Любовь поправшие II. 9

Шестнадцатого октября рано утром к Финляндскому вокзалу в Петрограде подошёл пассажирский поезд, пришедший из Стокгольма. Из вагона вышел молодой человек лет двадцати четырёх – двадцати пяти, высокого роста и крепкого, коренастого телосложения в солдатской шинели с поднятым воротом, но с выправкой офицера. Патруль остановил его и проверил документы. При нём была справка от русского военного агента из Швейцарии, в которой говорилось, что податель сего документа является бежавшим из германского плена подпоручиком Тухачевым Михаилом Николаевичем. Преодолев столько мытарств и злоключений за два года и почти восемь месяцев проведённых в немецком плену, пять раз пытавшийся сбежать в Россию, русский молодой человек вдыхал наконец долгожданный воздух своей родины. Он стоял и глядел на привокзальной площади на Петроград и не узнавал своей столицы, как она тоже не узнавала и не замечала его. Мимо сновали трамваи, извозчики, ходили патрули матросов и солдат Красной гвардии, созданной при Военно-революционном комитете Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с целью обороны города от германского вторжения. Улицы шумели автомобилями, которых стало значительно больше за время, проведённое Тухачёвым в Германии. И лица людей, бежавших мимо по делам или снующей без дела и праздно глазеющей вокруг публики были другие, не имперские лица, покорные и смирённые бесправностью своего бытия, а нахальные, самоуверенные и задиристые наглые рожи свободной теперь Республики. Только мало проку было в этой свободе, голодом и разрухой доставшейся русскому народу, тянущему до сих пор на своём горбу тяжёлую лямку продолжающейся войны. Возвращенец порылся в карманах шинели и, нащупав там деньги, выданные ему военным агентом в Берне, кликнул извозчика.
- Куда прикажешь, господин-товарищ? – усмехнулся подъехавший ванька, подозрительно поглядывая на бедный вид своего пассажира.
- На Загородный проспект, к казармам Семёновского полка, - гордо ответил Михаил, садясь в одноколку.
- А денег-то хватит? – недоверчиво сощурился извозчик, - по нонешним временам индивидуальный извоз стоит дорого. Ежели нету, садись, вон в трамвай, доберайся с народом в давке.
- Хватит, не беспокойся. Трогай, давай! – Михаил закутался в шинель и зло поглядел по сторонам. Мимо зацокали под копытами старой клячи знакомые вымощенные булыжником мостовые. Подпоручик трясся вместе с экипажем и думал о своей судьбе. Сколько раз он передумывал эту мысль, которая стала мозолью в его голове, когда рвался на родину, томился, сидя в заперти, под арестом в чужой и далёкой стране. Он возвращался в Россию, словно граф Монте-Кристо или сбежавший с отрова Эльбы Наполеон, переполненный желанием исключительной мести всем и каждому и яростного реванша своей неудавшейся военной карьеры. А вся эта революционная лихорадка, поразившая страну и ослабившая её армию, была для него невыносимой катастрофой, в которую он отказывался верить и подыгрывать своему, с ума сошедшему народу, мелькающему мимо него по сторонам. А вертлявый бородатый кучерок, стоя на козлах, рысил по петроградским улицам, насвистывая себе под нос какую-то похабную песенку.
- Как живётся, старик, с новой властью? – надменно спросил путник кучера.
- Да как, - закряхтел старик, - с ней не соскучишься. Кажный божий день, что-нибудь да новое выкинет. Только и успевай привыкать к ним, к декретам ентим.
Оглянувшись, на пассажира, извозчик ухмыльнулся: «А что, ваше благородие, по прежним порядкам соскучились? Пади реставрацию монархии замышляете, ась? А той я, недолог час, в комитет о вас заявлю».
 - Да что ты буровишь, дурень! Какая к чёрту реставрация?! Я, вон, из германского плена домой возвращаюсь. Мне пообвыкнуть требуется к новым и непонятным пока для меня порядкам.
- Езжай-езжай, солдатик, да регистрируйся, где следует, не мешкай. В теперешнее время чёрт ногу сломит, неразбериха кругом. Прибивайся к своим, ежели ждут тебя, кто. А не ждут, иль забыли совсем, похоронили, иди в новую власть, она отщепенцев любит, даст тебе должность какую-нибудь комиссарскую и на фронт спровадит командовать разбегающейся по домам солдатнёй. Вся эта дезертирья шкурность заявляет тут патрулям, что, мол, с плена, с ранения возвращаются. А ни справок при них, ни документов подтверждающих, никаких.
- Ты смотри, какой бдительный выискался! – удивился Тухачёв. – Давай, езжай побыстрее, правь, смотри, на дорогу! Меня он ещё будет подозревать в дезертирстве!
Перед глазами сбежавшего из плена подпоручика мелькали томившие его лагеря: Бютова, Денгольм, Цорндорф, Губен, Бесков, Галле, Бад-Штуер, Миндена, Бекстен-Биструп, тюрьма Меппена, крепость Ингольштадт, Лехфельд, Пукхейм, откуда Михаил смог успешно в пятый по счёту раз сбежать, чтобы уже восемнадцатого сентября 1917 года благополучно перейти германо-швейцарскую границу.
На Загородном проспекте, куда он, наконец, приехал, расплатившись с ворчащим извозчиком, Тухачёв, назвав себя, потребовал на контрольно-пропускном пункте быть представленным перед командующим гвардии Семёновским резервным полком, к которому его тут же и повели в обнимку от самой кардегардии узнавшие, наконец, пропавшего без вести сослуживца офицеры и безмерно обрадованные его счастливому возвращению.
- Ну, брат, ты даёшь! – возбуждённо хлопали они его по плечу, стремясь прикоснуться к вернувшемуся с того света герою.
- Знали бы вы, сколько там русских солдат и офицеров томятся в плену. Кто их изволять будет?
- А! – махали рукой сослуживцы. – Сами сбегут, коли геройские молодцы. А если трусы, то им этот гнёт по заслугам!
- Кто у нас сейчас командир? – улыбаясь в ответ на приветствия боевых товарищей, спрашивал офицеров Михаил.
- Командира сейчас нет. Временно командующий действующим - полковник Попов, запасным – полковник Бржозовский…
- Попов, Александр Владимирович? Который командовал 11-й ротой в 1914 году?
- Он самый!
- А Бржозовский, это который? Наш семёновец, бывший адъютант 3-го батальона, штабс-капитан в 1914 году? Или командующий 44-м корпусом генерал-лейтенант Бржозовский Николай Александрович?
- Наш, семёновец, Раймонд-Фма.
- Неплохо он устроился. За какие-такие заслуги? А Ванечка наш, фон-Эттер куда делся?
- О, ты вспомнил, брат! Ещё в июле пятнадцатого сдал полк полковнику Сергею Соважу и уехал в своё имение в Финляндии, где до сих пор, должно быть, и скрывается. А после него уже трёх командующих сменить успел наш полк!
- А Соваж чего же?
- Восьмого мая 1916 года уже в чине генерал-майора на передислокации полка к Молодечно был задавлен лошадью, упавшей на него на всём скаку.
