Любовь поправшие II. 1

В Мариинском дворце в Киеве на Крещение шестого января 1917 года случилось оживление. Вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, которая демостративно покинула Петроград, выразив свой протест против принятия её сыном Императором Николаем Вторым должности Верховного Главнокомандующего, генерал-адъютант Озеров объявил прибытие во дворец княгини Юсуповой. Посеребрённая сединой светская красавица и богатейшая дама империи, которую при дворе называли «Сияние», одетая как всегда изысканно, но со сдержанной элегантностью туалета, Зинаида Николаевна пролетела-прошелестела платьем, сияя улыбкой и огромной фамильной жемчужиной Перегриной, подошла и троекратно приложилась, имитируя светский поцелуй к августейшим ланитам императрицы-матери.
- Ваше Императорское Величество! Матушка императрица! Дорогая наша и всеми любимая тётушка Минни! Позвольте выразить Вам моё глубокое почтение! – княгиня элегантно склонилась в изящном поклоне.
- Полноте, голубушка. Будемте по-свойски, без этикета. Я его здесь, в провинции, на дух не выношу. Устали с дороги? Догадываюсь, что вас привело ко мне, но рада вам безмерно – спасёте меня от скуки и хандры.
- Ужасные вести, Матушка! Ужасные!
Две великосветские красавицы прошлого века уселись рядом, держась за руки и глядя в глаза друг другу.
- Знаю. Всё знаю, милая. Антихриста этого, прости меня Господи, гадину угомонили – Гришку Распутина. Вырвали-таки гнилой зуб, точивший гноем трон. Слава тебе, Матушка Пресвятая Богородица!
- Не за себя, за сына Феликса, пришла я к Вам просить. Смилуйтесь, защитите его перед разгневанным Государем. Самодержец рвёт и мечет. Императрица требует публичной казни убийцам. Но они же герои! Святые освободители России от ига Антихриста! Освободители и защитники монархии, престола российского!
- Ну, на сколько я знаю, там не только ваш Феликс замешан, но и наш Димушка – великий князь Дмитрий Павлович постарались.
- Да, они сейчас оба под следствием. Ещё с ними, якобы замешан и обвиняется  депутат Гос. Думы Пуришкевич – этот скандально известный черносотенец и экстравагантный мракобес, вульгарный трибунный паяц. Ещё начальник его санитарного поезда доктор Лазоверт и лечившийся в моём госпитале гвардейский поручик Сухотин, приходящийся, кажется, родственником Толстым по линии замужества старшей дочери графа Льва Николаевича.
- Знаю эту историю. Мне уже докладывали. И в газетах успела прочесть. Что я могу сказать. Не смотря на то, что разъярённая Алике, у которой теперь, словно у змеи, вырвали ядовитое жало, хоть и шипит и требует расстрела виновных, Ники не будет столь опрометчив. Он чист душой и во зло не верит, даже в вопросах династии. Я напишу ему, чтобы дело сиё ограничилось порицанием и ссылкой.
- Ваше Императорское Величество! – целуя Марии Фёдоровне ручку, прослезилась Зинаида Николаевна. Я буду Вам безмерно благодарна! И смею надеяться, что смогу быть Вам ещё не единожды полезна!
- Ах, оставьте это, милочка! – махнула рукой щедрая на любую благотворительность императрица-мать. – Мы обе с вами знаем, что такое этот Распутин. Какое это было зло для всего нашего рода, для монархии.
- Да, Ваше Величество! Мой Феликс убил чудовище, терзавшее страну! И я горжусь им!
- Знаю, - благосклонно обежала всю княгиню усталыми глазами Мария Фёдоровна. – И ещё знаю, какие при дворе ходят слухи, всё яростнее и отчётливее чертя в этом тёмном и запутанном деле след английских спецслужб. Кто надоумил на это убийство наших вспыльчивых и неуравновешенных мальчиков? Кто он, тот хладнокровный убийца, сделавший профессионально, без истерик контрольный выстрел в упор Распутину в лоб? Не Феликс, не князь, не депутат и не поручик, а британский резидент МИ-6 Освальд Райнер! Ваш Феликс слишком много болтался и болтал в Англии, обучаясь в Оксфорде и заводя там сомнительные знакомства. Многим при дворе известно, что вокруг него трутся английские шпионы. Британский посол Джордж Бьюкенен на приёме у Ники в честь Нового года так заявил по этому поводу, только усилив наши подозрения. Он сказал царю: «Я знаю, что в убийстве Распутина вы обвиняете одного молодого англичанина. Это ложный след». А? Каково?!
- Я жизни не пожалею за своего сына! Вы же знаете, Матушка, он у меня один и до недавнего времени был единственным наследником всего огромного состояния нашего рода князей Юсуповых и графов Сумароковых-Эльстон.
