Любовь поправшие II. 6

Целое множество событий успело произойти за это время в стране, которая продолжала одновременно воевать на фронтах Великой европейской войны и революционировать в тылу, на внутреннем своём фронте. Много событий, незримых и заметных, важных и ничтожных, частных и общих, всех вместе результирующих и снимающих исторический слепок, словно гипсовую маску с покойника, русский 1917 год. В вихре, в потоке дней, стремительно сменяющие друг друга новости оседали типографским порошком на пожелтевших страницах поспешно прочитанных бульварных газет, из обрывков которых солдаты и ветер крутили свои самокрутки. Оседали события новостями в умах обезумевших масс, отпустивших своё сознание в неистовый полёт социальных фантазий, который позволяла и предлагала совершать текущая неизвестно куда историческая обстановка. События оседали и спресовывали раздражители в мозгах людей, западая куда-то в пространство их подсознания, накапливая мощный энергетический заряд коллективного бессознательного, слепого и не знающего ещё, где проявить себя, куда выплеснуть ту колоссальную, словно ядерную энергию, средоточие которой уже ощущалось над русской столицей, уже обнажала она свои клыки яростью первых гражданских стычек, уже в первых гробах погребала принесённых ей на заклание невинных жертв.
За это время – конца июня, начала июля 1917 года политические страсти накалились до бела. В Петрограде произошли кровавые столкновения радикально настроенных солдат и матросов, ведомых анархистами и большевиками, с верных правительству войсками, в результате которых штабы и редакции газет этих партий были разгромлены, многие члены и руководители арестованы, а многие бежали, словно от возвращения царского режима. Председатель Временного правительства князь Львов седьмого июля подал в отставку и его кресло председателя-министра поспешно и важно занял Александр Керенский, оставив за собой и пост военного министра. Его друг, Борис Савинков, комиссар Временного правительства в 7-й армии стал с 28 июня комиссаром Юго-Западного фронта, а с июля – управляющим военного министерства и товарищем, то есть заместителем, военного министра. Оба они одели полувоенные френчи и фуражки без кокард, и важные, чинные, наслаждаясь новым своим статусом и подобающей ему обстановке расхаживали новыми господами и барами революционной России.
Восьмого июля на Юго-Западном фронте, которым командовал генерал Корнилов, им с Савинковым была восстановлена официально смертная казнь. Главковерх генерал Брусилов, негодующий и выступающий против этого, чередой сложных подковёрных интриг нового государственного аппарата уже подготавливался, незримо для себя, стать первым кандидатом на отстранение от своей должности. Само Временное правительство, с мая заседавшее в Мариинском дворце, после июльского своего триумфа, отминившего двоевластие и подчинившего себе советы с кровавым разгоном несогласных, помпезно переехало в Зимний дворец. Девятого июля ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, а также Исполком Всероссийского Совета крестьянских депутатов объявили о признании неограниченных полномочий Временного правительства, а с ним и его диктатора – Керенского, ощутившего в эти дни сладостно-ядовитый вкус бонапартизма.
Женские ударные батальоны, которые по типу фронтовых ударных батальонов стали называть батальонами смерти, продолжали активно формироваться и готовиться к выдвижению на фронт. Двадцать первого июня в Петрограде на площади у Исаакиевского Собора, состоялась торжественная церемония вручения первой в мире женской военной части боевого знамени. Это было белое полотнище с огромным крестом по середине и надписью «Первая женская военная команда смерти Марии Бочкарёвой». 1-й Петроградский женский батальон смерти вместе со своей, ставшей живой легендой, начальницей, был отправлен на фронт и принял участие в кровавых боях, потеряв убитыми и ранеными около двухсот доброволиц. 28 июня приказом номер один по батальону, был официально сформирован 2-й Московский женский батальон смерти в составе девятнадцати офицеров, пока ещё юнкеров, которые обучались на прапорщиков пехоты в Александровском военном училище, пяти чиновников, тысячи восьмидесяти трёх строевых солдат, восьмидесяти пяти нестроевых солдат со ста двадцатью лошадьми и пятидесятью восьми повозок обоза. 29 июня Военный совет утвердил положение «О формировании воинских частей из женщин-доброволиц».
Четырнадцатого июля Москва хоронила юнкеров, убитых и растерзанных в Нижнем Новгороде. Цинковые гробы на лафетах орудий, прикреплённых к бричкам, медленно двигались по мощёным улицам вдоль построенных на них в шеренгу войск Московского гарнизона и снявшей шапки московской публики, понуро глядевшей на первые брызги гражданской, братоубийственной, междоусобной войны.
Москвичи не успели ещё забыть грустных впечатлений от прошедших недавно других похорон – юной доброволицы, которая была сброшена неизвестным негодяем с площадки трамвая под колеса, где ей отрезало обе ноги. Девушка после этого прожила только одну ночь. Её похороны стали демонстрацией проправительственных организаций. К участию и проведению была приглашена самая разнообразная гражданская публика. Запоминающейся особенностью этого печального, но в то же время многолюдного и торжественного траура, стало участие в похоронах английских женщин, жён английского посла Бьюкенена, военного атташе и лидера британских суфражисток мисс Эммелин Панкхёрст. Они пришли даже в православную церковь на панихиду. Мисс Панкхёрст, старая, маленькая, худая женщина, скромно одетая, рыдала над гробом русской девушки, утираясь батистовым платком и одной из первых под звуки торжественного и печального похоронного марша, исполняемого юнкерами Александровского военного училища, пошла в траурной процессии к кладбищу. На неё, как на диковинку, глазела масса любопытных зевак, и улица заполнялась толпой так, что трудно было процессии двигаться.
И вот новые похороны. Пасмурный июльский день. Под крапающим дождиком, словно плачущим небом, везут в цинковых гробах останки растерзанных озверелой толпой юнкеров на отпевание в храм Косьмы и Дамиана на Скобелевской площади. Чёрные знамёна, понуро склонённые к изголовьям, похоронные марши, сакрально журчащие, выбивающие слезу из впечатлительной публики, роящейся ульем или каким муравейником за спинами вытянутых постойки смирно солдат гарнизона с винтовками, поставленными прикладом на землю и с задранным частоколом примкнутых к ним штыков. Под колёса бричек и под лафеты, печально тянущие гробы, набросаны венки и цветы. Обратная процессия от Скобелевской площади растянулась по всей Тверской, мимо Страстного монастыря на Петроградское шоссе, до самого Братского кладбища, где хоронили с 1915 года погибших на продолжающейся войне и умерших в госпиталях и лазаретах раненых и увечных. На кладбище собрались тысячи народа. Перед цинковыми гробами был устроен помост, с которого говорились речи. Выступали и от Женского Союза. Всех тронула речь какого-то присяжного поверенного, который силой своего красноречия вызвал слезы у всех присутствующих. Плакали все, видя неутешный плач шестилетней девочки, дочери Новика, оставшейся круглой сиротой. Она рыдала и всхлипывала у гроба отца и горько слышать было её детские причитания: «Папочка! Папочка! Родненький!». Какая-то сердобольная женщина в задних рядах, расстроганная увиденным до глубины души, помолилась своебразно в слух об усопшем и во здравие его дочери-сироты: «Помоги ей, Господи, на этом горе вырасти благополучно и сделаться счастливой гражданкой, а погибшим юнкерам вечная память и Царство Небесное!.."
Многие говорили о жертвах долга, о революционной демократии и царстве свободы. Завершил всеобщий пафос предмогильного почтения и поминания однокурсник Нивика и сотоварищей, юнкер Бородулин. Он сам был в том бою, чудом остался жив и освобождён из плена правительственными силами последующего наведения порядка, порасстелявшего, поразогнавшего и усмирившего восставшую солдатскую толпу Нижнего Новгорода с расформированием бунтующих частей и отправкой большинства из них  силком на фронт, в самое пекло неудачных боёв. Он, как прямой свидетель той безумной расправы солдат над тремя его товарищами, говорил им в надгробие во всеуслышанье, работая больше на публику, среди которой трещали вспышками фотообъективов и камер кинохроники многие, в том числе зарубежные корреспонденты и журналисты. Юнкер говорил в камеры, гордо возвышаясь над последней братской панахидой: «Лучше быть в могиле свободными мертвецами, чем жить с дезертирами и трусами». Потом, когда уже зарывали погибших, спустился с помоста, незаметно укрылся в толпе и поймал себя на мысли, что всё-таки в могилу к «свободным мертвецам» ему почему-то не хотелось попасть и славил Бога в глубине души за своё счастливое избавление.
Какой-то рабочий, специально забредший сюда с толпою случайных зевак, скомкал и обкарнал в душах собравшихся поминально-патриотический пафос, испоганив кладбищенское одухотворение своей провокационной выходкой.
- Да не так всё было в Нижнем! – выкрикнул он из толпы. - Никакие они не герои. Поймали этих карателей с поличным и растерзали на месте. Сколько можно народ мучить! Это вам не девятьсот пятый год! Ишь, себя семёновцами возомнили! Так им и надо! Поделом гадам!
Выкрикнул и нырнул с головой в массу, исчез, растворился среди могил. Напрасно ретивые юнкера побежали по кладбищенским дорожкам, глазами сверкая и ища негодяя, чтобы жестоко наказать за оскорбление чести погибших товарищей. Тот растаял, как дым, как туман после дождя, заплетающий рощу берёз, тихо склонивших свои тонки ветви, как девичьи косы, на свежие заставленные венками могилы.