- Бедолага!
- Потом полк принял командующим полковник Тилло Павел Эдуардович. В декабре он стал генерал-майором и был назначен постоянным командиром полка.
- Тилло – храбрый офицер, не штабист.
- Сейчас он командир 1-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии. А с мая семнадцатого вместо него командующим Попов.
- Всё ясно. Энгельгардт, Борис, и ты здесь, в запасе?! – удивился Михаил, увидев, шедшего ему навстречу бывшего сослуживца по седьмой роте.
Теперь тот был в погонах поручика, на колодке которого позвякивали шесть орденов, в том числе и 4-й Георгий.
- Здесь, как видишь, - приветствовал его, улыбаясь, подтянутый офицер, - после ранения в глаз…
Подробный рапорт о пребывании Тухачёва в германском плену и бегстве оттуда запросил от него в письменном виде адъютант гвардии Семёновского резервного полка капитан Венцкевич. После составления рапорта Тухачёв попал, наконец, и к Бржозовскому. Командующий запасным полком, поляк по национальности, весьма удивился такому неожиданному и запоздалому возвращению в полк пропавшего без вести подпоручика.
- Ну-с, голубчик мой, рассказывайте, как это вас угораздило пропасть без единой весточки на такой длительный срок. Поведайте нам о своих мытарствах и злоключениях в плену, развейте наши сомнения, что вы не шпион, завербованный немцами и засланный в гвардейский полк.
- Если вы мне не доверяете, господин полковник, я готов уйти. Иначе смысла нет восстанавливаться в полку, если не возможно восстановить своё честное имя.
- Ну, это я так сказал, насчёт шпионства. Сейчас у нас повсюду шпиономания. Всех во вредительстве уличают. А заодно проверить хотел ваше хладнокровие, подпоручик. Я знаю ваше дело, храбрости вам на войне было не занимать. Но всё-таки, как же вам удалось сбежать из плена, ведь это было, наверное, сопряжено с колоссальными усилиями личной отваги, сноровки и выдержки?
- Я охотно вам всё расскажу, но позже. Мне нужно с дороги хорошенько помыться, а то не хватало ещё германских лагерных вшей занести в наши казармы. Вот, это настоящие шпионы-вредители и диверсанты, я вас уверяю, полковник.
Бржозовский рассмеялся и пригласил Тухачёва вечером к себе на квартиру во флигель, где они с супругой с радостью и любопытством приготовились выслушать исповедь офицера, чудом вернувшегося из небытия.
Отхлёбывая у командующего на квартире горячий чай и блаженно растянувшись в мягком уютном кресле, Михаил, закинув ногу на ногу, начал свой рассказ.
- Как вы, может быть, знаете, господин полковник, в плен я был взят вместе с тридцатью нижними чинами в немецкой атаке на участке нашей позиции у деревни Пясечно. Это случилось 19 февраля 1915 года. Из Пясечно с остановками я был перевезён немцами до солдатского лагеря Бютова, где временно провёл три дня и был отправлен далее в Штральзунд в офицерский лагерь Денгольм. Через два месяца я бежал с подпоручиком Пузино, переплыв пролив между Денгольмом и материком, и шёл дальше на полуостров Дасер-Орт, откуда, взяв лодку, думал переправиться по морю на датский полуостров Фальстер, до которого было всего 36 вёрст. Но случайно мы были оба пойманы через пять дней охраной маяка на берегу. После того, как я отсидел в тюрьме и под арестом, я был через некоторое время отправлен в крепость Кюстрин, в форт Цорндорф. Через три недели я был оттуда отправлен в солдатский лагерь Губен на солдатское довольствие за отказ снять погоны. Через месяц погоны с меня были сняты силой  и я был отправлен в лагерь Бесков. В Бескове я был предан суду за высмеивание коменданта лагеря, был присуждён к трём неделям ареста и отбыл их. Из Бескова я был переведён в Галле, откуда через три месяца в Бад-Штуер. Из Бад-Штуера шестого сентября 1916 года я убежал с прапорщиком Филипповым, спрятавшись в ящики с грязным бельём, которое отправляли в город для стирки. По дороге на станцию, в лесу, мы вылезли из ящиков и, так как немецкий солдат, вёзший бельё, не был вооружён, то очень нас испугался и не смог задержать. После этого мы шли вместе 500 вёрст в течение 27 ночей, после чего я был пойман на мосту через реку Эмс у Зальцбергена, а прапорщик Филиппов благополучно убежал и через три дня перешёл голландскую границу и возвратился в Россию. Поймавшим меня солдатам я объявил, что я русский солдат Михаил Дмитриев из лагеря Миндена, надеясь легко убежать из солдатского лагеря. Пока обо мне наводили справки, меня посадили в близрасположенный лагерь Бекстен-Биструп. Проработав там вместе с солдатами пять дней, я опять убежал со старшим унтер-офицером Аксёновым и ефрейтором Красиком. Через три ночи пути, удачно переплыв реку Эмс и канал, идущий вдоль границы, причём оба эти препятствия охранялись, я был пойман последней линией часовых к западу от Меппена, оба же солдата благополучно пробрались в Голландию. К этому времени я был уже настолько переутомлён, что не в состоянии был идти в солдатский лагерь и потому, назвавшись своим именем, я возвратился в лагерь Бад-Штуер, проведя несколько дней в тюрьме в Меппене. В Бад-Штуере я отсидел три недели под арестом и был отправлен в крепость Ингольштадт, в форт IX, лагерь для бежавших офицеров. Так как лагерь этот усиленно охранялся и не было возможности убежать, то я решил попасть в тюрьму, которая охранялась гораздо слабее. С этой целью на поверке я вышел из комнаты производившего её немецкого офицера. Однако сразу же меня в тюрьму не посадили, а предали военному суду. Тогда я решил сделать выпад против немецкого генерала Петера – коменданта лагеря и, когда он приехал в лагерь, то я разговаривал с ним, держа руки в карманах, не исполнил его двукратного приказания вынуть их, а на его замечание, что это мне будет дорого стоить, спросил: «Сколько марок?» Однако и за это меня не посадили в тюрьму, а опять предали военному суду. В скором времени по делу оскорбления унтер-офицера я был присуждён к шести месяцам тюрьмы, суда же по делу генерала не было, так как накануне, третьего августа 1917 года, мне удалось убежать с капитаном Генерального штаба Чернивецким. Начало побега было очень неудачно. Сразу же в лесу мы наткнулись на жандарма, который нас долго преследовал. Наконец, разделившись, мы побежали с капитаном Чернивецким в разные стороны. Жандарм стал преследовать меня, но через полчаса выбился из сил и отстал. Что стало с капитаном Чернивецким, я не знаю. Через девять дней я был пойман жандармом, объявился солдатом Михаилом Ивановым из лагеря Мюнстера, был помещён в лагерь Лехфельд, где отбыл наказание для солдат, и после был отправлен в лагерь Пукхейм. Там я работал вместе с солдатами три недели и наконец убежал  с унтер-офицером Новиковым и солдатом Анушкевичем. Через десять ночей хотьбы они были пойманы жандармами у города Шторгка, а я убежал и ещё через три ночи хотьбы перешёл швейцарскую границу у станции Таинген. Оттуда я последовал в Петроград через Берн, Париж, Лондон, Христианию и Стокгольм. Я обо всём этом подробно написал в рапорте капитану Венцкевичу.
