Любовь поправшие II. 3

Весна 1917 года развернулась в стране во всю ширь революционного творчества, с проснувшимся гражданским сознанием и социальной активностью, дремавшими до того веками в русском человеке, придавленными татарским игом, крепостным правом и самодержавием. Столица, запруженная митингами, дышала и упивалась свободой слова. Всё инакомыслие, которое только могло родиться в самых смелых, экспериментально-новаторских умах, повыползло наружу посредством массовых дешёвых изданий, публикаций и всяческих публичных офиширований. Люди впервые в истории своей страны, после канувших в лету вечевых споров Псковской, Новгородской и Хлыновской республик, смело и радостно заявляли и отстаивали свои точки зрения повсюду, прелюдно: на улицах и площадях, в трамваях и на вокзалах, в хвостах продуктовых очередей и в окопах на фронте, в госпиталях и лазаретах. И всё это многомиллионное разнообразие открытых волеизъявлений народа сосредотачивалось, скопляясь в неистово-мощные сгустки социальной энергии, в Таврическом дворце, где с 1906 года заседала Государственная дума, а сейчас одновременно образовалось из наиболее активных депутатов последнего, за день до беспорядков разогнанного царём собрания Временное правительство и объединивший политические амбиции столичного гарнизона и периодами бастующего двенадцать лет пролетариата Петрограда единый Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Последний первого марта издал свой первый приказ, по которому предписывалось всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и матросам флота во всех воинских частях создать выборные комитеты из представителей нижних чинов для политического руководства войсками при координации с Петросоветом. Солдатским комитетам предписывалось взять всё оружие под свой контроль. Также объявлялось равенство прав нижних чинов с остальными гражданами, прежде всего, право участия в выборах, и отменялось титулирование офицеров в армии. Сами сословия трогать революционные умы пока не решались, а вот отменить всевозможные выверты обращений, типа «ваше …ство» поспешили, не смотря на то, что великие князья и графы, нацепив красные банты на свои мундиры, лихо сновали по Петрограду, реабилитированные в глазах толпы после своих показных явок с повинной к Таврическому дворцу с демонстрацией лояльности и принятия революции.
Девятого апреля в Петроград вернулся из долгой эмиграции лидер бывшей террористической БО партии эсеров, наводившей ужас на всю империю, тридцативосьмилетний Борис Викторович Савинков, он же по подпольным псевдо «Б.Н.», он же «Вениамин», он же «Крамер», он же «Павел Иванович», он же «Роде Леон» и «Томашевич Адольф». Этот уже зрелый мужчина, залысый, растерявший многие свои силы и качества, умудрённый опытом человек, не уставал увлекаться жизнью во всём её многообразном проявлении. Его интересовала политика, ради которой он примчался из Парижа в Петроград, сломя голову и бросив там весь сложившийся годами уютный быт, ради которой он поломал всю свою жизнь. Будучи умным и очень способным ко многому, он так и не стал приличным человеком, посвятив все свои силы разрушению, а не созиданию. Его манила свобода предвкушением открывающихся перспектив. Его продолжали волновать и увлекать молоденькие девушки, сексуальные излишества с которыми не утомляли его ни в годы подполья, когда он будоражил умы и горячие патриотические чувства юным террористкам, начиняя их бомбами или вкладывая им в руки револьверы для политических убийств, ни в последующие годы эмиграции, когда он во Франции попробовал на вкус парижскую утончённую изысканным развратом любовь. Оставив двух жён с детьми: первую - Веру Глебовну Успенскую с двумя сыновьями, и вторую – Евгению Ивановну Зильберберг с сыном Львом, он искал по жизни новых мощных увлечений, которые бы вдохновили его, вскружили бы ему голову и держали в тонусе не стареющую мужскую плоть. Прибыв в революционную Россию, глаз его горел. Он был вдохновлён новым поиском и пьян половым возбуждением неутомимого охотника, от домогательств которого сгорела, как бабочка на огне, не одна молодая девица, подпав под чарующее его обаяние. Многие молодые революционерки-подпольщицы, пылкие эсерки, сердца которых рвались вместе с бомбами террором, которые стремились в летучие боевые отряды партии социалистов-революционеров, чтобы, как они писали в своих предсмертных записках «окончательно согласовать свою жизнь с идеей», видели его своим кумиром, своим мессией, способным вести за собой на святую жертву за справедливость и счастье народа. И только он, Борис Савинков, как никто другой, в каждом своём деле умел найти вдохновение, которое так нужно было его литературному восприятию жизни. Он в глубине души был творческим человеком, впечатлительным писателем, лицезреющим окружающий мир во всём многообразии его красок, и смотрел даже на кровавые теракты, как на источник своего творческого вдохновения. Россия манила его новыми творческими перспективами, словно маньяка манит новая, намеченная им привлекательная жертва, которой уже он взял след и преследует в предвкушении запретного удовольствия. Размах открывающихся в стране перспектив для такого, как он предприимчивого человека, ошеломлял его воображение, все представления о прежнем мире и ценностях меняя.