- Но теперь-то он не один наследник…
- О, да! После того, как у них с Ирэн 21 марта 1915 года родилась дочка, моя внученька Иришка или Bebe, как мы её в семье называем, я могу надеяться, что проклятие нашего рода не перейдёт на неё и она вступит в наследство всего многомиллионного нашего состояния. И мне уже не так страшно за сына, я всей душой переживаю теперь за внучку, за её будущее! И, будьте уверены, даже если теперь меня лишат Феликса, моего мальчика, моего младшего и теперь уже единственного сына, я смогу передать Иришке всё наше состояние! А это 57 дворцов! Это имения: Ракитное, Милятинское, Климовское, Архангельское, Керьоле на побережье Бретани, Коккоз и Кореиз в Крыму. Это усадьбы, дачи, доходные дома в Петербурге и Москве, это антрацитовый рудник, сахарный завод, картонная и бумажная фабрики, это ценных бумаг на 3,2 млн. рублей в разных банках, это 246 тысяч десятин земли в разных губерниях, это 1182 картины, 519 скульптур, 411 золотых украшений и драгоценных камней, это мебель, оружие, иконы, гобелены – и всё из шедевров мирового уровня! Всё это будет её!
- Не забывайте, милочка, что она не только ваша внучка, но и моя правнучка, а также моя с Ники крестница. Вы слышите? Уму не постижимо, чтобы мы её оставили сиротой! Этому не бывать! Ручаюсь в том и даю вам слово!
- О, Матушка! Вы великодушны по-царски! Да благославит Господь ваши святые помыслы и деяния!
- А почему вы сами напрямую не поехали к Ники в Царское Село?
- О! Я еду из Крыма, где оставила мужа с Ирэн и Bebe. Заручившись вашей поддержкой, я с уверенностью поеду дальше просить Его Императорское Величество о высочайшей милости прощения. Хотя впрочем…
- Чего же? – вскинула бровь императрица.
- Её Императорское Величество не желают меня боле видеть и вряд ли позволят мне быть допущенной до высочайшей аудиенции.
- Это ещё почему?
- Не секрет, что я прямо и гордо всегда заявляла Их Императорским Величествам о той гнусной и позорной роли, которую при их августейшей семье играл их любимец, этот дьявол Григорий. Последний раз мы виделись с Алике летом. И она холодно рассталась со мной, окатив меня льдом своих глаз. Она сказала мне напослед: «Надеюсь, я больше никогда вас не увижу».
- Узнаю эту её недалёкую категоричность, - усмехнулась Мария Фёдоровна, внимательно слушая собеседницу. – А где сейчас ваш сын?
- Он один под домашним арестом в Ракитном, в Курской губернии. Вы же знаете, что все другие мои имения и многие дворцы отданы сейчас под госпиталя и военные больницы.
- О, да, вы жертвуете всем на благо раненых.
- Ваше Императорское Величество, в деле благотворительности и милосердия, мне далеко до Вас. Вы – главный наш в стране организатор и попечитель госпиталей, санитарных поездов и санаториев для раненых. Всё вмещает Ваше огромное, доброе, любвиобильное материнское сердце!
- Вы тоже само добро и милосердие, гряфиня, - улыбнулась польщённая комплиментом вдовствующая императрица. – Я буду молиться за вас и за вашего сына! И да хранит его Господь и укрепит твёрдостию его дух в навалившихся на него испытаниях.
***
Феликс Юсупов две недели Святок изнывал от одиночества, находясь под домашним арестом в Курской губернии, в самом дорогом из имений матери Ракитном, оцениваемом в 4,4 миллиона рублей, тогда как роскошное Архангельское стоило лишь 1,1 миллиона. Он сутками напролёт был в турецком халате на голое тело, в персидских тапочках с заострённым и закрученным кверху носком, и пил виски. В его остекленевших голубых глазах и во всём лице, застывшем, словно слепок бледной византийской иконописной маски, стоял дикий, непередаваемый ужас, отпечатанный незабываемыми мгновениями убийства Распутина. Он смутно помнил канун этого замысла, частые разговоры со своим другом, великим князем Дмитрием Павловичем, его настойчивое упорство и постоянные реплики о том, что Распутин должен быть устранён, их бурные обсуждения мотивов ненависти, испытываемой обоими к старцу. Великий князь, искривляя в судороге злобы своё бледное лицо, весь кипел ядом личного оскорбления.
- Он расстроил мою помолвку с Великой княжной Ольгой Николаевной! Он пустил слухи о моей гомосексуальности, настроив против меня всю августейшую семью. Он прелюдно заставляет великих княжон мыть руки после приветствия со мной, чтобы избежать, якобы, кожной заразы, которая может исходить от меня. Такое не прощается, Феликс!
- О! – Юсупов понимающе смотрел Дмитрию Павловичу в его воспалённые ненавистью глаза. – А меня он лечил от содомии по науськиванию моей матушки и императрицы Александры Фёдоровны. Ты не представляешь себе всю нелепость и жестокость этих унизительных процедур, словно средневековых пыток. Я сыт по горло его истязаниями моего тела и психики! К тому же мне известно, что он положил свой тяжёлый похотливый глаз на мою жену, Ирину Александровну. А это оскорбление чести и должно быть удовлетворено только смертью!
Князья с воодушевлением обсуждали ноябрьскую речь Пуришкевича о Распутине в Государственной думе, решая привлечь депутата к своему заговору.