- Да, я читал ваш рапорт, - глубокомысленно проговорил полковник, затягиваясь папиросой и обдумывая всё сказанное Тухачёвым. – Насколько прекрасна ваша память, господин подпоручик. Так взвешанно и последовательно излагаете все события, так досконально помните все наименования населённых пунктов и лагерей для военнопленных, будто в штабе разрабатываете план наступления, перед глазами держа карту местности, а не просто вспоминаете обо всём случившемся за почти три года.
- Эти почти три года, как вы изволите их называть, господин полковник, были насильно забраны у меня из жизни. Вам не понять, что чувствует человек, вынужденно находясь в длительном заточении, разве что из книг Дюма вы могли немного почерпнуть об этом, но и то, там всё слишком романтизировано, ведь предназначено для домашнего прочтения. А там, в лагере, день идёт, как месяц, наверное, в реальной жизни. Там считаешь каждую минуту и ждёшь бесконечно долго и думаешь, вспоминаешь и запоминаешь всё до мельчайших деталей, чтобы не сойти с ума.
- По вашей биографии, господин Тухачёв, хоть книгу писать, - кокетливо улыбнулась подпоручику моложавая жена полковника, которой этот молодой офицер очень приглянулся.
- А вы политически как, Михаил Николаевич? – спросил Тухачёва Бржозовский.
- А что, разве армия теперь уже не вне политики? – недоумённо поглядел на него Михаил, поднимая левую бровь.
- Армия сейчас – оплот революционной демократии. Она митингует, она управляется изнутри солдатскими комитетами. Она торгует, она ворует, она делает всё, что угодно, только не воюет.
- А вы как долго воевали сами, господин полковник? – острый вопрос подпоручика чуть было не поставил в тупик командующего резервным полком, из-за чего тот запнулся на полуслове.
- После батальонного адъютанта, я был начальником пулемётной команды полка. Потом ранение… Теперь начальник запаса. Но я помню, Михаил Николаевич, как вас называли в полку – Наполеоном. И я вижу, что вас нисколько не смущает это ироничное прозвище, данное вам сослуживцами. Давайте ка лучше выпьем за ваше здоровье – господин Наполеон! – попытался пошутить, сменив тему разговора, хитрый поляк Бржозовский.
А его супруга поспешила сгладить возникшую заминку слащавыми комплиментами в адрес подпоручика.
- И за ваши красивые лучистые глаза и чарующую улыбку!
Звон наполненных бокалов украсил наступившую долгую тишину. Полная луна светила в окно, заглядывая в открытую форточку, качаясь и запутываясь в искристых блёстках узорчатых кружев тюлевой его занавеси.
Тухачёв по результатам визита к полковнику получил от него разрешение на двухнедельный отпуск, чтобы уладить семейные дела, и на следующий день, семнадцатого октября, вечерним поездом помчался в Москву разыскивать свою семью.
В Первопрестольной следы Тухачёвых терялись. Москва была запружена приезжим из разных губерний народом. Голод гнал в более чем двухмиллионный город массу крестьянского люда из близлежащих окрестных губерний. Артели мешочников-спекулянтов с нанятой охраной из полубанд - полуотрядов бежавших с фронта вооружённых дезертиров с винтовками и пулемётами были хозяевами вокзалов и поездов. Нищие вдовы-солдатки или больные старики с котомками и чумазыми детьми шатались повсюду, прося милостыню. Бросалось в глаза наводнение города евреями из западных прифронтовых губерний, чего не было в 1914 году из-за имперской черты оседлости. Теперь еврейская молодёжь сновала и тут, и там, торговала, митинговала, патрулировала, ораторствовала, испектировала всё и вся в качестве комиссаров и представителей всяких комитетов, советов, профсоюзов и прочих общественно-политических организаций. Жадно бросались в глаза молодые еврейские девицы-проститутки, непуганно гуляющие по улицам и кокетливо зазывающие собой кавалеров, покручивающие полы своих длинных юбок и улыбающиеся прохожим военным. Скрежет и треск трамваев, гудки автомобилей, шум большого мастерового города заволакивал с дымом коптёрок и кочегарок сырую и пасмурную октябрьскую Москву.
Михаил с Николаевского вокзала поталкался на Садовом кольце в битком набитом народом трамвае линии «Б», которую москвичи называли «Букашкой». Букашка была моторным вагоном с прицепом. В него садились с тяжёлыми вещами, мешками и огромными баулами, через которые невозможно было пролезть. Сцепление у Букашки было разболтано. Вожатый, чтобы стронуть вагон, вынужден был дёргать прицеп после каждой остановки, после чего на него яростно ругались озлобленные пассажиры: «Полегче, олух! Не дрова везёшь!» Изрядно помятый в вагонной давке, Тухачёв перешёл на Бульварное кольцо, где ходили более чистые моторные вагоны линии «А» или «Аннушка» по странной этимологии московских пассажиров. На «Аннушке» он приехал в Александровское училище, чтобы в Обществе выпускников-александровцев навести справки о своих домочадцах, где находятся, получают ли за него какое-либо пособие.
И вот тут-то, поднимаясь по ступенькам своей родной альма-матер, там, где на мраморной доске лучших выпускников выбита была и его фамилия, Тухачёв негаданно-нежданно столкнулся с Софией де Боде. Она изменилась за это время, как он её не видел, похорошела, налилась соком сексуальной красоты, превратилась из худенькой пугливой институтки в уверенную в себе молодую женщину с роковым завораживающим взглядом серо-голубых бездонных глаз, чудно посаженных в этот умиляющий достоинствами привлекательности овал дорогого когда-то его сердцу лица. Она спускалась по лестнице, занятая какими-то своими повседневными заботами, и взгляд её скользил равнодушно-отстранённо по перилами, ступенькам, по стенам, по лицам бегущих навстречу юнкеров и офицеров. Но чуть только он коснулся фигуры Михаила, чуть зацепился, пробежавшись из любопытства по его семёновским погонам и офицерской шинели, обмакнувши негу взора в его силуэт, как лавина прошлых воспоминаний обрушилась на неё, снося голову и опрокидывая всю реальность творящегося вокруг бытия. Баронесса встала, как вкопаная и вытаращила, ничего не понимая, округлённые по совинному глаза на своего кумира, на божество своей девичей любви, утерянное, как ей казалось, безвозвратно, а теперь вдруг воскресшее и явленное снова, словно второе пришествие Христа.
- Миша! Мишенька!! Ты?! Жив?! – лирическим сопрано взвизгнула ошалелая от счастья девица, готовая броситься к нему на шею, но не решающаяся этого сделать по той лишь одной причине, что подсознательно ещё не верила в такую возможность.