Савинков был торжественно встречен делегацией Петросовета, но кланяться с ними много не стал, подхваченный эсеровской дружиной был уведен в ЦК своей партии. Там, соблазнённый перспективой возможного в дальнейшем участия в правительстве, он наскоро, как мог, освободился от всех помпезностей и любезностей вчерашних собратьев-подпольщиков и несогласных с режимом интеллектуалов, вырвался, наконец, из Таврического дворца, оставив в стороне этот бывший Потёмкинский дворцовый ансамбль на Шпалерной, дом сорок семь, двухэтажный корпус которого с шестиколонным портиком тускло погрузился в сумеречную петроградскую темень,  увенчанный большим плоским куполом на невысоком барабане, с такой же зелёной металлической крышей, как и вечерняя столичная мгла, мшистая и гнилая, как набережная Фонтанки, покрытая водорослями и тиной каналов и нечистот, как лица вчерашних подпольщиков, измождённые и обескровленные по тюрьмам и ссылкам, как руки трамвайных кондукторов, зелёные от медяков. Бывший террорист номер один империи нырнул в Таврический сад за дворцом, голый ещё вверху, но оживающий и зеленеющий бурно апрельской травой, и, как влюблённый мальчишка-гимназист, которым он бегал когда-то по улицам Варшавы, теперь пробирался, крадучись, аллеями меж каскадных прудов, чтобы, перемахнув невысокую парковую ограду, очутиться на Сергиевской улице, у доходного дома номер восемьдесят три, где жила с января 1917 года удивительная для него духовно, интеллектуально, как эротически, страстно непостижимо-притягательная супружеская чета Мережковских-Гиппиус с неизменным третим участником их семейной церкви триединства, духовным сожителем Дмитрием Философовым. Савинкова тянуло к Зинаиде Гиппиус, как первая эротическая фантазия тянет прыщавого гимназиста к его учительнице. И пусть она уже была немолода, ей исполнилось в ноябре 1916 года сорок семь лет, но дамский шарм, утончённый стиль и интеллектуальная мощь, словно вуалью, таинственно прихорашивали её черствеющие черты. Эта эпатажная поэтесса ушедшего века, ровесница Мирры Лохвицкой с отжившей в ней чувственной негой, оставила в себе, в своей плоской холодной груди лишь ядовитый сарказм и цинизм политических и религиозно-социальных пристрастий. Когда-то она сама была влюблена в молодого Савинкова и нежно его называла своим псевдонимом – Ропшин, под которым сама правила и дописывала его дневниковые исповеди террориста, организовавшего убийства министра Плеве и великого князя Сергея Александровича, сводя их в выстрелившую в умах современников повесть «Конь бледный». Любила, но через него больше была влюблена в себя, как это много раз уже до него и после случалось с этой духовно-чувственной нимфоманкой. Она, как вампир, высасывала для своего вдохновения, все соки из каждой любви. «О, как я любила бы героя, того, кто понял бы меня до дна и поверил бы в меня, как верят в пророков и святых!» - любила она восклицать обнажённая, заламывая руки в позе плачущей Ярославны и томными глазищами кошки плотоядно пожирая любовника как очередную жертву. Те годы пылкой страсти, головокружительных измен с кокаиновыми ощущениями безумного блаженства, прошли давно. Но по старой памяти тянуло террориста именно к ней, к этой поэтессе, безумно интересной, даже будучи уже посеребрённой проседью минувших лет. Он шёл к ней, будто к главному своему начальнику, доложиться о приезде. В семейном кулуаре четы Мережковских мало что изменилось со времени их последних парижских встреч. Главной особенностью, ярко подчёркивающей разительную перемену внутреннего состояния пары, были глаза Зинаиды. Она была в эйфории наступившей свободы, которая действовала на неё, словно наркотик. Глаза Гиппиус непередаваемо блестели, как после оргазма. Она, словно помолодела лет на двадцать, была хороша собой, мила и женственна, интересна и сексуальна. Одета безукоризненно и элегантно, со вкусом, но не вызывающе, без показного превосходства. Появление Савинкова ещё более повергло её в гипнотический экстаз. Она захлёбывалась от переизбытка эмоций и изображала из себя гиперактивного знатока социальной жизни народа, знатока того, что именно сейчас нужно русскому народу, к которому относилась лишь наполовину, будучи обрусевшей немкой. Но именно германский порядок в упряжке с русским темпераментом вытворяли чудеса сочетания при формировании её личности.
- Борис! О, как я рада, что вы, наконец, в Питере? Мы тут, совсем недавно как раз вспоминали о вас. Я права, господа?
- Бесспорно, - оба Дмитрия - Мережковский и Философов, словно загипнотизированные удавом бандерлоги, кивают ей.
Гиппиус подхватывает Савинкова за руку и отводит в сторону, приветственно целуя. В поцелуе он чувствует голодную дрожь её чувственных губ.
- Я хочу поделиться с тобой моим счастьем, - шепчет она ему, когда они остаются наедине после чая. Два Дмитрия, чуя её намёки, уходят философствовать в другую комнату. – Я так соскучилась по тебе, мой храбрый террорист! Ну, обними же свою Зи-зи, да покрепче! Как страстно когда-то ты меня обнимал в Париже! Ах, мой милый Борис! Я так счастлива теперь, ты не представляешь!
- Это вызвано революцией? – зажато обняв даму, деликатно отстраняется от неё идеологически остывающий эсер.
- Конечно! Ею, несомненно! Ты не находишь, как это закономерно, а не случайно, что обновление социального строя, рождение гражданского общества и правового государства происходит у нас весной, в период пробуждения самой природы?
- Ну, на это были веские и объективные причины, сопряжённые в первую голову с безхозяйственностью царского руководства. Так попустительствовать развалу экономики и разворовыванию государственного бюджета, так бездарно управлять страной в период самой грозной войны, так воевать безалаберно, прожигая миллионы солдатских жизней впустую. За такое не только отречение должно полагаться, но, думается мне, и кое-что и похуже.
- Но-но, кровавый демон! Тебе бы только кровь пускать! Романовы отвергли власть, передав её Учредительному собранию, к которому будет подготовлять страну Временное правительство. Это самое главное достижение российского гражданского общества со времён декабристов! Но, что тебе об этом говорить, ведь ты же даже не слушаешь меня!
- Почему же, я весь во внимании, - галантно сел в кресло, закинув ногу на ногу, Савинков.
Гиппиус бесшумно подплыла к нему в длинном до пят платье.
- Послушай, я хочу тебе доверить строки, написанные мной месяц назад, в дни революции, в самый её разгар. Послушай концовку моих новых стихов, начало которых ты, впрочем, как и всю нашу революцию, уже пропустил, - Гиппиус при этом, глядя на него, язвительно улыбнулась, словно ужалила.
«Юный март.
… Ещё не изжито проклятие,
Позор небывалой войны.
Дерзайте! Поможет нам снять его
Свобода великой страны.
Пойдём в испытания встречные,
Пока не опущен наш меч.
Но свяжемся клятвой навечною
Весеннюю волю беречь!»
- Написано восьмого марта… Ну? Каково?
- Ну, я во мнениях с тобою разойдусь…
-? - в глазах Гиппиус немой вопрос.