Феликс смутно теперь всё это помнил, заливая свой ужас осознания виски. Как в тумане, он видел себя, имевшего смелость решиться на задуманное убийство, как он в меховой шубе и низко надвинутой на лицо шапке поехал за этим колдуном на Гороховую улицу в крытом «Роллс Ройс Ландоле» 1911 года выпуска с регистрационным номером 1947 с водителем Лазовертом – доктором санитарного поезда, начальником которого был депутат Пуришкевич. Как ехали обратно втроём на Мойку, дом 92. Мимо проплывали в тумане Почтамский и Поцелуев мосты, где дежурили городовые 1-й Адмиралтейской полицейской части, мимо колокольни Немецкой Реформатской кирхи, в сторону Новой Голландии, к Юсуповскому дворцу, покрашенному в тёплый песочный цвет, как первоначальный Зимний дворец при Екатерине Второй и бурбонский Версаль с габсбургским Шёнбрунном. Теперь же, со времён Николая Первого и до ныне, фасад Зимнего дворца был терракотово-кирпичного колорита, тёмно-красный, словно пролитая чья-то кровь. И мысль князя бежала его мрачный кровавых оттенков, как и того деяния, которое они, заговорщики, свершили над старцем императрицы. Помнил Юсупов, содрогаясь, как Распутин снял свою роскошную шубу до пят и сел в голубой рубахе на выпуск, вышитой золотыми колосьями,  к столику, где томились, уже долго ожидая его начинённые цианитом птифуры, которые доктор Лазоверт предусмотрительно приготовил заранее. Наверху играла музыка из патифона, изображая веселье, якобы, гостей у Ирэн. На самом деле там сидели вооружённые пистолетами великий князь Дмитрий Павлович, бледный, как вампир, напротив красный от возбуждения депутат Пуришкевич и спокойный и сосредоточенный гвардейский поручик Сергей Сухотин. Поодаль сидел молодой англичанин во фраке с аккуратным пробором и стальным взглядом крупнокалиберного зрачка. Подле Дмитрия Павловича сидели две молодые женщины – его любовница из театра с подругой актриссой. Они по заданию князя что-то шумно восклицали, чтобы женские голоса усыпили подозрительное чутьё находящегося в полуподвале «божьего человека».
Смутно помнил Феликс свой страх, охвативший его при виде Распутина, на которого не действовал цианистый калий пирожных. Он, превозмогая, истерику паники, сбегал наверх и спускался вниз, сжимая в руке пистолет великого князя. Помнил, как трясущейся рукой навёл его на Григория и выстрелил тому в левый бок. Помнил, как рухнул Распутин замертво на медвежью шкуру, как доктор Лазоверт констатировал смерть, и как он, Юсупов, не веря, что Распутин мёртв, стал трясти его, и как Распутин вновь ожил, будто воскрес, и побежал на улицу, укоризненно бормоча «Феликс, Феликс» и выбив плечом запёртую дверь. Как за ним погнались Пуришкевич и Сухотин, стреляя вдогон. И как англичанин с пробором, его тайный друг и однокурсник по Оксфорду Освальд Райнер, тоже побежал за ним со своим крупнокалиберным пистолетом. Дальше всё было, как в тумане. И смутно помнится, как увозили труп и бросали с моста на Малой Невке в прорубь, связав ноги и руки старцу, как заметали кровь в подвале и во дворе…
Великий князь Дмитрий Павлович в итоге был сослан на персидский фронт, а он, Юсупов, по ходатайству вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и своей матери, княгини Юсуповой, был сослан в имение к себе в безвременную ссылку. И до весны супругу и ребёнка ему не видеть – остаётся пить…
***
Александровский дворец в Царском Селе встречал новый 1917 год в пустынном уединении, словно в забвении, тяготившийся бременем прошлых лет. Царь был дома, вернувшийся в ноябре со всей гостившей у него семьёй из могилёвской Ставки. Ежедневный моцион с младшими дочерьми в парке, молебны и всенощные со старшими скрашивали его тунеядно-парадный досуг.