Он посмотрел ей в глаза и увидел пропасть между ними, вернее между ним теперешним и тем, Михаилом Тухачёвым, каким он был до февраля 1915 года. Теперь между этими двумя Михаилами, словно пролегла глубокая многокилометровая линия обороны, со рвами наполненными водой, зарытая в укреплённые окопы и перетянутая сетью колючей проволоки. Душа и любовь остались там, за колючкой, а здесь, на этом берегу была лишь искромсанная преградами ненависть и злоба на неосуществимость его честолюбивой мечты. В её голодных до любви глазах распахнулась-разлилась целая бездна невычерпанных, неистраченных долгим ожиданием чувств. Он же ничего ей больше не мог дать, кроме плотской утехи.
Захваченные друг другом, они потерялись во времени и пространстве. Почти полная, чуть убывающая луна горела мраморным оттиском на белой, молочной плоти обнажённой молодой женщины, озаряя все её прелестные очертания. Тухачёв голодным волком после длительного полового воздержания в плену набросился на неё и стал мять, кусая груди, облизывая гладкие крутые бёдра и плоский живот. Его рот от перевозбуждения при этом пускал обильную слюну. Он долго не мог ждать, поспешно и требовательно раздвинул её колени и вошёл в неё бешено, словно стремительной атакой в сдавшую оборону крепость или, штыком пробивая себе дорогу в яростной рукопашной. Движения его были напористы и резки. София, опустив голову на бок, стонала в неге и сладострастии и шептала чуть слышно: «О, мой хороший!». Под этот сладкий женский стон и нежный шёпот он вскоре кончил, пробивши ворота её лона своим штурмовым тараном и выплёскивая, салютуя прорыв чувственным взрывом, словно полковой артиллерией. Иссякнув первым запалом энергии, он сел на неё, распластавшуюся под ним, и долго глядел на её матовые груди с торчащими сосками, на лицо, запыхавшееся и раскрасневшееся, на волосы, растрёпанные и сбившиеся на лоб. Потом слез, лёг рядом. Они лежали обнажённые, молчали, слушали, как стучат сердца друг друга. Забили полночь казённые большие часы с кукушкой. Медовая сладость губ и всего тела Софии сводила его с ума до утра. Он таял, как воск свечей и капал капелью бушующих в нём страстей, опадая и поднимаясь вновь, словно пловец на гребнях штормовых волн. Но сказка ночного свидания подходила к концу. Уже брезжил в глаза молодой рассвет, подглядывая за бысстыдством уединившихся молодых людей в расщелины неплотно задёрнутых штор, а они всё никак не решались начать разговор о совместном будущем. Михаил холодным и отрезвляющимся после хмельной ночи рассудком понимал, что его, их общего будущего, не будет. София, чувствуя, что что-то не так, не торопила события, чутко выжидая подходящий для объяснений момент.
- Сегодня четверг, девятнадцатое, - наконец, нарушая чувственную тишину, заговорил Михаил.
Он встал и бодро распахнул окно в их номере гостиницы, глядя на медленно пробуждающуюся Москву.
София, закинув руки за голову, зевая и тормоша свою роскошную густую шевелюру, сладко потянулась, сбивая длинными и стройными ногами на пол мешавшее любовникам всю ночь большое шерстяное одеяло в шёлковом пододеяльнике.
- Ума не приложу, где мне искать родных, - продолжал Михаил. - Взял отпуск на две недели, думал, найти маму и сестёр в Москве, а ничего не вышло. Хотел в союзе выпускников-александровцев что-либо узнать…
- Мавра Петровна с дочерьми уехала в Чембарский уезд Пензенской губернии, в деревню, - невозмутимо промолвила де Боде. – А Александр здесь, в Москве, учится после консерватории в школе прапорщиков и служит в военном оркестре трубачом.
- Как? – удивился Тухачёв. А ты откуда знаешь?
- Я с ними знакома, - улыбнулась баронесса. - Сама провожала их на вокзал в июне. Продукты им возила из имения, пробивала пособие на тебя.
- Даже так… Спасибо тебе, что не оставила их в трудную минуту. Что ж…, в полк мне нужно возвращаться только тридцатого, в понедельник, - повеселел Михаил. – Ты поедешь со мной к моим в Пензенскую губернию? Посмотрим, как они там опомещичились.
На последней фразе он криво усмехнулся.
- Я бы с удовольствием, - чуть помедлив, сказала София, - но у меня служба. Я состою при штабе Московского военного округа.
- Пошли их всех к чёрту! – грубо сказал Тухачёв, от чего у баронессы неприятно передёрнуло что-то внутри.
- Я не могу…
- Я тоже служил верой и правдой и что получил в замен? Списали и забыли… По мне так - такая игра не стоит свеч.
- Ты изменился…, - задумчиво проговорила София. – Прежний Михаил никогда бы так не сказал.
- Прежнего Михаила уже нет, - оборвал её рассуждения Тухачёв. – Он умер там, в плену… Во мне всё прежнее перегорело, отжило…
- А я? – вопрос баронессы на долгую паузу повис без ответа.
Зловещая тишина сумеречного утра угнетала. Наконец, Михаил медленно и нехотя стал говорить.
- Пойми, во мне ничего не осталось от прежнего Тухачёва, от того наивного мальчика-романтика, которого ты знала и любила раньше. Теперь во мне только злоба и цинизм. Любовь… Я растерял её, как падшие святыни. Я больше не умею любить. Гляжу в себя и чувств не нахожу, животные инстинкты только. Я умер там, в немецких лагерях после двух лет и семи месяцев плена, морального тупика и краха всех надежд. Тебе этого не понять. Может быть, со временем, я и оттаю, но сейчас только лёд в груди. Мне нужно время, чтобы прийти в себя...
После этих слов опять повисло долгое и неловкое молчание с кривыми полуизвиняющимися улыбками Тухачёва, глядевшего на баронессу, словно бессильный любовник, извиняющийся за свою мужскую слабость. Де Боде встала, быстро оделась, причесалась и подошла к нему с прощальным поцелуем. Интуитивно чувствуя его надломленность души, она всё равно упрямо, по- женски верила, что сможет своей любовью воскресить в нём былой огонь. Михаил хотел её обнять, но София ловко отстранилась и поцеловала его в лоб, сказав на прощание.
- Езжай домой и разберись в себе. Я буду ждать тебя, как прежде, как всегда.
София уходила от любимого решительно, не показывая вида, а на душе у неё было тоскливо и сжималось сердце. Хотелось плакать, и брызнувший внезапно утренний дождик выручил её, скрыв душевную слезливость. Чтобы прогнать от себя нелепо нахлынувшие чувства, девушка поехала прямо на Пречистенку, дом 7, в бывшую усадьбу Всеволожских, где в громоздких формах псевдоклассицизма в четырёхэтажном здании с фасадом из двенадцати коринфских полуколонн, размещался штаб Московского военного округа.