- Я за продолжение войны. Экономически нам должно и выгодно добить германца и австро-венгра и чем скорее, тем лучше. Франция это понимает. И наш военный министр Александр Иванович Гучков тоже. Кстати, он назначает меня комиссаром Временного правительства в 7-й армии. Правда, я не получил ни от него, ни от министра-председателя Георгия Евгеньевича Львова никаких инструкций, определяющих мои права и обязанности, как комиссара, но, я думаю, на свой риск и страх, приступить там, на месте, к систематической и не словесной борьбе с большевизмом. Вот, как надо действовать, моя дорогая! А все эти популистские лозунги «долой войну» оставим, как шелуху от семечек, Петросовету, что и так дурит головы рабочим и солдатам. Нам надо более подумать сейчас, как сообща, наладив стабильность в тылу, восстановить боеспособность армии на фронтах, искоренив большевистскую пораженческую заразу в умах миллионов наших граждан. Вот это первейшая задача, если хочешь, твоей свободы, которую кайзеровские штурмовики легко смогут попрать, не приложи мы усилий к обратному.
- Ты прав, Борис! Мне видится, мудрым и прозорливым решением твоё назначение. Когда выезжаешь?
- Уже завтра. А чего медлить! Осмотрюсь, укреплю дисциплину. Может быть, поменяю командующего генерала от инфантерии Щербачёва Дмитрия Григорьевича…
- У нас ещё один Дмитрий ожидается? – усмехнулись, оживлённо вошедшие в комнату Мережковский и Философов.
- Вот-вот! – поддержал усмешку вошедших и Савинков. – Ему как раз место в вашем кругу, как рыцарю круглого стола. Вассал короля Артура!
 И, продолжил говорить с Гиппиус, не обращая внимания на реакцию, вызванную его репликой у мужа и любовника поэтессы: «Права мне на то даны, Гучков лично заверил меня в этом. И, если этот рыцарь круглого стола меня не устроит, я поставлю нового командующего! Кандидатура уже имеется – генерал-лейтенант Белькович Леонид Николаевич. Так что прощайте, дорогая и глубокоуважаемая Зинаида Николаевна!
- И что! Ты так вот уйдёшь теперь, не побыв, не погостив у меня и дня?! Я не пущу тебя, смертный! Злосчастный метеор, несущийся в хмельную даль кровавых зорь! Побудь, останься на ночлег, твоей подруге лиры побывки сон хотя бы подари!
Она схватила его за руки и страстно сжала их, притянув к своей впалой груди.
- Не уходи, останься! Мне так много ещё хотелось говорить с тобой!
- О чём, Зи-зи? Мы обо всём уже поговорили. Мне нужно погружаться с головой в новую свою политическую и ответственную роль. Ты ведь знаешь, я не пустобрех, болтать не люблю. Я без дела не могу!
- Знаю, знаю, милый, и мне твои дела, как майский мёд сладки!
Савинков, приложив усилия, вырвал свои руки из цепких ладоней обуреваемой страстями и ревностью женщины.
- Не уж-то ты спешишь к другой сейчас зазнобе? И под покровом ночи ласки её ждёшь? – глаза поэтессы выразительно алмазом сверкнули в свете электрической лампы.
- О чём ты?! Больше года, как нет у меня женщины…
- Тогда куда спешить? К чему такая прыть? Останься, говорю! А этих двух балбесов в гостиницу я выпровожу в ночь!
- Меня пугают эти перспективы…
- Подлец! Каков мерзавец! Уже ль и ты ко мне успел остыть? Не я ли знала всех твоих кокоток, всех террористочек, каких ты поимел?
- Оставим эти мне воспоминанья.
- Нет, отчего же! Будем говорить! Как ты замаял Машу Прокофьеву, помнишь?! Низменное чудовище! Сгноил! Словно в башне заточил и иссушил девицу. Ах, как же она была хороша! Чертовски! Восхитительна и прелестна! Милое ангельское создание…
- «Милое ангельское создание, но чертовски хороша» - как это? Где тут логика?
- Не перебивай меня! Милое ангельское создание с обворожительной внешностью. И ты сгноил это чудо, эту неземную красоту в казематах своей партии, своей эгоистической натуры и властолюбивой харизмы диктатора, господина, повелителя наложниц, похотливого самца, бонапартика и гурмана изысканных эротических блюд. Пресыщенный, растленный мерзавец! Что ты сделал с её душой?! Ты изнасиловал её! Зачем соблазнил и растлил её террором?!
- Но ведь ты же сама мне говорила в Париже, что её жертва, подобна миссии первых христиан. Так она пошла на муки борьбы с режимом, словно религиозная фанатичка на распятие. Между прочим, усилиями таких вот, как она, «дурочек» и рухнуло проклятое гнилое дерево царизма, о чём ты так вдохновенно тут пишешь про «юный свой март».
- Но ведь девочку уже не вернуть! А ты, тут как тут, жив, здоров, похотлив, ищешь приключений на задницу, новых ощущений и жертв своего кровожадного садизма. Ты – демон! Страшный человек, кровавый, чёрный!
Гиппиус обливала Савинкова самыми ядовитыми выражениями, награждала самыми чёрными, как ей казалось, эпитетами, а сама, тем не менее, страстно не отводила своих влюблённо-восторженных глаз, глаз мудрой змеи с древними драконьими зрачками, в которых проступает вечность.
Он ушёл в ночь. Поэтесса раненой, истерзанной тигрицей, рыча и кусая подушку, обрушилась на скрипучую кровать.
***
В Москве Софии де Боде было куда податься. Её родственные связи по линии отца густо разветвлялись в московской дворянской среде. Другое дело, что ютясь в бедной хибарке с семьёй Тухачёвых на Швивой горке, она стеснялась быть даже им обузой, не то, чтоб притязать к роскоши своей многочисленной московской родни, как бедная её родственница-попрошайка. Этого ей не позволяла гордость. В традициях семьи Боде было вольное воспитание девиц, которые веками многое могли себе позволить в проявлении себя и отстаивании своей позиции или точки зрения на жизнь, её ценности и приоритеты. Боде состояли в родстве со многими русскими знатными фамилиями. Так были они близки князьям Долгоруковым, Вяземским, Оболенским, графам Толстым, Соллогубам и многим другим известным и уважаемым в Москве старым барским династиям.