Императрица Александра Фёдоровна и великие княжны Ольга и Татьяна стали служить с осени 1914 года рядовыми хирургическими сёстрами милосердия в Дворцовом лазарете при Царскосельском госпитале, который возглавляла, исполняя обязанности главного врача, старший ординатор Вера Гедройц. Это была интересная во многих отношениях особа гордого княжеского литовского рода Гедройцев, дед которой как активный участник Польского восстания 1863 года был казнён, а отец Игнас лишён дворянского звания. Выросшая в Орловской губернии, она училась в Петербурге на медицинских курсах, организованных на квартире профессора Лестгафта, а затем по подложным документам постигала примудрости хирургии в Лозанне, прошла изнурительную школу лазаретного искусства в Русско-японскую войну и с 1909 года служила в высокой должности VII ранга в Царскосельском госпитале, где была первой в мире женщиной-хирургом, делающим полостные операции с применением анастезионного наркоза. К тому же была поэтессой, знакомой с Николаем Гумилёвым, и не оставляла научной работы, постоянно повышая квалификацию своего медицинского образования и труда. Александра Фёдоровна высоко оценила её международного уровня компетенции и, покорившись её масштабу личности, стала слушаться во всём, что касается медицины, как девочка-гимназистка. Она восторженно подхватила её идею – организовать в Царском Селе эвакуационный пункт для раненых и профинансировала создание 85 лазаретов в Царском Селе, Павловске, Петергофе, Саблине. Вместе со своими старшими дочерьми и любимой фрейлиной Анной Вырубовой императрица прошла курсы Гедройц по подготовке сестёр милосердия, штудируя её учебное пособие «Беседы о хирургии для сестёр и врачей». Дворцовый госпиталь, где помимо хирургического и акушерско-гинекологического отделений, ведомых самой Гедройц, были ещё терапевтический и заразный бараки, а в нижнем подвале размещался приют призрения для престарелых, где как сельдей в бочке было набито старческого народу, стал на своей территории разворачивать первые лазареты, которые тут же освящали, готовя павильоны для принятия раненых. Первый эшелон Красного Креста с фронта прибыл в Царское Село уже 17 августа, а второй – 28-го. С этого времени и началось подвижничество в качестве рядовых сестёр милосердия императрицы и великих княжон. Царь отнёсся к этому их энтузиазму с воодушевлённым умилением, рассчитывая, что так императрица хоть немного остынет к той мистике и оккультизму, которые уже зашкаливали в придворных будуарах, тем самым отдаляя от себя раздираемого в прессе общественным негодованием и ненавистью лукавого старца Григория.
Начались бесконечные трудодни в лазарете. Ольга и Татьяна, по сути своей ещё мягкие и ранимые девочки, проходящие общеобразовательную учёбу, успевали корпеть не только над науками, но и в сёстринском труде, подавая хирургам стерилизованные инструменты, вату и бинты, продевая нитки в иголки, слыша стоны и успокаивая ласковым словом и поглаживанием ладонью измождённых раненых. И императрица, сменив свою гордость на сострадание, смиренно перевязывала гангрены, присутствовала при ампутациях и принимала от хирурга чьи-то ноги и руки, стойко перенося запахи телесного гниения и ужасы картин плотского расчленения.
Такие картины позволили ей, наконец, представить и постичь весь тот ужас, который испытала её родная сестра Элла, или Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, когда четвёртого февраля 1905 года в четвёртом часу пополудни она буквально по кускам собирала всё, что осталось от её мужа, московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, взорванного в карете террористом-эсером Иваном Каляевым недалеко от Николаевского дворца в Кремле по пути к Никольской башне. «Как она смогла всё это вынести, бедняжка?!» - думала про сестру императрица.
 Однажды в присутствии самой Гедройц, этой коренастой мужеподобной женщины с низким мужским басом и лесбийским либидо, которая всякий раз очаровывала и восхищала Александру Фёдоровну до душевной дрожи и волнения своим профессионализмом и решимостью, не считающейся ни с какими преградами и условностями, императрица участвовала в промывании ран и перевязке одного юного улана, нижняя часть туловища которого была безнадёжно изуродована пулемётным прострелом. Императрица, как должно по врачебной науке, но с лёгким волнением и дрожью робкого стажёра, неуверенно пробовала промыть и прочистить низ мужчины с пронизанными пулями чреслами. Александра Фёдоровна целомудренно, как девушка или монахиня, боялась дотронуться до раненой мужской крайней плоти и посмотреть туда, промывая и чистя её почерневшие, заражённые места, смазывая их иодином, покрывая вазелином, подвязывая и поправляя вставленную туда трубочку.
- Моё дело - дрянь, Матушка, - конвульсионно дёргался в её руках молодой улан, вчерашний мальчишка, ставший в считанные мгновения стариком.
- Ничего, дорогой! – как могла, успокаивала его Александра Фёдоровна, даже не требуя, чтобы он в бреду признавал в ней свою Государыню. – Мы тебя подлечим и будешь как новенький, молодой и здоровый. И девушки тебя будут любить и на твоей свадьбе ещё погуляем, милый!
Её глаза наливались слезами, глядя на его безнадёжность, но она гнала их надрывно улыбкой и задыхалась от спазмов переполнявших её сострадательных чувств, глотая открытым ртом воздух, заглушая позывы рыданий заполнением лёгких набранным в них воздухом. Гедройц отводила её в сторону и говорила резко, как резала: «Придётся всё отрезать. Там всё почернело…».
- Он останется мужчиной в будущем? – сокрушалась императрица.
- Едва ли. Там всё пронизано пулями.
- Как же сердце кровью обливается за таких вот, как этот мальчик, не познавших жизни! Так грустно. Будучи сама матерью и женой, я всей душой сочувствую ему. Мои девочки такого не должны видеть!
- Само-собой, Государыня! Они в перевязочной с легкоранеными.
- И младшие мои, Маша и Настя, тоже просятся по примеру старших сюда сёстрами.
- Я думаю, им ещё рано, Ваше Императорское Величество.
- Они могут подбадривать духом легкораненых и выздоравливающих офицеров. Играть с ними, читать им и, быть может, даже прогуливаться с ними, если вы этого им не запрещаете.
- На всё воля ваша, Государыня. С санитарной точки зрения я ничего не имею против.
