Любовь поправшие II. 5

Из Петрограда на завод Гужона прибыл анархо-синдикалист Лыков. Сам француз, шестидесятипятилетний заводчик Юлий Петрович Гужон, принял его на работу, подписав бумагу,  - рабочие руки в металлургии нужны были по зарез. А анархист стал подбивать клинья к дружине завода, агитировать работяг на свой лад, мешая фабрично-заводскому комитету, который возглавил Павел Дубов. На заводе был сформирован свой отряд красной гвардии, в котором активную роль играли анархо-коммунисты Захапкин и Шабашкин, боевые соратники погибшего в феврале Иллариона Астахова. Вот с ними-то и стал водить дружбу вновь прибывший Лыков.
- Нас, братцы, выперли буржуйские власти 19-го с дачи Дурново в Питере, - рассказывал он им на послерабочей сходке. Мы дали им бой. Засели в штабе, заняли оборону окрест. В перестрелке с казаками погиб наш лидер Аснин и матроса Железняка ранили. Шестьдесят человек арестовали. Прикинь! Там были не только мы. Был и рабочий Выборгский комитет и профсоюзы разные. Начальники пригнали войска. Был понедельник, рабочие все на заводах. После грандиозной воскресной демонстрации 18-го на Марсовом поле, выждали свологучи затишье. Там-то они думали, что под их дудку попляшет народ. А мы возьми, да антиправительственные лозунги и выкати, предъяви им! На-ка выкуси! Захлебнулись в желчи чиновнички, организаторы демонстрации да соглядатаи от правительства. Рабочие с окраин столицы начхать хотели на Временное правительство и руководство эсеро-меньшевистского Совета. Мы с большевиками и левыми эсерами массы зовём на бой. Большевики с левыми эсерами за власть пролетариев и беднейших крестьян, мы вообще за безвластие, за управление рабочих дружин. Главное, что правительство не контролирует теперь гарнизонные части. Мы в них агитируем смело, подбиваем солдат на мятежи. На начало июля намечено вооружённое восстание. Знаю, что 1-й Пулемётный полк с нами поднимется, и морячков из Кронштадта большевики подгонят на выступление. Заваруха будет – мама не горюй!
- Нам тоже надо в Москве выступить, - возбуждаются Захапкин и Шабашкин.
- В Москве не получится. Здесь пролетарий пока ещё слаб. Немощно влияние улицы. Митинги ваши по сравнению с питерскими, кот наплакал. У нас за февральские дни полторы тысячи только погибших, а у вас что? Единицы. Здесь сильно влияние всяких проправительственных организаций. Здесь кулачья и буржуев полно. И гарнизон не на нашей стороне. Надо его ещё агитировать.
- Ты что мне моих ребят портишь? – подходит к нему Дубов, настороженно-выжидающе исподволь смотрит на Лыкова.
- А что мне их портить? Чай не девки, давно уже сами порченые.
- Ты на что их мутишь, подбиваешь? На какие провокации?
- Ни на что я их не подбиваю, батя. Просто тут семечку вместе лущим, трещим о всяком вздоре, о бабах например. Ты иди-иди, куда шёл. Нам твоей агитации здесь тоже не надобно.
Анархисты, сговариваясь, втроём вышли с завода и побрели к центру.
- Здесь не подымем народ. В Нижний надо рвать когти. Там будоражить массы. Там недовольных много. Чё, у вас, как боевая дружина из себя?
- Да чё! Пристреленные давно ребята. АМО нам Фиат подогнал. Ездим, патрулируем рабочие улицы.
- А кто командует? Местные советы или свой фабзавкомитетом?
- От совета военный инструктор есть, но он нам не помеха. Мы его и грохнуть могём невзначай, коли надо. Там-то свои ребята в десятках, взводами в дружину спаяны крепко.
- Ну-ну, поглядим ещё вас в деле. Надо их всех будет предупредить о готовящемся в Питере выступлении, поговорить по душам с каждым. Злость меня душит, братва, - сплюнул сквозь зубы Лыков, шаркая башмаками булыжник мощёной улицы. – Прямо убил бы кого-нибудь, отомстил за разгон нашего штаба!
- Кого убивать-то теперь? Городовым давно уж всем бошки посымали…
- А вот хотя бы ударниц. Слышал, бабочки у вас шикарные водятся, прямо слюньки текут, увидавши. А? Чё скажете?
- Да задрали нас уже эти сучки! Ходят, агитируют за войну, с ударниками, кавалерами, инвалидами снюхались. Перетяжки по улицам понаразвешивали, листовками все стены домов порасклеили. Мы их на самокрутки крутим.
- Вот и бабочку бы одну покрутить бы нам, выследить. А? Покажите мне, где они квартируют у вас, в каких казармах?
- В Смирновских, у Чугунного моста. Да там воинская часть стоит. С солдатнёй они вместе дислоцируются.
- Опа! Выходит, опоздали мы? Там свои кобели найдутся.
- Да всем хватит. Баб этих там больше тыщи.
- Эх! Люба-любушка, ты моя революция и восьмичасовой рабочий день! – похлопал себя в присядке, наигрывая матросское «Яблочко», анархист Лыков. - Поехали на трамвайчике, поглядим! – и все втроём они запрыгнули в проезжающий мимо трамвай.
***
София де Боде вместе с Марией Якубовской сочинили новую листовку Женского союза. Над текстом трудились творчески, с налётом фантазии и прошлого баронессы довоеннного смолянского институтского романтизма. Текст получился волнующий, берущий за душу, пронимающий до самых эмоциональных глубин. Отдали в типографию распечатать, и вскоре на улицах Москвы он был уже массово расклеен.