***
Сместив девятнадцатого июля с поста Верховного главнокомандующего неудачно проведшего июньское наступление  генерала Брусилова и протолкнув с помощью интриг на его место своего ставленника – генерала Корнилова, Борис Савинков выехал с фронта в Москву с целью координации работы организаций патриотического толка – Союза георгиевских кавалеров, общества увечных воинов, формирующихся женских и мужских ударных батальонов. Прибыв в первопрестольную, в штаб военного округа, он вместе с командующим генерал-майором Верховским вызвал на совещание всех руководителей организаций. И Скаржинский, и Рычкова прибыли в штаб округа к Верховскому и увидели там, вместо него в кабинете в кресле командующего крепкого залысого мужичка с хитрым прищуренным взглядом в полувоенном френче с диктаторскими замашками. Это был Савинков. Он раздавал направо и налево команды и поручения, требующие беспрекословного выполнения.
- Что у вас с женским батальоном? – Савинков испытующе строго поглядел на Верховского. - Как обстоят дела на текущий момент?
Тот перевёл вопрос на ёрзающую на стуле Рычкову. Мария Александровна, сидела ровно, с прямой спиной, и докладовала спокойно, словно выученный урок гимназистка.
- Готовимся к присяге. Стрельбы, строевые занятия по шесть часов в день. Отрабатываем вольные движения, стойки, повороты, отдание чести…
- Да, это самое главное на войне, - съехидничал, подъязвив, товарищ военного министра.
- Изучаем устав внутренней службы, - продолжала Рычкова, не обратив внимание на насмешку Савинкова.
- Это всё хорошо, - Савинков поморщился, что-то обдумывая. – Ротные комитеты в батальоне есть?
- Ну-у-у…
- Разогнать! Питерский батальон уже успешно воюет. А ваши подопечные, что же? Конца войны ждут? Надо ускорить подготовку. Пусть пулемёты изучают особо. Теперь мы с дезертирами, кто ослушивается офицерских приказов и самовольно покидает позиции, будем разговаривать только пулемётами. Другого языка они не понимают – разучились. Я вызову к вам подпоручика Бочкарёву и она отберёт себе в часть лучших московских доброволиц. Они приняли у вас присягу?
- Нет ещё, - замялся Верховский.
- Плохо. Организуйте скорее. Пусть Союз георгиевских кавалеров подарит им Георгиевское знамя и посвятит, так сказать, в солдаты.
- Мы готовы! – с исполнительским рвением рапортовал капитан Скаржинский.
Савинков посмотрел на него внимательно.
- А с вами, капитан, мы ещё поговорим после заседания особо. Задержитесь, не уходите. У меня будет к вам поручение Главковерха Корнилова начать формирование сводных частей из георгиевских кавалеров, которые призваны будут стать новым оплотом стойкости, мужества и порядка на фронте.
- А давайте назначим присягу доброволиц на ближайшее воскресенье? – подкинул идею Верховский.
- Вот и прекрасно! – одобрительно кивнул ему Савинков. – Я специально задержусь в Москве для этого мероприятия. Пригласите Церковь, журналистов, литераторов, чтобы широко осветить и освятить это событие.
После того, как Савинков детально обсудил с капитаном Скаржинским перспективы формирования пехотных запасных полков из георгиевских кавалеров для сведения их с Корниловским ударным полком в единую бригаду, он собрался поехать в гостиницу «Метрополь», напоследок подытожив Скаржинскому.
- Вы поймите, сейчас русскому офицеру на фронте, как и любому патриоту из солдат, ничего не остаётся делать кроме, как записываться в ударные части. Это единственный шанс остаться в живых. Потому что вся остальная солдатская масса подавляющего большинства воинских формирований практически разложена братаниями с неприятелем, солдатскими комитетами и большевистскими пораженческими лозунгами и листовками, которые сбрасывают нам на линию фронта с немецких самолётов. И кто после этого осмелится доказывать, что Ленин не германский шпион?! Любой патриот своего Отечества для этого сброда – просто помеха, которую дезертиры спешат устранить, причём физически. Кончились времена, когда в Русской Армии протест против войны выливался в самострелы и добровольную сдачу в плен. Сейчас, напрочь отказывающаяся воевать солдатня, убивает своих офицеров и целыми подразделениями уходит в тыл. Мы только начали бороться действенными методами с дезертирством, но и уже наша работа даёт положительные результаты. Нужно усилить этот эффект, поэтому Лавр Георгиевич Корнилов и собирает в единый кулак подле себя наиболее боеспособные и верные ему войска, которые в самый критический момент можно будет использовать как против внешнего врага, так и против врага внутреннего. Ну, вы меня, надеюсь, понимаете, господин капитан.
- Так точно, господин товарищ военного министра!
Савинков залез в открытый автомобиль и устало махнул шофёру ехать в «Метрополь». В гостинице, заняв за казённый министерский счёт самый шикарный номер и, наконец-то оставшись наедине с собой, Борис Викторович воспользовался телефоном и позвонил из номера в Петроград на квартиру Зинаиды Гиппиус. На том конце, после долгих переговоров с телефонистками и отвешивания им всяческих комплиментов и угроз, чтобы эти «барышни» хоть чуточку быстрее выполняли свою работу, ставший в вечерней романтической обстановке литератором Ропшиным, Савинков услышал взволнованный голос влюблённой в него поэтессы.
- Ну, здравствуй, Зи-зи! Это я.
- Борис?! – дрогнул голос Гиппиус. – Откуда ты?
- Из Москвы. Из «Метрополя». Если ты меня ещё хоть чуточку любишь, приезжай. Я соскучился. Я всего на несколько дней здесь, а потом обратно на фронт. Вымотался до чёртиков. И безумно хочу любви!
- О! Ропшин! Ты в своей манере. Таинственный и непостижимый романтик. Ты знаешь, как давить на больное. И я на всё согласна, лишь бы видеть тебя! Ведь я – лишь раба у твоих ног. Я уже мчу к тебе, милый. Жди меня! Первым поездом… - голодная до любви и нетерпеливая женщина порывисто бросила трубку.
Телефонная, виртуальная связь оборвалась, чтобы через сутки материализоваться в натуральную, половую. Савинков плюхнулся на кровать и расслабил, отпустил все свои члены, чувствуя, как наливается кровью его мужской орган в томительном и сладком ожидании женского тела и его незабываемых ласк.
- Старая ты уже для меня любовница! – подумал он о Гиппиус. – Эх, девицу бы, помоложе, да по сочнее, чтоб прям кровь с молоком! Может, взять да поехать сейчас в женский батальон да выбрать себе доброволицу. Хэх! – усмехнулся Савинков шальной своей мысли. – Прямо, как проститутку заказать что ли? А что?! Они военные, а я их общий начальник. Мой приказ должен быть для них законом. Посмотрим, какая у них тут дисциплина, а заодно, какие мордашки, смазливые, фотогеничные или нет. А то, пади, понабрали одних страхолюдин, так что и в фотообъектив некого даже будет запечатлеть.
***
  В Александровском военном училище девушки-юнкера усиленно готовились к военной присяге, чистили, штопали одежду, обшивали свои погоны, красные, с металлической буквой «М» и чёрной тесьмой по краям. София де Боде обшивала свои погоны трёхцветным, как символ российского флага, шнурком. Позади парадные учения, стрельбы из стрелкового оружия и даже ночные манёвры.
Среди ударниц на Знаменке первое время неформальную власть и инициативу в борьбе за лидерство конкурентно пыталась отобрать высокая и гордая Зинаида Реформатская. Она на всех смотрела свысока. Её манеры были чересчур аристократичны. За то ей даже дали прозвище «Реформа». Во всём надменна, властна, холодна. Ей предпочли ударницы Софию. И Зинаида, не имея ни на кого влияния и авторитета, на какое-то время осталась в одиночестве, что было для неё страшнее не признания. Она, борясь с собой, переломила свою гордость и спустилась с облаков своего высокомерия в девичий, ставший дружным, коллектив. Она пришла ко всем после отбоя, потупив взор, и попросила прощения за своё отталкивающее и вызывающее поведение, просила со слезами на глазах, чтоб девушки её приняли обратно в свои сердца, подругой назвав. Чтоб её приняли, чтоб с нею все дружили и общались. Расстроганные в чувствах доброволицы, как мартовская капель расплакались, и её простили, стали обнимать.
- Эх, девчонки! Завтра у нас присяга! – волнительно-радостно посмотрела накануне долгожданного события в глаза сослуживицам счастливая баронесса.
Подле неё в спальне на ближайших заправленных кроватях уселись ставшие ей родными девочки-юнкерши. Их, кроме Софии, было восемнадцать. Рычкова хотела направить ещё шестерых, чтобы довести количество праворщиков до двадцати пяти, но раздражительный и больной Геништа вторую партию доброволиц забраковал.
