечить голову, в работу.

Я бы, может, и желал быть писателем, но не в масштабе, скажем, Пелевина или Елизарова. Мне всегда хотелось просто писать для себя; печатать книги, продавать их своей небольшой аудитории, получая при этом хотя бы крошечную, но прибыль. Но что я такое? Очередная творческая единица, которая рано или поздно загнется под тяжестью унылого обывательского быта.

Одиннадцать вечера. Моросит. С кухни протяжно завыл Хэнк — проснулся. Я побежал к нему, схватил его морду, и он успокоился — понял, что не один дома.
Парень выглядел скверно. Когда я подобрал его на улице, помимо перебитой лапы и порванной щеки, у него гноились уши. С лечением мы немого опоздали, и теперь Хэнк практически ничего не слышал.

С течением времени ему становилось все хуже и хуже. Подчелюстные лимфоузлы были сильно увеличены, он все время лежал, стремительно терял вес, а с недавнего времени начал ходить под себя и, словно чувствуя свою вину, стыдливо поглядывал из угла на то, как я убираю за ним. Я старался заботиться о нем, насколько это было возможно.

Хэнк, тихонько поскуливая, лизал мои руки своим шершавым языком — требовал ласки. Этот большой, с виду абсолютно безразличный ко всему старый пёс, внутри был очень нежным. В этом мы с ним были похожи.

Я, как обычно, завернул его в свой старенький халат, отнёс на диван и лёг рядом. Он упёрся мне в грудь своим сухим горячим носом и сбивчиво задышал, как будто плакал, а я гладил его и чувствовал, что он не доживёт до утра.

Когда я проснулся, Хэнк был уже мёртв. Я сначала даже не понял, что случилось. Сложно осознать потерю кого-то, с кем настолько сроднился. Все казалось сном. «Сейчас он откроет глаза, слабо оскалится и вновь залижет мои руки».

Я переложил тело в мешки для мусора и затем снова завернул в халат. За окном по-прежнему моросило, а я сидел около свертка с телом и думал, что же мне делать. На первом этаже жила управляющая домом, которой по статусу полагалась каморка с инструментами.

Я постучал в дверь.
— Кто?
— Людмила Ивановна, это я.
— Костик?!, — ещё из-за двери воскликнула она, и тут же открыла.
— Людмила Ивановна, не одолжите лопату?
— Пёс?, — вполголоса, спросила она.
— Угу, — кивнул я.
Людмила Ивановна скрылась в глубине квартиры, затем вернулась и дала мне ключи от каморки.

Сначала я вышел на улицу, прошелся до ближайшего магазина и купил водки. Когда я вернулся, свёрток с телом Хэнка как будто немного подвинулся. Я старался гнать от себя дурные мысли, закинул бутылку в рюкзак, взял свёрток и побрел к ближайшей заброшке, около которой кучно росли молодые берёзки.

Грозное серое небо скрывало блеклое октябрьское солнце. Я всё еще слабо понимал, что происходит. Хэнка нужно было похоронить на достаточной глубине, чтобы его не раскопали другие собаки. Я ковырял землю своей кривой лопатой больше часа, и все это время тихо плакал. Морось на время затихла. Теперь яма была мне по колено.

Я развернул халат, аккуратно положил свёрток в могилку и, не медля ни секунды, принялся закапывать Хэнка. Чем дольше с кем-то прощаешься, тем больнее.

Я закончил, сел рядом, крепко приложился к бутылке, и вдруг меня прорвало. Я выплакал последние несколько лет за пару минут. Слезы, буквально ручьём, стекали по щекам, собирались в капельку на подбородке и пикировали на землю.

Вдруг, ветер усилился и резко потемнело. Небо стало чёрным. Гремело. Голые берёзы громко плакали вместе со мной, качаясь от порывов ветра.

— Спасибо, Хэнк, — шмыгнув носом, выронил я, и побрел домой, бросив халат и почти полную бутылку рядом с могилой.