Любовь поправшие II. 4

Четвёртого мая Александр Фёдорович Керенский стал вместо лидера партии октябристов Гучкова новым военным и морским министром Временного правительства. Получивший политическую известность на независимом расследовании ленского расстрела рабочих в Бодайбо, молодой адвокат и депутат Государственной думы 4-го созыва от партии эсеров (их фракция в думе звалась трудовики, поскольку сама партия в последний момент отказалась иметь членство в парламенте), яркими, на злобу дня, в угоду бушующей толпе революционными речами он завоевал симпатии Петроградского гарнизона и место заместителя председателя Петросовета, а когда масонская клика из верхушки Государственной думы предложила ему кресло министра юстиции во Временном правительстве, он с живостью пламенного энтузиаста и борца за народные блага, подхватил эту должность, вцепившись в неё крепко, словно клещ в свою жертву, настырно карабкающийся, перебирая лапками, к своей цели. На посту министра юстиции он инициировал и курировал законы о всеобщей политической амнистии, об отмене смертной казни в России навсегда, о домашнем аресте и охране бывшего императора и его супруги, о суверенитете Польши и независимости Финляндии, о создании Чрезвычайной Следственной комиссии (ЧСК), в задачи которой ставилось расследование преступлений перед народом бывших царских сановников и генералов. Стенографистом комиссии Керенский, популяризуя идею в народе, предложил назначить известного русского поэта Александра Блока. Ещё одним популистским жестом амбициозного министра-карьериста, добавившим ему политические очки, стало поручение ЧСК расследования преступной деятельности Распутина и Александры Фёдоровны в пользу Германии. Для этого Керенский распорядился найти и вскрыть могилу Распутина, что повлекло за собой невиданное варварское глумление над останками итак уже жестоко убитого царского фаворита. Могилу Распутина осквернили, тело Гришки вытащили и повесили, а потом сожгли. А Керенского, красующегося весь март в чёрном дорогом пальто, в перчатках, шляпе-котелке из чёрного войлока и с тростью, присутствующего на всех демонстрациях и военных парадах, где бывшие царские офицеры с исступлением отдавали ему честь, наскоро нацепив на свои шинели алые банты солидарности с народным гневом, вносили на руках в здание Таврического дворца, кишившего в те сумбурные дни, как улей, матросами и солдатами Петросовета.
Через два дня после вступления Керенским в должность военного и морского министра, шестого мая был Юрьев день – день памяти Георгия Победоносца. Новый министр, отстранив от должности временно исполнявшего обязанности командующего Петроградским военным округом генерала от инфантерии Евгения Александровича Радкевича, взял на себя полномочия нового командующего, окружив себя верными Февральской революции полковниками Генерального штаба Якубовичем и Тумановым, и приказал провести всем воинским частям округа патриотические революционные парады, а Синоду отслужить в них молебны и благословить русское воинство на грядущие подвиги предстоящего наступления. Но и эти меры, призванные поднять боевой дух солдат на фронте, ожидаемого от них результата не имели. Армии разлагались антивоенной агитацией, ожиданием скорого дележа крупнопомещичьей земли, непослушанием и ненавистью к своим офицерам. На фронте участились случаи убийств офицеров, уже не в виде самосудов, как в первые дни марта прорвалось в некоторых наиболее радикально настроенных частях, а в атаках выстрелами в спину, чтоб на корню погасить тщетно возбуждаемый ими пафос воинствующего патриотизма. Комиссары Временного правительства заваливали министра телеграммами с просьбами и требованиями введения в армии смертной казни для укрепления дисциплины, но решиться на такую меру, только что гуманно отменённую Февральской революцией, Керенский позволить себе ещё не смел. Он истошно теребил своих советников поручениями изыскать ему новые революционные способы поднятия боевого настроя армии.
- Новые, говорю я вам, небывалые ещё во всём остальном мире! – кричал истерично Керенский на своих помощников - старших офицеров запаса. – У нас новая свободная страна. Весь мир следит за развитием нашей революции. Весь мир влюблён в неё и ждёт от нас примера, воодушевляющего на подвиги. Ищите, изыскивайте средства новой революционной патриотики! А для этого не сидите сиднем, отрывайте задницы от своих кресел и марш в массы! Инициатива масс – вот первейшее средство нашей революции! На него обопритесь в своём поиске!
Идея взять просто женщин на войну мало улыбалась министру. Были, конечно, случаи необыкновенного геройства на Второй Отечественной и даже от сестёр милосердия. Особенно запомнился всем подвиг двадцатиоднолетней Риммы Ивановой из Ставрополя, которая 09.09.1915 года, будучи сестрой милосердия в 105-м пехотном Оренбургском полку, подняла в атаку потерявшую двух офицеров часть и повела на штурм вражеских окопов, которые и были в той атаке взяты. При этом девица получила разрывную пулю в бедро и вскоре скончалась. Это была единственная в Российской империи сестра милосердия, получившая орден Святого Георгия 4-й степени. Была и Мария Бочкарёва, ещё один георгиевский кавалер, с солдатским прозвищем «Яшка», за которой поехал на фронт бывший председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко, чтобы привезти в Питер и показать солдатам, дать выступить с патриотическим призывом перед штатской публикой. Но сама по себе она была песчинкой в море.
А вот привлечение с помощью неё в ряды армии других женщин, стало бы поистине выдающимся событием и знаковым мероприятием новой власти. И этим патриотическим проектом темпераментный публичный оратор Керенский озадачился с самых первых дней вступления в новую должность. Савинков звал друга на фронт объехать войска и лично вдохнуть в них новый революционный запал, как мог сделать только он, Керенский, обладающий ярким талантом завораживать публику своими речами и театральными жестами, усиливающими эффект его риторики. Девятого мая Александр Фёдорович обнародовал декларацию прав солдата, пытаясь завоевать симпатию войск и переманить их на свою сторону у армейских комитетов подкупающими и льстящими их самолюбию громкими лозунгами солдатских прав и свобод. А далее он поехал на фронт. Рукопожатные выступления, воодушевления войск, словно гастроли популярного артиста, который своей манерой подачи значения исторического момента свободной России влюблял в себя солдатские массы. Газеты трубили ему вовсю славу и пели дифирамбы, называя «первой любовью революции», её рыцарем, «гением русской свободы», «народным трибуном», «спасителем Отечества» и «солнцем свободной России». До революции Керенский был масоном, что наложило свой отпечаток на образ мыслей и поведение дипломированного адвоката. После Февраля он стал адвокатом революции, со всей страстностью влюблённого в неё юноши, этот тридцатишестилетний увлекающийся риторикой любвиобильный оратор с головой погрузился в её дела.
Поддерживая аскетический образ народного вождя, военный министр переоделся из адвокатского костюма в полувоенный френч и выбрал себе короткую демократичную причёску. Вернувшись из Ставки и, планируя по результатам поездки в ближайшие дни приказом назначить на должность Верховного Главнокомандующего генерал-адьютанта Алексея Алексеевича Брусилова, заменив им генерал-адьютанта Михаила Васильевича Алексеева, Керенский после долгого перерыва заехал на свою петроградскую квартиру, где жила его семья, которую он с начала революции практически не видел и даже забыл о ней в пылу революционной страсти. А ведь у него была красавица-жена, Ольга Львовна Барановская, родившая ему после женитьбы в 1904 году двух сыновей: Олега и Глеба, но с которой он уже фактически не жил, не имея к ней никакого влечения. Александра Фёдоровича теперь лишь страстно увлекала революция, а точнее её революционная власть, которая, соблазнив его в феврале 1917-го, словно кокетка, обнажившая перед ним своё тело, теперь и дальше искушала новоиспечённого министра своими заманчивыми обещаниями. А Ольга Львовна, внучка академика Васильева и дочь полковника Генерального штаба Льва Барановского, ждала от супруга уже тринадцать лет простой человеческой любви, заботы и помощи в семейных делах, чего никогда не бывало. Муж, будучи ещё адвокатом, носился по отдалённым губерниям, хватаясь за самые сомнительные и непопулярные в адвокатской среде, гиблые, прямо скажем, дела. Так зарабатывал он себе популярность, крикливо выпячивая себя в левой прессе, за что порою случалось ему сидеть даже в тюрьме. Чтобы потом его жена, эта милая, интеллигентная женщина, тонкая, изящная, красивая мать двоих детей бросала всё и бежала с передачами в кутузку, а то и подключала связи отца и деда, чтобы его оттуда вызволить. Он же принимал эти её усилия, как должное, без благодарности. Потом, когда Керенский стал депутатом Государственной думы, брак превратился в гостевой и его визиты в семью становились всё реже. Он вспоминал о жене только, когда был в беде или в затруднительном положении. Вот и теперешний его визит к супруге, насторожил её своей стихийной внезапностью. Она уже привыкла быть без мужа, обходиться без него, хоть ещё и не физиологически, но духовно, ибо ничего не давал ей, никакого запала этот суетливый ходок. Она всегда при встречах напоминала ему его охранную кличку «Скорый», которая случайно им стала известна в 1905-м и которой называли его следящие за ним шпики, из-за его привычки всё время бегать по улицам, запрыгивая на ходу в трамваи. При этом шпикам приходилось нанимать извозчиков, чтобы поспевать за этим шустрым адвокатишкой. 
Теперь он стоял перед своей верной женой, опьянённый, развращённый славой и властью и глядел на неё холодным, надменным взглядом. Как изменился он с последней их встречи! Она была всё та же, а он… Это был совсем другой, чужой ей человек, которого она уже не понимала.
- Зачем явился? Что потерял? Неужели, детей увидеть захотелось? Соскучился что ли? – Ольга Львовна посмотрела на мужа спокойно и уравновешенно.
- Понимаешь, - замялся немного Керенский, - у меня просьба к тебе имеется...
- Какая? Что я ещё должна для тебя сделать? Тебе мало того, что я носила тебе передачи, когда ты в девятьсот пятом сидел в одиночке в Крестах? Неужели я понадобилась тебе сейчас, когда столько лет была ненужна?! Тебе, который теперь царь и бог для всей этой разнузданной уличной швали?! Неужели ты что-то не можешь сделать без меня? Ты, который сношается теперь со своими секретаршами-машинистками из ваших кабинетов, путается с какими-то развязными девицами и курсистками, бросающими тебе под автомобиль ландыши и ветки сирени, когда ты, словно римский триумфатор или молодой бог, гордо следуешь стоя в открытом моторе, ты смеешь обращаться ко мне, остающейся верной тебе не смотря ни на что, не изменившей тебе ни разу, обращаешься с какими-то просьбами?! Что ты хочешь от меня сейчас?