Род Боде был старинным франко-немецким аристократическим родом эльзасских баронов, на фамильном гербе которых красовался девиз «Deus, Honor et Gloria», что по-латыни значило «Бог, честь и слава». Отец Софии Николай Андреевич вёл своё родословие от Якоба Боде, годы жизни которого в семейных хрониках значились как 1585 – 1653. Его отец, французский дворянин, во время массового избиения гугенотов в Варфоломеевскую ночь бежал из Франции в германские земли в 1572 году. Сотни имён хранила родословная Боде, Боден, Бодин, Бодениус, фон Боде, де Бод, де Боде, как подписывались в разных странах в своих завещаниях и значились в надгробных эпитафиях фамильных склепов и протестантских кладбищ многочисленные предки Софии: Фредерика де Боде, Клеман де Бод, Клементина Дороти Мари-Анн де Боде, Софи Франциска Хедвиг фон Боде, Мария-Элеонор-Агнес де-Боде, Генриетта Катарина фон Боде, Генриетта Шарлотта Элизабет Фрейн фон Боде, Фредерика Беата Жулиана Фрейн фон Боде, София Елена Элизабет Фрейн фон Боде.
Императорским дипломом от 14.10.1713 года, подписанным в Вене императором Карлом Шестым, было зафиксировано официальное признание старого дворянства Боде и их родство с Жаном Боденом, жившим в XVI веке французским политиком, философом, экономистом, юристом, членом парламента Парижа, профессором права в Тулузе и генеральным прокурором Лана. Боден сделал, как говорится, свою карьеру сам. Сын портного, он выбился в люди, став университетским академиком и дворянином. На посту генерального прокурора Лана он казнил двести женщин по обвинению в колдовстве. Тогда ведовскими процессами и демонологическим опьянением умов захлёбывалась и задыхалась от дыма костров вся ренессанская Европа. Невинные жертвы её чудовищной философии как ведьмы сгорели на кострах, расстаяв, как дым, над эшафотами на европейских площадях у городских ратуш. Но, как это не странно, их красота, вызывающая порой зависть и ненависть соперниц даже больше, чем возможное к судебной конфискации богатство, передалась потомкам самого ярого светского инквизитора Бодена по женской линии, налагая, быть может, самое страшное ведьмино проклятие на судьбы его родственниц в отдалённых веками и коленями поколений, великосветских красавиц Франции, Германии и России.
 Венский диплом 1713 года закреплял за родом Боде фамильную геральдику герба, на котором красовались на щите два коронованных шлема, на первом из которых саксонский орёл в зыбучих песках на серебряном поле, на втором - три стебельно-чашуйчатых розы в лазурном фоне с серебряной фессией.
Когда вспыхнула Французская революция, все германские лены в Эльзассе были конфискованы Французской республикой. При этом погибли все фамильные бумаги рода Боде. В последующем сведения о роде были извлечены из родового архива бельгийских маркизов де-Тразени, один из которых, маркиз Филипп-Игнатий-Иоахим де-Тразени был женат на баронессе Марии-Элеонор-Агнес де-Боде. Одна из представительниц этого древнего рода, наследовавшая титул баронесс Клементина де Боде, даты жизни которой значились как 1789 – 1865, училась в Санкт-Петербурге в Смольном институте благородных девиц или, как она потом описывала в своих мемуарах на немецком языке, « в Институте дворянских красавиц, основанном Екатериной Второй в 1764 году в Воскресенском монастыре». А другой дальний отпрыск рода эльзасских баронов, барон Шарль Август Людовик Фредерик Боде, чьи даты жизни значились как 1744 – 1797, был женат на английской аристократке Мэри Киннерслей, чей род владел в Англии имением Локсли-Холл. Этот дворянин не принял Французскую революцию и эмигрировал в Россию. Он присягнул на русское подданство под именем Карла Илларионовича, но ещё с титулом иностранного барона. Барон Карл Боде получил от Екатерины Второй обширные поместья в Екатеринославской губернии, в Крыму, в Ропше Ямбургского уезда Петербургской губернии. Он прожил 53 года, родив с супругой-англичанкой четырёх сыновей. Его вдова умерла в 1812 году в Москве в страхе перед конфискациями своих земель французскими интервентами армии Наполеона. Быть может, так и ей отквитывалась родовое проклятия Боде, чей предок-инквизитор казнил невинных дев. И тем не менее, сыновья Карла и Мэри: Лев, Климентий, Андрей и Александр Карловичи уже получили титулы баронов Российской империи. Старший из них, Лев Карлович, или на французский манер, которым он частенько ещё пользовался по моде века, - Людвиг Шарль, был участником Отечественной войны 1812 года. Он дослужился до обер-гофмейстера, стал президентом Московской дворцовой конторы и осуществлял общее руководство возведением Большого Кремлёвского дворца в Москве. Женился Лев на Наталье Фёдоровне Колычёвой – последней богатой наследнице иссякшего боярского рода Колычёвых, и в подарок ей для свивания уютного домашнего гнёздышка, купил имение Мещерское в Подольском уезде Московской губернии. Бывшая во времена Ивана Грозного вотчиной опричника Мокея, мещерская усадьба находилась в пойме живописной реки Рожайки, на берегах которой в 1572 году опричники Грозного с беззаветным мужеством обороняли Москву от нашествия крымских татар в битве при Молодях. Места это были дивные уму и сердцу, древние, заповедные, вятскими засеками схороненные, оберегаемые от набегов степных кочевников со времён авар и хазар. Именно там, на поэтически красивых берегах Рожайки, где была когда-то слобода Дмитрия Донского, а ранее, ещё несколько веков назад, былы нарыты курганы древних языческих захоронений, разродилась в замужестве с Людвигом Шарлем или Львом Карловичем бывшая боярышня-девица Колычёва. Родила она ему одиннадцать детей, трое из которых умерли ещё в младенчестве, и после смерти мужа доживала век одна благообразной, богомольной старушкой.