- Они тоже у меня ярые патриотки и очень хотят быть полезны своему народу, своему Отечеству, проливающему кровь на полях сражений.
- О, да. Вы воспитали их безупречно и вам есть чем гордиться, Ваше Императорское Величество. Каждая из ваших августейших дочерей – жемчужина, бриллиант добросердия и благопристойности. Счастливчик, кто будет обладать такой партией с целым букетом достоинств! Такое сокровище, по истине, доступно лишь принцам.
- Им рано ещё думать о замужестве! К тому же сейчас война и нам не до принцев.
Александра Фёдоровна с неистовым энтузиазмом объезжала весь эвакуационный пункт, все 85 лазаретов, сопровождаемая своими старшими дочерьми и наиболее приближёнными фрейлинами. С согласия мужа, она поручила возглавить Ольге комитет помощи солдатским семьям, а Татьяне – беженский комитет. К началу 1917 года двадцатиоднолетняя Ольга и девятнадцатилетняя Татьяна как настоящие сёстры милосердия отдавали каждая всю себя раненым гвардейцам и те были очарованы и благодарны такой щедрой их доброте.
Великие княжны Мария и Анастасия усердно посещали старый и новый лазареты Большого дворца Царского Села, внося в белые палаты выздоравливающих офицеров всеобщее ликование и оживление вместе со своим девичьим обаянием, с визжащим и кружащимся, отплясывающим на задних лапах вездесущим шпицем Швыбзиком, который вызывал у раненых неизменный смех. Августейшие девицы с лёгкостью непринуждённо знакомились с лечащимися молодыми гвардейцами: гусарами и уланами, затевая с ними разные весёлые игры, при этом демонстративно давали им лекарства, но больше играли в блошки, шашки и бильярд, в кости и на грамофоне, зажигая озорным смехом опалённые войной мужские сердца. Молодые усатые кавалеристы ждали их снова в гости, в душе сберегая надежду, что девушки обратят на них внимание. У княжон появились свои завсегдатые знакомые, свои любимчики, с которыми чаще остальных они играли партии разных игр. Мария садилась у изголовий раненых, каждого, кто был у неё на попечении, зная по имени и распрашивая о его семье и детях. Вокруг Марии крутились, хромая на костылях, двое бравых гусар – Колтов, Толстов и один артиллерист - Ульянов. Последний забавлял княжну своими весёлыми рассказами из его довоенной жизни. Мария же с материнской нежностью, инстинктивно повторяя повадки своей матери, заботливо его распрашивала о доме. Он улыбался, щурясь в её большие и широко раскрытые наивные глаза, и говорил о себе.
- К вашим услугам, Ваше Императорское Высочество, штабс-капитан 3-го Финляндского стрелкового артдивизиона Василий Афанасьевич Ульянов. Родом из потомственных дворян Ульяновых, из Тифлисской губернии. Православный, великоросс. Родился 07.02.1887 года в семье смотрителя Тифлисского военного госпиталя капитана армейской пехоты Афанасия Ивановича Ульянова. Сейчас мой отец генерал-лейтенант и служит, вернувшись из отставки в действующую армию, комендантом города Александрополь. У меня есть два старших брата: Пётр и Андрей. Оба капитаны. Пётр преподаёт топографию в Николаевском инженерном училище, а Андрей, как и я, в армейской артиллерии. О себе. Учился в Тифлисском кадетском корпусе, затем юнкером Павловского военного училища, которое окончил в 1907 году. Служил в 17-й артиллерийской бригаде. Перед войной поручиком был переведён в 3-й Финляндский стрелковый артиллерийский дивизион.  Имею за отличие по службе гражданский орден Святого Станислава 3-й степени, пожалован в мае 1914-го, и боевые награды: за храбрость Св. Анной 4-й степени пожалован в марте 1915-го, Св. Анной 3-й степени с мечами и бантом – в мае 1915-го, а также пожалован мечами и бантом к имеющемуся гражданскому ордену Святого Станислава 3-й степени – также в мае 1915-го года.
- Вы женаты, Василий? У вас есть семья?
- До войны был женат первым браком на девице Уляновой, уроженке Киевской губернии. Без детей. С войною брак распался…
- А что так? Почему?
- Не дождалась родимая. В измены понесло.
- Не может быть такой бравый офицер, герой и без жены. Мы вам непременно новую пассию найдём!
- Не нужно стараться, Ваше Императорское Высочество. Женат уже повторно на вдове сослуживца Борисова. Пасынок даже имеется.
Мария легко и непринуждённо засмеялась.
- Странная и смешная у вас какая-то фамилия – Ульянов…
- Чего же в ней странного, Ваше Императорское Высочество? Фамилия, как фамилия. Вот ещё поглядите, прославится на весь мир, как пить дать!
Княжна смеялась от души.
- А ваши как дела сердечные? – подыгрывая девушке в непринуждённости, спрашивал её, подмигивая, артиллерийский офицер.
- А мне мой Коля письмо с фронта написал. Он у меня служит на Черноморском флоте.
- Надо же! Моряк? Красивый сам собою?
- Не без того, - краснела княжна. – Я сама ему вышила рубашку, провожая его на войну.