И вот перед глазами Софии все восемнадцать: Алексеева Анна, Бархаш Татьяна, Бирюкова Александра, Бирюкова Нина, не сестра, однофамилица первой, Виденёк Елизавета, Готгардт Зинаида, Заборская Надежда, Зубакина Ольга, Кочергина Антонина, две сестрички Мерсье: Вера и Мария; Николаева Клавдия, Пылаева Юлия, Реформатская Зинаида, Свирчевская Зинаида, Семёнова Наталья, Тихомирова Евгения, Черноглазова Мария. Все разные и характером и внешне. Есть симпатичные, есть даже красивые, а некоторые такие уродицы, что ночью увидишь, прямо испугаешься, но горячие сердцами, верные душой боевые товарищи, не случайные в этих казармах, упорные, целеустремлённые, неприхотливые в быту, готовые каждую минуту придти на помощь. В каждой из них уверена София. Все ей нравятся по особому. Но больше всех, теплом при общении притягивают сёстры Мерсье. Интересны они Софии и близки своими французскими корнями. И поэтесса Готгардт тоже ей очень интересна. Она пишет и читает свои стихи, приносит в училище из увольнительных разные новости из мира поэзии. И странно как-то слышать Софии, что мир этот, поэзии и литературы, не только не зачах с войной и революцией, но тонкими ароматами насыщает пространство вокруг, наполняет невидимыми красками мир, радует и волнует особым своим очарованием. Так вскоре после похорон юнкеров-алексеевцев, на панихиде по которым александровцы присутствовали в первых рядах, от церкви и до могилы провожая собратьев с непокрытой головой в траурных колоннах с чёрными повязками на руках, Зина Готгардт принесла скомканный свёрток бумаги и перед отбоем загадочно развернула его перед Софией.
- Что это? – невольно залюбопытствовала де Боде.
- На, прочти. Новые стихи, на гибель юнкеров...
На клочке бумаге неровным скорым почерком было переписано следующее:
«Марина Цветаева.
Юнкерам, убитым в Нижнем.

Сабли взмах -
И вздохнули трубы тяжко -
Провожать
Легкий прах.
С веткой зелени фуражка -
В головах.
Глуше, глуше
Праздный гул.
Отдадим последний долг
Тем, кто долгу отдал — душу.
Гул — смолк.
- Слуша — ай! Н; — кра — ул!

Три фуражки.
Трубный звон.
Рвется сердце.
- Как, без шашки?
Без погон
Офицерских?
Поутру -
В безымянную дыру?
Смолкли трубы.
Доброй ночи -
Вам, разорванные в клочья -
На посту!
17 июля 1917».
София волнительно на три раза прочла стихи и внимательно посмотрела в глаза Зинаиды. Они сверкали загадочно, дрожали, подёрнуты влагою слёз, словно далёкие звёзды.
- Мощно, да?! Пронзительно, остро!
- Да, прямо душу продирает! – согласилась де Боде. - Откуда у тебя эти стихи?
- У-у-у! – закокетничала Готгардт. – Один очень хороший знакомый передал… Кстати, муж самой поэтессы. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?
- Да как такое возможно, сейчас? – не веря в реальность этого, удивилась София.
- Очень даже возможно! – настойчиво подтвердила Зинаида. – Он, хоть и сам публицист и литератор, но не в салонах сейчас краснобайствует, а офицер, прапорщик. И он в Москве, в 56-м запасном пехотном полку, команда которого участвовала вместе с алексеевскими юнкерами в усмирении взбунтовавшихся солдат в Нижнем Новгороде. Его зовут Сергей Эфрон. Ему неполных двадцать четыре. Он утончён, красив, словно восточный принц, галантен и образован. С ним ужасно интересно болтать на разные темы. И он очень влюбчив. Понимаешь? За юбку жены не держится, флиртует, волочится, красиво с изыском ухаживает.
- И ты его откуда знаешь?
- Литературные кружки… До войны, - пожала плечами и улыбнулась, смутившись Зина. – Ты знаешь, Софи, ведь я немка по национальности, из многодетной семьи. Кроме меня у моих родителей ещё шестеро детей. Родилась 24 февраля 1896 года. Как началась война, нас очень стали притеснять. Обидно было. И я рвалась любым делом, любым поступком доказать, что я в душе русская, что я здесь родилась и что я часть этого народа. Я стала писать стихи на русском языке. Стала посещать литературные собрания, кружки. Узнала очень много невероятно чудных, удивительных людей, горячо любящих Россию всей широтой своей прекрасной души. Россия – моя родина и я её очень люблю! Ну, в чём я перед нею виновата? На зов её поднялись, как один, родной отец и два любимых брата: Сергей и самый старший – Константин.
- У меня тоже много намешано германской крови в роду и почти все мужчины Боде сейчас в действующей армии, - успокаивала София Зинаиду, всю в расстроенных чувствах, приобняв её по-товарищески. – Не считая отца, генерала, кузен Лев де Боде – подпоручик 1-го конного полка, а родной брат Николай, сейчас штабс-ротмистром на фронте…
Две девушки улыбнулись друг другу и обнялись, душою породнившись, каждая другой доверив чуткое движение своей души, тонко чувствующей жестокость и фальшь этого мира.
- И он мне друг, Сергей… Понимаешь? – Зина продолжала открывать подруге свои секреты. - Он так меня когда-то поддержал! Он рассказал с иронией, что сам – нелепый плод смешенья двух народов: народовольцев Дурново по матери и евреев Эфронов по отцу.
- Конечно, познакомь нас, Зинаида! И он мне будет также дорог, раз ты его так уважаешь, чтишь, - уверенно, не колеблясь, сказала София, как бы намекая, что она не осуждает подругу, по всему видно, влюблённую в чужого мужа.
Готгардт, поэтизируя в душе, растроганно продолжала откровенничать перед подругой.
- Мне двадцать один год. Я половозрелая самка. И я хочу любви.Что тут предосудительного?! Я хочу мужчину, понимаешь?!
- Ты любишь его, Сергея? – София заглядывала в потупленные глаза Зинаиды. – Тебе нужно замуж…
- Какие сейчас мужики, Софи! Все перевелись богатыри да витязи. Одна шваль митингует по тылам. Последние настоящие мужчины, защитники Родины, вон, в журнале «Искры» в некрологах остались…
- А Эфрон?
- А что Эфрон?  У него жена - Марина Цветаева, известная поэтесса, и две дочки: пятилетняя Ариадна и трёхмесячная, крошка совсем Иришка. Её в апреле Марина только родила.
- Ну и что! Ты тоже поэтесса!
- Ты что! Кто я и кто она! Да и не стерва я, не ведьма, не колдунья, не роковая женщина, чтоб мужа от детей отрывать, из семьи уводить. Нет уж! Видно, на роду у нас с тобой, Софа, валькириями быть и амазонками одинокими, без мужиков и без семьи.
- Ну, почему же без мужиков? – лукаво искрились глаза де Боде. – Мы, что с тобой, разве монашки? И мордой лица не вышли? Или телом неприглядны, фигурой корявые?! А?! Посмотри, сколько офицеров вокруг! Бравых фронтовиков-героев. И мы, и они – все заслуживаем счастья. К тому же - жизнь одна. И в ней лучше вспоминать, что сделано, чем то, чего не сделано. Пойми! Не зря ведь люди говорят: сучка не захочет, кобель не вскочет. Так что не затворничай, коль влюбилась. Захочешь дать кому – пускай и не жалей! Не думай о последствиях. Живи сейчас. Быть может, завтра нас уже не будет. Идёт война… И прапорщика век в такой войне не долог.
- Скажи мне, дорогая София, а у тебя самой была любовь? Была с мужчиной близость? – Зина доверчиво, как ребёнок, чуть приоткрыв ротик и затаив дыхание, во все глаза слушала, что скажет баронесса.
- Не знаю даже, что тебе сказать…
- Ну, ты кого-нибудь любила? Давай, рассказывай-рассказывай! Откровенность, подруга, за откровенность!
- Ну, любила… И даже собиралась выйти замуж. Только теперь сама не знаю, любовь это была или просто…
- Что?!
- Содомия…
- Да ну! Даже так? Ух, ты! Ничего себе! Ну ты, подруга, даёшь! Вот это кувырканья! Круто! Потрясающе!!!
- Да ну тебя!
- Нет-нет! Я искренне в восторге. Сейчас стихами буду говорить.
Скажи мне, не таи о страсти содомии,
Как можно пропускать любимого в очко,
Ведь чувств его, твоих две разные стихии
И валок их союз? Поведай мне о нём!
Поведай мне, Софи, подробности анала.
Как можно так любить, отдаться, не пойму!
Ведь попа – это, фи! Ведь там остатки кала…
- Там клизмой надо мыть. Готовиться к тому…, - подыграла подруге ритмом и рифмой строфы не стыдящаяся пошлости София.
- А ощущенья как?
- Безумные! О, Боги! Тебя возносит он на небо в этот миг!
- Я ж не решусь никак раздвинуть парню ноги…
- Смелее! Кто влюблён, бояться не привык!
- А если всё не так, как ты мне рассказала? А если это боль? А если будет кровь?
- Что ж, боли, крови в ней случается немало. На то она и есть страдалица-любовь!
Девушки безудержно рассмеялись своему искристому поэтическому экспромту.