« Женский союз «Помощь родине»
ЖЕНЩИНЫ!
Позор измены на фронте не прекращается. Целые полки бегут перед одной вражеской ротой. Они захватывают поезда, сбрасывают с автомобилей раненых, стреляют в своих, доблестно сражающихся с врагом, товарищей и грозною лавиной грабителей, насильников и убийц налетают на мирных жителей.
Одурманенный немецким ядом через окопные газеты и подкупных ораторов, солдат-дезертир потерял человеческий образ, забыл стыд и совесть, божеские и человеческие законы, забыл родину… Остался дикий зверь, берегущий лишь свою шкуру и тупо мычащий: «Немцы – братья, враги – свои буржуи!»
Он не сознаёт всего ужаса творимого им преступления! Через раскрытыя двери победоносно войдёт кайзер Вильгельм, оплот деспотии в Европе, враг всех республик. Следом за ним наводнят Россию немецкие капиталисты, державшие, благодаря торговым договорам, в тяжёлой кабале русского крестьянина, которые сумеют пышно развернуться на спине русскаго рабочаго. Прощай свобода, прощай матушка Русь! Будешь ты зваться королевством Русландом, и память сынов твоих, предавших тебя, будет покрыта вечным позором!
Русская женщина! Услышавши о преступном братании на фронте, ты, в лице своих лучших дочерей, точас встрепенулась; чувство унижения и обиды за поруганную честь родины заполнило горечью твою душу. Когда же ты увидела толпы дезертиров-предателей, ты взялась за ружьё, чтобы стать на защиту России. Ни один народ в мире не доходил до такого позора, чтобы вместо мужчин-дезертиров шли на фронт слабыя женщины. Ведь это равносильно избиению будущаго поколения своего народа!
Рать женская не может быть многочисленной: матери не кинут на произвол судьбы своих детей; но рать эта, могучая своею неустрашимостью и безпредельной любовью к родине, может быть доблестной носительницей чести России. Вместе с другими женскими организациями, созданными для борьбы со злым недугом, помутившим разум нашего воина и подкосившим его духовную мощь, женская рать будет тою «живою водою», которая заставит очнуться русскаго стараго богатыря, стряхнуть с себя диавольское нарождение и смахнуть «идолище поганое»…
Запись в Женский баталион и в члены Женскаго союза
«помощи родине»: Арбат, д. 20. Москва».

 
***
            При царе Москва делилась на семнадцать городских частей, состоящих из сорока одного участка. С марта 1917 года она была поделена в административно-муниципальном управлении на восемь районов, что соответствовало подпольному районированию города у большевиков, которые ещё с 1905 года сформировали в ней восемь своих комитетов: Городской, Сокольнический, Лефортовский, Рогожско-Басманный, Замоскворецкий, Хамовнический, Пресненский и Бутырский. Семь из этих комитетов курировали рабочие окраины, Городской занимался центром и всем городом вместе. В 1917 году все эти райкомы РСДРП(б) подчинялись Московскому комитету или МК. Секретарём МК была Розалия Самойловна Землячка, сорокаоднолетняя еврейка, с партийными прозвищами «Демон», «Осипов», «Валерия» и «тётя Аня». Она ещё в 1905 году была партийным организатором Рогожско-Басманного района, а также членом боевой организации партии большевиков и активной участницей декабрьского вооружённого восстания. Сухая, неэмоциональная женщина с тяжёлым, каменным лицом, она производила на окружающих, особенно не знающих её близко людей, неприятное, неизгладимое, удручающее впечатление. Павел Дубов, как председатель фабрично-заводского комитета Гужона и член Рогожско-Басманного комитета РСДРП(б), являвшегося альма-матер Землячки, сидел на совещании в МК и слушал выступление Розалии Самойловны, поражаясь абсолютному отсутствию очарования и женственности в этой костлявой мумии коммунизма. «И пусть это, может быть, буржуйские пережитки и предрассудки», - думал Павел Васильевич, - «но почему же в этом надёжном и верном товарище и, даже в одном из лучших в нашей партии, нет ни грамма женщины? Почему же вся женская красота, весь аромат женских прелестей остался за бортом рабочего движения? Неужели только мы вынуждены будем жить в будущем коммунистическом обществе и любить своих подруг, уродиц, и плодить от них уродов несустветных?! А всю красоту, выведенную цивилизацией, словно породу лошадей или цветов, выкинем за ненадобностью на помойку? Нет! И тысячу раз нет! Мы, в том числе, бьёмся за лучшее будущее и для этой красоты, которая смотрит сейчас на нас враждебными, непримиримыми глазами и не знает, что мы её тоже любим, а не только помещики и капиталисты, тоже умеем её ценить и восхищаться ею и хотим и для неё построить новый мир безграничного счастья».  Дубов фантазировал о красоте, а Землячка тем временем давала политическую характеристику текущему моменту, а также излагала выводы лидеров партии большевиков после Первого Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, закончившегося 24 июня в Питере.
- ЦК запланировал на июль 6-й съезд партии, - говорила Землячка и её землистый, вялого кровотока цвет лица контрастировал  с истерическими взрывными интонациями ораторши. – Советы в руках соглашателей. Они приняли резолюцию поддержки Временного правительства. Мы, большевики, теперь в своих выступлениях и агитациях должны снять лозунг «Вся власть Советам». Мы должны наращивать свою агитацию в тыловых воинских частях, особенно в гарнизонах крупных городов. Наша текущая задача в Москве – провести масштабную агитацию во всех запасных полках городской дислокации. В разговорах с солдатами наши агитаторы должны напирать на то, что командующим Московским округом генералом Верховским были созданы комиссии по проверке военнообязанных на всех заводах, работающих на оборонку, там, где ранее была бронь. Скоро будет объявлена новая мобилизация, под которую подпадут запасные части и бывшие белобилетники. Короче, надо донести им простецким солдатским языком, что ситуация в стране – полная жопа. Жопа, срущая в ватерклозет…
Землячка говорила пошлости, не краснея, глаза сверкали сатанинской полуулыбочкой, суженые подслеповатые зрачки в пенсне, гляделись словно полоснутые бритвой порезы.