***
От былого имения Вражское в Чембарском уезде Пензенской губернии к лету 1917 года осталось одно название, да и то, потому что его носила близлежайшая деревенька, выросшая некогда в самостоятельную общину из бывших помещичьих крестьян. Мавра Петровна с четырьмя дочерьми вернулась в свой заколоченный дом, оставленный Тухачёвыми в начале 1914 года и пустующий более трёх лет. Это старое, осевшее местами строение со всеми своими хозяйственными постройками, более походило на сельский хутор, нежели на бывшую когда-то усадьбу помещиков Тухачёвых. Запустение, царившее в нём, успело пустить здесь свои огрубелые корни. Мыши прогрызли пол в доме и сквозняки пронизывали его дырявую крышу. Хозяйственные пристройки были разграблены, амбарные замки были срезаны или перекушены, двери и ворота сняты с петель или сорваны, местами болтались, взломанные, из-за которых чёрной могильною мглою зияла разруха и пустота. Плотные шторы, густо закрывающие окна в заколоченном доме, покрылись седой паутиной и пылью. Скромная мебель была вся зачехлена, словно хозяева собирались её перевозить с собой. Тусклые и давно немытые окна старушечьими глазами, сощурясь, неприветливо встречали нежданных гостей. Ещё с начала весны революционно настроенный волостной совет реквизировал весь сельхозинвентарь имения и землю, числящуюся за Тухачёвыми, в пользу местных безземельных крестьян, которые не являлись домохозяевами и работали по найму у кулаков, либо в сезонных артелях в городах. Однако на это пожаловался в Чембар сосед Тухачёвых, бывший офицер Кирпичников, и из города вскоре прибыл карательный отряд с уездным военным комиссаром Временного правительства, тоже бывшим офицером Шильцевым, лидером эсеров в уезде. Он быстро навёл порядок, вернув землю и не весь найденный инвентарь бывшим хозяевам. А когда Мавра Петровна заявила свои права на дом и землю, поселившись во Вражском, Шильцев стал частым гостем в её доме. В округе поговаривали, что ему особо приглянулась старшая дочь Мавры Петровны шестнадцатилетняя красавица Софья, белая, утончённая, плавная, как лебедь, рдеющая румянцем при появлении бойкого и симпатичного вдовца-комиссара. Шильцев помог организовать сподручный ремонт дома, нанял Мавре Петровне работников по хозяйству.
Сельский сход крестьян-домохозяев, руководствуясь добродушием общинной своей традиции трудовой солидарности и достолыпинской ещё круговой поруки, не смотря на то, что деревня уже около десяти лет жила в основном единоличными хозяйствами, поделив крестьян на кулаков-мироедов и наёмных батраков, и оставив в общинном владении лишь незначительную часть самой неплодородной мирской земли, выделил Тухачёвым всем миром две коровы и две лошади, помня доброе отношение к селянам прежней владелицы имения, старой помещицы Софии Валентиновны, лечившей когда-то безвозмездно крестьянских детей.
- Ты, Мавра, пойми нас, - говорил на сходе, сняв картуз, в опоясанном кушаком двубортном полукафтане из льняной холстинки, застёгнутом встык крюками на левую сторону, из под которого видна была нарядная рубаха-вышиванка, бывший вражский староста, а ныне звавшийся комиссаром деревни старик Игнат Пузиков, - мы твою свекруху чтим. Сколько она нам леса простила! Сколько детей лечила! И всё бесплатно. Скотина и та добро помнит. А мы что же? В память о Софье Алевтиновне прими от нас, от сельского обчества, эти скромные дары – и указал на двух низеньких коров и рыжих кляч, истошно мотавших хвостами от назойливых слепней.
- Нам бы земли немного добавить. Эта-то, при усадьбе, худая совсем, - сетовала ему на крестьянские свои невзгоды Мавра Петровна.
Он качал головой, хмурился в знак согласия и продолжал.
- Думаем миром осенью передел учинить общинной земли, тогда, мать, и тебе достанется по количеству едоков. А то, может, всё-таки, уездный комиссар в жёны возьмёт старшую твою дочь, тогда, того и гляди, разбогатеете и без нашей помощи.
- Эх, кА бы, да ка бЫ, - кряхтела в ответ мать Тухачёва.
Осенью вернулось в Чембарский уезд много солдат-дезертиров, с оружием и злостью на власть, довёдшую страну до последней мочи. Вместе с наплывшими из городов залётными батраками-артельщиками, никогда не имеющими своих хозяйств и не участвующими в делах общины по выплате общего поземельного налога, эта братия стала по сёлам мутить народ, подбивая на анархию и беззакония. Они шатались по деревням, портили девок, спивая их и насилуя, днями напролёт не вылезали из ренсковых погребов, а по ночам, пугая и грабя проезжих селян, запоздало возвращающихся из волости или уезда, стали чинить самосудные расправы и убийства над бывшими земскими начальниками, попадающимися им или выслеженными ими загодя. На сходах по сёлам они орали дурные призывы пускать красного петуха, как в девятьсот пятом году, и грабить господ. Во Вражском один такой смутьян в солдатской шинели и с драгунским карабином на плече высказал как-то во всеуслышанье перед домом старосты следующее.
- Нечего вам, мужики, у себя на селе кулака-мироеда разводить, пузо ему откармливать, чтобы он на вашем горбу восседал, вас же, как скот свой тягловый, погоняючи! Общину вам нужно воссоздавать, только заново, социально справедливую, коммунию! Прежняя община на руку лишь богачам: старостам и старшинам, да кулакам-эксплуататорам. Беднякам надобно сейчас друг за дружку держаться. По одиночке пропадёте – обидють. Надо гуртом свои права отстаивать за социализацию земли, как говорит партия эсеров!
- Ни кола, ни двора у него нет – батрак, безземельник. Ни собственности, ни своего хозяйства, а туда же, в ораторы записался!– урезонивал его староста. – А ты потрудись, не ленись, да заработай своим горбом на свои тяглы, с которых общине считают поземельный налог! Вот тогда и высказывайся на миру! Что твоя партия говорит насчёт того, чтобы на земле потрудиться, а не бездельничать, не мотаться по кабакам, да шалавам?!
На что солдат-дезертир вскидывал карабин, перещёлкивая затвор, и орал неистово: «Застрелю паскуду! Будешь мне тут указывать, гнида, что делать! У-у-у, буржуйское отродье! Корниловские недобитки! Кончилось ваше время! Скоро всех вас повыведут на чистую воду наши комитеты!»
Грозился солдат, но уходил, освистанный всей крестьянской толпой. А на подворьях, в полях и на сельской площади перед церковью всё более говорилось про меж крестьян о грядущем голоде и на его почве братоубийственных распрях.
Так, обустраивая в неспокойной обстановке надвигающейся всеобщей катастрофы своё нехитрое хозяйство, семья Тухачёвых готовилась к голодной зиме, запасаясь и приторговывая молоком и кисломолочными продуктами, обменивая их на ближайшем сельскохозяйственном рынке у мешочников на другие продукты и товары повседневного спроса, нужные в деревенском быту. Помогал по хозяйству и Шильцев, порой пригоняя из Чембара во Вражское каких-то отрабатывающих всякие повинности тёмных личностей из почуявшей вольность анархии местной округи. Намёки уездного комиссара Мавре Петровне на сватовство её дочери становились всё настойчивей и откровеннее и к середине октября проявили себя в прямом и открытом предложении выдать Софью за него замуж.