- Ты знаешь, - переходя на серьёзный лад, по философски заговорила Зинаида. – я поняла вдруг, зачем нужна любовь на свете. Она дана нам свыше за страданья и от уныний, одиночества и злобы чтоб прежде смерти не сойти с ума. Жизнь без неё лишь разочарованье. Она – лекарство в мире безнадёжном. Она – Надежда, Вера и Любовь! И если мы хоть раз её отвергнем, распнём, обманем, предадим, попрём, то наши жизни без лучей её померкнут и в несусветный погрузятся мрак.
- Вот, хорошо ты истину сказала! Я точно так же думала о том. Прочти мне, Зина, что-нибудь из своего, душевного, лирического…
- Ну, я не знаю, - замялась Готгардт. – Это интимно…
- Но не интимней же открытой содомии?
- О! Нет, конечно, - заулыбалась, глядя на раскрепощённую подругу Зинаида. – Ну, слушай! Но, сразу скажу, я не Цветаева. Мне далеко до неё.
- Ну-ну! Мы поглядим ещё. Об этом не тебе решать, а слушателям и читателям твоим.
- «По тёмному сырому коридору
К тебе идти, как будто в старый склеп,
Где сводов мрак пугает мои взоры
И солнечный не проникает свет,

Где юность девы, полная смущенья
Томится, ускоряя сердца стук,
Предавшись грешным грёзам в заточеньи
И ждёт блаженства сладострастных мук,

Где в хладности могильной обстановки
С мертвецкой белизною лунной плоть
Не расточит кокетные уловки,
Уныния каким не побороть.

Младому пастуху под солнцем юга,
Возросшему на пастбищных лугах,
Вверяй же, моя юная подруга
ДевИчей робости невинный страх!»
- О! Шедеврально, Зиночка!
- Правда понравилось? – засмущалась, прищурившись, Готгардт.
- Конечно! Ещё бы!
- Ну, слава Богу! А то я боялась твоего строгого неприятия и разочарования, - улыбка снова засияла, гоня робость и смущение с открытого лица Зинаиды. – И ты, Софийка, что-нибудь мне тоже почитай! Из своего, из старых фолиантов…
- Там только прах и ворох склепной тли, - махнула рукой на просьбу подруги де Боде.
- Нет, всё-таки! Я настаиваю! – не унималась Зинаида.
София уговорам поддалась.
- Только это в стиле иронии стишок. Я ведь, в отличие от тебя, совсем не поэтесса и не собираюсь у Цветаевой мужа отбивать.
- Да ну тебя! – опять девицы-ударницы прыснули здоровым, румянцем задиристо-смущающего смеха.
- Ну, слушай такую стрОфу от Софы, - смешливо протянула баронесса, искажая ударение в слове строфа.
«Оберст Гюрхард фон Боде
Погорел на ерунде.
Не желають, слышь, оне
Пасть героем на войне.
Сколь его жене Грюнхильд
От него терпеть обид?
Ненавистен муж-герой,
Ей, готовой стать вдовой».
- Ха-ха-ха! Ну, балладница, ей богу! – искренне засмеялась Готгардт.
Это оживление и девичий смех привлекли к ним двух молодых юнкеров, тоже как и девушки готовящихся к шестнадцатому ускоренному выпуску прапорщиков. Ровесник Софии и без месяца двадцатилетний Леонид Колгушкин и девятнадцатилетний Михаил Григорьев, неравнодушно поглядывавшие частенько за стройными дефицами-офицерочками, на этот раз нашли прекрасный повод, чтобы подойти к своим симпатиям.
- Девчонки, вы о чём, как кобылицы ржёте? – смеялись напускно в подкате юнккера.
- Иди, гуляй, темляк! – презрительно юношеский порыв София охладила.
- Да ты сама темлячка! – взорвались негодованием юноши, поскольку обидное прозвище «темляк» юнкерам давали красногвардейцы, травя их везде на улицах за напускной офицерский пафос и патриотизм.
- Вали, сказала, прыщавый, нецелованный юнец! Ты – девственник?
- Ну, скажешь ещё тоже! – настырный юноша, краснея, отошёл.
Другой не отставал.
- А хоть бы даже так! К тому свои услуги я предлагаю вам, красавицам таким!
- Ты смотри! Ещё бы деньги предложил! Дурак! Мы не кокотки. К тому ж помолвлены, отвянь и отвали!
И девушки, и юноши, возбуждённые этой перепалкой и кокетливо поглядывающие друг на друга, разбежались по своим спальням. Время личное заканчивалось, подходили положенная вечерняя молитва и отбой.
***
 
В воскресенье, 23 июля, на Красной площади с утра построение – смотр частей Московского гарнизона. Выстроены в коробках Александровское, Алексеевское училища, шесть школ прапорщиков, первые батальоны 56-го и 57-го запасных полков. Особое место выделено женскому батальону. Все взгляды повёрнуты на молодых девушек в военной форме, по стойки смирно стоящих лицом к Кремлю возле памятника Минину и Пожарскому у Верхних торговых рядов. Напротив них на временно возведённой трибуне стоит руководство городом: с 11 июля выбранный новый городской голова эсер Вадим Викторович Руднев, ставленник Керенского. Ровесник Савинкова, тридцативосьмилетний худощавый интеллигент, лобастый, залысый, с острой тонкой эспаньолкой и густыми чёрными усами, со взглядом фанатика-революционера, с принципами, воспетыми ещё Чернышевским. Он стоит в окружении эсеров - гласных Мосгордумы. С ним рядом командующий военным округом генерал Верховский. Чуть в стороне зорко смотрит на ряды товарищ военного министра Савинков, а с ним дама в чёрном длинном платье под вуалью, словно Анна Каренина, печальная и таинственная, неприступная увядающая салонная краса – поэтесса Зинаида Гиппиус. Она всё время шепчет ему что-то на ухо, а он, небрежно склонившись к ней, криво и как бы нехотя улыбается.
Над площадью томит ожиданием выдержанная тишина. Наконец, её взрывает, разгоняя голубей на крыше Верхних торговых рядов, военный оркестр и сразу же заставляет сердца трепетать от волнения и энтузиазма блаженства. Из Кремля через Спасские ворота выходит процессия высшего московского духовенства. Идёт в полном литургическом облачении с 21 июня выбранный на Съезде духовенства Московской епархии архиепископ Московский и Коломенский Тихон, в миру Василий Иванович Беллавин, пятидесятидвухлетний седобородый архиерей в богато расшитом шёлковом саккосе с широкими рукавами и вырезом, в расшитых золотой нитью поручах на руках. Роскошная епитрахиль болтается концами на его груди, где переплелись с наперсным серебряным крестом на золотой цепи богато украшенная панагия Богородицы в округлой рамке, словно орден с восьмиконечной звездой. Богатый пояс затуживает подрясник с подризником скорого на ход священника, на голове его сияет митра-корона. С ним подле еле поспевает протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Иванович Шавельский, сорокашестилетний архипастырь всех верных чад Российской Православной Церкви в Русской Армии, с 9 июля выбранный на II Всероссийском съезде военного и морского духовенства товарищем председателя Всероссийского Поместного Собора, который уже засел в епархиальном доме в Лиховом переулке и замышляет возрождение патриаршества. Ведь 5-го июля Святейший Синод назначил уже открытие Чрезвычайного Поместного Собора Православной Всероссийской церкви на день Успения Пресвятой Богородицы – 15 августа 1917 года. И потянулись в Москву со всех губерний архиереи, протопресвитеры соборов, наместники лавр, настоятели монастырей и пустыней, клирики от епархий, представители духовных Академий и семинарий.
За архиепископом и протопресвитером тянется длинным шлейфом густая свита диаконов в белых парчовых фелонях и алтарников без головных уборов в одних крестоносных стихарях. Седые и косматые священники с вьющимися на ветру длинными кудрями патлатых косм, глядят на военных ангельски, но с налётом горнего превосходства. Священники идут к трибуне, благословляют архипастырей власти. Савинков вызывается помогать Тихону. Он берёт из рук его свиты серебряную кодильницу со святой водой и спешит по брусчатке Красной площади за устремлённым к войскам архиепископом. В руках Тихона кропило из Афона, пучок побегов базилика с рукоятью, которым он крестообразно разбрызгивает святую воду на лица, волосы и форму ударниц, счастливо щурящихся от этого благословения. Два диакона справа и слева от архиепископа несут подсвечники – дикирий и трикирий с длинными осеняльными свечами и осеняют ими выстроенное войско. Савинков, в штатском костюме, лысый с чёрной бородкой, поспешает с кропильницей, угодливо несёт освящённую воду. Архиепископ читает вслух молитву, благословляя русское воинство, машет в ряды солдат обмокнутой кистью со святой водой. Брызги летят во все стороны, окропляя счастливо морщуюся военную публику. Обойдя ряды, Тихон возвращается в голову колонны женского батальона и наставительно говорит: «Молитесь Богу – от Него Победа. Бог наш генерал. Он нас и водит – так говорил Александр Суворов, великий русский полководец».
Под бодрые звуки военного марша печатают шагом брусчатку георгиевские кавалеры. Идут с Георгиевским штандартом и иконами Николая Чудотворца и Георгия Победоносца. Наградное Георгиевское знамя – оранжево-чёрное полотно с крестом в навершии со знаменными кистями. Подходят к ударницам. Склоняют знамя над бритыми женскими головами, совсем лысыми, или полулысыми с чубами. Доброволицы склоняют головы, целуют знамя и иконы. Офицеры-георгиевцы и инвалиды войны покровительственно, по отечески улыбаются.