- В предстоящем и неизбежном росте возмущения и протестов, - продолжала Розалия Самойловна, - большевики должны взять руководящую роль в массах и на этой волне обеспечить себе большинство депутатских мандатов в сентябрьских выборах в Советы. Так я говорю, товарищ Бухарин? – Землячка посмотрела в сторону непрерывно болтавшего с кем-то из соседей вертлявого открытолобого интеллектуала.
Тот посмотрел на неё конфузливо, сбитый со своей мысли, так страстно доказываемой им своему окружению.
- Я пропущу ваш вопрос, товарищ Осипов, - ехидно ухмыльнулся тот живчик, довольный своей новой остроте. 
- А то, понимаешь ли, избраны тут некоторые гласными в Мосгордуму и им борьба за Советы кажется не существенной и не важной…
- Нет! Мы целиком и полностью за большевизацию Советов! – кричит бухаринская галёрка.
Дубов оглядывается назад и видит сразу же за собой красивую ещё молодую женщину, загадочную и незнакомую ему. Многие холостые годы старого большевика, давно отрёкшегося от обывательской семьи и потребительского её быта, спресованным мужским бесчувствием, но не бессильностью, забродили хмелем в его не угасшей крови. Стало как-то жарко ему от возбуждения. «Ух, какая складная тётя!» - подумалось мужику про товарища по партии. «Разложить бы тебя где-нибудь на сеновале, но будет! Остынь, Павел! Все эти мещанские штучки брось! Она – товарищ! И не смей её мыслью касаться и руки свои в поганой пошлости марать. Но ничего девочка. Чёрт возьми – красотка! Выходит, и у нас, пролетариата, своя красота имеется и не хуже барской!»
После собрания Землячка подозвала к себе Дубова.
- Павел Васильевич, товарищ Вуй, я вас пригласила сегодня затем, чтобы дать вам особое поручение комитета. Помня ваши заслуги в вопросах формирования боевой дружины в Рогожско-Симоновском участке в декабре 1905 года, где мы с вами в те боевые дни часто виделись, Московский комитет хочет поручить вам следующее задание. Вы с представителями Городского комитета партии, товарищами Пилацкой и Коконом поедите в Нижний для поддержки и оказания содействия нижегородскому комитету в части наращивания агитации в запасных частях гарнизона и в стачечном движении Поволжского промышленного района. Мы получаем сигналы оттуда, что возмущение рабочих растёт и ширится. Уже с двадцатого июня бастует Сормовский завод. Три месяца они ведут безрезультатные переговоры с администрацией по поводу повышения зарплаты. А крестьяне из близлежащих волостей чинят хлебные бунты и бесчинства в продовольственных управах, бойкотируют продразвёрстку Временного правительства и грабят состоятельных горожан. Рост возмущения налицо, но нет лидеров рабоче-крестьянского движения, нет твёрдой направляющей руки, которая бы вела его и вливала в нужное революционное русло пролетарской диктатуры. Нужно подготовить город к сопротивлению и бойкотированию решений Временного правительства. Активизировать формирование рабочей красной гвардии, преданной большевикам, а не эсеро-меньшевистским советам. Возьмите с собой ещё двух-трёх наиболее активных и преданных делу революции и рабочего класса товарищей, способных заводить и вести массы за собой. Возможны столкновения и провокации со стороны правительственных войск и организаций. Мы переживаем кризис двоевластия и скоро ожидается его финал. В чью пользу он состоится – это зависит от нас. Решающая репетиция, смотр сил революционного пролетариата был в столице 18-го июня, на Марсовом поле, где под нашими лозунгами шла пятисоттысячная демонстрация. Вы можете себе это представить? Какой размах! Какая силища! Ещё бы их всех вооружить и приказать идти на штурм буржуазной власти. Вот был бы эффект! Нас поддерживает большинство солдат и рабочих. Не за горами наше вооружённое выступление. Нужно быть к нему готовым заранее. Вы поняли задачу партии?
- Конечно, Розалия Самойловна! Когда выезжать?
- Решайте с товарищами. Кстати, вы не знакомы с товарищем Пилацкой? Знакомьтесь! – и Землячка указала на подошедшую к ним ту молодую красотку, на которуя на собрании недавно только так по юношески запал Дубов.
У Павла от волнения перехватило дыхание.
- Здравствуйте! Павел, - Дубов протянул женщине свою мозолистую ладонь.
- Ольга, - мелодично сказала она своим красивым голосом.
Впрочем, для него в ней всё было красиво и увлекательно.
- Ольга замужем, - как бы чуя симпатию Дубова к молодой красавице и издеваясь над этим его чувством, с ехидной полуулыбочкой бросила невзначай Землячка. – За товарищем Денисом – Вольфом Михелевичем Лубоцким. Он в Нижнем вместе со Свердловым начинали в девятьсотые годы. Кстати, милочка, где сейчас он у тебя?
- В Германии. Интернирован. Агитирует военнопленных.
- Наш брат нигде не пропадёт, - подытожил секретарь МК и отошёл от двух чувствующих обоюдное волнение друг к другу товарищей.
