Сашка

Жарким летом 20… года, будучи проездом на пути в Москву в чернозёмной полосе, остановился я под вечер в местечке N. Местечко это малонаселённое, не пригород и не посёлок, а считай что небольшая деревенька, где каждый каждому известен и не только в лицо, но до таких сокровенных подробностей, что нечего и запрятывать никакие секреты в кощеев сундук. Всё равно, рано ли, поздно ли, доищутся, выведают и доведут до всеобщего сведения чью-нибудь деликатную тайну. Чужаков же привечают моментом, потому как здесь они сродни солнечному затмению, то есть явление крайне редкое. Вот и я, нежданно-негаданно сюда заскочив, своей деловой персоной тотчас же дал ход разным, пытливо-любопытным, перетолкам.

Дом, который выбрал я себе ночлегом, располагался на окраине и был очень уж стар. Зато дешёв невероятно и по деньгам получался не накладен, чем и отбил всякую охоту искать на одну всего ночь что-то ещё. Тем более, у меня на то не было ни желания, ни сил: очень уж я утомился после целого почти дня за баранкой, да и сон, ещё чуть-чуть, и приложил бы. «Сойдёт и этот», — наскоро решил я. — «Только чтоб еда была вкусная и комнаты просторные».

Прогадал и с тем, и с другим. Хозяин, предлагавший своё жилище всякому заезжему, некий Иван Иваныч Скопивцев, человек, поразительно смахивающий своей бледно-розовой кожей, обвислым подбородком и выпирающим брюхом на откормленного борова, предоставил, хоть и с мягкой постелью, но тесную, душную комнату в верхнем этаже. А ужинать пришлось какими-то жидкими щами пополам с чёрствой краюхой хлеба. Ну, хоть заплатил за них совсем мало, и тому был рад.

Возвращаясь к себе на этаж, я попросил принести мне сто грамм горячительного напитка. Скопивцев с приторно-угодливой, заискивающей улыбочкой кивнул.

— Как скажете, Павел Андреевич, — и скоренько удалился исполнять мою просьбу.

Затворив дверь в мой, с позволения сказать, «номер», я лёг на постель и прикрыл в ожидании глаза. Думал, усну, но за недостатком свежего воздуха и во многом вследствие царившей кругом меня спёртости, это оказалось невозможно. Прошло совсем немного времени, и до меня вдруг донёсся приглушённый звук суетной поступи Скопивцева. По странной, непонятной мне причине, мотался он внизу, сердито крича.

— Куда же ты делся, чёртов мальчишка!?

Затем послышалось, как отворяется дверь, и вслед за этим раздался страшный грохот, как будто что-то с силой шмякнулось об пол. Я вздрогнул, когда услышал дикий, с надрывом, детский всхлип.

— Разве я позволял тебе отлынивать от работы!? — ругался Скопивцев. — Позволял!? Раз вызвался помогать, так не ленись, паршивец!

— Дяденька… дяденька, не надо… я всего-то котёнка покормить…

— Ну-ну, погоди! Скоро самому есть нечего будет. Побездельничаешь ещё, что терпение моё лопнет. Выброшу на улицу как вшивого щенка! Побираться пойдёшь! Ну-ка вставай! Марш за работу!

Ещё один умоляющий всхлип, как иголка, вонзился мне в уши.

И через несколько минут ко мне с рюмкой и закуской на подносе вошёл худой мальчик лет восьми. Волосы его непослушно торчали по сторонам. Левое ухо, правое запястье и счесанные колени пестрели ярко-красными отметинами, оставленными Скопивцевым. Но, к удивлению моему, взгляд его больших глаз был как ясное небо — не задёрнут чёрной тучей горькой обиды или затаённой на взрослого злобы, а горел совершенно ребяческим, светлым, добрым огоньком, который и не думал потухать.

Мальчик, учтиво поклонившись, поставил поднос на столик рядом с постелью.

— Как тебя зовут? — спросил я его.

Он сперва поглядел на меня пристально, потом тихо произнёс:

— Сашка.

Тут мне вдруг втемяшилось, что неплохо бы разговорить его.

— Дядя Ваня всегда так на тебя сердится?

Сашка долго молчал в раздумье, будто бы решая в уме какую-нибудь сложную задачку.