Их дети, два сына и шесть дочерей, имели успех в высшем свете. Лишь одна из дочерей, Мария, не вышла фигурой и красотой и вынуждена была окончить свою жизнь бездетной до срока в монастыре под именем Паисии. Но пять других: Анна, Наталья, Екатерина, Елена и Александра, были головокружительными красавицами, ставшими фрейлинами императорского двора. Они сводили с ума мужчин: Анна – князя Долгорукова, Екатерина – князя Вяземского, Елена – Баратынского, Александра – князя Оболенского. Софии де Боде было в кого быть породистою красавицей. Её двоюродные тётки блистали в свете. Одна из них, Наталья, двадцати шести лет так натанцевалась на балу, так разбираема была вниманием кавалеров, что, разгорячённая, простыла и умерла. Но больше всех мужчин с ума сводила Анна. Она, будучи фрейлиной, когда жила в Зимнем дворце, ещё в девичестве крутила романы с принцем Хозрев-Мирзой, великим герцогом Фридрихом Францем Вторым Мекленбург-Шверинским, с красивым итальянским певцом Джованни Марио и князем Меншиковым. Умерла она в возрасте восьмидесяти двух лет в 1897 году, в канун рождения Софии, которую вся родня де Боде напророчила красотой и характером во фрейлину Анну.
Но особой гордостью всего обрусевшего рода Боде из детей семейства Льва Карловича и Натальи Фёдоровны был Михаил Львович, ставший тоже, как и его отец, обер-гофмейстером двора. Материнский боярский род Колычёвых иссяк по мужской линии. Последней его представительницей была Наталья Фёдоровна, подобно тому, как и род князей Юсуповых останавливался на матери Феликса Зинаиде Николаевне. Поэтому, чтобы он не исчез совсем, высочайшим царским указом граф Эльстон становился Юсуповым-Эльстон, а барон Боде принимал и вторую фамилию Колычёв. Так стал официально именоваться её сын, Михаил Львович, который был удивительно красив, хорошо сложен, громадного роста, волосы свои, белокурые, мягкие, всегда носил зачёсанными назад. Он стал вице-президентом Комиссии по строительству храма Христа Спасителя, имел огромный дом в Москве на Поварской, который он купил у Долгоруковых.
Вообще, Поварская улица издавна считалась аристократической улицей старой Москвы. Там жили в девятнадцатом веке Долгоруковы, Голицыны, Шереметевы, Гагарины, Волконские. Даже поэт Михаил Юрьевич Лермонтов какое-то время тоже там жил. В начале двадцатого века разбогатевшие новые буржуа, миллионеры Рябушинские и Морозовы, считали за престиж поселиться на Поварской, берущей своё начало от Арбатских Ворот и текущей со всею шумною извозчичье-торговою московской жизнью, словно рекой, до Кудринской площади. Городская усадьба Боде-Колычёва, пользовалась в свете доброй славой. Вся Москва бывала у него в гостях. Поговаривали, что именно этот дом на Поварской стал прототипом дома семейства Ростовых из романа Льва Толстого «Война и мир». Его так и называли в народе – «Дом Ростовых», тогда как к концу девятнадцатого века это была уже усадьба графа Фёдора Львовича Соллогуба, унаследовавшего её от Михаила Львовича в качестве приданого его любимой дочери Натальи Михайловны.  Шло время, супружеская чета Соллогубов скончалась: он, живописец- художник и чудный эскизник театров, в 1890 году, она, которая будучи ещё девушкой, слыла когда-то первой московской красавицей, много позже, через двадцать пять лет, в 1915 году, оставив после себя двух дочерей сиблингов, то есть не близнецов, погодок – Елену и Веру. Старшая, после кончины матери, упокоив её прах рядом с отцовским в фамильной усыпальнице графов Соллогубов в Донском монастыре, унаследовала за нею семейный дом на Поварской. А дедовскую вотчину – имение Михаила Львовича Лукино в Звенигородском уезде Московской губернии, держали, наследующие дворянское право по отцовской линии потомки Боде Львовичи и Карловичи, чьё разветвлённое кумовство и кузинство цвело и плодилось до самой войны, привлекая многочисленную родню весёлыми и шумными застольями, балами и забавами на речке Сетунь, протекавшего возле усадьбы притока Москвы-реки. В этом имении Лукино много времени, пока её отец скитался по полкам, проводила и подрастающая до Смольного института баронесса София де Боде, предпочитая его имению матери, Софии Михайловны, в Орловской губернии. Отец Софии, Николай Андреевич, был сыном Андрея Карловича. Ещё одним из родных дядей Николая Андреевича, помимо исследованного нами ранее Льва Карловича, был Климентий Карлович или Клеман Филипп Жозеф Боде, чья дочь – Аделаида Климентьевна была матерью знаменитого профессора Московского университета Климента Аркадьевича Тимирязева, который был назван в честь своего дедушки Боде.
Вобщем, по всему выходило, что многочисленные родственники баронессы Софии де Боде внесли огромный вклад в устройство барского уклада размеренной московской жизни ещё с екатерининских времён золотого века российского дворянства. Жили в Москве Боде всегда на широкую ногу, давали балы, меценатствовали, собирали коллекции картин и старинного оружия, обставляя ими анфиладные залы своих городских усадеб.
К Елене Соллогуб, незамужней наследнице не только литовского рода Соллогубов, но и старинного французско-русского рода Боде-Колычёвых, и решила съездить в особняк на Поварскую улицу София, взяв с собой старшую дочь Мавры Петровны, пытливую и любознательную гимназистку Софью, которой исполнилось в апреле шестнадцать лет. София брала с собой юную тёзку не столько для развлечения, сколько для знакомства со светской жизнью Москвы, затухшей на время в дни февральских беспорядков, но оживающей по мере стабилизации обстановки в первопрестольной и долгожданного потепления весны. Баронесса считала, что знакомство с Еленой Соллогуб пойдёт на пользу юной девушке из хоть и обедневшего, но дворянского рода Тухачёвых. Хозяйка особняка на Поварской, была сорокатрёхлетней бывшей уже теперь фрейлиной несуществующего двора и членом совета Историко-родословного общества Москвы. В то время, когда во всех сферах человеческой жизни, модно стало награмождать и лепить всякие советы, совет Историко-родословного общества был ещё царским учреждением и мирно существовал на казённые деньги и пожертвования своих меценатов. И активная его участница, Елена Соллогуб, прекрасно знала родословные всего московского дворянства, тем самым баронесса расчитывала пробудить интерес и гордость Софьи Тухачёвой к своим предкам и родовым корням. К тому же, богатая помещица Соллогуб знала и всю родословную Боде, ведь ещё её дедом, Михаилом Львовичем, была выделена для генеалогического древа потомков Бодена целая гостинная зала, и размещённая в ней по стенам родословная предков Софии и самой Елены ошеломляла всех гостей этой усадьбы, впечатляя глубиной исторических и геральдических познаний, упорядоченностью и структурированностью собранных сведений, буквально с немецкой скрупулёзностью и щепетильностью к мельчайшим деталям, и полным списком всех предков рода, начиная с XVI века.