По площади громко несётся присяга. Ветер рвёт некоторые фразы и уносит вдаль клятвенный девичий порыв. До Савинкова планомерно доносится текст им же придуманной с Керенским новой присяги. Он всматривается в девичьи лица, с восторгом и трепетом пытливого охотника наблюдает красоту их патриотических чувств и мужественных проявлений. Одна доброволица в первом ряду, черноволосая, бойкая и невероятно красивая, захватывает его воображение и не выпадает из его памяти до конца мероприятия.
В один голос ударницы повторяют за офицером:
«Клянусь честью солдата и обещаюсь перед Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому Государству, как своему Отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Российского Государства. Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления Волею Народа при посредстве Учредительного Собрания. Возложенный на меня долг службы буду выполнять с полным напряжением сил, имея в помыслах исключительно пользу Государства и не щадя жизни ради блага Отечества.
Клянусь повиноваться всем поставленным надо мною начальникам, чиня им полное послушание во всех случаях, когда этого требует мой долг солдата и гражданина перед Отечеством. Клянусь быть честным, добросовестным, храбрым солдатом и не нарушать своей клятвы из-за корысти, родства, дружбы и вражды. В заключение данной мною клятвы осеняю себя крестным знамением и нижеподписуюсь».
Фоторепортёры щёлкают происходящее вспышками аппаратов, военные корреспонденты снимают документальную кинохронику.
Когда улеглись показные на публику страсти, вдоль рядов женского батальона чинно и важно, словно градоначальник, снова прохаживается Борис Савинков. За ним идёт в чёрном роковая дама Гиппиус. И командир батальона, оставной невзрачный старикашка-полковник что-то мямлит беззубо о повседневных заботах и быте казарм. Ветер-проказник колышит шляпку и вуаль дамы в чёрном, то и дело норовит подзадрать юбку, но слишком она узка, по монастырски длинна и непроглядна, не оставляет ветру и любопытным юнцам из московской толпы, мнушейся за военными рядами, никаких надежд. Среди публики слышен похотливый вздор: «Что за клоунада! Бабы в военной форме! Тьфу!» А Савинков, не слушая, батальонного начальника, хищным взором рыщет по женским рядам, ищет приглянувшуюся ему девицу и, не находя, одёргивает полковника в раздражении.
- Почему не все ударницы на построении после присяги?
- Все здесь, господин товарищ военного министра! –обомлел растерявшийся старикашка.
- У меня память на лица феноминальная. Вижу, что не все. Куда дели остальных?
- А, вы, должно быть, имеете в виду наших будущих прапорщиц? Так они это, с Александровским училищем ушли коробкой на Знаменку.
- Прапорщицы? – удивился Савинков. – Зинаида, ты слыхала? – в полоборота повернулся он к поэтессе Гиппиус.
- Народный патриотический порыв нельзя ничем обуздать! – восторженно произнесла дама. – Хотя, девушки в окопах, в боях, на передовой - это уже чересчур. Бедные жертвы жестокого времени! Это всё вы, Борис Викторович, с Керенским до чего довели уже страну?!
- Ну, будет тебе, Зи-зи!- любовно успокоил ревнивое возбуждение поэтессы её любовник, увидев, как она ловит и перехватывает его жадные взгляды, которыми он шарит по фигурам ударниц.
Но Гиппиус не унималась
- Что? Что они сделали, эти твои коллеги, бывшие думцы за уже четыре с половиной месяца власти?
- О, мы много что сделали!
- Да? Что например? Вы, эсеры, что вы сделали в деревне?
- Я не эсер уже. Об этом ты с Черновым говори.
- Землю крестьянам так и не роздали. Дождётесь, что большевики, которые уже переняли ваш лозунг «землю крестьянам», чем приобретают в народе реальную популярность, в отличие от вас, балаболов и демагогов. Большевики – люди дела, а не слова, бессильного, как и вы.
- Мы разгромили большевиков, - неприятно поморщился Савинков, его начинал раздражать этот разговор.
- Ха-ха! – раззадоривала только его дальше Гиппиус. – Разгромили они! Кого вы там разгромили? Вы только шуганули анархично настроенную толпу, а большевики, зарылись в недра масс и накапливают новые силы для решающей с вами схватки.
- Мы многих из них арестовали.
- А Ленина? Что? Ушёл. Бойтесь его прежде всего!
- Ленин скомпроментирован тем, что публично объявлен в газетах немецким шпионом. Предъявленные ему в том обвинения большевики никак не опровергли. И он трусливо избегает суда, прячется где-то в Финляндии.
- Арестуйте его или убейте! Без этой головы большевистская гадина уползёт в свою подпольную нору с политической арены и забьётся там в остаточных конвульсиях разложения.
- Надо будет и убъём! – огрызнулся бывший террорист. – Не первостепенной важности сейчас это вопрос.
- Как бы потом не стало поздно, - пророчески заглядывала в глаза любовнику чёрная поэтесса.
Савинков отмахнулся от этой темы, как от назойливой мухи.
- Хорошо, - никак не унималась Гиппиус, - так что вы всё-таки сделали толкового в стране, а, господа власть? Поменяли название председателей уездных земских управ, переименовав их в комиссаров Временного правительства?! Даже людей на постах по стране не сменили. Как были царские чиновники, так и сидят, ловко перекрасившиеся в ваши политические цвета. Волостной старшина стал зваться комиссаром волости, сельский староста стал комиссаром деревни. Зашибись политика!
- Мы сохранили общественный порядок, не допустили полной анархии, чего добивались большевики. Мы - гаранты соблюдения общественного спокойствия в противодействии захвату власти Советами. Мы заменили полицию милицией.
- Советы красную гвардию повсеместно создали.
- Мы её разоружили.
- Формально. Вы упускаете из под своего влияния армию.
- Мы работаем с армией. Мы опираемся на патриотические организации тыла. Мы формируем ударные батальоны, бригады, полки, преданные Временному правительству и Главковерху Корнилову.
- Дождётесь, когда он разгонит всех вас к чёртовой бабушке, к этой вашей Брешко-Брешковской, бабушки русской революции, с которой в Зимнем живёт теперь Керенский. Прогонит всех Корнилов и задушит русскую свободу, установив военную диктатуру в противовес пролетарской. А? Каков сценарий? Не страшно?
- Мы справимся, - зло улыбнулся Савинков. – Корнилов – наш человек! Сын казака. С ним мы ещё повоюем. Он на фронте восстанавливает железную дисциплину, громит и разгоняет солдатские комитеты, ввёл полевые суды. Теперь мы расстреливаем за дезертирство.
- Всю армию не расстреляете, когда она, повернув домой, полностью вам обвалит фронт.
- А что делать?
- Не знаю! Думайте, вы же светлые головы, в правительстве сидите. Так думайте тем местом, которым надобно.
Не найдя понравившуюся Савинкову красотку по рядам выстроенного перед ним батальона, он вместе с Гиппиус на открытой машине поехал на Знаменку в Александровское училище.
***
В белом длинном двухэтажном здании военного училища на Знаменке с его восьмиколонным портиком под массивным фронтоном, где уютное свил гнездо и кормил своих птенцов известный на всю Москву декорированный пеликан, кишел муравейник из снующих туда-сюда обер-офицеров из квартирующего здесь же Совета офицерских депутатов, адъютантов из штаба округа и представителей ударных батальонов и Союза георгиевских кавалеров. У двенадцати рот юнкеров шли бесконечные занятия в аудиториях на Знаменке по топографии, тактике, стрелковому делу, уставам, в лагерях на Ходынке по строевой подготовке, стрельбе из винтовки Мосина, пулемёта Максим и манёврам. Две тысячи курсантов лихо маршеровали и пели. Старший курс в количестве шести рот, принятый первого апреля, готовил 613 выпускников к своему 15-му ускоренному выпуску к 01 августа. И младший курс, набранный 01 июня, готовился к 16-му выпуску к 01 октября. В его шести ротах числилось до двухсот человек в каждой.
Прибыв в Александровское училище, Савинков с непокидающей его ни на миг, будто в чёрном трауре, Гиппиус, властно зашёл в кабинет начальника – генерала Геништы. Старый и больной интеллектуал от военной школы услужливо и поспешно вскочил со своего кресла, пролив на столе кружку недопитого чая.
- Ну, что же вы так нерасторопны, господин генерал-лейтенант! – пожурил его бывший терририст.
- Господин товарищ военного и морского министра! Жду вас! Предупреждён.
- А коли ждёте-с, так потрудитесь-ка мне пригласить сюда всех ударниц, проходящих в училище офицерскую подготовку.
- Они отбыли на Ходынку, на пулемётные стрельбы, - нерешительно возразил Геништа, обегая взволнованными глазами Савинкова и Гиппиус и ища у последней моральной защиты.
- Так вызовите их всех сюда сейчас же! – диктаторски взвизгнул, не терпящий возражений комиссар новой власти.
- Слушаюсь! – запинаясь, рапортовал начальник училища и позвонил адъютанту. И вскоре во Всясвятскую рощу на всех парах помчался мотор.