- Дела сердечные… - подмигивал ей штабс-капитан.
- До свидания, Вася, - на прощание махала ему княжна своей белой ручкой. – Храни вас Бог!
Когда она покидала палату, а вместе с ней и её сестра Настя, шумная и оживлённая, забавно передразнивая повизгивания шпица, уводила свою собачку, офицеры, ещё долго находясь под впечатлением этой милой для них встречи, обсуждали будущее августейших девиц.
- Господа! – говорил воодушевлённый штабс-капитан Ульянов, расправляя свои донкихотские усы. – Всем сердцем убеждён, что наши славные великие княжны, четыре августейшие особы, красивее которых белый свет ещё не знал, все выйдут непременно замуж за четырёх балканских принцев: за сербского, болгарского, румынского и греческого, чем навсегда решится в нашу пользу балканский нерешаемый вопрос!
С ним соглашались весело и крепко жали руки все офицеры с ранами и шли на перевязки, терпели боль и кровь.
Всю зиму у цесаревича Алексея болела рука, и без того частые встречи и беседы с чаепитием на квартире Вырубовой по приезду императорской семьи из Ставки Верховного, где они развлекались и катались по могилёвским шоссе на штабных моторах, возобновились с новой силой и одержимой страстью духовного обновления и возрождения. Распутин был приглашаем часто и при каждом своём визите, обставленном мистически и с гипнотическим ажуром, спешил пожаловаться матушке-императрице на какого-нибудь чиновника или депутата и посоветовать пропихнуть или назначить на разные должности и привилегии того или иного своего нового дружка или ставленника, чья обеспеченная будущая карьера заранее покупалась его доброжелателями у Распутина взяткой с дорогими подарками, угощениями в шикарных ресторанах и плотскими развлечениями с молодыми и красивыми кокотками и танцорками. Влияние Гришки на императрицу было абсолютным, как и её на императора. И этим пользовались его просители, часто и кучно ходившие к нему на приёмы в распутинскую квартиру на Гороховой улице, дом 64, квартира 20.  Это была пятикомнатная квартира в доходном доме, где жил Гришка с двумя дочерьми и где с утра и до ночи толпились просители, словно в чиновничьей канцелярии. Там перетасовывался, как колода игральных карт, кабинет министров. Оттуда премьеры менялись во время войны четыре раза в угоду чьим-то протекциям и интересам через распутинские ходатайства из его «звёздной палаты», а потом праздновались новые назначения в шумных застольях с обильными возлияниями, часто перерастающими в оргии. Там постоянно вокруг Распутина кружили его «ученицы», какая-то сидела у него на коленях, а он гладил её волосы и шептал в ухо что-то о таинственном воскресении и спасении через грех. Многие девицы из высшего общества, одурманенные его гипнозом, смутно начинали прозревать только на выходе из его спальни и, понимая своё падение, в отчаянии и мольбе смотрели в глаза Григорию, а он, осеняя их крестным знаменем, благословлял такою фразою: «Ну, ну, матушка, всё в порядке».
Лоббируя интересы разных теневых дельцов, наживающихся на госзаказах в Военно-промышленных комитетах, чиновников и всяких мздоимцев из надзорных ведомств и особых совещаний, курирующих военные поставки и снабжение действующей армии обмундированием, оружием, снаряжением, топливом, продовольствием и фуражом, Распутин к зиме 1916 года стал невыносим уже всем: и правым, и умеренным, и левым, и монархистам, и капиталистам, и революционерам, дружно считающим его виновником всех бед России, словно козлом отпущения, кровавая жертва которого должна была принести стране искупление от ещё более жутких и ожидаемых ею истязаний и мучений.
И жертва была принесена. Распутина убили сами монархисты. Они просто не могли его не убить, ведь по другому отстранить старца от императорской семьи стало уже невозможно. Он подчинил огромным своим негативным влиянием через покорную ему императрицу все государственные решения императора, что было чревато полным и неминуемым крахом российской государственности абсолютизма. Влияние это было настолько тёмным и тяжёлым, что не пресеки его на корню, могло наступить полное отвращение народа и отторжение чаяний всех патриотов Отечества от самой идеи трона, монархии и престолонаследия в государстве.
Девятнадцатого декабря труп старца был обнаружен в проруби Малой Невки и вести о ритуальном убийстве Гришки молнией разнеслись по обеим столицам. Для императрицы в тот миг словно обрушилось небо. Она лишалась защиты и опоры трона, оберегающей будущее её больного сына. Смерть вырвала у неё самого дорогого после семьи человека, на которого она молилась ночами, лелея надежды его всеблагого заступничества и божьего покрова. Забившись в припадке истерики, она требовала у мужа расстрелять виновных в этой жуткой расправе над старцем. Свидетелей её отчаяния было мало, поскольку итак царская семья жила затворнически в Александровском дворце в Царском Селе, за что в народе царя стали с лёгкой руки какого-то нищего попрощайки звать уже «царскосельским сусликом».  Впереди были рождественские ёлки и Николай, как мог, употребил всё своё влияние на супругу, чтобы она собралась с силами и не выказывала перед детьми острой боли утраты, не выносила тягот трагедии из своей спальни. Но и при этом дети, чуткие всегда ко всем душевным колебаниям своих родителей, забивались к ней в ноги в красном зале на диване, словно щенки, прижимались и сидели рядом, грея её постаревшее тело от душевного озноба и духовного одиночества.