 Восемнадцатого апреля две девушки, предупредив Мавру Петровну, что будут назад не скоро, сторонясь и избегая всяких скоплений народа, минуя его митинговость, обвешанную площадной бранью, словно кумачом, взяли извозчика и старомодно, с демонстративным неприятием новых революционных ценностей и забот покатили в двуколке на Поварскую улицу, дом 52. Бывший особняк Боде-Колычёвых или нынешняя усадьба Соллогубов располагалась неподалёку от Кудринской площади. Когда-то с выездом на Большую Никитскую здесь находился дом князей Долгоруких, приобретённый потом Михаилом Львовичем. Свою новую усадьбу барон расширил до Поварской, оградив её со стороны Большой Никитской каменной оградой. Будучи сам увлечённым историком, археологом и коллекционером, Михаил Львович и своё имение Лукино, и московский дом превратил в музей средневековых достопримечательностей, разместив там коллекцию старинного оружия и картинную галерею.
Вся городская усадьба Соллогубов представляла собой целый комплекс связанных между собой зданий с флигелями и хозяйственными пристройками, с домовой церковью в восточном крыле. Главный двухэтажный корпус усадьбы имел террасу с шестью белыми дорическими колоннами, которые поддерживали массивный фронтон с геральдическим барельефом.
 
В этом скульптурном выпуклом рельефе были изображены символы родов Боде и Колычёвых – два льва, держащих щит. Под ними находился девиз рода. Венчала барельеф баронская корона с тремя дворянскими шлемами. Особняк имел анфиладную планировку – все его парадные комнаты были объединены между собой и выходили в общий коридор. На уровне второго этажа была открытая галерея с кованым ограждением. В парадных залах блистал пышный псевдобарочный декор. Уличный фасад был выполнен в виде портика, цокольный этаж декорирован рустом, а основной ярус угловыми пилястрами.
Елена Соллогуб и София де Боде имели кровное непрямое родство. Их общий предок – Карл Илларионович Боде, приходился графине по линии матери дедушкой в пятом колене, а баронессе по линии отца дедом в четвёртом колене. Между собой они были пятиколенная племянница  и четвероколенная тётя. Только при этом племянница по возрасту годилась своей дальней тёте в матери. И тем не менее они бесцеремонно называли друг друга кузинами, хотя бывший императорский двор так именовал только родственниц одного колена родства или одного поколения по возрасту. Кузины обменялись лёгким троекратным приветствием друг друга в псевдопоцелуе. Затем София представила Елене взволнованную и растерянную от увиденной роскоши юную Софью.
- Какая хорошенькая! – восхищённо умилилась распускающейся, словно весенняя листва за окном, девичьей натуральной красоте увядающая графиня Соллогуб. – Будем знакомы, милая! Меня зовут Елена Фёдоровна. Я буду всегда тебе рада, мой ангел. Чувствуй себя у нас, как дома.
- Гран мерси, графиня! – галантно склонилась в глубоком реверансе почтения шестнадцатилетняя гимназистка.
В узком дамском кругу три женских души делились друг с другом слезливою негой нахлынувших чувств. Елена была дружна с Софией, зная баронессу с младенчества, и такую же тёплую дружественность она перенесла с лёгкостью и на Тухачёву. Дамы вместе отобедали, помузицировали, вспоминая свои детские шалости. Елена, не выйдя в отличие от сестры Веры замуж, оставалась во всём очень целомудренной и была прекрасным примером для взрослеющей гимназистки.
- А помнишь, Софийка, - нежно глядя на свою родственницу, вспоминала Соллогуб, - как ты в детстве бралась писать стихи про нашу родословную? Тебя в первый раз так поразила наша гостиная с генеалогическим древом фамилии, что ты тут же решила об этом поэтизировать.
- Да уж, - немного конфузливо улыбалась ей баронесса. – Усидчивости только не доставало мне.
- И всё же это были преинтереснейшие стихи! Я до сих пор помню отрывочно некоторые из них места. Вот, например, такое чудо. Как вам, Софья, такое может не понравиться!
«Я – де Боде. Мой дед – Андрэ. Барон мой прадед Карл
«Бог, честь и слава» на гербе – девиз такой нам дал.
Наш род гоненья испытал, но чести не марал.
Привел его в Россию Карл и славу завещал».
Или вот такое:
«Из родословной сказки
Насмешкою судьбе
Старинный род эльзасский
Баронов де Боде
Терзаем был веками
В гонениях невзгод.
Меж разными дворами
Скитался этот род.
Терзали гугенотов
Боде во тьме веков,
На них велась охота
Фригийских колпаков.
Когда пришлось России
Им подданство принять,
Наполеона силы
Пришли терзать опять».
Хозяйка увлекла своих гостей в родословную залу, все стены которой были увешаны досками с родословной росписью древних колен генеалогического древа фамилии. Софья Тухачёва, увидев такое богатство и разнообразие учтённых предков, не смогла сдержать восхищённого восклицания.
- Какая полная родословная семьи! Потрясающе!
- Это ещё мой дедушка, Михаил Львович начал такой скрупулёзный труд по собиранию известий о наших предках. Он выписывал родословные колен из Германии и Франции, сам ездил туда неоднократно, много встречался с эльзасскими родственниками. А его собирательство продолжила я, оформляя гостиную в традициях его оружейной комнаты и картинной галереи. Да, великое множество имён и разных поколений, - задумалась вслух графиня, глубокомысленно оглядывая всё это многообразие предков. – И я хранительница этого богатства. И не кому его мне передать. Деток, вот, не сподобил Господь иметь. Бездетная я, не замужем… Сестра, хоть и замужняя, а тоже без детей. Вера замужем за Сергеем Фёдоровичем Левшиным. Ей сорок два исполнилось. В этом возрасте наш отец умер в 1890 году… Может быть, вам всё это не интересно, мадемуазель Тухачёва? Грустные истории. София, вон, нос свой воротит, ей всё это с детства обрыдло.