Ольгу смутил Дубов своей мощной атлетической фактурой, надёжностью, как за каменной стеной, которая чувствовалась в его жестах, словах и взглядах. Подпольщица мигом смекнула, что он к ней неравнодушен и решила раскрутить его революционный пыл в том числе и на проявление чувственной мужественности.
- Да, - вновь подошла к изучающим друг друга Павлу и Ольге Землячка, - товарищ Вуй! С Гужона не увольняйтесь. Возьмите болничный или отпуск. В Нижнем вас встретят товарищи и разместят. Деньги и документы возьмите в партийной канцелярии. Недели две-три нужно будет побыть там. Всё зависит сейчас от того, как дальше будут разворачиваться события. Ход их предсказать пока трудно. Но будем вместе внимательно за ними следить.
Они пожали друг другу руки и Дубов вышел из здания МК с новым нелегальным паспортом, начищенным пистолетом и волнительной радостью от приятного знакомства с красивой революционеркой, с которой у него намечался, пусть и не лёгкий, прогулочный, а почти боевой, но романтический выезд в провинцию по заданию партии.
***
 
 Дешёвая гостиница. Мотель при кабаке. В Нижнем их бросила друг к другу обоюдная страсть. И когда иссякли последние искры запала плотского возбуждения, когда физический голод был утолён и зов предков приглушен голосом партийного долга, совести, стыда, забот и проблем, обнажённые мужчина и женщина, лежащие в одной постели, ещё минуту назад бывшие одним целым, тем андрогином совершенства, единым и неделимым, и уже через миг чужие друг другу половинки разбитого целого, которое ни чем не склеить, чувствовали холод и дрожь непонятных взаимоотношений. «Кто мы друг другу теперь?» - спрашивал дубовский взгляд. «Мы чужие, чужие…», - шептали, ища поцелуя, голодные до чувственных ласк, ненасытные женские губы.
- Пойми, счастье близости в нашей среде не может быть долгим, - пытался вразумить свое и Ольгино сумасшествие Павел. - Мы подпольщики, нелегальщики, профессиональные революционеры. Мы на грани войны на уничтожение с господствующими классами. Нам ли думать теперь о близости? Это миг, сладкий миг блаженства и спасибо тебе за него.
Пилацкая смотрит ему в глаза, не мигая.
- Ну, убей меня, хочешь?! – голос её дрожит и видно, как прекрасные большие карие глаза влажнеют, заволакиваются слёзной дымкой, словно туманом над утренней рекой. – Не хочу я, слышишь?! Не хочу возвращаться в мир одиночества, возвращаться одна.
- У тебя же есть муж…
- Это только иллюзия. Что мне этот фанатик, еврей? Он не видит людей. Для него только классы и массы, он лишь страстный любовник идей.
- Странные у вас отношения.
- Ты знаешь, - обнажённая Ольга, разглядывая черты Павла, любовно водит пальчиком по его коже, - когда я была ещё девушкой, в 1904-м, только окончив Московское Мариинское училище, в двадцать лет я вступила в партию большевиков. Я влюбилась в наши идеи и готова была жизнь отдать за их реализацию. В 1905-м меня избрали в Городской райком. И я была на баррикадах в декабре на Кудринской площади. Раздавала листовки, агитировала и даже стреляла по казакам. Была и в обложенном казаками училище Фидлера, недалеко от Страстной площади. Там познакомилась я и полюбила революционера, настоящего героя. Вот мы поём в Интернационале:
Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и не герой,
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой»,
Но это был настоящий герой. Товарищ Иннокентий или Инок, так его звали тогда. Это был Иосиф Дубровинский. Ты знал его?
- Что-то слышал, читал. Лично не знал. Это не тот, который погиб в Туруханской ссылке?
- Он самый.
- Читал о нём некролог в рабочей газете.
- Я влюбилась в него тогда, в декабре. Он стал моим первым мужчиной. Он спас меня от расправы дубасовских солдат. Не знаю, почему я говорю тебе сейчас о нём… Мне сейчас почему-то кажется, что ты напоминаешь его, в чём-то, быть может в силе воли, в твоей решимости, в мужественности твоей, за которой так хочется спрятаться и хоть немножко побыть слабой и беззащитной девочкой.
- Нам надо уже идти, Ольга… Комитет ждёт.
Революционеры-большевики одеваются и едут на извозчике в центр.
***
Созданная командующим Московским военным округом генерал-майором Верховским комиссия по проверке военнообязанных в Нижнем Новгороде на предприятиях и в учреждениях, работающих на оборону, проверяла бронь оборонки. Проверяла выборочно, избранно, пряча, утаивая за взятки под бронью землевладельцев, торговцев, владельцев торговых и промышленных предприятий, чиновников, числившихся среди белобилетных рабочих. А самих рабочих, не смотря на их бронь, комиссия лишила отсрочки от воинской службы, объявив мобилизацию 1935 человек. Также в конце июня начальник Нижегородского гарнизона полковник Заленский получил приказ Верховного направить на фронт один из запасных полков. В городе дислоцировались в запасе 62-й, 183-й и 185-й полки. Жребий на убытие в действующую армию выпал на 62-й, не считаясь с тем, что в нём было много ополченцев старых возрастов, от сорока до сорока пяти лет, и эвакуированных по болезням и ранениям фронтовиков. Ополченцы были необмундированы, носили собственные, одетые по призыву на выброс, рваные деревенские армяки и лапти. Курили самокрутки, лущили семечки и трепались день и ношно в казармах об оставленных в страду своих крестьянских хозяйствах.