Ради детей нужно было жить дальше и Александра преодолевала своё омертвение души, вставала, поднимая голову, и шла вперёд, придумывала мероприятия, планировала события и жила будущим. Вспоминала она и последнюю поездку с детьми в Новгород, в Собор Святой Софии и прикладывание в нём к святым мощам угодников и старцев. Как по приезду в последний раз 12.12.1916 года обедали у Ани с Григорием и детьми. Двадцать четвёртого декабря, через неделю, после того, как был убит Распутин, в Александровском дворце была большая ёлка. Великие княжны и цесаревич получили много подарков и тёплых, душевных эмоций, которые стали так редки в скудные и скупые на радости жизни военные серые будни. В красном зале гостинной по вечерам кинематограф, а днями напролёт катанье с горок ледяных в малиновых санях. Великий князь и дядя княжон Михаил Александрович резвится на охоте, голодный, словно волк, приезжает во дворец и веселит детей страшными рассказами про лесных колдунов и чудищ несусветных. Они зовут его, как и родители, по-семейному, без обиняков «Милый Floppy», за то что у того привычка – шлёпнуться в кресло и вытянуть на половину комнаты свои предлинные ноги. Михаил Александрович судачит обо всём. Особенно остёр он, вспоминая покойного великого князя Константина Константиновича, и пока Александра Фёдоровна, не слышит или чем-нибудь занята, подмигивает Насте и Марии и рассказывает забавные анекдоты про покойника, называя его «Селёдкой» за неимоверно длинный рост. Девицы смеются, но прячут смешки в ладошки, прикрывая ими ротик и с опаской поглядывая на мать.
- А где наши Сцилла и Харибда – эти черногорские принцессы? – продолжает веселить княжон брат царя.
Девицы прысщут со смеху и мать-императрица с укоризною кивает им издалека, подходит, чтобы узнать, что это так их развеселило. А Михаил, как ни в чём не бывало, переводит разговор на другое, на Святки и предстоящий визит в Россию наследного принца Румынии Кароля Гогенцоллерн-Зигмаринген.
- Едет свататься, Каролёк. Женихует, как казакует. Ольга Николавна ему отказали, теперь Татианы или Марии черёд. Что, Машка, пойдёшь под венец с румынским принцем?
Мария глядит в лукаво улыбающиеся глаза дяди и чувствует, что краснеет, как совершенный ребёнок. На выручку к ней приходит мать.
- В честь скорого приезда принца Папа даёт парадный обед. Твой первый выход в свет, моя голубка. Ты будешь ворожеей в наряде бледно-голубом.
- Как?! Уже готово моё платье?! – от радости, забыв смущенье, визжит на всю гостиную царевна.
- Конечно, дорогая! Иди, взгляни, порадуйся немного. Его вчера нам только привезли.
Мария с радостным волнением убегает, а императрица добрыми глазами глядит на великого князя.
- Милый Floppy, соблаговолите сопровождать Мари, держа её за руку, на этот выход. О том и Ники вас готов просить.
- Пренепременно, Ваше Императорское Величество, - Михаил учтиво ответил ей с поклоном головы.
Васильев вечер, скоро Новый год. У Анны Вырубовой топят воск девицы, гадают Святками и чистят скорлупу.
- Ты хочешь замуж, милая? – спрашивает возбуждённую гаданием Марию фрейлина Вырубова.
- Не знаю, право, Аня…, - смущённо отвечает великая княжна, с застенчивостью потупив свой томный взор.
- А если тебя замуж всё-таки румын этот настырный позовёт? Ведь помнишь, Оленька? – Вырубова оглядывается на Ольгу, гадающую тут же и что-то шепчущую страстно, словно заклинание какое, - как звал тебя он под венец?
- Да, Анечка, но я не согласилась. Мне слишком Родина, страна моя мила.
- Да, уж, - потягивает паузу фрейлина. – Кто только к тебе не сватался уже. И не через это ли великий князь Дмитрий Павлович, бедного нашего отца Григория убил? Боже, упокой душу святого человека, раба твоего Григория Ефимовича! – Вырубова прискорбно крестится и шепчет молитву.
- Боже упаси от такого жениха! – открещивается взволнованная Ольга.
- Ты умница и ласковая, Оля, ты девушка с открытою душой, - хвалила её Вырубова. – Недаром царь с тобою совещался, известиями с фронта поделясь. С тобой лишь, с «маленьким и близким своим другом» на эти темы мог он говорить. Ты достойна лучшего из женихов! Почему ты отвергла ухаживания румынского принца?
- Я не хочу покидать Родину и жить в чужой стране!
- Ты патриотка, милая! Даст, Боже, тебе счастья!
- Потом Мама отвергла князя Бориса, Марии Павловны сыночка сватовство.
- Да-да. К нам эта важная особа с нравоучениями в душу всё скреблась. А Павел Воронов, твой лейтенант сердечный?