Покрытое гримасами разных эмоций, сменяющих одна другую, лицо министра разгладилось тотчас, как она кончила свою эмоциональную фразу.
- Я хочу… мне нужно, чтобы ты заявила в печати патриотический призыв идти на фронт, обращённый к женской аудитории, чтобы женщины и девушки массово стали записываться в новые, формируемые у нас ударные батальоны.
- Что уже, совсем не с кем у вас воевать, если девушек обманным посылом, своей демагогической ложью заманиваете на войну, чтобы бросить под пули, чтоб укрыться от немцев за женской грудью? Вам что-же совсем не стыдно что ли?!
- Всё это исключительно для пропаганды только! Не будут на самом деле они воевать. Но форму оденут и подготовку пройдут в гарнизоне, и присягу примут всенародно, и на фронт поедут, а там своим видом и настроем укорят нежелающих воевать мужчин. Оля! Милая моя, дорогая! Напрасно ты подозреваешь меня в изменах, всё это сплетни, происки врагов, желающих очернить, оклеветать моё имя. А я, как Робеспьер – «Неподкупный», я честен перед тобой. Я занят революцией, пойми! Ты в курсе, что я теперь министр?
- Читала уже в газетах. Противный вокруг тебя создаётся ажиотаж. Мешающий, между прочим, и твоей работе.
- Пойми, дорогая, то, о чём я прошу сейчас, нужно не мне – России! Прости меня! Я всё исправлю, я вновь вернусь к тебе и детям, и мы заживём в четвером, как и прежде, но после. Сейчас не время всем этим милым старорежимным нежностям. Сейчас революция. Она одна должна быть в головах всех честных патриотов своего измученного войной Отечества! Сделай то, что я прошу. Выйди на публику. Ведь ты имеешь все шансы скоро стать первой леди нашей новой свободной страны! Помоги мне, родная, а я в долгу не останусь. Я назначу твоего отца генерал-майором Генерального штаба. Потерпи немного. В июне все министры переезжают с семьями в Зимний дворец и я возьму вас туда с собой, будем жить вместе.
- О, нет, Александр! Чтобы нас потом разъярённая толпа, обвинив во всех ваших неудачах и промахах, прелюдно растерзала?! Нет, нет и нет! Это без нас. Ни я, ни дети с тобой во дворец не поедем, так будет безопасней.
- Ну, хорошо, как скажешь! Настаивать не буду. Возьми придуманную мною речь и подготовься. Двадцать первого мая в Мариинском театре нужно будет выступить с прапорщиком Марией Бочкарёвой, которая станет формировать первый женский отряд.
И вот Мариинка и толпы народа, собравшегося по приглашению и без, наваливаясь на самую сцену, сидят у подмостков и внемлют, высоко задрав головы, буйным ораторам, трубящим славу воинского долга. Ораторы сменяют один другого и каждый новый скандальней и экстравагантней предыдущего. И вот между такими оригиналами, на сцену выходит она, Ольга Барановская. Сначала робко, не спеша, неуверенно выступает она из темноты закулисья в лужу софитного света, но, видя ясные глаза молодёжи, ищущей, жаждущей, требовательной к себе и выступающим, молодая ещё женщина, с неувядшим очарованием и привлекательностью лица и фигуры, начинает глаголить в народ мужем прописанные ей реплики, разбавляя их сладковатый пафос своей житейской, простой риторикой.
- Я, Ольга Барановская, жена Александра Керенского!
Зал замирает на миг, а затем выдыхает порыв восхищения. Ольга Львовна, выждав паузу, продолжает.
- И я обращаюсь ко всем женщинам и девушкам нашей многострадальной Родины с призывом вступить в действующую армию и идти на фронт, чтобы своим примером воодушевить упавшие духом войска. Если этого не сделать сейчас, наша страна, наша свобода, такими усилиями добытая нами, погибнет под германским сапогом. Женщина, как мать рода, как хранительница очага, сейчас есть последняя надежда Отечества! Только женщина, как наиболее стойкая и волевая, способна сейчас показать пример мужества, беззаветной храбрости и героического подвига слабым, павшим духом солдатам-мужчинам. Я сама решила обратиться в представительство Красного Креста и стать сестрой милосердия, чтобы отправиться на фронт. Женщины! Идите в армию, спасайте Родину!
Зал рукоплещет.
Выходит Мария Бочкарёва, в форме пехотного прапорщика, небольшого роста, полная, украшенная боевыми знаками отличия. Лицо круглое. Сытый и наглый кошачий взгляд. Она сначала оценивающе оглядывает толпу с непринятым в русской армии высокомерием, а затем внезапно, преображается в панибрата и, пытаясь популярничать, выкрикивает простецки, разгульно в народ.
- Ну, что, бабоньки, айда записываться в мою маршевую роту женщин! Послужим-ка примером для мужчин-солдат, которые поняли свободу не так, как ее следовало понимать. Женщина родила человека, — покрикивала Бочкарева, — и мы, женщины, должны показать, как надо спасти родившуюся уже свободу!
 И тут же, после её выступления в духе мужиковатой развязности, понравившейся толпе своими босяцкими манерами, многие экзальтированные девицы, одурманенные патриотическим экстазом, ринулись записываться в доброволицы. Штабные офицерики из министерства старательно и кропотливо спешили записывать, как стенографировали списки.
В Москве 27-го мая 1917-го года в газете “Русское Слово” появилось воззвание Бочкаревой “к русской женщине”, которое кончалось словами: “когда над матерью занесен нож, то не спрашивают, кто около — дочь или сын, а спешат спасать ее”. К пяти часам вечера того же дня небольшая группа женщин с плакатами: “Женщине — дорогу! Женщина — вперед!” направилась с Бутырок на Скобелевскую площадь. Шествие это привлекло много любопытных, толпа быстро росла, и на Скобелевской площади набралось уже более тысячи человек. Это было излюбленным местом москвичей для митингов. Не успели пришедшие демонстрантки в маленькой речи объяснить цель своего выступления, как появились другие ораторы. Один из них, кронштадтский матрос, взобравшись на постамент одного из фонарей памятника Скобелеву, заорал в толпу зычным, обветренным морскими ветрами голосом: «Долой войну! Гони в зашей дырявых патриоток! Мир народам без аннексий и контрибуций!
 Женщины не могли его перекричать. Решили перейти в другое место. Организаторы уличных митингов попросили их не нарушать согласованного с городской думой порядка и места проведения патриотического мероприятия, но представители Моссовета демонстративно мешали им и блокировали всякие попытки патриотов докричаться до собравшихся москвичей. Поэтому женщины-активистки, не долго думая, двинулись к Страстной площади, увлекая за собой почти всю собравшуюся толпу. Там у памятника Пушкину опять начались выступления и группа сочувствующих женщин около плаката росла. Вечером около Триумфальных ворот было решено не оставлять выступления без последствий. Активистки сговорились собраться через три дня на частной квартире, куда явилось около двадцати женщин. На проведённом там собрании был избран временный президиум, куда вошли самые активные организаторши объединения патриотически настроенных женщин – Мария Александровна Рычкова, жена Вениамина Вениаминовича Рычкова, генерал-квартирмейстера штаба 1-й армии, и Мария Александровна Якубовская, двадцатиоднолетняя активистка, дочь члена партии кадетов и поклонница английских суфражисток. Это она предоставила подаренную ей родителями на совершеннолетие свою собственную частную квартиру под нужды зарождающегося женского движения, в котором она сама желала страстно участвовать. Собравшийся у неё на квартире временный президиум решил 3-го июня, в субботу, провести собрание, с целью объявления формирования по примеру Бочкарёвского в Петрограде женского боевого отряда в Москве, для чего был снят Актовый зал на Миусской площади, отпечатаны листовки с призывом к женщине посетить это собрание. Листовки эти гласили следующий призыв:
«Женщина! Приходи на наше женское собрание! Обсуждаются темы в поддержку армии и защита женских прав и свобод. Проводится запись в московскую женскую маршевую роту. Вместе мы – сила! Приходи сама и веди с собой подруг. Сбор будет проводиться 3-го июня 1917 года в 12 часов дня на Миусской площади по указанному ниже адресу».
 Женщины-активистки вышли на улицы Москвы раздавать листовки и расклеивать их по стенам. Одна из них всунула листовку Софии де Боде, которая гуляла вместе с дочерьми Мавры Петровны. Тухачевы, не смотря на уговоры баронессы, собирались уже вскоре выехать в Пензенскую губернию, в бывшее своё имение, от которого в собственности Мавры Петровны ещё оставалось заложенными несколько десятин земли.
- И не уговаривай, душенька, - упрямо твердила суетившаяся в дорожных сборах и приготовлениях Мавра Петровна.
Она крестьянским своим чутьем ощущала страх перед надвигающимся голодом, поэтому её по старинке тянуло к земле, к своим родословным корням землепашцев и хлеборобов.
- Мы поближе к земле будем, родненькая. Там хоть кормиться будет чем, в случае чего. А ты нас не забывай, и мы уж тебя во век не забудем и в молитвах своих поминать будем! Правда, девочки?!
- Правда-правда! Конечно! - все четыре красавицы-сестры Михаила, младшей из которых уже исполнилось 10 лет, дружно хором соглашались с матерью.
Софию огорчало расставание с семьёй Тухачёвых. Она, было, уже порывалась и сама поехать с ними вместе в деревню, но переданное случайно ей в руки воззвание о формировании женской военной организации взволновало её и взбудоражило все фибры души, все чакры романтически-патриотического сознания. Посадив Тухачёвых на поезд, проводив их в деревню, девушка тут же с вокзала помчалась на Миусскую площадь, запрыгнув на подножку трамвая и боясь опоздать на собрание. По всей Москве сладостно плыл колокольный звон – вседневный благовест с трезвоном к литургии.
Актовый зал одного из дворцов, выходящих на площадь, был битком набит народом, вместивший в себя где-то более пятисот человек. К сцене, где восседал президиум, было не протолкнуться. Перед какой-то лекторскою трибуной, взятой, наверное, из какого-нибудь учебного заведения, попеременно выступали ораторы из толпы. В зале были только женщины. Мужчин не пускали, хотя красногвардейцы Совдепа требовали их тоже впустить. Но на входе стояла верная Временному правительству охрана, которую любезно предоставили женскому собранию по просьбе генерала Рычкова.
Раздавались речи с призывами к женщинам спасать Родину, помочь воинам, находящимся на фронте, обращалось внимание собравшихся на беспорядки в тылу. Из глубины зала на выступление одной из ораторш, с провакационным пафосом выкрикнула кровавый террористический девиз партии эсеров какая-то женщина: «В борьбе обретешь ты право свое!». Этот эсеровский лозунг, так неуместный здесь и забрызгавший кровью политических убийств и отвращением память и умы целого поколения, произвел на присутствующих впечатление разорвавшейся бомбы. После возмущённого шума в рядах к кафедре всё же быстро и нагло подошла, грубо растолкав мешающих ей протиснуться, взволнованная пожилая седая женщина и попросила слово. Это была недавно приехавшая в Москву политическая ссыльная эсерка Сундукианц Мария Александровна, урождённая княжна Аргутинская-Долгорукова. Ей было уже пятьдесят четыре года. С 1903 г. она была членом партии социалистов-революционеров, содержала книжный магазин “Сотрудник”, издавала газету “Кавказское слово” — орган партии эсеров на Кавказе, неоднократно подвергаясь арестам. В 1911 г. нелегально бежала от репрессий за границу, откуда вернулась нелегально в 1916 г. С марта 1917 г. эта жёсткая революционерка заведовала информационным отделом в Московском комитете партии эсеров.