- Зачем тебе сдались эти девочки, я не понимаю, - хмыкнула за предложенным им чаем, когда они остались наедине, поэтесса.
Геништа убежал создавать видимость кипучей работы.
- Не нравится мне этот увалень, - громко отхлёбывал кипяток Борис. – Ишь, пригрелся тут на тёпленьком местечке. На фронт бы отправить эту собаку!
- Ну-ну, дорогой, - успокаивающе улыбнулась ему Зинаида. – Вояка из него скверный. Хочешь, просто отправь в отставку без содержания, смести и замени на более деятельного и верного тебе. Юнкеров сейчас не стоит забывать. Кто знает, быть может, именно эти мальчишки станут твоей опорой в критический момент решающей схватки с большевиками.
- Да, эти мальчишки и девчонки! Они – моя последняя надежда и опора! – съехидничал товарищ министра. – Потому и хочу их видеть, чтобы лично отблагодарить за службу и усердие от лица Верховного и министра-председателя.
- Ну-ну. Знаем мы, зачем ты их хочешь видеть. Очередную наложницу себе выбераешь, вампир ты этакий! Прелюбодей! Всех баб перелапал, паршивец в своём ведомстве и этих, последних девственниц новорожденной республики тоже хочешь пощупать. Эх, ты! При живой-то любовнице с благородным стажем!
- Да успокойся ты! Хочешь, мы будем втроём, как вы с Мережковским и Философовым?! Я, ты и эта девочка из батальона, которая так мне приглянулась на смотре.
- Ой ли! Согласится ли она на такое распутство! Едва ли!
- Куда она денется с канонерки! Я её военный начальник. Если она идёт в действующую армию, значит беспрекословно готова подчиняться приказам командования. Я – её командир. Я прикажу ей отдаться мне. Просто, пусть откровенно и грубо, но зато революционно прямо, без юлений. 
 После долгого и затянувшегося организационной нерасторопностью Геништы ожидания, приехавшие наконец дождались появления девятнадцати девушек в запылённой полевой форме. Пропахшие потом и запахом пулемётной смазки, они встали постройки смирно перед гостями в коридоре напротив двери кабинета начальника училища. Геништа, заикаясь, пригласил Савинкова и Гиппиус выйти к ударницам. Борис Викторович, лихо закрутив усы, и покровительственно улыбаясь, как главнокомандующий, вышел и заговорил с доброволицами.
- Мои орлицы! Отечество наше гордится вами и ждёт в вашем лице своих спасительниц Родины и народа! Поднимите упавшее знамя Русской армии подвигом своего мужества в суровую годину тяжёлых испытаний, выпавших на нашу долю! Не посрамите чести русского оружия! И да умножатся ваши дни доблестного и ревностного служения ратному долгу русской демократии!
Обегая глазами стройные ряды девушек, Савинков сразу заметил красивую брюнетку и медленно подошёл к ней.
- Доложите о себе, юнкер! – кивнул он недоумевающей его интересу девушке.
- Юнкер Боде! – козырнула товарищу министра баронесса.
- Ух! Хороша! – не удержался прелюдно выразить ей своё восхищение Савинков. – Пройдёмьте со мной в кабинет начальника. Я хочу с вами переговорить на предмет одного патриотического поручения, которое мне передал лично Александр Фёдорович.
София, смутившись и оглядываясь на подруг-сослуживец, зашагала за ним в кабинет Геништы. Савинков выпроводил оттуда начальника и по-барски развалившись в его кресле, благосклонно пригласил девушку садиться подле. Ревнивая Гиппиус, оставшаяся в кабинете тоже, чёрной тенью затаилась в дальнем углу.
- Как вас зовут? – спросил девушку Савинков.
- София Николаевна.
- Вы, случайно, не дочь генерал-лейтенанта Николая Андреевича де Боде?
- Так точно, товарищ военного министра, дочь!
- Называй меня Борис Викторович. Отложи уставы, мы с тобой поболтаем в неформальной обстановке. Как же, как же! Знаю хорошо твоего отца! Я был комиссаром в 7-й армии и объезжал в апреле 44-й корпус с проверками. Был и у него в 57-й дивизии. И он мне, кстати, рассказывал о тебе.
- Да вы что?
- Ей богу! Скучает отец по дочке.
- Я тоже ужасно по нему соскучилась, - София, когда разговор зашёл об отце, перестала волноваться и повела себя естественно, уверенно села и даже закинула ногу на ногу, по офицерски.
Савинков предложил ей папиросу. Она деликатно отказалась. 
Интимный разговор не клеился. Мешала проходная обстановка. То и дело в кабинет заглядывали офицеры, ища Геништу. Савинков, отвлекаясь, злился. Девушка, почувствовав какой-то подвох, снова замкнулась, едва открывшись, словно морская улитка, спрятавшись глубоко в свой моллюсковый древний панцирь. Борис докурил папиросу, грубо швырнув её на пол, встал, оправил смятую от сидения одежду и приказным тоном повелел временно быть при нём ординарцем и сопроводить его в штаб округа. Девушке-юнкеру ничего не оставалось делать, как выполнять приказание.
Закрытый мотор нёс де Боде с Савинковым и Гиппиус в гостиницу «Метрополь».
- Мне нужно оттуда позвонить в Петроград, - тоном, не терпящим возражений, сказал товарищ военного министра.
Он с Гиппиус ввёл Софию в его фешенебельный литерный номер с литерой «А» и приказал гостинничной прислуге принести сервированный ужин и зажечь гостинные свечи.
- Ужин при свечах! Даже так?! – с печальной ноткой усмехнулась поэтесса. – Мне ты никогда не устраивал таких интимных почестей.
- Повода не было, дорогая, - съехидничал, травя её ревность, бывший любовник-революционер. У тебя когда выпуск? – спросил он тут же Софию, давая понять Зинаиде, что она ему сейчас не интересна и вся последующая сцена ухаживаний за привезённой в отель хорошенькой девушкой с намечающимся с ней интимом, быть может, даже завоёванным силой, свершится сейчас на её глазах, оставляя Гиппиус невольной соучастницей и немым свидетелем происходящего.
- Первого октября, - робко проговорила баронесса, присев на антикварный диван с дорогой велюровой обивкой, высокой спинкой и резьбой из красного дерева.
Взгляд девушки был заворожён окружавшей её роскошью. Номер, который снял Савинков, был самый лучший в отеле, литерный, четырёхкомнатный с эркерным окном и видом на Большой театр. В гостиной стоял рояль, стены были отделаны натуральным шёлком. У окна стояло венецианское кресло и столик с инкрустацией. Захватывали воображение каминные часы. В полуоткрытой с намёком и приглашением спальне наблюдалось флористическое великолепие и пышное разнообразие средиземноморских цветов в изящной жардиньерке. Томный взгляд Софии блуждал по комнате.
- Здорово! – подсел к ней Савинков. - Давай вместе выпьем за твои успехи: за присягу, за скорый выпуск и производство в прапорщики пехоты, наконец, за твоего отца, начальника 57-й дивизией и за его блестящую будущую военную карьеру…
Подали «Вдову Клико». Брызнул звоном хрусталь бокалов. Савинков подсел к девушке ещё ближе. Она уже чувствовала на себе обжигающее дыхание этого сластолюбца.
- Которая зависит только от тебя, София, - отпив вина, продолжил полушёпотом приблизившийся вплотную к баронессе её настойчивый ухажёр.
Она подалась от него, откинувшись на спинку дивана. Савинков, наваливаясь, навис над ней голодным хищником, словно орёл над лебёдкой.
- Что вы имеете в виду? – юрко выскользнула из-под него София и проворно отсела подальше.
- Гм-гм, - на время смахнул с лица вожделение товарищ министра и фривольно напел любовную песенку,  – Ах, зачем на карусели мы с тобой, София, сели…
Девушка прямо смотрела ему в глаза и ждала ответа на поставленный ею вопрос.
- Ты рвёшься в действующую армию, а рассуждаешь, как наивная девочка, кисейная барышня, не знающая жизни. Не прикидывайся ребёнком! Будто ты не понимаешь, что нужно мне, как мужчине, от тебя. Выразимся так - сорвать твой цветок. Одна ночь со мной и ты в дамках. Устрою твоё будущее. И твой папА будет назначен в Генеральный штаб.
- Что вы такое говорите, товарищ военного министра! Я вам не проститутка! Как смеете вы предлагать мне такое унизительное постыдство! Вы оскорбляете мою дворянскую честь, честь дочери офицера! Если вы не извинитесь, я буду считать вас моим личным врагом и искать новой встречи, разве только затем, чтобы убить вас! – София в возбуждении порывисто встала и подошла к окну.
У Большого театра слонялась городская праздношатающаяся вечерняя публика.
- А что я такого сказал? – как бы извиняясь, полувиновато улыбнулся мужчина. - Зачем так болезненно воспринимать мою шутку? Я же не приказываю тебе, как будущему прапорщику, отдаться мне. Хотя, мне интересно, а ты выполнила бы такой приказ военного начальника?