- Ну, то романтика, души лишь баловство.
- Ну а с Шах-Баговым? Весь Царскосельский госпиталь тебе в нём нового пророчит жениха!
- Не знаю, милая… ну, есть к нему привязанность, но безнадёжно всё, пока идёт война.
- Я знаю, Оленька, что сын покойного Константина Константиновича, Константин Константинович Младший тоже очень пылко влюблён в тебя и желает свататься.
Ольга слегка покраснела и тут же перевела разговор на тему гаданий.
И вот восьмого января приехал в Царское Село румынский принц Кароль. Весь двор в волнении, княжны все на ушах. Это его второй визит в Россию. На первом он страстно просил императора руки его старшей дочери Ольги Николаевны и её отказ нисколько его тогда не смутил. Он даже произнёс, что у царя четыре княжны и у него ещё есть вакансии. На девятое число назначен парадный обед с первым выходом в свет третьей дочери царя, семнадцатилетней великой княжны. Мария вся на нервах, очень волнуется, бледная и красивая в воздушном своём бледно-голубом платье и в украшениях из бриллиантов, которые родители подарили ей ещё на день шестнадцатилетия, стоит, качается перед зеркалами в рост на высоченном утончённом каблуке. Вот руку ей уж в белой лайковой перчатке брат императора галантно подаёт. И сердце девичье, волнуясь, замирает. Она не чувствует, как лебедем плывёт.
Двадцатитрёхлетний кронпринц КАроль из династии Гогенцоллернов-Зигмарингенов, с чёрными короткими усами в румынском парадном мундире с эполетами, глядел на княжну пожирающим взглядом.
- Он наш родственник, - шептал Марии великий князь Михаил Александрович, ведя её под руку для представления Каролю. – Его отец, Фердинанд Первый, король Румынии с октября 1914 года, считай с начала Великой войны. Представь, он управляет православной страной, но сам католик. На троне с тем условием, чтобы его дети воспитывались в православной вере. Он не политик, а больше ботаник. На этом поприще успехов он достиг. Его предшественник на троне, его дядя Кароль Первый, что умер в 75 лет, был сторонник Германии, а Фердинанд в 1916 году вступил в войну на стороне Антанты. Теперь Вильгельм Второй всех Гогенцоллернов предательством клянёт. Его супруга и мать кронпринца Кароля, Мария Эдинбургская – дочка великой княжны Марии Александровны, дочери Александра Второго. Ты по отцу, а он по матери правнуки Александра Второго. Чем не родство? Гляди, какой красавец! Орлиный взор и грудь вся колесом.
Кароль, не сводя с княжны глаз и выполнив все предписания дворцового этикета, направился в её сторону. Холодная дрожь охватила девушку в платье с оголёнными плечами. Как будто шмель летел испить нектар цветка. Со взором чувственным под платье проникая, искал руки её и вот её рука… Как только румынский кронпринц приблизился к русской царевне, Мария забилась в его руках, словно муха в паутине. Она обратила внимание, что его кавалерийские шаровары надулись каким-то бугром, встали колом, будто в них потаённый из ножен извлечён парадный был кинжал. Она как целомудренная девственница даже и не догадывалась, что это был вовсе не кинжал, а долговременно эрегированный половой орган румына, который, страдая приапизмом, любитель был сексуальных эскапад. Позвал её на Венский вальс он этикетный и в нижней части тела всю к себе прижал. Она почуяла, как вольно, как заметно его кинжал в его чикчирах задрожал. Девица дёрнулась и тот час поскользнулась, и бальный темп в три па швырнул её на пол. Седая публика паденью улыбнулась, а дева, чувствуя клинка его укол, впервые думала: «Что это за явленье, что так незримо взволновало мою кровь? «Какого монстра это было шевеленье?» - и без ответа только вскидывала бровь. 
  На самом деле, упавшая великая княжна, была морально подавлена. Такого позора она не могла вынести. Она чувствовала, что жизнь для неё окончена и она навеки опозорена в глазах всего света. «Надо же было поскользнуться в своих новых туфлях на высоченных каблуках и упасть на пол перед всеми гостями, у всех на виду! Боже мой! Какой ужас! Какой позор! Невыносимо! Провалиться бы мне сейчас на этом самом месте!» - негодовала её щепетильная гордость. Девушка, вся красная и сконфуженная, поспешила удалиться из парадной гостиной.
Кароль ей не понравился. Он её напугал какой-то непонятной для неё ещё взрослостью и похотливой пошлостью взглядов и жестов. Она почуяла в нём любвиобильного самца, этакого петуха, охаживающего и топчущего многих куриц-наседок, охотника поволочиться за всякой юбкой. Это было страшно и чуждо её темпераменту. Голос сердца его и музыки души она не услышала, не почувствовала и, словно ворота рыцарского замка, закрыла перед ним своё любопытство и симпатию. Она ушла, но румынский принц подошёл к царю и на ломаном русском официально попросил её руки. Николай Второй посмотрел на него оценивающе и произнёс с некоторой паузой: «Нет. Мэри ещё совсем ребёнок», - и добродушно посмеялся над этим.