- Что вы, мать вашу, тут замышляете! – начала она с ходу громить всё собрание. – Что за глупость и несознательность! Вам объявили свободу, чтобы всем миром прекратить эту проклятую войну, а вы тупо, как стадо овечек, повторяете здесь блеянье этого козла, провокатора и предателя Керенского! Вы каким местом думаете, девоньки?!
Навстречу ей вырвалась из толпы простоватая, но крепкая и бойкая казачка. Сжав кулаки, она крикнула на неё гневно: «Вот - стерва! Побить бы тебя всем миром, шлюха ты продажная, германская!». Её с силой сдержали на месте. Не теряя достоинства, с вызовом, эсерка покинула трибуну. Поднимались ещё оппонентки, разогревая всеобщие страсти своими провокационными заявлениями. Но тут Софию, топтавшуюся на пороге собрания за неимением возможности продвинуться вглубь помещения, и, из-за своего невысокого роста, не видевшую толком президиума, привлёк более разговор в коридоре. Баронесса, пытаясь смотреть кругом, вытягивая свою белую, словно лебединую шею, и слушать собрание во все глаза и уши, вдруг оглянулась и увидела Марию Рычкову, что-то говорившую нескольким девушкам и улыбнувшуюся Софии, когда их взгляды встретились. Де Боде улыбнулась ей невольно в ответ и, притянутая, как магнитом, силой её человеческого обаяния, подошла поближе.
- Как вас зовут, прелестное создание? – продолжала улыбаться девушке пожилая женщина. – Кто вы и откуда здесь?
- Я, София де Боде, дочь начальника 57-й дивизии генерал-лейтенанта Николая де Боде. Вот, пришла послушать, что у вас тут намечается. Я стремлюсь на фронт. К отцу сейчас нет возможности попасть, но я бы хотела непременно там оказаться. Ваша идея, мне кажется, привлекательной, но у меня много вопросов…
- Девочка моя! – умилилась организаторша мероприятия. – Пойдёмте со мной в соседнюю комнату и я всё вам там подробно расскажу.
Она приобняла баронессу и увела с собой. В другой комнате за столами сидели девушки-активистки и собеседовали недавно пришедших на собрание, по типу какого-то найма на общественные работы.
Рычкова предложила стул Софии и, присев напротив, стала, глядя ей в глаза, говорить.
- У нас образуется женская лига с главной целью – помогать фронту. Это будет тыловая организация и боевой отряд, который мы пошлём учиться в гарнизон или школу прапорщиков. Последний вопрос ещё не согласован с военными, но он уже обсуждается на самом верху – в военном министерстве в Петрограде. Вы готовы вступить в нашу организацию? Она будет предполагать членские взносы на нужды армии.
- Я пришла сначала узнать, насколько серьезна ваша организация и не будет ли это лишь очередной демагогией, которую сплошь и рядом развели всякие площадные крикуны и болтуны, - ответила ей прямо, не отводя взгляд, София.
- У нас всё серьёзно. Всё будет по-настоящему! Мы сформировали комитет будущей общественно-политической партии. У нас есть связи в гордуме и в штабе Московского военного округа. Нам идут на встречу по указанию Временного правительства. Через наш комитет вы можете  записаться доброволицей в отряд, который после воинского обучения будет отправлен на фронт.
- Такая идея мне по душе. Я согласна записаться через ваш комитет в отряд доброволиц.
- Ну, вот и отлично! – обрадовалась Рычкова. – Маша, - кликнула она одну из своих секретарш и, указуя на баронессу, повелительно попросила, - запиши данные этой девочки.
- В отряд? – робко спросила начальницу секретарша.
- Да, в отряд! – отрезала непрерыкаемым авторитетом Рычкова и тут же добавила, льстиво улыбаясь Софии. - Признаюсь вам откровенно, своей выдающейся наружностью, изящным костюмом и манерой держать себя вы меня очаровали и, я уверена, привлечёте ещё к себе и ко всему нашему движению массовое внимание. Немного странно, конечно, видеть такую изящную девушку в подобной грубой обстановке.
- Я не принцесса и тяготы походной жизни мне знакомы. Я – дочь офицера!
- Да-да, я понимаю, конечно!
Софию переписали и вместе с другими девушками, тоже изъявившими желание записаться в отряд, их набралось уже около тридцати. Рычкова попросила всю эту ораву попарно пройти в соседний митингующий зал и произвести фурор на сомневающихся и противниц воинствующему патриотическому женскому движению.
И вот, двери актового зала широко раскрылись, и в зал вошли парами первые женщины, записавшиеся в женский батальон. В зале поднялся шум оживления. Перед доброволицами расступились. Они шагали, гордо подняв голову, к президиуму. А на Миусской площади вокруг здания стали собираться любопытные; солдаты требовали впустить их, поднимая гомон. Председательствующей в президиуме активистке движения Марии Якубовской при этом удалось не только успокоить толпу, но даже вызвать с ее стороны одобрительные и восторженные крики. На запись последовали и другие желающие. Когда собрание закончилось и праздно собравшаяся публика, покричав и помитингуя во всю глотку, лениво разошлась, в актовом зале остались только самые преданные участницы нового движения. Среди оставшихся много оказалось иногородних, которым негде было остановиться. Якубовская часть из них позвала к себе на квартиру, другую часть предложила пойти с собой София, решив их разместить в особняке Соллогубов у своей родственнице графини Елены.
- Так, девочки, - в завершении всего мероприятия вечером перед тем, как всем разойтись, сказала усталая Рычкова. – Завтра мы приглашены к начальнику военного Александровского училища. Как нам дали понять официальные власти города, именно он почему-то и кем-то свыше будет поставлен во главе женского батальона и всей нашей будущей организации. Пойдём знакомиться и представляться, показывать себя с лучшей стороны. Пойдут не все. Оборванские лохмотья мы выпячивать перед ним не будем, обмундирования он всё равно нам не даст. Его мы добудем сами через другие каналы. А завтра мы покажем свой бравый, торжественный вид. Поэтому со мной в училище пойдут Якубовская и баронесса де Боде. А всем остальным с утра быть на квартире Марии Александровны. Кто не знает, вот адрес. Там поглядим, что будем делать дальше. Вопросов уйма, все будем решать по мере их поступления. А сейчас всем спать. Спокойной ночи!
***
Наутро, подтянутая и красивая, в мужском военном костюме, София со своей шапкой чёрных кудрей с трепетом шла по территории Александровского училища, которое три года назад окончил её любимый, Михаил Тухачёв, чтобы быть теперь представленной его некогда прямому начальнику, с 22.03. 1915 года уже генерал-лейтенанту Гениште Николаю Ивановичу, болезненному пожилому офицеру, внимательно разглядывающему пришедших к нему женщин. Пока они шли по плацу и коридорам училища, мимо проходящие юнкера ломали шею, оглядываясь на красивую брюнетку де Боде, чего она практически не замечала, а две её спутницы, благодарные баронессе за это, приписывали такую реакцию окружающих ожидаемому ими с надеждами нарастанию популярности их женского движения. Войдя в здание училища, София увидела на одной из мраморных досок с фамилиями лучших выпускников фамилию Михаила Тухачёва. И сердце девушки от радости и скорби невольно ёкнуло у неё в груди.
Геништа поправил ремень, лукаво глядя на пришедших  к нему женщин, сощурился.
- Да, я уже в курсе. Мне звонили из штаба округа. Что я могу сейчас для вас сделать? Выделим вам непосредственного командира, офицера запаса, полковника, преподавателя военных наук  у нас в училище, человека, хоть и преклонного возраста, но весьма почтенного и уважаемого. Вам ретивых сейчас жеребцов не надобно. А он спокойный, размеренный старичок, такой вам в самый раз. Инструкторов вам подберу, назначу. На Ходынке, во Всясвятской полевые занятия организуем, строевые и стрельбы, навыки владения пулемётом. У меня вот только, перед вами первого июня 14-й выпуск прапорщиков состоялся. 791 человек выпустились по 1-му разряду в пехоту, и сразу на фронт. У нас там, в лагерях, сейчас кипит работа. День и ношно. Как на фабрике, штампуем стране офицеров. А их всё равно катастрофически не хватает в армии. Сколько у вас уже барышень записались в часть?
- Они не барышни, а доброволицы и женщины-солдаты! – огрызнулась баронесса, надув губу.
- Пока тридцать, - поспешила отвлечь генерал-лейтенанта от негодования старшая, Рычкова, - но мы сейчас активно развернули агитацию. Думаю, совсем скоро будет уже целая рота.
- Вот, когда будет у вас набрано первые сто человек, тогда и начнём строевые занятия. – недовольно покачал головой начальник училища. - Мне от вас будут нужны списки, медицинское освидетельствование кандидаток с заключением годности по здоровью. Да, начинайте уже заранее приискивать себе казармы и инвентарь. Вам надо соседиться к каким-то воинским частям. Для этого обращайтесь в Главный штаб или лучше сразу напрямую к генерал-майору Верховскому Александру Ивановичу. Он лично курирует формирование ударных батальонов.
- Спасибо, господин генерал-лейтенант, - за всех поблагодарила его Рычкова.
Взгляд Геништы всё время с лукавым прищуром косился на де Боде. Когда за женщинами закрылась дверь, он вздохнул и пробурчал себе в усы: «Наберут в армию чёрте-кого! Смотри на них, пялься, на баб, дурей в острастке. Солдатики, как их увидят на позициях, совсем голову потеряют, напрочь о войне забудут, будут их гонять да зажимать по углам теплушек. Чёрт знает что такое! Куда страна катится?» - и напряжённо хмурил брови, переключая своё внимание на училищные повседневные заботы.