Тридцатого июня Павел Дубов вместе с Ольгой Пилацкой и Давидом Коконом направились в казармы трёх запасных полков, каждый в свой, с сопровождением и охраной от нижегородского комитета РСДРП(б). Солдатские комитеты организовали для москвичей сборы ополченцев и эвакуированных фронтовиков. Перед казармами в отсутствии офицеров начались митинги.
- Товарищи солдаты! – басил Павел Дубов, взобравшись, словно на постамент, на бочку и, возвышаясь над серой солдатской массой. – Я привёз вам горячий пролетарский привет от рабочих Москвы. Они призывают вас к солидарности со всеми трудящимися, к совместному бойкотированию приказов Временного правительства и соглашательских Советов. Рабочие Москвы и Петрограда выдвигают требования ухода в отставку всех министров-капиталистов и их сообщников: эсеров и меньшевиков-объединенцев. Долой шкурное буржуазное правительство, продолжающее грабительскую войну! Да здравствует партия большевиков! Единственная партия, которая отстаивает интересы всех трудящихся: рабочих, солдат и крестьян. Партия большевиков призывает вас сплотиться вокруг неё и брать власть в свои руки. Установим вместе подлинно народную власть – диктатуру пролетариата, которая объявит немедленный мир правительствам всех воюющих стран. Эта власть только и обеспечит завоевание социализма – бесклассового общества социального равенства и справедливости!
- Товарищи! – взволнованно-радостно и громко выкрикивала свою речь Пилацкая возле другой казармы, пробегая быстрым взглядом многосотенную толпу собравшихся запасников, - власть буржуазии, прикрывающаяся революционными лозунгами - чужая, враждебная власть всему рабочему классу и беднейшему крестьянству, а также фронтовику-солдату! Вы знаете, что генерал Верховский прислал сюда, в Нижний, комиссию по мобилизации военнообязанных? И эта комиссия призвала на фронт рабочих из оборонки, не смотря на их бронь. А белый билет получили местные землевладельцы и промышленники, хозяева предприятий и магазинов, что по бумажке числятся, как рабочие-призывники. И вы, военнослужащие резерва, без обмундирования, без должного лечения, без уважения ваших прошлых фронтовых заслуг, опять вызываетесь в действующую армию, вместо этих подложных белобилетников!
Взрыв возмущения, словно волчья шерсть дыбом, встаёт над толпой. Слышны крики солдат: «Прекратим это безобразие! Потребуем от Совета справедливости!».
- Совет не способен принять ваши требования! – Ольга снова захватывает внимание массы. – Засевшие в его руководстве меньшевики и эсеры поддерживают Временное правительство и сами покровительствуют этой комиссии и предают чаяния трудового народа. Только партия большевиков, выступающая за диктатурру пролетариата, способно решить ваши требования, а именно дело немедленного сепаратного мира с Германией и раздела помещичьей земли!
Гул одобрения в рядах собравшихся.
- Товарищи, айда к Совету! – крикнул председатель солдатского комитета. – Потребуем от Налётова отменить решение призывной комиссии! Не желаем идти воевать! Пусть воюют липовые белобилетники! Война нужна капиталистам, вот пусть и воюют сами, а не втягивают рабочих и солдат в своё поганое дельце!
С рычанием и другими нечленораздельными звуками толпа вылилась из расположения полков и двинулась по городу к Совету солдатский депутатов. Пилацкая ввела 185-й, за Дубовым шёл 62-й, где наиболее остро стоял вопрос мобилизации и солдаты болезненно и раздражённо реагировали на призывы возмущения. В итоге большая масса солдат собралась перед зданием Нижегородского Совета. Председатель Совета, меньшевик П.Ф. Налётов, чтобы угомонить солдат, вышел им настречу с солдатскими делегатами.
- Товарищи! Прекратите безумства и неистовство! Пусть представители ваших комитетов выскажут позицию полков на заседании Совета. Соблюдайте революционную дисциплину и спокойствие! Возвращайтесь обратно в казармы. Проявите сознательность! Мы выслушаем ваши требования и рассмотрим их на заседании Совета.
Солдаты остались на улице, оцепив дом Совета, но присмирели, угомонились. Их полковые представители из комитетов прошли в Совет. 183-й полк пришёл последним и не в полном составе. Его привёл Давид Кокон, осторожный и хитрый большевик, плетущий интриги натравливания толпы, в пафосных речах которого многие слушавшие его выступления чувствовали скрытую неискренность. Он приревновал Ольгу к Дубову. Зная, горячий нимфоманский характер красивой большевички, Кокон в тайне желал сам воспользоваться этим в непринуждённой обстановке рабочей командировки и рассчитывал хорошенько приударить за Пилацкой в Нижнем, ведь летние вечера над Волгой и Окой к тому весьма располагали. Но тут, как тут, откуда ни возьмись, на горизонте интимной страсти нарисовался Павел. «Чёрт бы его побрал!» - про себя твердил Кокон, вынашивая в отношении к Ольге далекоидущие сладострастные планы. Его участие в разжигании солдатской ненависти сводилось к минимуму. Он просто плыл, как сёрфер, на гребне волны всеобщего возмущения, умело и ловко играя роль лидера возбуждённой толпы. Его солдаты тоже пришли орать лозунги, а делегаты пошли в Совет. Кокон закурил, подойдя к Дубову и Пилацкой.
- Посмотрим, во что это выльется, - тоскливо глядя на Ольгу пробурчал Давид.
- Да ни во что это не выльется! – махнул рукой Дубов. – Надо дальше вести солдат и доказывать им неизбежность захвата власти пролетариатом.