— Нет, не всегда. А вот это, — он пальцем тронул пострадавшее своё ушко, с которого, между тем, начала уже сходить краснота. — Это мне за дело. Забыл сказать, куда пошёл, значит, проштрафился. А я-то только во двор выскочил Пушка покормить, да не было его там. Пошёл искать его, а дяденьке ничего не сказал. А ему волноваться нельзя. Ему тогда в груди плохо становится. Я как вспомнил, так сразу обратно, но поздно. Дяденька уже забеспокоился, потеряв меня, и разозлился. Но вообще он хороший.
   
— Хорошие дяди руки по пустякам не распускают, — заметил я. — А твой дядя жестокий человек, если из-за твоего отсутствия, что, в сущности, самый пустячный пустяк, на тебя с кулаками.

— Неправда, — запротестовал Сашка. — Вы совсем его не знаете, поэтому так говорите. А если бы знали, то так не сказали бы. Дяденька добрый. Дяденька выдумщик. Дяденька мне на прошлой неделе удочку смастерил и крючки на леску вязать учил. А на этой мы с ним на рыбалку собираемся. Он мне обещал, что я во-от такого карася поймаю!

При этом он развёл руки так, что я невольно и со снисхождением улыбнулся.

— Ну, дай Бог тебе его выловить, — сказал я. — И всё же первый раз на моей памяти, чтобы так смиренно сносить тумаки по какой-то несущественной мелочи.

— Дяденька никогда меня понапрасну не колотит, а только если я взаправду виноват, — надул губки Сашка. — Я же слово не сдержал. А я ему обещался в эти каникулы с постояльцами помогать. Выходит, что соврал, раз, пока вы не спите, отлучился. А за враньё штраф.

— Сколько ж дяденька тебе этих штрафов уже выписал?

— Не знаю. Не считал. Но это так, — сказал Сашка как-то слишком беспечно. — Мне эти штрафы что комары под липой нашей. Только рукой махнёшь, их уж и нет. Так и со мною. Вот я ухо, к примеру, потру, оно и болеть совсем перестанет.

Сашка смолк, потупив взгляд. Я попытался представить, сколь много претерпел этот зажаленный змием птенец, и от возникшей вдруг перед глазами совершенно нерадостной картины ощутимо ознобился. Однако же, меня по-прежнему интересовала причина, по которой Сашка был так крепко, словно бы титановой цепью, привязан к Скопивцеву. Не из-за какой-то же там кустарно смастеренной удочки, в самом-то деле!

— А всё таки неправда! — неожиданно выпалил он. — Дяденька не плохой. Он меня один согласился взять, когда мама и папа… ну, это самое… всё…

Я взглянул на Сашку в изумлении.

— Ничего больше не говори, — сказал я медленно. — Не надо. А то будет больно…

Вопрос, что мучил меня всего минуту назад, вдруг так скоро разъяснился мне целиком. Будто бы прежде передо мною стоял непролазный туман, а сейчас его кто-то развеял одним решительным мановением. Мне совершенно стало ясно, отчего такая привязанность мальчика к Скопивцеву, несмотря на то, что Иван Иваныч бывает иногда в отношении к Сашке несколько жестком. Сиротское сердце, навсегда уже израненное потерей родителей, всю жизнь свою будет беззаветно предано тому, кто первый даст ему приют.

Я отпустил Сашку, как только осушил рюмку, вручив ему на память о нашей встрече застарелую советскую купюру, на то время приличного номиналу, которая много уж лет пролежала у меня в кошельке.

Утром я, собравшись уже дальше в дорогу, встал вдруг у машины и поворотился, взглянуть напоследок на хозяина и его приёмыша, которые провожали меня на крыльце. Иван Иваныч благодарил меня всячески, смотря довольно и видимо радуясь внутри, что я человек честный и расплатился с ним по договорённому. Давеча я с ним объяснился глаз на глаз насчёт Сашки, взяв с него твёрдое слово унять свои нервические взрывы и перестать уже так чересчур переживать за своего воспитанника. А Сашка, не переставая, махал рукой, громко призывая:

— Заверните к нам, когда будете возвращаться!

Я пообещал ему, что непременно заеду. И сдержал обещание.