- И не подумала бы, господин товарищ военного министра! – невозмутимо ответила девушка. – Вы можете приказать меня арестовать, посадить на гауптвахту, но и я в долгу не останусь. У нас теперь, слава богу, свобода слова. Я заявлю в прессу, какой вы мерзавец и извращенец, домогающийся невинной девушки, из патриотических чувств рвущейся на фронт на защиту Родины. А вы, пользуясь служебным положением, пытаетесь её склонить к половому сношению против её воли! В конце-концов, я уйду из вами опоганенной армии, уеду волонтёром во Францию и поступлю там во французский корпус и буду сражаться против Германии, хоть так, но всё равно за Россию!
- Ну что тебе стоит хоть разок переспать со мной? – пытаясь улыбнуться и успокоить возбуждённую от гнева и негодования девушку, понизил тон своей речи Савинков. - Я за одну ночь заплачу тебе сто тысяч рублей, новыми, керенками, хочешь? Могу и царскими, если пожелаешь. Ну, что ты ломаешься?! Подумаешь, раздвинуть перед нелюбимым мужчиной ноги и немного потерпеть! Велика заслуга! К тому же, насколько я знаю, ты не замужем. У тебя нет ни перед кем обязательств, ни моральных, ни церковных, ни каких бы то ни было.
Де Боде была ошарашена простотой и откровенностью таких мужских домогательств. Никакой поэзии чувств, никакой романтики пусть мимолётного увлечения. Ей грязно и грубо предлагался открыто, без стеснения и приличия, механический секс. Словно германская машина, какой-то фаллический железный монстр жаждал с нею поршневых фрикций. Баронесса сначала хотела, как девочка, закричать, но тут же взяла себя в руки, заставив трепет своей ранимой души подчиниться её силе воли, выработанной ещё в Смольном институте и укреплённой в Александровском военном училище занятиями и тренировкой тела и духа.
- Ну, не могу я так поступить! Как мне потом с этим жить? – немного погодя ответила она примиренчески, давая понять, что зла на комиссара Временного правительства не держит, но и не отступит от своих принципов никогда, скорее умрёт растерзанной.
- А не надо потом с этим жить. Смой и забудь. И делов-то, - перевёл всё в пошлую шутку Савинков и сам подхихикнул своему экспромту. - Я хочу тебя, пойми! Твои ведьмины голубые белки меня околдовали. Я сам не свой перед тобой сейчас. Я люблю тебя и готов всё, что пожелаешь, для тебя сделать! Я с ума схожу от безумного желания. Дай мне или я, не знаю, что я с тобой сделаю! Поверь, в моей власти сейчас невозможное в этой стране. И твой папА – мелкая сошка передо мной. Он вряд ли тебя сможет защитить от моих притязаний. Хочешь или не хочешь, ты всё равно будешь моей!
- Весь монолог сказали? Театрально как-то, не убедительно. Значит, я так понимаю, все маски сорваны? Всё по взрослому? – София остро сузила глаза, холодя и затемняя длинными чёрными полусомкнутыми ресницами взгляд, доводя его оттенки до отблеска воронёной стали пистолетного ствола.
- А здесь никто с тобой в детские игры играть не собирался. Не согласишься - я отправлю тебя на фронт в самое пекло, на бойню, в мясорубку, на верную смерть или ещё хуже – тебя там не убьют, но страшно покалечат, изуродуют тело и лицо и ты не кому не станешь больше нужна, сгниёшь в одиночестве, всеми забытая и отвергнутая, сдохнешь в каком-нибудь приюте для нищих и бродяг! Подумай об этом, крошка и не противься нашему обоюдному счастью. Тебе понравится со мной, уверяю тебя. Многие женщины были на седьмом небе от моих ласк.
Французский шарм, женственность и утончённая сексуальность баронессы довели товарища министра до совершенного безумия. Она околдовала его голубыми белками своих загадочно-красивых глаз. Савинков совершенно обезумел от похоти, сочащейся из всех его потаённых недр плотских желаний и грязных развратных фантазий изощрённого парижского круга, в котором он успел повращаться, будучи в эмиграции. Скомпроментировав себя перед этой девицей, он думал произвести на неё неизгладимое впечатление, а на деле вышло иначе – крепость была не только не приступной, но и давала жесткий отпор, способный сокрушить всю его шаткую теперь военную и политическую репутацию.
- Ты понимаешь, что я всё поставил на карту, открывши тебе свою страсть? – Савинков бешено вращал глазами, кипя в ненависти и угаре чувственного желания. – На кону моя репутация, военная и политическая, будущая моя судьба. Мне теперь нет пути назад. Или ты будешь моей, или я вынужден буду тебя убить, чтобы ты не разболтала бульварной прессе о моей выходке. Думай! И пока ты мне не дашь, здесь, в этих стенах, конкретный ответ, что ты выбираешь, ты не выйдешь отсюда! Эти аппартаменты станут на ближайшее время твоим местом заключения. Я еду в штаб округа и прикажу приставить сюда надёжных офицеров для охраны этого номера, объявив тебя немецкой шпионкой. Игры кончились, девочка: или я тебя отымею, или… тебя расстреляют!
- О! Даже так?! Скорее, я выпрыгну отсюда из окна, как осквернённая свобода и попранная вами любовь!
Савинков, весь потный и нервный, вышел из номера, громко хлопнув дверью. Умудрённая жизнью дама, Гиппиус подсела к отчаявшейся от угроз девушке после ухода её мучителя.
- Отдайся ему, глупенькая, - тихо, успокаивая настороженную стыдливость и гордость, увещевала роковая поэтесса. – Он всё равно добъётся своего и овладеет тобой, хочешь ты этого или нет. Он – титан революции, демон её священного террора и справедливого насилия. Он поверг трёхсотлетнюю глыбу романовского самодержавия. Он разбил кандалы узникам и вывел их из заточений и каторг. Он – Прометей, даровавший людям огонь свободы. А ты ломаешься с ним, как курсистка. Пойми, что его семя должно быть для тебя священным елеем, благославляющим твою юность на избранный тобою путь славы и героизма.
- Вы, дамочка, красиво тут всё говорите, но только пусть он вас благославляет своим елеем, а я не желаю пачкать свою честь об это паскудство.
Впервые Савинкову женщина дала отпор. Он, герой-любовник, до этого случая всех понравившихся ему барышень покорял своей харизмой. Все предыдущие его пассии сдавались под мощным натиском савинковского напора. А тут попалась женщина-скала, неприступная крепость. Удивление и ярость одновременно бушевали в нём неистовым штормом. Он ехал в штаб округа, по дороге обдумывая, как поступить с непокорной девицей, как её лучше наказать, чтобы тем самым выплеснуть разразившуюся в нём бурю эмоций. Однако в штабе Московского военного округа у генерал-майора Верховского его ждала телеграма от Керенского – «Срочно приезжай в Питер тчк Будем готовить Семью к высылке». Так Александр Фёдорович отбил зашифрованной строчкой приказ о том, чтобы управляющий военным министерством Борис Савинков срочно выехал к нему первым поездом в столицу для подготовки тщательно спланированной и охраняемой операции по вывозу семьи Романовых из Царского Села. Это новое дело чрезвычайной важности, мгновенно отвлекло узурпатора женских сердец от своей московской жертвы. Он, напрочь забыв о планах на свою узницу, помчался от Верховского прямиком на вокзал, бросив в Метрополе де Боде и Гиппиус, и уехал первым поездом в Петроград к Керенскому.
Итогом его стремительного отъезда через несколько дней стало скрытое от общественного внимания тайное отбытие бывшей царской семьи из Александровского дворца, где Романовы всё это время с марта месяца находились под домашним арестом, в Сибирь.
Первого августа с запасных путей Казанского вокзала тихо и непублично отправился железнодорожный состав под вывеской японской миссии Красного Креста маршрутом следования до Тюмени, куда он прибыл четвёртого августа. Оттуда далее по рекам Суре и Тоболу Романовы этапировались в Тобольск, куда они прибыли уже шестого числа. В пути следования царская семья сопровождалась усиленной военной охраной отряда Особого назначения, солдаты и офицеры которого были набраны из гвардейских стрелковых полков. Отрядом командовал штабс-капитан запасного батальона Лейб-Гвардии 1-го стрелкового  Его Величества полка, Аксюта, сопровождал бывшего царя комиссар Временного правительства Панкратов.
- Почему в Сибирь? – спросил Савинков Керенского.
Усталый диктатор с воспалёнными глазами и нервной полуистеричной манерой поведения, словно от боли или яркого света, сощурился в ответ и сжался на миг.
- Переговоры с Британией зашли в тупик. Георг Пятый, кузен Николая, этот «милый Джорджи», как называет его бывший русский император в семейной переписке, испугался, что, приютив у себя свергнутого царя, он вызовет недовольства и рост революционного настроения в самой Великобритании. Нам через МИД пришёл из Англии официальный отказ принимать Романовых.
- О! – удивился Савинков. – Ты читаешь уже переписку русского царя с английским королём?
- Поверь мне, дружище, - желчно усмехнулся Керенский, - живя в покоях императрицы в Зимнем дворце, каждый день открываю для себя и не такое. Просто диву даюсь, постигая целый мир, закрытый и недоступный доселе простому смертному, вроде меня, по своему богатый и красивый своими традициями и церемониальными ритуалами, которые, к сожалению, смела наша дикарка-революция. Только это между нами говоря. Не хотелось бы, чтобы ВЦИК Советов или кронштадская матросня узнали об этом.