Толпа дождалась своих делегатов, которые рассказали ей о решении Совета рассмотреть солдатские требования и повели её обратно в казармы. Солдаты успокоились в надежде, что Совет всё исправит. Большевики не стали их обнадёживать, но договорились с солдатскими комитетами, что будут в эти дни ещё и ещё настойчиво выступать на полковых митингах. Через день стало ясно, что Совет отклонил требование полков о пересмотре итогов решения призывной комиссии. Тогда представители 62-го полка, ведомые Дубовым, снова пошли на заседание Совета, только более решительно и организованно, и заявили с трибуны, что 62-й полк не пойдёт на фронт до тех пор, покуда туда не отправят белобилетников. И в подтверждение этого полковой комитет изгнал офицеров из расположения полка. На это начальник Нижегородского гарнизона полковник Заленский получил от Верховского приказ о проведении санкций против солдат 62-го полка. Они объявлялись дезертирами и лишались продуктового довольствия. 183-й и 185-й полки по решению своих комитетов стали в эти дни подкармливать бунтовщиков.
Четвёртого июля начальник гарнизона приказал трём запасным полкам сдать оружие. Комитеты забаррикадировали казармы и призвали солдат этому приказу не подчиняться. Вечером вновь пришли к ним большевики и с красными знамёнами призвали идти вместе с рабочими на городской митинг у стен нижегородского кремля. Солдаты поддержали это предложение и с лозунгом «Мы не изменники, не провокаторы!» пошли на митинг, где яростно выкрикивались требования к советскому и воинскому начальству отменить антидезертирские меры. К солдатом опять вышел с охраной Налётов. На этот раз в его словах явственно чувствовался налёт презрительного отчуждения от солдатской массы и их требований. Он заявил, что Совет поддерживает Временное правительство продолжать войну, призвал беспрекословно подчиниться приказам начальника гарнизона, а действия солдатских комитетов в данной ситуации, усугубляющие нервозность и так не спокойной обстановки, назвал предательством.
- Солдаты! Вы - трусы и шкурники! Вас сделали такими ваши комитеты. Там засели предатели, которые хотят поражения своей Родине в этой тяжёлой, кровопролитной войне, которую страна ведёт из последних сил, теперь, когда произошла революция, исключительно за свою свободу и будущую республику! Вы хотите реставрации монархии?! Или ещё хуже, германской оккупации?!
- Иди, Налётов, сам на войну!
- Чего распоясался!
Крики из толпы прервали речь председателя.
- Арестовать Заленского и Налётова!
- Сместить Совет, защищающий буржуазию!
Подбавили масла в огонь большевики, крикнув в толпу провокационные призывы. Толпа взбудоражилась, словно штормовое море. Налётов ретировался в охраняемое здание Совета, а разъярённые солдаты пошли громить улицы и магазины, присоединяя к себе и подчиняя кипевшему в массе хаосу встречную городскую публику. Заленский телеграфировал Верховскому, что ситуация в городе вышла из-под контроля и что три запасных полка восстали против правительства.
Москва прислала на усмирение бунта 4-ю роту юнкеров Алексеевского училища и роту учебной команды 56-го полка. Они прибыли вечером 4-го июля и прямо с Московского вокзала проследовали в штаб гарнизона, где полковник Заленский вместе с руководством этих двух рот разработал план наведения порядка в городе.
- По моим данным, господа, - заявил Заленский, - в Пушкинском саду до поздней ночи происходят брожения безоружных митингующих солдат. Приказываю всех, кто там попадётся, арестовать и сопроводить в штаб гарнизона. Далее, на Арзамасском шоссе находятся артиллерийские казармы. Их нужно захватить ночным штурмом, чтобы не успели опомниться. Всех арестантов этих боевых налётов и отправим в действующую армию – всю партию увезёте обратно в Москву.
Юнкера-алексеевцы, к началу августа уже готовящиеся стать прапорщиками, ретиво рвались в свой первый бой, ощущая его некоей экзаменовкой перед будущим офицерством, желая проявить себя и доказать офицерам на деле свою толковость. Отложив свои строевые занятия и предстоящий выпуск, они покинули лефортовские казармы и выехали с пулемётами по железной дороге в Нижний Новгород на усмирение бунтующих солдат. В эту карательную операцию было решено руководством училища отправить 4-ю роту, которую традиционно называли в Алексеевском «шкалики». Первая рота была «крокодилы», вторая – «извозчики», третья, наверно, как и во всех училищах – «девочки», а пятая - «барабанщики». Но это были традиционные названия рот только 1-го батальона, а с начала Великой войны штат училища был уже увеличен до двух батальонов. Шкалики страстно мечтали о нагрудном значке выпускника, и в тайне даже о былом, имперском – красном кресте с золотым и чёрным ободками по его краям, увенчанном ещё золотой Императорской короной, с расположенными под крестом скрещенными тесаками, да чтоб посередине знака был накладной двуглавый орёл, на котором ещё недавно изображался золотой вензель цесаревича Алексея, шефа училища, в виде буквы «А», как и на погонах. И ехали они в Нижний, словно в увеселительную прогулку, напевая фривольные песенки, подкручивая тонкие юношеские усики, насвистывая и шутя.
Напутствовал их сам начальник училища, генерал-лейтенант Николай Александрович Хамин, усатый, коренастый крепыш, словно бобёр, обегающий ряды выстроенных перед отправкой юнкеров, своими маленькими и шустрыми глазками.
- Господа юнкера! Вам выпадает великая честь родины и революционной демократии - послужить делу, за которое ратует Временное правительство и весь прогрессивный блок революционных партий – дело решительного наведения порядка, пресечение недовольств и бунтов, подстрекаемых предателями и провокаторами, немецкими шпионами, направленными в тыл, чтобы подрывать обороноспособность страны, разлагая демагогическими призывами и агитациями запасные полки. Честно выполняйте свой долг, жертвенно и клятвенно, не сомневаясь в правоте и надобности поступающих вам от начальства команд и приказов. Не опозорьте чести и славы училища. Ура!