- Я в долгу не останусь, достопочтенная Мавра Петровна, - увещевал тёщу-мать сладкими речами навязчивый зять-женишок, - хозяйство всё ваше будет на мне, и выкупа, и приданого привезу две подводы, тканей шелковых, утвари всякой барской и снеди из погребов чембарских, реквизированных у врагов народа. Всё, что душа пожелает, у вас будет. И сверх того.
- Я то что, моё дело вдовье. У дочери спросить надобно, любы ли вы ей. Езжайте пока с Богом. Мы всё обсудим здесь в тесном бабьем кругу, а завтра утром прибывайте на наше решеньице.
Раскланялись по-сватовски тёща с зятем и, как он со двора укатил на лёгком тарантасе, Мавра Петровна в горницу к Софье спешит – вопрос скорый и важный, решения требует. Шестнадцатилетняя дочь – девка на выданье, фигурой и статью, ну вылитая невеста, прямо свадьбу гуляй, а вот по характеру в папеньку, чистая сорвиголова.
- Люб тебе, дочь, этот жених или нет? – спрашивает её мать, с натягом, с надрывом даже небережёных нервов. - Ты не серчай, Софьюшка, я ведь добра тебе только желаю, - Мавра Петровна обнимает свою ненаглядную старшую, - но положение наше сейчас таково, что без мужиков мы, а время нынче, ох, какое суровое, не пощадит оно нас, ежели мы к нему не подготовимся. Некому нас кормить… Одни мы на белом свете, без мужиков-кормильцев. Ни на Кольку-фармацевта, ни на Сашку-виолончелиста надёжи шибкой нету. Сами бы в городе прокормились, не сгинули. Время сейчас трудное. А этот уездный, вроде ничего, и лицом, и статью пригож, и хозяйственный дюже, и хват, и положение имеет в уезде, а это значит, будешь при нём, как у Христа за пазухой, что по нонешним временам не последнее дело, родная. Лучше бы, конечно, чиновника нам какого-нибудь из промышленного комитета или коммерсанта по богаче отхватить, только где они сейчас, на дороге ведь не валяются. А этот эмиссар продразвёрсткой занимается, значит, сыта и обута будешь при нём всегда. И нас не забывай, сердечная. Мать вон свою пожалей, сорок девятый год ей пошёл – одна вас на горбу тащит. О сёстрах своих меньших подумай. Ольге, вон, только четырнадцать исполнилось, не велика взрослость, помощницей моей после тебя главной в семье остаётся. Лизке двенадцать, а Машке и того, только десять годочков исполнилось. А сейчас им какая учёба? Разруха везде. Казённое образование только военное. А на фабрику в Чембар жалко мне их отдавать, в монастырь и подавно. И так сиротками при одной мамке растут, так неушто им всю жизнь перечёркивать этой проклятой обездоленностью?! Вот был бы Мишенька живой, уж он-то это так не оставил!
Мавра Петровна всхлипывала и утиралась платком. Софья, слушая мать, сначала рвалась противиться ей, выказать свою гордость и свободолюбие, но тяжкий груз семейного бремени ложился на её девичьи плечи, отягащяя ответственность и преждевременную взрослость не знающей романтического эгоизма юности девушки. Она потупляла глаза и тихо, не переча матери, со всем соглашалась.
- Ну, и слава Богу! – облегчённо вздыхала мать и целовала-благословляла невесту на выданье.
И только сложился уклад на подготовку к свадьбе, как грянуло, словно с ясного неба, молнией с громом – явился нежданно-негаданно матери – сын, а сёстрам – родной брат Михаил. Он приехал в офицерской шинели из Пензы в субботу 21 октября, в аккурат в годовщину восшествия на престол Его Императорского Величества Государя Императора Николая Второго, как значилось в православном юлианском календаре, воткнутом в красном углу дома в ризу старинной иконы Богородицы. Мавра Петровна ахнула, как чуду, и выронила из рук сито и чан с мукой. С утра она замесила тесто, думала страпять пельмени. Сёстры, визжа, как полоумные и опережая одна другую, кинулись обнимать брата. Он каждой вручал привезённый из столицы гостинец – тёплые шали, цветастые платки, юбки и кофточки, серьги и бусы, одаривал родных, словно приплывший из-за моря ухарь-купец. Слёзы радости и безмерная волна счастья накрыли семейство Тухачёвых в тот вечер и всю ночь, долгую, оживлённо-бессонную, с обильными кушаньями, бесконечным чаепитием из вновь и вновь растопленного самовара и беседами, рассказами про войну и бегство из плена, про мытарства и трудную жизнь в тылу. Мать не отпускала теперь сына от себя ни на минуту. Даже в уборную шла за ним следом, на что он, краснея, оборачивался и делал ей неловкое замечание. Она в ответ смеялась, как девочка, и крестилась, отмахиваясь рукой, прикрывая рот платочком, как вылитая богомолица. Михаила водили за руки, садили вновь и вновь за стол с явствами и садились все гурьбой подле него, восхищённо разглядывая его всего, боясь, что он вновь исчезнет, как дым, как привидение. А он любовно глядел на родных. Девушки-сёстры казались ему одна другой краше, сияющие улыбками на малиновых выкрученных бантиками губках, набухшие почками острых грудок под обтягивающими кофточками. И взоры его невольно, по долгу останавливались на их стройных изгибах стана, на тонкости талий, на длинных и резвых ногах в цветастых юбках, бегающих, словно порхающих, как крылья бабочки, по двору и по дому. Мавра рассказала сыну о готовящейся свадьбе Софьи с комиссаром Шильцевым из Чембара.
- Что за Шильцев такой, покровитель выискался? – недовольный самой идеей беззащитного вдовье-сиротского положения своих женщин, высказался Михаил. – Шильце у него в одном месте свербит, женихаться торопит. Мы сперва на него поглядим, сестра, - обнимал он Софью, - а потом решим, выдавать тебя за него замуж или нет!
- Да как же, сыночек, - роптала смущённая мать, - ведь она уже ему сосватана и выкуп за неё приняли…
- Как приняли, так и отдадим! Невелика заслуга! Ишь ты, благодетель нашёлся!
- Миша, ты с ним помягче всё-таки. Он в воскресенье приедет, в церковь вместе с нами пойдёт.
- Вот мы и поглядим на женишка. Я за кого попало сестру свою отдавать не собираюсь!
Мать, хоть и охала, да причитала в тихую, но в глазах её светился теперь счастливый блеск. Наконец-то мужской, решительный нрав заступника утвердился в их доме.