- Что ты с ними церемонишься! Прими и реализуй предложенную Корниловым программу, завизированную, кстати уже мной и комиссаром Верховного Филоненко, и верши государственные дела и судьбы Родины без оглядки на эту сволочь.
- Мы на двенадцатое августа решили в Москве созвать Государственное совещание, призванное консолидировать все политические силы страны вокруг нашей программы. Это мероприятие должно укрепить завоевания революции, защищающей ценности демократии и свободы. А программа Корнилова – это прямой военный диктат, с которым вся прогрессивная левая социалистическая общественность будет в корне не согласна. Советы у меня в руках. Мы – сила, как никогда, Борис! Не того ли ты сам желал и приближал когда-то, когда готовил теракты на Плеве и великого князя Сергея Александровича?! И вот эти времена настали, полные свободы и революционной воли масс! Живи и радуйся новому времени! Нашему времени!
- Как знать, как знать…, - покачал головой Савинков. - Того и гляди, оно может для нас закончиться так же внезапно, как и началось. Поднявшись раз на гребне волны революционной любви толпы, ты можешь этой же толпою быть и сокрушён и низвержен.
- Корниловщина и генеральщина плохо на тебя влияют там, на фронте. Быстро повыветрился из тебя революционный пыл.
- Я становлюсь разумным и степенным государственником, в отличие от тебя, до сих пор кипящего революционной романтикой и глотающего её водяной болотный туман. Опасное это зелье, друг. Смотри не отравись его ядовитыми парами, дурманящими мозги.
На том два друга и вершителя русской революции расстались.

***
Заточение де Боде в «Метрополе» было нелепым и кратковременным. Сама Гиппиус, узнав, что Савинков сбежал и от неё тоже, оскорблённая не меньше Софии, выпустила девушку на свободу, благославляя её на святую месть негодяю. Но баронессе никому не хотелось мстить. Она почему-то верила, что вся эта вихрем налетевшая на неё неприятность, исчезла сама собою, столкнувшись с её решительностью. Но, в то же время подсознательно чувствуя возможность каких-то репрессивных мер со стороны начальства, решила ничем себя не компроментировать и образцово выполнять все требования службы. И с упругой лёгкостью освобождённой из клетки пантеры, она полетела в Александровское училище.
И вот перед ней, словно первый мужчина, пулемёт Максим образца 1910 года. С колёсным станком и броневым щитком, с патроном 7,62 мм. под винтовку Мосина 67-ми килограммовый скорострел с длиной ствола 72 сантиметра, плюющийся пулями в 600-900 выстрелов в минуту до закипания воды в его продольно оребрённом кожухе. Девушка осторожно и бережно проворной рукой скользит по его корпусу, неуверенно трогает затвор, теребит ручку засова, поворачивает тело пулемёта, держит ручку затыльника, нерешительно нажимает спусковой рычаг.
- Что? Что ты его теребишь, словно елду у мужика доишь?! – орёт на неё с похабной прибауткой инструктор на стрельбах и начальник пулемётной команды училища капитан Мыльников.
Девушка одергивает руки от пулемёта, словно обжегшись, и, не краснея на грубую мужскую пошлость, злится на свою неуверенность и робость.
- Для чего служит пулемёт Максим? – орёт ей прямо в ухо офицер, потому что соседний пулемёт ярится безумно длинной очередью и видно, как в соседнем гнезде, сёстры Мерсье одна давит на гашетку, другая перебирает, словно клавиши, капсули в металлической ленте на 250 патронов.
- Ты куда такую длинную очередь залепила, твою мать! – орёт капитан на Мерсье, вывернув шею из окопчика баронессы. – Куда так жмёшь гашетку?! Где прицельность стрельбы?! А ну, переходи на одиночные выстрелы!
И тут же, поворачиваясь всем корпусом к де Боде, Мыльников требовательно ждёт ответа на поставленный ей вопрос: «Ну? Я не слышу ответа, юнкер! Зачем тебе в бою пулемёт?».
- Для поражения открытых групповых целей и огневых средств противника на расстоянии до одного километра.
- А можно увеличить прицельную дальность стрельбы?
- Да. Километр – это прицельная дальность для горизонтальной или прямой наводки. При вертикальной наводке и стрельбе по нависной траектории достигается прицельная дальность до двух километров.
- Перечисли основные детали пулемёта.
- Короб, кожух, затыльник, затвор, приёмник, возвратная пружина, коробка возвратной пружины, замок, спусковой рычаг.
- Молодец! Фамилия?
- Де Боде.
- Теория – зачёт. Приноравливайся к стрельбе. Приму позже. Где у тебя второй номер?
- Сейчас подойдёт…
- Не порядок! Кто тебе ленту будет заправлять в бою?! «Сейчас подойдёт»… Зови срочно второго номера. А я пока пойду вон к тем сумасшедшим стрелкам. Ети их мать, куда бузуют такими длиннющими очередями! – и капитан, кряхтя, покидает окопчик Софии, куда уже стремительно подбегает Зина Готгардт, отлучившаяся за водой для предстоящего охлаждения ствола.
- Ну, как? – спрашивает поэтесса подругу.
- Пока теория. Давай заряжать!
В соседнем окопчике сёстры Мерсье на перебой талдычат капитану теорию.
- Пулемёт Максим применяется для поддержки пехоты огнём, для подавления огня противника и расчистки пути пехоты при наступлении или для прикрытия при отступлении.
- В обороне предназначен для борьбы с огневыми точками противника, для обстреливания открытых подступов…
Ночью София шёпотом после отбоя рассказала Зинаиде историю своего злополучного заточения в отеле и откровенных похабных домогательств к ней Бориса Савинкова. Готгардт, внимательно её выслушав, поддержала подругу.
- Это коршун был, а ты лебёдушка. Молодчина, что сумела вырваться из его цепких когтей. Такие твари насильничают обычно безнаказанно. Ишь, гадина, хватило ж ему ума, собаке, – решил воспользоваться служебным положением в своих гнусных развратных целях. И место-то какое для этого выбрал – отель «Метрополь»! Недаром его в народе называют «Вавилонской башней XX века». Это предел архитектурного совершенства, особенно его майоликовое панно Врубеля «Принцесса Греза» на фасаде.
- Давай, Зина, спать, - усталая шепчет София. – Завтра у нас с тобой занятия по стрельбам.
Но Готгардт всё не спит, она возбуждена. Девушка вновь и вновь вспоминает историю заточения баронессы.
- Ты знаешь, Софи, в марте, в журнале «Доброе утро» я прочла стихотворение «Лебёдушка», автора Есенина. Мне так оно запало в душу. Потом забылось, наслоилось много событий и впечатлений. Но твоя эта история разворошила воспоминания и оно снова перед глазами стоит. Послушай, там такие были строки…
- Я уже почти сплю… - пробубнила под нос засыпающая де Боде.
- Ты спи, а я тебе немножечко почитаю на память.
«Из-за леса, леса тёмного,
Подымалась красна зорюшка,
Рассыпала ясной радугой
Огоньки-лучи багровые.

Загорались ярким пламенем
Сосны старые, могучие,
Наряжали сетки хвойные
В покрывала златотканые…
…
… Распустила крылья белые
Белоснежная лебёдушка
И ногами помертвелыми
Оттолкнула малых детушек.

Побежали детки к озеру,
Понеслись в густые заросли,
А из глаз родимой матери
Покатились слёзы горькие.

А орёл когтями острыми
Раздирал ей тело нежное,
И летели перья белые,
Словно брызги во все стороны.

Колыхалось тихо озеро,
Камыши, склонясь, шепталися,
А под кочками зелёными
Хоронились лебежатушки».
В спальне тишина. Все восемнадцать уставших за день ударниц-юнкеров спят на правом боку. И только Зина Готгардт не спит. Учащённо бьётся её сердце, волнуется в груди. Назначил ей-таки свидание прапорщик 56-го запасного полка Сергей Эфрон, отправив жену с младшей дочкой в Крым. Волнуется, томится девица в предчувствии скорой любви, пусть шальной, пусть запретной, но такой волнительно-сладкой, такой желанной, что ради неё и стоит жить, и умереть, наверное, стоит. Хочет открыться она подруге, поделиться радостью и трепетом ожидания, но та уже спит. Зина молча, улыбаясь, разглядывает красивые черты лица Софии. И та, будто чувствуя её радость, тоже улыбается чему-то во сне.
После долгих и кропотливых занятий пулемёт стал, словно послушный конь, в умелых руках юнкеров-ударниц. Ровно и плавно струя пулемётных пуль огибала заданную прицелом траекторию и ложилась, достигнув цели, поражая выпиленные из фанеры фигурки германских штурмовиков в металлических касках-штальхельм. Стрельба из пулемёта была выполнена Софией успешно. А вот Готгардт с первой попытки не смогла сдать зачёт. Ей дополнительно назначили пересдачу. Сёстры Мерсье и Реформатская тоже блестяще сдали стрельбу.
Когда де Боде отстрелялась, довольный капитан Мыльников, улыбаясь, воскликнул: «На все двенадцать баллов! Ну, если бы вы учились на подпоручика, как до войны на двухгодичном курсе. А так, по нынешним меркам ускоренного курса прапорщиков – образцовый зачёт. Следующая! – позвал он к разряженному Софией пулемёту другую ударницу.