- Ура-а-а!!! – стройно пролетело по вытянувшимся в струнку рядам.
- Ну что, господа юнкера, поворошим солдатню! – залихвастски накручивая усы, подбоченясь, ершился и хорохорился юнкер Павел Батурин, красавчик и балагур, душа окружавшей его в вагоне компании. – Побудем немного Семёновским полком – карателями всякой разнузданной шкурни. Постреляем весело, поиграем в солдатиков.
Ему кивали и улыбались его товарищи: Бородулин, Кузнецов, Станин, Узданский, Янель, Никитин, Страздин, Фомин и Шеховцов. Один только Степан Новик печально глядел в окно вагона, вспоминая парадные двери училища, где на пороге застыла с безмолвной грустинкой фигурка его шестилетней дочурки, провожавшая папку со слезами в больших и ясных глазах, наполненных тревогой и будто бы даже какой-то материнской мольбой. Колёса стучали, вагоны бежали, летели в окне июльские живописные пейзажи берёзовых рощ и речушек, слезливо блестевших и нагоняющих юнкерскую тоску каким-то неведомым грустным предчувствием. Что это было за предчувствие, Новик не знал и тихо дремал, закрывая утомлённые напряжением вглядываний вдаль, свои задумчивые серо-голубые глаза.
Запасные нижегородские полки, получив сведения, что к их усмирению направлены из Москвы карательные войска, всполошились в возбуждении и злобе. Комитеты тут же вооружили охрану казарм и провели краткий митинг.
- Не пустим тварей! Не дадимся палачам! – гневно кричали ораторы, заводя и взрывая толпу.
Юнкера к ночи прибыли на место и, катя за собой пулемёты, выдвинулись боевой колонной к Пушкинскому саду – традиционному месту дезертирных брожений в городе. Там в ночной мгле послышались первые встрелы. Воздух, душный, июльский, наполнился пороховой гарью. Крики и выстрелы разметались в темноте. Юнкера задержали первую группу беснующихся восставших. По приказу своего офицера, они не стали их конвоировать в штаб, а приказали раздеться до нижнего белья и выстроиться в ряд возле глухой стены ближайшего флигеля.
- За воинские преступления перед Временным правительством и народом, за измену Родине, угрожающей её революционной демократии, за разбои, учинённые вами на городских улицах, вы, пойманные с поличным, в экстренном порядке на правах, выданных мне Военным министром и командующим Московским военным округом, по согласованию с Московским Советом солдатских депутатов, с целью подавления мятежа и наведения порядка в городе, приговариваетесь по законам военного времени к расстрелу!
- Что-что, командир? Не имеете права! – зашепелявил один развязный солдат, по-видимому, представитель солдатского комитета. – Революция смертную казнь отменила.
- Революция, - зашипел офицер, хватая солдата за грудки исподней, - делалась не для того, чтобы ты, паскуда, мародёрствовал в тылу и не слушался приказов старших по званию! Революция совершалась для свободы, в том числе таких олухов, как вы! Свободы прав, но не беззакония! А ты позоришь честь революции и своей Родины, не имея морального права зваться её солдатом.
Офицер нервно отшвырнул комитетчика и с визгливою ноткой в голосе подал дрожащую команду: «По врагам народа и изменникам Родины и революционной демократии – пли!»
Юнкера вздрогнули боевыми выстрелами. Десят трупов в белом белье упали в темноту расстрелянные.
- Принуждение к порядку – дело законное, - успокаивал себя офицер, утверждая свою самовольность и вытирая пот со лба, струящийся, словно ручьями. – Что встали, опешили? – крикнул он юнкерам. – Пошли дальше! Вперёд перебежками за мной до следующей позиции!
 К казармам 62-го полка прибежал, запыхавшись, молодой солдат в заломленной фуражке и крикнул на бегу: «Братва! Наших бьют!». Его со всех сторон облепили солдаты. Толпа высыпала на плац.
- Что? Где? Когда? – посыпались тревожные вопросы.
- В Пушкинском саду юнкера наших расстреляли!
- Много? – подбежали к посыльному руководители солдатского комитета.
- Кажись, с десяток положили. Многих задержали и с помощью прикладов отконвоировали полураздетых к железнодорожному вокзалу.
- Давно?
- С час назад…
- А ты сам откуда прибёг?