Дни в женской лиге летели птицами. Всё кипело и спорилось в руках энтузиасток. Записавшиеся в батальон жили на квартире Якубовской. Адрес её был расклеен в листовках по всему городу и туда каждый день спешили с вокзалов с котомками девушки из разных губерний, были уже приехавшие из Сибири и Украины. Каждый день в штаб женского кружка являлись новые и новые лица: одни записывались в тыловую организацию, другие в батальон. Было очень много иногородних, которым негде было остановиться. Тогда отвели им отдельную комнату, среди которой положили матрас, и доброволицы пользовались им как подушкой, раскладываясь вокруг него на ночь. На кухне появился большой котел, а за хлебом ходили в Кремль. Наибольшую активность проявляла Мария Якубовская, хозяйка квартиры, и Вера Алексеевна Попова, появившаяся в организации вскоре после первого собрания. Она была из очень богатой семьи Лушниковых, кяхтинских чайных торговцев. С ранней молодости увлекалась общественной деятельностью, страстно любила русский народ и была “народницей”. С годами, а ей уже было пятьдесят, она устепенилась, политически поправела и жила по христианскому завету, исповедуя первую его заповедь: “возлюби ближнего, как самого себя”. Вера Алексеевна, можно сказать, вся отдалась доброволицам, кроила, шила для них, входила во все нужды и мелочи их жизни и объявила, что сама пойдет с ними на фронт в качестве сестры милосердия. Мария Якубовская, будучи всего лишь на год старше Софии де Боде, легко сошлась с баронессой и стала проявлять к ней тёплую дружескую привязанность. София отвечала ей взаимностью. Они вместе, увлёкшись творческими порывами, сочиняли новые листовки движения и придумывали его название. Мария Рычкова направляла их пылкий энтузиазм в нужное русло.
В один из дней Рычкова взяла с собой де Боде и поехала с ней к генералу Верховскому в штаб Московского округа. Их встретил ещё молодой, тридцатиоднолетний и подтянутый генерал-майор из старинного дворянского рода с благородными манерами и осанкой Пажеского корпуса. Про него в штабе знали немногое. Что вольнодумец, в 1905 году после Кровавого воскресенья был исключён из корпуса и лишён звания камер-пажа за открытую критику власти. Тогда его, можно сказать, сослали унтер-офицером на Русско-японскую войну, чтобы он там погиб или сгинул инвалидом, а он отличился и получил солдатский Георгиевский крест. В 1917 году Верховский активно приветствовал Февральскую революцию и поддержал Временное правительство, став эсером. С 31-го мая принял командование Московским военным округом. Про него говорили, что это был человек Керенского.
Верховский благосклонно отнёсся к приехавшим, внимательно выслушал речь Рычковой, напоил обеих женщин чаем и поручил своему адъютанту обзвонить все воинские части города и найти тотчас казарму для доброволиц. Молодой адъютант ревностно помчался исполнять приказание и через некоторое время, пока женщины пили чай и простецки болтали с командующим на житейские темы, отпечатав шаг, доложился, передавая Верховскому отпечатанный листок.
- Ну, что ж, - глядя в переданную ему бумагу, подытожил генерал-майор, - место вам нашли. Будете размещаться в Смирновской казарме, у Чугунного моста, на Пятницкой, 23. Сейчас я дам поручение канцелярии выписать вам направление, передадите его командиру части, дислоцирующейся там. Придётся вам тесно пожить с солдатами-мужчинами, пообтереться, привыкнуть. На фронте ведь будет то же самое.
Получив необходимые бумаги за подписью командующего, Рычкова и де Боде, счастливые, покинули штаб округа.
- Вот, про обмундирование-то, мы с ним не поговорили, - кинулась на себя сетовать в обратной дороге Мария Александровна. – Вот, дырявая башка! Совсем из головы вон. Запамятовала! Ладно. Будет повод, ещё раз приедем.
По приезду в казармы, Рычкова передала документы штаба офицеру запаса и попросила его соединить по прямому проводу с Верховским. На её разгорячённый прошлой оплошностью тон взволнованной речи, Александр Иванович спокойно ответил, что с этим вопросом к нему пусть обратится непосредственный начальник формируемого батальона, и они с ним определятся конкретнее.
В штаб женского движения приехал познакомиться полковник-старикашка с длинными нелепыми усами, вызывающими невольные смешки девиц. Седой полковник дал понять, что никаких насмешек он не потерпит и что дисциплина в его подразделении будет незыблемым требованием ежедневного и кропотливого солдатского обучения и труда. Обывательский вид уже почти двухсот доброволиц, штопающих свои бабьи тряпки, произвёл на старого офицера нерадостное впечатление и он, брезгливо поморщившись, уехал жаловаться Гениште на тяжкую долю, выпавшую ему на старости лет.
Мария Якубовская, повысив голос, радостно и торжественно всем объявила, что она выбила на Остоженке, в 1-м Ушаковском переулке, просторное помещение для организации.
- Внесла за аренду на месяц вперёд! – воскликнула своим певучим голосом девушка-кадетка. - Теперь мы сможем нормально поставить дело. Нам нужно провести расширенное собрание и, наконец-то, уже избрать постоянный президиум и зарегистрировать свой устав.
- С уставом надо будет в Петроград ехать для утверждения, - устало заметила Рычкова. – А он у нас ещё не готов. Маруся, поднажми с этим делом. Поедем к Керенскому с тобой.
- Всё сделаем, Мария Александровна! Не беспокойтесь! – возбуждённо выпалила деятельная Якубовская.
Вечером с де Боде они пошли прогуляться по бульварам, подышать свежим воздухом, понюхать распустившиеся цветы, встряхнуть с себя утомление от ажиотажных переработок максималистской молодости. Говорили о своих любимых. Маша была ещё девственницей. Софии не хотелось хвастаться перед ней своими любовными похождениями с Тухачёвым. Она отводила глаза в июньский сумрак позднего вечера.
- Жуткая стала Москва, - делилась своими мыслями с баронессой кадетка. – Как всё переменилось с зимы! Родного города невозможно узнать. Даже духом уже не тот.
Две девушки шли по Никитскому бульвару, но радости от окружающей их обстановки не ощущали. Кругом всё было заплёвано, засыпано окурками и семечной шелухой. Бесконечно митингующая Москва испражняла на мостовые несмываемые отбросы, распространяя в вечернем воздухе их трущобное зловоние. Впереди на скамейках, шумно гогоча, веселилась компания подвыпивших дезертиров с девицами лёгкого поведения. Дамы сидели на коленях развязных солдат, бесстыдно оголив свои полные ноги в старых дырявых чулках и дешёвых подвязках. А солдаты, глотая из бутылок портвейн, крутили их, словно болванки снарядов, на своих шароварах. Зрелище было отвратительным и Якубовская на миг замешкалась, замедляя шаг.
- Пойдём! - решительно её потащила с собой вперёд смелая баронесса. – Будем ещё бояться эту сволоту!
- Эй, институтки, - поднялся навстречу им, шатаясь, какой-то уже пьяный солдат, неопрятный, с растёгнутой ширинкой и облитыми вином и мочой штанами. – Куда спешите? Посидите с нами за компанию! Мы отмечаем благополучное возвращение с войны. Хы-хы!
Заплывшие в угаре лица его собутыльников, осклабились в самодовольной улыбочке. Девушки молча, не оглядываясь, шли мимо. Не унимавшийся кавалер, приблизился к ним вплотную, преградив дорогу. София почувствовала на себе его горько-пряный, удушно-противный запах перегара.
- Мочись, гнида, где-нибудь на параше! – в сердцах воскликнула баронесса.
Она с силой оттолкнула пытающегося её приобнять дезертира и он неловко упал, запутавшись в полах растёгнутой грязной шинели.
- Ты Родину предал! Ты армию бросил! Расстрелять бы тебя за это, да патрона жалко!
- Эй! Ты чаво? Ты чаво, сука?! – захрипел, валяясь в пыли, пьяный солдат.
- Братва, наших бьют! – крикнул второй, конопатый здоровяк в заломленной на затылок фуражке с оторванной кокардой.
- Лови её, гниду! Мочи! – завизжали все остальные в то же самое время.
Де Боде, увлекая за собой подругу, молниеносно перемахнула через невысокую чугунную ограду бульвара и побежала во двор близлежащего дома. Один из дезертиров долго вырывал из кармана шинели трофейный парабеллум. Люгер всё не лез из кармана, запутываясь своим острым стволом и массивной рукояткой в его рваных складках. Наконец, солдат извлёк оружие и выстрелил пару раз вдогон, в поглотившую двух убегающих девушек синюю летнюю мглу.
- Оружие нам надо, - деловито сказала София, нахмурив брови, пока Якубовская с непривычки быстрого бега едва отдышалась от запыхания.
***
Рычкова посадила на жалование делопроизводительницу. Завелась своя канцелярия с журналами “входящих” и “исходящих”, накапливающая бумагу, но остужающую первоначальный благородный патриотический порыв. Учредительное собрание женской организации состоялось. На нём было утверждено её название - «Женский союз «Помощь Родине». Был избран на Остоженке постоянный президиум, секретарём которого единогласно назначили Якубовскую. У организации появилась своя печать. Встали вопросы обмундирования и финансирования союза. С помощью печати решился первый вопрос – активистки приехали на ближайший интендантский склад и, изображая из себя важных персон, затребовали 1400 аршин материи и 200 пар ботинок австрийского образца, которые были ими получены и привезены на квартиру к Марии Александровне. А вопрос с деньгами никак не решался, кроме как с членских взносов и пожертвований. Несмотря на щедрые пожертвования, которые стали нести в организацию какие-то сердобольные толстобрюхие купцы, подкупленные массовой рекламой, средств всё равно не хватало. Якубовская предложила устроить кружечный сбор, ходить, попрошайничать и побираться, словно монашки отдалённых монастырей, только в нужных местах и в приличное время, когда благосклонный московский обыватель мог во всю широту своей чуткой души умилиться юным богомолицам войны. Кого-то послали в Питер, Нижний Новгород, Киев, Харьков, Одессу. В Москве через некоторые улицы протянуты были громадные плакаты с призывом пожертвований на сбор “женщине-солдату”. За три дня было собрано 23 тысячи рублей, которые пересчитали в присутствии представителей Военной Лиги и Рычкова положила в Сберегательную кассу на Арбатской площади.
Смирновская казарма уже была готова к принятию доброволиц и Мария Александровна отправила девушек на Арбат, в Общество врачей-специалистов для медицинского освидетельствования.  Старый полковник, появившись снова на Остоженке в помещении союза, где продолжали записываться в батальон, послал всех в парикмахерскую.  Роскошная шевелюра де Боде особенно вывела его из равновесия и он коротко приказал: «Немедленно остричься наголо!». 
Тон всем доброволицам, рвавшимся с батальоном на фронт, задавала одна уголовного вида аферистка, неизвестно зачем записавшаяся в отряд. Вульгарные её манеры и словечки из воровского лексикона сразу, как неприятный, тошнотворный запах какой-нибудь гнили, ударили в голову. Софию аж передёрнуло всю - так ей захотелось вцепиться с этой босячкой. Так всё в ней раздражало баронессу, мечтавшую совсем об иной компании доброволиц, с романтикой и патриотическим пафосом вступающую за порог медицинского учреждения. «Что за непонятные, случайные в нашем деле субъекты! И зачем такие только на войну идут? Сидели бы в своих бараках!» - негодовала баронесса, но делала над собой усилие до поры не замечать развязности и неуважения этой уголовницы к самой идее и среде женского добровольного патриотизма.
В это время по всем крупным городам родины, изнывающей в муках непрекращающейся войны, женские сборные пункты зазывали в свои ряды разномастный дамско-бабий народ. И курсистки, и дворянки, и учительницы, и крестьянки, и казачки, и работницы фабрик шли на приёмные пункты. Потом оказалось, что не только они, настоящие патриотки своего Отечества, но и разные провокаторши и, по видимому, немецкие шпионки записывались в отряд, чтобы своими призывами диксредитировать саму идею женского военного объединения, разложить атмосферу благородного жертвенного подъёма и увести за собой хоть какую-нибудь часть доброволиц из организации обратно на улицу.