Михаил с интересом наблюдал за своими сёстрами, выросшими без него. Оказалось, что он их почти не знал. Всё его подростковое общение фокусировалось только на братьях и самой старшей сестре – Надежде, умершей в двадцать три года при неудачных родах. С осени 1904 года, то есть с одиннадцати лет, Михаил постоянно уже не жил в семье, уезжая подолгу сначала в гимназию, потом в кадетский корпус, затем в военное училище. А в это время у него рождались и подрастали четыре младших сестрёнки, каждая по особенному интересная и выразительная. Софья была похожа на отца. Ольга вся повторяла мать. Лиза была интересная смесь разных кровей и чем-то отдалённо напоминала умершую сестру Надежду. А младшая Мария, не по годам крупный и развитой ребёнок, уже формировалась в девушку, словно скороспелое деревце, хотя ей только исполнилось десять лет, и чертами лица, особенно глазами, огромными, серо-голубыми, на выкате, и даже повадками походила на вернувшегося из плена брата. Сёстры любили музицировать и играли на старинном бабушкином фортепиано, на котором когда-то играли и Михаил с умершим братом Игорем, когда они затевали домашние спектакли, а родители и бабушка так любили их наблюдать в долгие зимние вечера. Всё это так трогательно вспоминалось теперь Тухачёву, словно из другого мира, из прошлого века, в который уже не было возврата. И хоть лет-то прошло всего ничего, а вот, погляди-ка, Софья уже на выданье и вскоре её заберёт к себе новоиспечённый муж. На самом деле Михаил это только так, в пылу беседы, высказался грубо и решительно насчёт замужества сестры. В душе он уважал любой её выбор, понимая, что девушка сама имеет право на самоопределение и только искренне хотел ей помочь утвердиться в её праве на личное счастье. Он так же, как все домочадцы, с трепетом ждал воскресенья, чтобы взглянуть на её жениха и познакомиться с ним. И ждать-то пришлось недолго. Под утро только заснувший, Михаил был разбужен весёлым и оживлённым разговором на кухне, где среди вчерашних, привычных теперь его слуху женских голосов басил какой-то новый, фамильярно-самонадеянный мужской голос. Михаил накинул на исподнее шинель и хотел выйти во двор, как тут же в сенцах и столкнулся с Софьиным женихом, комиссаром Шильцевым. Это был моложавый, с хитроватым прищуром пронырливых глаз, шустрый малый с редкими жирными волосами, стремящимися к выпадению и залысине, весьма энергичный и самоуверенный. В его движениях проскальзывала офицерская хватка. Он обежал с ног до головы оценивающим взглядом Тухачёва и протянул руку.
- А вот и наш шурин! Очень рад! Пётр Андреевич Шильцев.
- Михаил Николаевич Тухачёв, - кашлянул в кулак Михаил.
- Вчера только приехали? Офицер? В каком чине? В каком полку? В отпуске?
- Да, подпоручик гвардии Семёновского полка.
- Ага. Немецкую приставочку Leib – тело, теперь революция отменила. Телохранители, значит, монарха. Как ваш полк принял русскую революцию?
- Я вне политики, Пётр Андреевич. Моё дело – сторона. В полку я пробыл всего полдня и то в запасном, в Петрограде. Насколько успел заметить, семёновцы очень миролюбиво уживаются с новым режимом.
- Ещё бы! – усмехнулся Шильцев. - Попробовали бы они возроптать, быстро бы оказались в кутузке, как генерал Корнилов со своей компанией. Вы слышали о его попытке военной диктатуры?
- Да, я читал газеты в Швейцарии и Франции.
- Ну и каково ваше мнение? Разделяете ли вы политику Временного правительства?
- Я ещё не вник в особенности новой политики. Одно разделяю полностью – Учредительное собрание. Пускай оно, как вече или Земский Собор решит дальнейшую судьбу России.
- Надо будет мне с вами заняться, как-нибудь на досуге, политической философией. Я ведь, батенька, состою в уезде лидером партии социалистов-революционеров. Слыхали про такую?
- Эсеры что ли? Бомбисты-террористы? – поморщился Тухачёв.
- Это в прошлом. Сейчас наше оружие – трибуна. С неё мы критикуем Временное правительство. Впереди вопрос о земле, который уже не столько назревает, сколько гноится в умах левых радикалов. Пора её, землицу-матушку, изымать, конфисковывать у помещиков и делить между беднейшими крестьянами. Возьмите, Михаил Николаевич, почитать нашу газету «Дело народа» и узнаете, как в партию социалистов-революционеров вступают целыми деревнями, полками и фабриками люди самого разного положения. Я вас сейчас не агитирую, конечно, но военные в наших рядах составляют крепкий, увесистый кулак, который готов бить всех врагов революции.
- А вы сами-то давно в этой партии состоите? – подозрительно и испытующе посмотрел на Шильцева Тухачёв.
- С начала марта. Но и за это время уже успел устроить свою карьеру. Партия имеет влияние в народе и мы им руководим, ведём его в светлое будущее.
- А зачем вы критикуете Временное правительство, если и Керенский, и Савинков, и даже «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская тоже ваши члены?
- Они правые, умеренные, они считают, что социализм сейчас преждевременный и оберегают помещичью землю от справедливого её «чёрного передела».
- А вы, значит, какие, левые что ли, которые бывшие привилегированные сословия не жалуют? Однако, насколько мне известно, Павел Андреевич, именно вам мы обязаны возврату нашей земли, беззаконно отнятой у нас крестьянским волостным советом?
- Нет, мы не левые, мы центристы. Я выполнял решение III-го Съезда партии, прошедшего в конце мая – начале июня, в поддержку политики умеренного революционного социализма - живо ответил эсер, ловко вывернувшись, как публичный политик, и нисколько не смутившись противоречию, поставившему его было в тупик. – С левой фракцией радикалов нас разделяет Предпарламент. Они же сейчас с большевиками и по результатам сентябрьских перевыборов повсеместно взяли советы, опередив нас и меньшевиков-объединёнцев. Но это исторический момент. Сейчас во многих партиях социалистического толка болезненно переживается идейный раскол.
- Так вы разберитесь лучше сначала между собой, раскольники, а уж потом армию и народ баламутьте! А то миром и землёй сманиваете бедных людей, а сами дальше воюете и помещичье землевладение защищаете с карательными отрядами сорвиголов.
- Сейчас вопросы о земле и мире – первейшие на повестке дня. Помните, ещё Лев Николаевич Толстой настаивал на передаче земли крестьянам, то есть тем, кто фактически трудится на ней. Но всё тогда упиралось в самодержавие. Теперь оно рухнуло, как трухлявый, гнилой пень, и уже ничего не мешает сделать это историческое решение. Наша партия в Предпарламенте как раз и занимается программой будущей социализации земли.
- Долго же занимаетесь. Посевной сезон потеряли. Хлеба не хватает, снабжение его организовано из рук вон плохо и предельная норма потребления повсеместная снижается. А ваша хлебная монополия хороших результатов не приносит. Трещите только, как сороки, в Министерстве продовольствия о конфискации кабинетской и удельной земли, а на деле дальше болтовни ничего не продвинулось. Если так будете и дальше дурачить народу головы, то, боюсь, что страна и до Учредительного Собрания не доживёт – все друг другу перегрызут горло и размозжат черепа. А с войной что? И не воюете толком, и мира не заключаете.
- Наш коллега, военный министр генерал-майор Верховский, вот только в прошедшую среду, восемнадцатого октября, на заседании Временного правительства выступил за заключение мира с Германией, но не получил поддержки остальных членов правительства. И даже подал рапорт об отставке в знак протеста. А в пятницу изложил свою позицию в ходе совместного заседания комиссий по обороне и иностранным делам Временного совета Российской республики, то есть Предпарламента. Вот, почитайте, об этом в «Деле народа» всё написано.