- Я с артиллерийских казарм. На Арзамасском шоссе сейчас идёт бой
Солдатские комитеты кричали команды построений. Вооружённые запасники выбегали и строились поотделенно и повзводно. К винтовкам прикручивали штыки. Серая солдатская масса лавиной хлынула к Арзамасскому шоссе, где слышались строчки пулемётных очередей и одиночные хлопки винтовочных выстрелов. У артиллерийских казарм шёл нешуточный бой. На земле валялось около тридцати убитых и раненых солдат из опрокинутой юнкерскими пулемётами цепи. Общего командования со стороны восставших не было. Отдельные команды из разных мест зачастую перекрывали, противоречили и даже отменяли друг друга. Беспорядочная пальба, словно пьяных и напуганных зверствами карателей эвакуированных фронтовиков и ополченцев, трещала, не переставая, в ушах. Патронные стреляные гильзы сыпались со звоном на мостовую. По пластунски пересекая местность, передвигались струйки-ручейки солдатских цепей, пытающиеся окружить позиции малочисленных юнкеров и солдат 56-го московского полка. Из стана стреляющих из пулемётов москвичей слышались более чёткие и последовательные команды офицеров. Но вот со всех ближайших улиц к казармам подошло значительное солдатское подкрепление. У юнкеров заканчивались патроны. Надо было с боем отступать, пытаясь прорвать окружение. Всё это было в кромешной темноте, так как Совет приказал отрубить электричество. Захваченные в боевом налёте юнкерами артиллерийские казармы, откуда они успели эвакуировать на Московский вокзал первую партию пленных, которых уже погрузили в эшелон для отправки в действующую армию, со всех сторон были окружены восставшими полками. По утро перестрелка стихла. Юнкера берегли каждый патрон, солдаты, отцепив территорию, отправили посыльных на оружейный склад за пополнением боеприпасов. И, когда последние были доставлены, запасники вновь осмелели и даже озверели, остервенело паля по засевшим в казармах «сволочам». Особенно яростной была схватка юнкеров 1-го взвода 4-й роты Алексеевского училища с обложившим их отрядом эвакуированных фронтовиков, на отрез отказавшихся возвращаться на фронт. Эвакуированным нечего было терять и они наседали, как сумасшедшие. Но упорное сопротивление обороняющихся, выкашивающих до последнего патрона ряды восставших, только распаляло ненависть и свирепость нападавших запасников, штурмующих казармы, чтобы их отбить. На рассвете 5-го восставшие послали к казармам парламентёров с предъявлением юнкерам ультиматума – немедленной сдачи и разоружения. Представители солдатского комитета 62-го полка потребовали от юнкеров сложить оружие и выйти к ним.
- Выходите все немедленно! Сдавайтесь! – кричали солдаты, наставив винтовки на двери и окна казарм.
- Ага, сейчас прям! – кричал в ответ какой-то не теряющий самообладания и иронии юнкер. – Мы к вам выйдем, а вы нас тут же и расстреляете.
- А нечего было в Пушкинском саду расстрелы учинять!
- Так то не мы.
- А кто же?
- Наш взвод в Пушкинском саду не был этой ночью.
- Выходи, сказано по одному!
- Ещё чего!
Словесная перепалка непримиримых сторон длилась бы долго, пока один из начальников юнкеров – старший портупей-юнкер, не выкрикнул с надеждой и требовательностью.
- Обещайте нам, что доставите нас живыми в Совет солдатских депутатов. Мы готовы сложить оружие и сдаться властям.
Солдаты зашушукались, совещаясь с кем-то посторонним. Это был большевик из местного комитета.
- Дайте им обещание, но, как выйдут, разоружите и арестуйте. Надо взять их в заложники, чтобы прикрыться живым щитом в случае разрастания карательной операции.
- Обещаем, темляки. Выходь, кому сказано!
- Дайте нам троекратную клятву провести нас в нижегородский Совет!
- Обещаем.
- Клянёмся…
- Гарантируем!
- Давай, по-хорошему выходи!
- Выходим, юнкера, - тихо шепчет старший портупей Николай Фомин и взглядом обводит своих товарищей.
Усталые, бледные лица алексеевцев, остывшие после боя, в помятых защитных фуражках и зелёных боевых погонах, с капельками пота на усах, бровях и лбах, с пересохшими от жажды губами, молча встречают и провожают его взгляд. Наконец, по одному, за Фоминым, решительно выступившим первым из укрытия, все выходят на улицу. У них тот час вырывают оружие. С силой выдёргивают винтовки, срывают с темляков тесаки.
- Кто командовал вами? – спрашивает юнкеров большевик с револьвером в руке.
- Я, - твёрдо смотрит на его угрюмое лицо Николай Фомин.
Он видит в глазах врага злорадство и тут же понимает, что обещание и клятва солдат – ложь, что впереди их всех ждёт только расправа. Перед глазами почему-то проносится вся его жизнь: родители, Нескучный сад, мороженое, качели, рождественские ёлки, танцы, шуршащие платья на балу, любимая девушка, поцеловавшая его все три раза – троекратно на прощание перед поступлением в Алексеевское училище, юнкерская присяга, сокурсники по роте, из них друзья – Ян Страздин, с косым пробором и надменно-удивлённым взглядом больших широкопосаженных серых глаз, и Степан Новик, тихий, но кряжистый парень с колючим взглядом, с короткой стрижкой под ёжика и с коротким, но густым пшеничным колосом усов. Их лица было последним что промелькнуло в голове юноши, когда на неё опустился с размаху первый тупой удар солдатского приклада. Фомина свалили с ног и стали бить сапогами, каблуками сапог. Другие юнкера, было, рванулись, но их уже держала, словно в стальных заводских тисках, разъярённая толпа. Толпа эта жаждала крови, вид которой только бы и усладил её тёмное, помутившееся в злобе сознание. По безоружным пленным стали стрелять. Те, которые падали, были тут же добиты прикладами и штыками. Умирающим ломали рёбра, раздробляли позвоночники и головы. Сорвавшиеся с катушек, обезумевшие в ненависти солдаты размозжили, превращая в кровавое отбивное месиво, трупы. Несколько бесконтрольных минут длилась дикая вакханалия смерти с сатанинскими плясками на телах убитых. Пока грозный окрик солдатского командира из комитета не остановил это безумие. Тела убитых с бесформенными лицами в лужах крови и в измазанной мозгами одежде оставили на мостовой. Трое были изуродованы до неузнаваемости. Один из них, судя по останкам светлой шевелюры, Новик, навеки застыл с пальцами правой руки, сложенными для крестного знамения. Ещё одиннадцать поранили, не убили, но зверски покалечили. Так озверелые солдаты выплеснули бешеную злобу на безоружных пленных.