Многие ещё сопротивлялись их тлетворному влиянию антиправительственных и антивоенных агитаций. Но когда дело дошло до бритья головы и медицинского осмотра, кандидатки из пришедших на пукт романтично настроенных барышень, особенно из среды городских курсисток и молодых дворянок, ужаснулись уже самому этому первому испытанию и отступили от бредовой мечты стать военными. Да и мечта эта, у многих из них, пришедших туда легкомысленно девиц, как оказалось, была какая-то обречённо-шальная, безумно-отчаянная мечта. Не было в ней смысла и логики. Ведь понятно было всякому, мало-мальски связанному с армией человеку, глядя на эту бабью разномасть, что вояки из них будут аховые, что не знают они, что такое война, и блуждают в своих розовых мечтах, словно дети малые. Не знают они, не ведают, что солдат-мужик уставший смертельно от оказавшейся бесцельной в итоге этой бесконечной войны, разочарованный и ненавидящий всех, кто стремится её продолжать, даже таким экстравагантным составом, не добром их встретит, прибывших на позиции, не приветствием. Не знают они, горемычные, за кого их примет опустившаяся, деградировавшая солдатня, разве что, за публичных девок, присланных, якобы, Керенским им на фронта в усладу, кинется домогаться и чинить им всяческие насилия и издевательства, из которых насмешки колкие будут самыми безобидными. Не знают они про то, не ведают многие. Что не нужны они там, на войне. Ни в ударном штурмовом натиске не пригодные, ибо не пойдут за ними мужики, даже если сумеют бабы прорвать глубоко эшелонированную линию обороны противника. А уж ежели их поставят с черепами Адама на нарукавных нашивках в карательно-заградительные отряды смерти, то вовсе пиши-пропал. Мужики-зверюги, самовольно батальонами снимающиеся с фронта, просто их растерзают до неузнаваемости. Боже тогда их сохрани! А девицы, всё идут новые и новые на приёмный пункт, пишут прошения, раздеваются до гола на медкомиссиях, сбрасывают с себя, поведя плечиком остриженные свои белокурые или знойно-рыжие, или жгучие, как смоль антрацитная, иссиня-чёрные локоны на пол. И голые их черепа обнуляют их судьбы – что было до, того больше не будет у них никогда…
Идёт медицинская комиссия. Военные врачи выявляют беременных и непригодных. Если есть судимость, тоже не берут. Звучит непрерывный голос врача, вызывающий следующую: «Абашкина Евдокия Иларионовна. Блохина Клавдия Акимовна. Гумонникова Анна Петровна. Боде София Николаевна». Какую-то из доброволиц, неприглядную с виду, бракуют по наличию судимости.
- Это что?! – кричит офицер. – У вас судимость была?
- Есть судимость, командир…
- С судимостью не берём!
- Ети ж твою за ногу! – серчает простая бабёнка с горемычным тусклым взглядом.
А та, которая уголовница с виду, судимости не имеет. Она смотрит на обнажённую на медкомиссии де Боде и после, когда все одеваются, подсаживается к ней.
- Слышь, подруга, я не поняла, ты зачём на фронт собралась? По всему видать, бабонька праздная, балованная, изнеженная, холёная, кожа вся белая, словно пасхальный хлеб. Зачем тебе это надобно? Только не мели мне ерунды, что воевать, кроме тебя некому!
София остро посмотрела ей прямо в глаза: «А ты зачем пришла сюда? Для чего?!»
- Мне-то на фронт надобно. Местью одной живу. Жениха у меня на войне убили. За него хочу отомстить немчуре.
- У меня тоже жениха убили! – гордо, с увлажнёнными глазами, ответила и баронесса.
Но босячка не унималась, не хотела отстать. Телесная красота Софии возбудила в ней зависть и ненависть ко всему недоступно прекрасному для её ущербно-босяцкого быта.
- Слышь, говорю! Я чё-то не поняла. У тебя чё, волос на теле ваще нет?!
- Нет, как видишь, - строго глядит на неё, но сдерживается София, хотя и коробит её всю от негодования.
- А чё так? Больная что ли?
- Нет, не больная. Для красоты делаю.
- И на манде тоже нет? Опа! Да ты, как хер облупленный, головёшка-баба! Ха! А чё скальп свой так не сняла сама заранее? Или на башке не получается вывести волосню?
София уже не может себя сдержать. Взрыв возмущения душит её спазмом и прорывается, выплёскивая наружу девичьи эмоции озлобления. Она, вспоминая приёмы для рукопашной схватки, которыми её научили в разведке оберегающие её казаки, накидывается стремительно на уголовницу и молниеносно валит её на пол. Все в шоке. Больше всех сама босячка. Она сильно ушиблась и воет, как переросток-щенок.
- Ничё, сука! Я ещё попишу тебя пёрышком, как-нить после отбоя. Ты у меня ещё узнаешь, сволочь, чёрный передел!
- Ещё хочешь?! – кричит София, с ненавистью глядя на уголовницу. – Держись от меня подальше, падаль! – и с вызовом гордо, с достоинством выходит из раздевалки.
К ней сразу тянутся слабые физически и морально неуверенные в себе новобранцы-девицы. Силой приходится завоёвывать свой авторитет. Драк и мордобоев много ещё, видимо, впереди. Одна из кандидаток в ударницы, по виду курсистка или кисейная барышня, дворяночка из пансиона, как некогда и сама де Боде, уважительно оценив поступок баронессы по наведению дисциплины, спросила её осторожно: «А как вы считаете, на войне будет сильно страшно? Можно ли в себе этот страх победить?».
София окидывает её покровительственным взглядом.
- Заглушить только можно. А потом привыкаешь, как научишься им управлять, и не замечаешь вовсе.
Другая, работница с мозолями на руках, подсела рядом.
- А ты бывала, ли чё ли, на войне-то?
- Была. Восемь месяцев в четырнадцатом году у отца-генерала на фронте.
- Генеральская дочка! Офицерочка! – восхищения шёпот бежит по девичьим губам.
- И зачем, такая красивая, на фронт идёшь? Уж не счастья ли искать? – допытывает её коренастая и рябая крестьянка. – Так его там нету, счастья-то.
- Жениха у меня на фронте убили. Надо бы за него поквитаться с германцем, - невольно подражая тону бывалой развязности побитой ей уголовницы, София деловито, чтобы больше уважали, отвечает, начиная приспосабливаться к простонародной речи, видя, что здесь больше доброволиц из народа, из бедных слоёв, а привилигерованных классов мало.
Но молодые дворянки, все, какие есть, тоже восхищены её поступком, облепляют шлейфом свою героиню и идут за ней по пятам, словно в “огонь и воду”. София в их окружении невольно греется в лучах заманчивой мимолётной славы и щурится от удовольствия, как от солнца. И все доброволицы, обуреваемые чистым патриотизмом и священным гневом терзаемого Отечества, идут в назначенные им казармы, словно в церковь и на Софию, как на живую икону, взволнованно-трепетно глядят.
***
С первого дня, как доброволицам отвели казарму, де-Боде переместилась туда. Среди доброволиц она быстро завоевала себе общую симпатию и доверие. Только несколько будущих ударниц сторонились её и смотрели косо. Это был сколачиваемый побитой ею уголовницей отряд недовольных. Социально они были из самых низов и стали выдвигать требования организовать в отряде свой солдатский комитет, согласно Приказу №1 Петросовета. После отклонения этого требования эти авантюристки обратились в совдеп с жалобой на союз и батальон, а также потребовали из собранной доброволицами суммы пожертвований выдать им причитаемую долю. Рычкова, Якубовская, Павлова, де Боде и другие активистки-патриотки неутомимо им сопротивлялись. Тогда саботажницы привели из Моссовета депутата, какого-то старого рабочего с Пресни. Тот, надымив в комитете союза махоркой, стал басовито выяснять, по какому праву не выполняется главное требование революционных советов – выборная низовая комитетная власть.
- А по такому праву, старый пенёк, - выругалась Рычкова, что у нас тут не казарма, не солдатня, а Женский союз «Помощь родине»! Слыхал про такой?! И нас курирует штаб Московского военного округа. Мы не армия, мы общественно-политическая организация, созданная с целью помощи Родине и отчитываться тебе не намерены. У нас есть свои начальники, вот к ним и обращайся, у них выясняй. Понятно тебе?! -  и выпроводила депутата совдепа под общий женский смех. После этого несостоявшийся солдатский комитет батальона во главе с уголовницей  с позором ушёл из казарм. Доброволицы-патриотки ликовали и пели.
Рычкова отправила де Боде к Гениште в Александровское училище, доложить обстановку, что батальон, собранный в количестве 1102 доброволиц, размещён в Смирновской казарме и готов приступить к строевым занятиям. Начальник училища назначил баронессу своим ординарцем для связи с батальоном и на следующий день направил на Пятницкую улицу военных инструкторов.
В середине июня, перед очередным собранием Женского союза на Остоженке, в президиуме разгорелся нешуточный скандал, вспыхнувший на почве патриотической бдительности. Всеми любимая Вера Алексеевна Попова, которая была душой объединения, относясь крайне подозрительно ко всему немецкому, стала придираться к одной из самых активных членов союза – женщине по фамилии Блюмер. Эта «цветочница» ратовала только за тыловое движение, критично отзываясь о женском батальоне и будущем участии его в военных операциях. Такое отношение к патриотическому порыву доброволиц обижало Попову и она потребовала исключить Блюмер из союза, вынеся вопрос на повестку совещания в президиум.
- Разве вы не видите, что эта немка – провокаторша! Она выступает против войны, значит, против России! – кричала на внутреннем собрании Попова. – Это же большевичка! Зачем нам держать у себя шпиона и провокатора? Она же развалит батальон, как они развалили уже всю армию! Я требую её исключить! Немедленно!
Предложение хотя и отклонили, но всё же запретили Цветочнице, как ее прозвали, переведя на русский язык её германоязычную фамилию, агитировать доброволиц против войны, пригрозив ей исключением из организации. К тому же Блюмер вывели из состава президиума и не пригласили на расширенное собрание, на котором ожидались представители духовенства и военно-патриотических оганизаций Москвы. На это собрание пришёл в том числе один из руководителей московского объединения «Союза георгиевских кавалеров», который руководил формированием ударных отрядов. Это был капитан Скаржинский Георгий Николаевич, сын генерал-майора Николая Георгиевича Скаржинского, представителя древнего литовско-польского дворянского рода. Культ Георгия Победоносца был священен в их семье. Это было заметно не только по соответствующему имени или отчеству отпрысков этой фамилии, но и по всему почитанию этого святого, а также наличию ордена Святого Георгия, красующегося главной наградой в колодке других наград, звенящих на груди капитана. 