- Ну, скажешь прямо! – с притворным негодованием улыбнулась баронесса.
- Нет-нет, Елена Фёдоровна! Всё это очень, о-очень интересно! Расскажите нам ещё что-нибудь о ваших многочисленных предках, - зарделась румянцем юная Софья.
- Я живу этим и даже моя работа в совете Историко-родословного общества Москвы тому способствует. У нас много славных предков. И родственников, достойных, много. Взять хотя бы дядюшек Софииных: Валериана, Владимира и Эрнса Андреевичей, а также их брата и отца Софии – Николая Андреевича. Все они очень достойны. Николай Андреевич – генерал-лейтенант и сейчас на передовой, в то время, как многие отсиживаются в тылу, по советам всяким да военно-промышленным комитетам, демагогией да воровством занимаясь. Эрнс Андреевич, к примеру многим, вместе со своей семьёй в прошлом году стал почётным Гражданином Павловска. Он работал до самой войны у Великого князя Константина Константиновича садовым мастером садоводства в Дворцовых оранжереях Павловска и при Стрельнинском дворце. Его вторая супруга Мария Ивановна – добрая и замечательная женщина и детки у них славные, четыре дочки: Ксения, Тамара, Марина и Галина. Ксюше девять лет, Томе – пять, Маришке – три годика, а Галюсику – всего полтора, ещё совсем карапуз. Они гостили у меня на Рождество… Всего-то ничего прошло с тех пор, а кануло в историю немало. Ещё у нас славный родственник есть, вернее, уже был, но мы гордимся им – барон Августин Клементьевич Боде, полковник, выпускник Николаевской академии Генерального штаба, командир 16-го стрелкового полка. Он был ранен в бою у деревни Творильне и умер от ран 22 февраля 1915 года в возрасте сорока четырёх лет.
- Через два дня, как не стало Миши..., - Софья, утёрла платком проступившие слёзы.
- Ещё есть Александр Адольфович Боде. Коллежский советник, окончил филологический факультет Московского университета, преподавал древние языки в Лифляндии, с 1906 года учитель русской словесности в Рыбинске. Послушайте, какое он замечательное патриотическое стихотворение написал в прошлом году. Никуда не отправил ещё, только мне отписал – отправь, мол, матушка, на своё усмотрение в какой-нибудь литературный журналец. Боится, что сейчас патриотизм осуждаем, освистан будет. Ведь пораженчество нынче в моде.
- Это мы ещё поглядим! – гордо вскинула брови молодая баронесса. – Патриоты всегда в чести, всегда герои у русского народа. Предателям и пораженцам – проклятие и смерть! И что это за стихотворение?
- А вот послушайте! По-моему, мощная вещь и обязательно ещё послужит нашему народу впрок!
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой.
С германской силой тёмною,
С тевтонскою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идёт война народная,
Священная война!
Пойдём ломить всей силою,
Всем сердцем, всей душой
За землю нашу милую,
За русский край родной.
Не смеют крылья чёрные
Над родиной летать,
Поля её просторные
Не смеет враг топтать!
Гнилой тевтонской нечисти
Загоним пулю в лоб,
Отрепью человечества
Сколотим крепкий гроб.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С германской силой тёмною,
С тевтонскою ордой.
Декламирование стихов пришлось прервать. С улицы послышался шум возбуждённой толпы. По Поварской от Пресни, от Кудринской площади в сторону Арбатских ворот шла демонстрация и её подстрекатели выкрикивали в народ какие-то яростные озлобления. Услышав могучее дыхание улицы, три дамы прильнули к окнам.
- Чего они митингуют опять? Что им надо? Царя лишили власти, арестовали. Делают, что хотят. Порядка никакого из-за них нет. А всё чего-то им мало. Всё требуют и требуют, - негодовала юная Софья.
С улицы слышались крики: «Долой министров-капиталистов! Мир без аннексий и контрибуций!».
- Войну хотят прекратить, - озвучила их требования баронесса. – В то время, как все лучшие люди России на фронте защищают её до последней капли крови, эти мрази ходят тут, шеперятся, себе тыловые блага клянчут. Ненавижу таких!
- Все истоки наших революционных демонстраций в этой войне, - глубокомысленно задумавшись и глядя вдаль улицы, произнесла графиня. Всё начиналось с морального разрешения и потворства огромным скопищам, патриотическим хождениям по улицам, погромам немецких лавок и магазинов с закрытием их производств. Сперва разрешили это насилие. Дальше – больше. Погром германского посольства. Целое здание сожгли. А апогеем всего беззакония стало безнаказанное убийство Распутина, которое показало всем, что и царя теперь так же можно скинуть. Революция была не неизбежностью. Она была вызвана цепью глупейших ошибок некомпетентной системы государственного управления и выросла она исключительно из этой войны. Война – главное историческое бедствие, накликавшее нам катастрофу. Мы на грани потери государства и независимости, как нация. Все вековые усилия князей и царей по собиранию земель русских в одночасье теперь пошли прахом в тартарары. Свобода отторгает от нас Финляндию, Польшу, Кавказ. То ли ещё будет.
- А почему они сегодня выступают? – не унималась впечатлённая пугающей грозностью толпы гимназистка.
Соллогуб посмотрела на неё свысока, как учительница.
- Сегодня была озвучена правительствам Англии и Франции нота министра иностранных дел Временного правительства Милюкова. В ней говорится, что Россия выполнит перед союзническими кредиторами все обязательства царского правительства и главное, что будет продолжать войну до победного конца. Вот народ и взбесился. Большевики опять подстрекают рабочих и солдат к вооружённому захвату власти.
Дамы в печальной задумчивости отошли от окна.
- Я буду снова проситься в действующую армию, к отцу! – заявила София. – А то скоро и воевать будет некому из-за таких безобразий.
- Всему виной солдатские комитеты. Они блокируют приказы офицеров. А твой ПапА сейчас где?
- Он начальник 57 дивизии. Я напишу ему…
Перед глазами графини Соллогуб оказалась родословная роспись германской ветви Боде, обратившая случайно на себя её внимание. «Александр Генрих Адольфович Боде, Арнольд Вильгельм Боде, Густав Боде, Кира Адольфовна Боде, Гюнтер Боде».