Он внимательно ознакомился с идеей женского патриотического движения и пришёл в неописуемый восторг. Попросив слова в президиуме, капитан выступил со своим предложением. Скаржинский пригласил доброволиц принять участие в намеченном на субботу, 24 июня, шествии георгиевских кавалеров по улицам Москвы.
- Пройдём с транспорантами, с музыкой, с призывами в поддержку Временного правительства и фронта, - призвал доброволиц капитан, улыбаясь и ища положительную реакцию согласия на лицах собравшихся. - Военный оркестр сыграет нам марши. На Скобелевской площади выступим с речами. Призовём и в ваши ряды новых членов. В дальнейшем «Союз георгиевских кавалеров» гарантирует вам всяческую и всемерную поддержку, покровительство и защиту.
- Нам ваша идея безгранично нравится, господин капитан! – воскликнула Мария Рычкова и весь зал одобрительно зааплодировал, вставая.
После собрания, в тесном кругу с руководством союза Скаржинский обсудил детали предстоящего выступления.
- Нам нужно создать массовое шествие в поддержку правительства, - говорил он по заговорщески тихо, словно боясь огласки. - На это выделены приличные деньги. Их нужно освоить. От вас потребуется присутствие на демонстрации всего собранного вами батальона, желательно уже в военной аммуниции, и оформление наших плакатов – их нужно расшить призывами.
- Солдатскую форму нам уже выделил штаб военного округа. Пришиваем погоны и нарукавные нашивки движения, - успокоила вопросительный взгляд капитана Рычкова.
- Отлично! – снова повеселел Скаржинский. – Транспоранты мы вам привезём для нашивок девизов. И вот ещё один немаловажный момент. Неприятно об этом говорить вам, но приходиться, - поморщился капитан. – Нам потребуется согласовать само шествие с Московским совдепом.
- Это зачем ещё?! – с негодованием воскликнула Мария Александровна.
- Видите ли, в силу двоевластия в стране. Никакие решения правительства не проходят без согласования с депутатами Совета. Это надо будет сделать вместе, чтобы они не чинили нам препятствий. Прошу от вас трёх самых активных членов движения пойти со мной на эту унизительную, дурацкую встречу с представителем рабочих и солдат. Мы встретимся с ним в гостинице «Бристоль» у бывшего дома генерал-губернатора, который они теперь захватили под Дом Советов.
- Правительству надо не слушаться их и подавить их влияние в массах, - преданно глядя в глаза капитану, шепнула ему Рычкова.
Скаржинский в ответ заговорщески поднёс левую руку к губам, прикрыв правую половину лица, чтоб шёпот его не имел в комнате пространственного распространения.
- По секрету, я вам скажу, госпожа Рычкова, что по нашим данным из осведомлённых источников правительство уже готовит мероприятия по дискредитации в народе большевиков, силовому разгону и запрету их партии и анархистов. В Петрограде с 3-го июня проходит Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Верхушка его за нас и против большевиков, пытается затушить антивоенные и антиправительственные возмущения на заводах и воинских частях гарнизона. Большевики и анархисты мутят народ. Вы знаете, что 7-го числа столичные власти пытались уже взять силой штаб анархистов на даче Дурново? А 12-го июня была предпринята попытка выселить самих большевиков из незаконно занятого ими особняка балерины Кшесинской? К ним приходил судебный пристав с иском от собственницы и решением суда, покинуть здание. Но пока безуспешно. Они лоббируют встречные иски и судебные проволочки. При этом съезд, как может, сдерживает их забастовки и провокации. А в это воскресенье, 18-го, на Марсовом поле пройдёт массовая демонстрация доверия Временному правительству. В рамках этой акции мы на 24-е наметили своё патриотическое выступление, чтобы всколыхнулась и поднялась за нами вся древняя столица. Власти города предупреждены. Попытки провокаций будут пресекаться. Но для видимости, чтобы придать демонстрации абсолютно законный статус, нам необходимо предупредить о ней и этих мерзавцев из совдепа. Поэтому, дорогая Мария Александровна, выберите из своих членов самых ярых активисток, которые пойдут со мной в Бристоль. О дате и времени я сообщу вам после.
Капитан ушёл, оставив после себя неопределённую таинственность. Батальон усиленно начал обшиваться и проходить первую маршировку. Доброволицы нашивали себе погоны защитного цвета с жёлтым трафаретом буквы «М», подпоясывали солдатские рубахи со стоячим воротом кавалерийскими ремнями, на правом рукаве гимнастёрки пришивали красный круг, в середине которого ими нашивался Андреевский крест из чёрной ленты – это был символ ударниц.
Для подготовки командного состава женского батальона в чине прапорщиков пехоты пришёл запрос из Александровского училища выделить два десятка наиболее сознательных и пользующихся доверием и авторитетом союза активисток. Президиум союза отобрал девятнадцать доброволиц, в том числе и Софию де Боде, которые покинули казармы батальона и поступили в полное распоряжение генерал-лейтенанта Геништы. Они влились в новый мужской поток александровских курсантов.
От всех кандидатов в прапорщики требовалась образовательная подготовка не ниже четырёх классов гимназии или кадетского корпуса, реального, духовного, уездных училищ. Каждому нужно было предоставить свидетельство о прохождении курса учебной команды, если шли кандидаты из запасных частей, если поступали с фронта, то справку от командования части об участии в боевых действиях. Поступающие представляли свидетельство об образовании, при наличии послужной список, метрическое свидетельство, подписку о несудимости, от недостигших призывного возраста в двадцать один год – свидетельство о приписке к призывному участку, а от доброволиц, младше двадцати лет – письменное разрешение родителей. Баронесса предоставила письмо с фронта своего отца-генерала.
В Москве в 1917 году было семь школ прапорщиков. Первая размещалась в здании арсенала Московского Кремля. Вторая, третья и четвёртая где-то в городе, пятая, шестая и седьмая – в Московских кадетских корпусах.
В Александровском училище со 2-го июня был проведён очередной набор юнкеров, как стали звать и курсантов школ прапорщиков. Училище с начала войны подпоручиков уже не выпускало, а тоже организовало 4-х месячные курсы прапорщиков – нижнего офицерского чина военного времени, которого так катастрофически не хватало в армии по причине массовых потерь офицерского состава. При этом состав училища с 400-500 юнкеров довоенного времени увеличился в годы войны до двух тысяч. В шесть утра – подъём трубачом-горнистом, в девять вечера – вечерняя зоря и отбой. Уровень знаний оценивался не по баллам, а по зачётной системе. Выпускного экзамена не было. Общий вывод о профессиональной пригодности выпускника делала особая комиссия во главе с начальником училища. Кончил юнкер подготовку по первому разряду – вышел прапор, означающий по-старославянски знамя, кончил по второму разряду – унтер, а неуд или третий разряд – нижний чин без права пересдачи.
Каждый новый выпуск с маршем выводил за ворота на Пречистенский бульвар и площадь Арбатских ворот по 600-800 новых прапорщиков и этот новый пчелиной рой разлетался по пасекам и ульям фронтов, чтобы собирать горький мёд увечий на полях смерти, которые словно георгиевской лентой застилал непрестанно порох и огонь. 
И в то время, как за воротами училища многие солдаты и даже офицеры стыдливо прикрывали свои мельхиоровые кокарды с раскрашенными внутри эллипсами георгиевских цветов, стирая их воинственную эмаль, а то и завешивая или замазывая совсем красным, в Александровском училище более двух тысяч юнкеров в новенькой начищенной форме лихо маршировали на плацу и пели военные песни, оглядываясь в перерывах или на обеде на новеньких девятнадцать девушек, поступивших к ним из женского ударного батальона и, любовно смакуя своё восхищение, нежно шептались про них: «Офицерочки!».
***
За окном палило нещадно солнце и бронзовый Скобелев на коне сверкал занесённой саблей над площадью. В гостинице «Бристоль» сидели за столиком ресторации двое мужчин и три женщины. Это были капитан Скаржинский от «Союза георгиевских кавалеров» в штатском костюме, три активистки Женского союза «Помощь Родине»: Рычкова, Якубовская и Попова, и сорокатрёхлетний представитель Московского совета рабочих депутатов Пётр Смидович с тяжёлым изучающим взглядом и железными желваками мощных скул. Прошение излагал Скаржинский, совдеповец при этом часто щурился, ехидно поглядывая на георгиевского кавалера.
- Что вы хотите от меня? Что вам угодно? – сухо спросил депутат, перебивая капитана и как бы пренебрегая всем до того сказанным им.
Скаржинский заёрзал на стуле.
- Мы хотим, чтобы Совет рабочих и солдатских депутатов не чинил никаких препятствий демонстрации георгиевских кавалеров.
- Когда хотите выступить?
- В субботу, 24 июня.
- С чем приурочено? Православная какая-то дата?
- Нет, это древний языческий день Перуна на Руси, а он, как известно покровитель воинов, бог войны.
- Так вы вроде ж православные, язычество же не приемлите?
- Одно другому не мешает. Вот и вас просим не мешать, так сказать, не препятствовать нам в проведении.
- Что вы хотите сказать людям?
- Мы хотим поднять патриотический дух народа, напомнить ему, что за его свободу бьются на фронтах солдаты и офицеры русской армии.
- Народ сам решит, кому отдавать свои симпатии. Ну, что ж, валяйте. Все фабрики и заводы всё равно будут в субботу работать, и ни один рабочий не выйдет на улицу. Да, мы работаем, в отличие от вас! Кормим и одеваем страну. В том числе и армию. А на демонстрации выходим по воскресеньям. Только смотрите у меня, чтобы никаких призывов и прокламаций не было, за этим будем следить.
Вера Попова, слушая депутата, нервно теребила тряпичную салфетку на столике.
- Скажите, вы большевик? – выпалила она и вперила свой подслеповатый взгляд в Смидовича.
Тот окатил её словно кадкой ледяного презрения.
- Да, член РСДРП(б).
- Вы дадите нам слово, что никто не будет обижать доброволиц, которые тоже примут участие в этом шествии?
- Гарантировать не могу. За охрану порядка отвечает гордума и её милиция. Отряды красной гвардии Моссовета вмешиваться в ваши разборки не станут. Если вас горожане захотят побить прелюдно, мы препятствовать не будем.
Просители уходили от депутата морально помятые с негодованием и злой решительностью в груди.
***
Члены Женского союза активно готовились к демонстрации георгиевских кавалеров, приготовляя значки и повязки для них, а также для общества увечных воинов, тоже выказавших желание принять участие в шествии. Накануне в штаб на Остоженку приехал со Скаржинским председатель Исполкома Союза георгиевских кавалеров подъесаул Никитин.
- Ну, что, барышни, как идут дела? – подмигнул он девицам в канцелярии, щеголевато разглаживая кавалерийские усы. Молодые пересмешницы с ним кокетливо разговарились.
- Завтра в семь утра сбор в гостинице «Бристоль». Пойдём с духовым оркестром! Одеться с иголочки, как на парад!
Наутро доброволицы с георгиевскими лентами на груди спешат на Скобелевскую площадь. Батальон колонной по два марширует с Пятницкой через Красную площадь. Утреннее солнце золотит верхушки двухглавых орлов на тёмно-красных башнях древнего Кремля. Кое-кто из ударниц, не ночевавшие в казармах, из увольнительных спешат замысловатыми маршрутами к монументу «белого генерала». Одна девчушка в большой не по росту солдатской рубахе со сбившейся на груди георгиевской ленточкой бежит к трамваю. Там густая давка – не протолкнуться. Она запрыгивает на подножку. Рядом едут, спешат на работу и по делам разные городские обыватели: мелкие чиновники, продавцы из лавок, учителя, врачи, рабочие. В толчее вагона перемешались пассажиры, имущие и неимущие, сытые снабженческие и голодные рабочие лица. Трамвай, моторный вагон с прицепом, громыхает по рельсам. В салоне угрюмо и тихо. Взгляды соседей в давке скользят по женщине в форме.
- Вы по что за войну всё выступаете, дочка? – кричит доброволице из вагона пожилая работница с фабрики. – Давно её, падлюгу, прикончить надобно. Кровопийцы только кровь трудящихся сосут этой войной. Помещики, банкиры и капиталисты: фабриканты да заводчики одне. Им только война-то эта и выгодна. Да были бы хоть они русские – заграничные всё. Сначала разделили народы, натравили рабочих разных государств друг на друга, чтобы власть свою над ними обосновать и укрепить. А теперь и вынают из нас, из трудящихся, все соки, набивают свои капиталы. Разделяй и властвуй – известное дело. Кому война, кому мать родна. Рабочие за них воюй, смерть или увечья принимай, а они по белым билетам отсиживаются в тылу, в газетёнках патриотические статейки пускают, да таких, как ты, дурочка, сманивают лживым патриотизмом. Зачем эта война ваша вообще нужна?! Немцу наша страна зачем? Как и нам Германия ихняя. Жили мирно, по-соседски, никого не трогали. А они вон, что удумали!
- Ничего вы, мамаша, не понимаете! – смело ей заявляет ударница.
- Ты много понимаешь! Какая я тебе мамаша, паразитка?! Глаза бы мои тебя не видели! Нацепила тут георгиевскую ленту и туда же! Сволочуга! Сыми её немедленно, не мозоль глаза!
Какой-то мужчина с портфелем в пенсне вступился за доброволицу. Но его пышную патриотическую фразу не дослушали, перекричали, стали толкать. В вагоне поднялся шум. Болезненная тема войны, окончания её или продолжения, стравливала людей, ссорила родных, не то, что незнакомых, случайных попутчиков, с теми и мордобой понуждала устроить. Началась потасовка. Ругань и озлобление выливались, как помои, прямо из человеческих душ.
- Да как вы не пониматете? – кипятился с седой бородкой какой-то интеллигент. – Сейчас, если останови войну, брось фронт, немец спокойнёхонько дотопает до самого Петрограда. Вы этого разве хотите?!
- Да чтобы ему тут делать, немцу-то?! – с ненавистью глядя на интеллигента, изнурённые ночными сменами подработок и бессонниц в хвостах, усталые рабочие женщины кричали на весь трамвай. – Чай у него своих забот хватает, у Вильгельма германского. Как бы самого не сбросили. Думаешь, ихнему рабочему сладко сейчас житьё? Его со всех сторон подпирают: французы, англичане, да мы. У него голоду в стране по-больше нашего. Разве ж Германия, да хоть бы и Австро-Венгрия, сравнятся с Россией по количеству землепашных угодий? То-то и оно!
Вагон не примирим в споре. Кто-то с пеной у рта за войну, за Россию, за революцию. Кто-то плюётся за всё это другому в лицо.
- Какая это к чёрту революция?! Разве ж революции надобно воевать с рабочими других стран?! Да что ты мне говоришь, усатый! Ишь, посмотри! Глазелки свои повылупил! Ты их, гляди, побереги. Как бы тебе их тут не повыкололи, окаянный!
- Ну, старая ведьма! Проклятущая баба! Давно тебя не пороли в деревне! Ничего, погоди, вот как старые порядки ещё вернутся, выпорять вас всех перед сходом. Задерут тебе подол да шомполами по заднице! Будешь знать, как рассуждать о чём не разумеешь.
- А ты ли, старый козёл, разумеешь тут? Ишь, вырядился! Это ещё, на какие шыши, за какие-такие заслуги весь беленький, чистенький, в военное-то время, когда страна голодает, когда уже ничего личного не осталось у людей, всё одна сплошная казёнщина?! У, барчук поганый! Живёшь за чужой счёт, так помалкивай! Скоро и вашего брата повыведут на чистую воду! Отольются вам ещё наши слёзы, обездоленных, да бесправных, да сироток наших, у которых отцы погибли ни за что- ни про что на этой проклятой войне, за которую ты, паразит, нажил себе, пади, лишний мильончик. Да, гнида?!
 Страсти кипели не шуточные. Но были и те, кто не вмешивались ни в спор, ни в ругань, не любопытствовали, не глазели по сторонам, закрывали на всё уши и отводили глаза от спорунов и от патриотки. Равнодушные ко всему, безразлично тряслись они в вагоне трамвая, махнувшие на всё рукой, будь, что будет считали и тянули с упорством лямку своих проблем.
Но один дерзкий, разбитной, не мигая, глядел на девицу в форме, рядом стоял, тёрся, дышал прокуренным зловонием прямо ей в лицо. Девушка отворачивалась от него, как могла, в пол оборота и ехала, практически не держась за перила двери, повиснув на задней площадке моторного вагона. Выждав удобный момент на повороте, любопытный попутчик как бы невзначай вдруг навалился на ударницу, бубня себе что-то под нос о том, что самому не удобно держаться, а тут ещё мешаются всякие, и в какое-то невидимое мгновение всеобщей дорожной сутолоки и неразберихи умышленно толкнул её с площадки прямо под колёса прицепа. Девушка вскрикнула, махнула руками, словно лебёдка и упала на рельсы, а мощный железный скрежет колес сцепки поглотил дикий вопль бедняги, у которой, ставшей трамваю живою преградой, тот просто и жёстко отрезал ноги почти по колено. Трамвай ещё дернулся, словно пережёвывая свою жертву, и встал. Кровь хлынула на булыжную мостовую. Девчонка металась в конвульсиях дикой боли и от болевого шока вскоре потеряла сознание. Народ в праздном любопытстве полез из обоих вагонов. И в этом потоке виновник незаметно вышел и скрылся с места им учинённой трагедии. Нервно закурил, сплюнул сквозь зубы и прошептал: «Вот так-то, сучка! Это тебе за войну до победного конца!».
А на Скобелевской площади собирался народ, разглядывая молодцеватые ряды подтянутых военных. Георгиевские кавалеры, увечники и ударницы в парадном построении застыли перед гостиницей «Бристоль», где совещалось их руководство. Через какое-то время офицеры вышли с суетливой поспешностью. К Скаржинскому подбежал его адъютант и доложил: «Господин капитан! Духовой оркестр не явился».
- Это ещё почему? - возмутились организаторы мероприятия.
- Оказывается, совдеп всем оркестрам еще накануне запретил принимать участие в нашей демонстрации.
- Ну, паразиты! – кусая ус, капитан с гневом посмотрел в окна Моссовета, - Договаривались же! Нет им веры, гадинам!
Дом Советов безмолствовал.
- Что будем делать? Без оркестра выступим? – стали переговариваться офицеры.
- Ну, нет! Как же без оркестра?!
- Послать кого-нибудь в консерваторию, может, хоть там сейчас кого-нибудь найдём из музыкантов.
- Кого там найдёшь, ведь там сейчас госпиталь?!
Поиски длились долго. Выступление задерживалось. Будничная сутолока Тверской уже не замечала собравшихся.
- Ну, советы, чёрт их дери! – ругался капитан Скаржинский, нервно прохаживаясь из стороны в сторону вдоль выстроенных рядов кавалеров. – Вот она, гнусная ваша политика! Палки в колёса ставить. Ну, ничего! Да хоть и без оркестра пройдём по улицам, поднимем против вас народ.
Наконец на площади после долгого ожидания появился какой-то захудалый частный оркестрик. Среди пришедших музыкантов, с опаской поглядывавших на военных, был, в том числе, и брат Михаила Тухачёва – Александр. София де Боде узнала его и радостно окликнула. Двадцатидвухлетний парень робко на неё оглянулся.
- Александр! Тухачёв! Здравствуй! И ты с нами пойдёшь?! – глаза баронессы сияли от счастья.
Молодой человек с виноватой полуулыбкой сутуловато стоял с трубой в руках.
- Как тут не пойдёшь? Мобилизовали...
- Давай-давай! Дай нам мощные духовые звуки! Протруби сонному городу, как второе пришествие!
- Да я вообще-то по профессии музыкант-виолончелист, всё-таки пять курсов консерватории. Но нас всех, выпускников, скоро переводят в школу прапорщиков. Поеду на фронт военным музыкантом.
Демонстрация началась с Преображенского марша. Горожане выглядывали из окон, набивались, запруживая тротуары, на улицах. Георгиевские знамёна и транспоранты колыхались и трепетали на ветру. Ударницы бойко грянули свою песню:
«Марш вперёд, вперёд на бой,
Женщины-солдаты!
Звук лихой зовёт вас в бой.
Вздрогнут супостаты».
В то время, как доброволицы лихо маршеровали, карета скорой помощи несла непришедшую ударницу с перерезанными трамваем ногами в больницу на операцию. С ней находилась уже вездесущая Вера Попова. Гладила, ласкала рукой умирающую.
- Мамочка! Божечки мои! Как больно! – плакала девушка в добрых руках наставницы.
- Потерпи, милая! Родненькая моя! Сейчас мы тебя в больницу определим. Там тебя доктора вылечат.
- А-а-а! – стонала девица и больно билась о булыжник мостовой.
- Потише ты, ирод! Гони, но не тряси! – орала на извозчика Вера Алексеевна, облачённая в костюм сестры милосердия.
И всю ночь после операции она сидела возле несчастной, словно мать над больной дочерью, стараясь смягчить её предсмертные мучения до самой последней минуты, до самого последнего вздоха, и сама ей закрыла, умершей, омертвелые веки, застелив словно саванную пелену на расширенные от ужаса зрачки застывшей покойницы.
А на утро, 25-го июня, в воскресенье, в двадцать четвёртом номере иллюстрированного художественно-литературного журнала «Искры», выходящего еженедельно при газете «Русское слово», вышла статья «Женщина-герой», с фотографией Марии Бочкарёвой на всю полосу.
Все ударницы, собравшиеся на Остоженке на панихиду по погибшей соратнице, прильнули к газетному листку. Одна, заводила, читала вслух:
«Во главе женского маршевого батальона стоит жена солдата-крестьянина Бочкарева. Потеряв мужа на войне, Бочкарева решила продолжать его доблестное дело защиты родины. В течение нынешней войны она принимала участие в нескольких боях, шесть раз была ранена и за выдающиеся боевые подвиги награждена несколькими знаками отличия и в том числе солдатским георгиевским крестом. Бочкаревой принадлежит инициатива и весь труд по организации женского «батальона смерти» и она принимает деятельное участие в женском союзе, который ведает этим батальоном. Всем женщинам, желающим присоединиться к союзу для немедленной отправки их на фронт, предлагается сообщить о таковом их желании: Петроград, Мытнинская улица, 27, кв. 40, для зачисления их в первый женский полк, идущий под командой женщины-героя Бочкаревой».
- Нам тоже надо официально заявиться! – наперебой судачат доброволицы Москвы.
Читают далее журнал, статью «В далёкий путь».
«Пор. Борис Николаевич Тиханин, 26 лет, убит 13-го марта 1915 г.
 