- Да уж, эта проклятая война, - опять глубокомысленно задумалась, философски рассуждая, графиня. – Ведь если подумать хорошенько, родственники друг на друга, можно сказать, брат на брата идут войной. Сколько же представителей нашего рода от Якоба Боде разбросано нынче в самой Германии! А со сколькими я состояла в переписке! Карл Фридрих Клеменс Гекелер, сейчас он лейтенант, ему тридцать три года. Борис Фридрих фон Дитфурт Бодо. Умер двадцать первого февраля 1915 года по григорианскому календарю. Был генерал-лейтенантом, инспектором ландверной инспекции Кёльна. Вильгельм Дитрих Морис фон Дитфурт Бодо, тридцать один год, майор, командир 9-го кавалерийского фузилерского полка. Кто такие фузилеры? Стрелки по-нашему. Альфред Бернхард Карл Эгон фон Воллард-Бокельберг… Майор Генштаба полевой армии. Август Лейми – лейтенант гренадёрского полка Кайзера Вильгельма Первого. Карл Эрик Келер – служит в Бранденбургском уланском полку, имеет два Железных Креста. И всё это наши родственники, София. Как можно на родную кровь нам руку поднимать?
- На войне о том не спрашивают. Не рассуждают. Идёт с оружием в руках против нас – значит, враг! И всё тут.
***
Савинков прибыл на фронт в штаб 7-й армии в должности её комиссара. Он вёз с собой не столько мнение военного министра Гучкова заменить старых некомпетентных царских генералов на их более решительных и практичных офицеров штаба, сколько свою решимость и харизму диктатора. Он вспоминал судьбу комиссаров Конвента: Тальена, Фуше, Каррье, ставших зачинщиками и основной силой последовавшего за якобинским периодом Французской революции термидорианского переворота. «Как знать, как знать», - усмехался про себя бывший террорист номер один. «Сегодня я комиссар на фронте, представитель революционного правительства, а завтра уже в столице делаю свой переворот и разгоняю всю эту шоблу советов. Делаем революционное дело. Зарабатываем себе политический вес и авторитет». С этими мыслями он приехал в штаб армии. Как и предполагал в дороге, он, ознакомившись с делами армии на месте, не долго думая, сместил с должности командующего армией генерала от инфантерии Дмитрия Григорьевича Щербачёва, назначив вместо него ставленника Временного правительства генерал-лейтенанта Бельковича Леонида Николаевича. Это случилось 13 апреля, а 18-го в состав армии вошёл 44-й корпус генерал-лейтенанта Бржозовского Николая Александровича. Савинков лично выехал в штаб корпуса, чтобы, придав авторитета Временному правительству, которое он представлял на фронте, потребовать от руководства боеспособного, как они считал корпуса, начала долгожданного в Петрограде стратегического наступления, которое бы одно успокоило столицу от пораженческой большевистской лихорадки. Но корпус на деле оказался разложен большевистской агитацией против войны и не способным к началу масштабной операции. Савинков пробыл в корпусе долго, объезжая войска, и лично разговаривая с офицерами и выступая перед солдатами. 22 апреля по результатам объезда войск, комиссар сместил и командира корпуса Бржозовского, назначив вместо него генерал-лейтенанта Волкобоя Петра Мироновича. Находясь в расположении 57-й пехотной дивизии, Борис Викторович остался доволен её боеготовностью и похвалил за это её начальника – генерал-лейтенанта Николая Андреевича де Боде. Пятидесятишестилетний генерал-лейтенант, полный кавалер орденов Святых Станислава и Анны всех трёх степеней с мечами, а также Владимира 3-й и 2-й степени с мечами, и Святого Георгия 4-й степени, подтянутый, сухопарый и молодцеватый, со скобелевской распушённой бородой, глядел на комиссара с весёлым, но настороженным прищуром бывалого фронтовика второй своей войны.
- У вас что-то ещё ко мне, господин генерал-лейтенант? – спросил его Савинков.
- Да, господин комиссар. Дочь родная мне пишет из Москвы и просит ходатайствовать о её зачислении в действующую армию. Она у меня боевая с детства. Ей в августе исполнится уже двадцать лет. В четырнадцатом, в самом начале войны, она пробыла у меня на фронте несколько месяцев, старательно служила ординарцем при штабе и даже несколько раз участвовала с моего разрешения в конной разведке. Правда потом неудачно сломала ногу… Кобыла ей попалась с норовом - скинула с себя на скаку. А так она у меня геройская девчонка. Валькирия!

- Валькирия, говорите?! – удивился, вскинув бровь, Савинков и заинтересованно поглядел на начдива 57. – Только валькирии по древнегерманским легендам собирали души мёртвых воинов и уносили в Вальхаллу, в чертоги Одина. Это удел сестёр милосердия, да к тому же немецких. А наша задача - эффективно бить врага с минимальными людскими потерями. Пусть она станет лучше Жанной д Арк нашего наступления, ведь вы, как я понял, имеете в своём происхождении и французские корни? Так вот, так будет даже лучше, не смотря на то, что потом француженку эту и казнили… Не беспокойтесь, Николай Андреевич. Лично буду ходатайствовать министру.
Из Ставки в штаб армии пришло сообщение, что в Петрограде нота правительства о продолжении войны до победного конца вызвала массу протеста и демонстрации с требованием отставки кабинета министров. В телеграме указывалось, что новым военным и морским министром Временного правительства вместо Гучкова назначен эсер Керенский, друг Савинкова и коллега по партии и что наступление на фронте назначается на 18 июня. Это известие очень обрадовало комиссара. «Ну, вот, а теперь повоюем, господа!», - воскликнул он за бокалом вина, празднуя назначение друга и открывающиеся от этого для самого Савинкова прекрасные перспективы. В то же время поздравительная телеграма комиссара вновь назначенному военному министру понравилась последнему освещённой в ней идеей создания женских ударных батальонов для придания организационной стройности разваливающемуся фронту, для устыжения солдат-мужчин примером женского воинского патриотизма. И Керенский стал лоббировать эту тему в правительстве, пока не добился официального согласования формирования женских батальонов в Петрограде, Москве, Киеве, Минске, Полтаве, Харькове, Смоленске, Одессе и Екатеринодаре.