Подпор. Глеб Николаевич Тиханин, 23 лет, скончался от ран 17-го апр. 1916 г.
 
Прапор. Павел Яковлевич Краковцев, убит в бою под г. Молодечно 16-го сентября 1915 г.
 
Подпор. Яков Иванович Лоскутов, убит 10-го ноября 1916 г. на румынском фронте.
 
Кап. артиллерии Александр Николаевич Озеров, убит в апреле 1915 г.
 
Прапорщик Павел Матвеевич Сукачев, скончался от ран 6-го янв. с. г.
 
Стрелок Тимофей Гиренко, георгиев. кавалер всех четырех степеней, крест. с. Торговое, Астрахан. губ., убит при разведке 7-го ноября 1916 г.
 
Кап. В. Е. Половцев, 30 л., убит на разведке в ночь с 21 на 22 февр. Нагр. мн. боев. отличиями и между прочим Георг. оружием и Владимир. 4 ст. Представлен в подполковники.
 
Прапор. Иван Георгиевич Лапшин, 19 лет, убит в бою 19-го февраля с. г.
 
Прапор. Сергей Петрович Коробвин, 19 лет, убит артил. снарядом у Кирлибабы 15 ноября 1916 г.
 
Поручик Герман Михайлович Рождественский, 22 лет, скончался от ран, полученных в бою 15 января с. г. Представ. к ордену св. Георгия.
 
Доброволец-гимназист Сергей Алексеевич Софронский, 19 лет, эвакуирован больным с фрон., скончался 13 ноября 1916 г.
 
Подпор. Алекс. Федорович Гримм, 26 лет, убит в августе 1915 г. Нагр. Георгиев. оружием.
 
Подпор. Николай Николаевич Доброхотов, убит в бою при взятии герм. укрепления.
 
Кап. ген. шт., стар. адъют. Уральск. каз. див. А. К. Брагин, георг. кав., скончался от тифа 15-го января с. г.
 
Прап. Иван Феодорович Комаров, 22 лет, убит в бою 30 ноября 1915 г.
 
Прап. Федор Алексеевич Толмачев, 19 лет, убит 4 июля 1915 г.
 
Корнет С. А. Константинов, 19 лет, скончался 3-го авг. 1916 г., представ. к орд. Станислава 2-й ст.
 
Прапорщ. Борис Васильевич Державин, 26 лет, учитель, убит 26 ноября 1916 г. в Карпатах.
 
Прапорщик 3-го заамур. погранич. полка Иван Павлович Кондрашев, 22 лет, убит 15-го июля 1916 г».

- Какие мальчики гибнут! – в сердцах воскликнула одна доброволица, разглядывая юношеские черты на фотографиях в журнале. Вот этот, прапорщик Федор Алексеевич Толмачев, девятнадцать лет, хорошенький такой! Совсем ещё ребёнок. Как жалко!
На квартиру пришла в увольнение и де Боде. Тоже подсела к столу посмотреть вместе со всеми журнал.
- А вот опять про ударниц в Петрограде, смотрите!
 

- Ой, девочки! Как у них всё поставлено мощно!
- Нам бы тоже надо так.
Зашёл и капитан Скаржинский. Он был слегка помят после вчерашнего, недоволен, хмур. Сёл  дожидаться Рычкову. Когда пришла Мария Александровна, все к ней повернули с надеждой взоры.
- Ну?!
- Умерла, - тихо прошептала руководитель союза.
У всех застыл ком в горле.
- Похороны мы берём на себя. Всё организуем, - сказал капитан. – Привлечём фабрикантов и журналистов, осветим в «Русском слове». Мария Александровна, я что пришёл. Мы вам Союзом георгиевских кавалеров нашли новое помещение, просторней этого - на Арбате, в квартире инженера Отрадинского, где находится Военная Лига. Там будет вам, где развернуться.
- Ура! – нестройно, вразброд воскликнули доброволицы, пытаясь бодростью разогнать свою воспалённую грусть.