Тухачёв вынужденно взял в руки газетку, которой настойчиво в него тыкал комиссар, и прочитал:
«… весть о скором мире не замедлит внести в армию оздоровляющие начала, что даст возможность, опираясь на наиболее целые части, силой подавить анархию на фронте и в тылу. А так как самое заключение мира потребует значительного времени… можно рассчитывать на воссоздание боевой мощи армии, что в свою очередь благоприятно отразится на самих условиях мира…».
- Вчера, в субботу, его уволили в двухнедельный отпуск и сегодня он выехал на Валаам. Так, по крайней мере, информирует нас ЦК партии. Спровадили единственную светлую голову вон и сидят теперь в Зимнем дворце без военного министра, это во время-то войны! Уму не постижимо! – негодовал Шильцев.
- Вот и я тоже, в двухнедельном отпуске нахожусь, - категорично заявил Тухачёв, плечом отстраняя эсера в сторону.
Разговор с ним его уже начинал выводить из себя. Этот напыщенный оратор и карьерист, важный из себя комиссар, а по сути, сомнительный проходимец, оставил неприятное впечатление в душе Михаила. Но на вопрос сестры Софьи, понравился ли ему её жених, и, видя, как она млеет от его речей и шуток, Тухачёв утвердительно кивнул головой в знак своего согласия на брак и братского на него благословления.

***
Чувственная большевичка тридцатитрёхлетняя Ольга Пилацкая смотрит на Павла Дубова перед заседанием Московского комитета партии. Теперь большие её красивые глаза не дрожат слезой, не поволокнуты туманом. Они сухи и циничны, и голос её, как сталь, холодный и резкий, звенит над его головой.
- Нет, ты не Инок, товарищ Вуй, не Дубровинский! Нет в тебе его крепости, хоть и корень в фамилии тот  же – «дуб». Жидковат ты до него, Павел Васильевич, и в любви, и в организации дела! – глаза женщины вспихивают злыми факелами.
Комитет обсуждает текущее положение дел, резолюцию ЦК о подготовке вооружённого восстания. Слышны выкрики с мест и горячие призывы сформировать по типу питерского свой Военно-революционный комитет, который бы координировал действия отрядов Красной гвардии и подчинил бы себе через солдатские комитеты все запасные части московского гарнизона.
На трибуне выступает двадцатидвухлетний агитатор Замоскорецкого райкома партии большевиков, токарь с Московского телеграфно-телефонного завода Пётр Добрынин. Дерзким взглядом обаятельного франта он обводит всё собрание и говорит.
- Товарищи! Я, как руководитель Замоскворецкого отряда рабочих, горячо приветствую предложение товарища Угиса объединить все рабочие и солдатские отряды красной гвардии под единым советским командованием. Но для этого нам надо сперва объединить Советы рабочих и солдатских депутатов.
- Верна!!! – крики с мест топят дальнейшую речь молодого оратора.
- Чего мы ждём? – негодуют ярые, распалённые страстью своих призывов, фабричные ораторы из рабочих районов. – В Питере Петросовет давно уже сформировал ВРК! И сам объединённый, рабочий и солдатский. У нас же до сих пор порознь советы заседают. Надо сообща действовать!
- Верно! Давно пора объединить Советы!
Землячка остужает пыл очередного зарвавшегося оратора.
- У нас в Совете солдатских депутатов – засилье эсеров. Солдаты продолжают их переизбирать, не отзывая своих выдвиженцев. Это общая наша недоработка всех агитаторов, которые до сих пор не взяли солдатские массы.
- Надо брать пример с председателя Петросовета товарища Троцкого! – выкрики с мест.
- Подождите, товарищи! – голос Землячки подавляет волнение. – Центральный комитет нашей партии и лично товарищ Ленин ставят сейчас вопрос ребром о захвате власти Советами. Надо обратить внимание на техническую сторону вопроса – указывает нам товарищ Ленин. Поворот народного доверия к нашей партии на выборах в Питере и Москве и подготовление Керенским и Ко второй корниловщины заставляют нас не медлить. Ваша задача, товарищи, активно агитировать солдат московского гарнизона, аргументируя им следующее из политической и международной обстановки: в Германии идёт восстание во флоте – это проявление нарастания всемирной социалистической революции, говорит товарищ Ленин. Керенский готовит сдать Питер немцам, чтобы удушить революцию. Это решение русской буржуазии. Из Питера и Москвы готовится вывод революционных войск, взамен которых обе столицы планируется окружить подходящими частями казаков. Активно работайте с солдатскими комитетами на замену их эсеровских представителей в Совете на большевиков, если они хотят остаться в городе, а не быть расформированными или отправленными Временным правительством на фронт.
После заседания большевики-агитаторы разъезжаются по Москве активно агитировать казармы и солдатские комитеты. Ведерников и Аросев в Покровские казармы 56-го пехотного запасного полка, Розенгольц в самокатный батальон, Усиевич к дезертирам-двинцам, бывшим заключённым Двинской крепости и Бутырской тюрьмы солдатам 5-й армии, арестованным за самовольное братание с немцами на фронте. Теперь более 800 солдат-двинцев были освобождены ходатайством Моссовета и размещены в Савёловском и Озерковском госпиталях Москвы. Дубов на полуторотонном грузовике Fiat 15 Ter, подаренном Автомобильным Московским обществом фабзавкому Гужона, с отрядом Красной гвардии разъезжает по своему району. Грохочет грузовик, пугая прохожих ощетинившимся из кузова лесом винтовок со штыками, летит по Симоновослободскому валу мимо завода Бари и Симонова монастыря, выхватывает фарами из темноты ворота Симоновых пороховых складов, где трясутся от страха немногочисленные сторонники Временного правительства. Проносится грузовик через Покровскую заставу, Андроньевскую площадь, мимо Крутицких казарм, где спрятались юнкера из шестой школы прапорщиков. До Рогожской заставы и Таганской площади обычный патрульный маршрут.
***
Двадцать четвёртое октября 1917 года. Вторник. Москва. Штаб Рогожско-Басманного совета рабочих депутатов и райкома партии большевиков. Молоденькая девчушка-секретарша, лет семнадцати, с давно немытыми короткими сухими волосами отбивает раскрасневшиеся пальцы на механической пишущей машинке. Стучит, непрекращая, приказы Исполкома совета. Пол забросан бракованными листами, окурками, шелухой семечек. Ковровая дорожка в передней затоптана грязной обувью. Посередине комнаты стол завален бумагами, папками. На нём разбросаны карандаши, рядом стоят чернильница и пепельница. Над комнатой сизый дым махорочный витает. Окно открыто, но он не улетучивается. Комната забита людьми, все в верхней одежде. Народ, то наплывает, то немного схлынывает. Постоянно бегает телефонист-связной с Исполкомом Моссовета. Под окнами разгуливает охрана в железнодорожных тужурках и рабочих пиджаках с винтовками через плечо и красными повязками на рукавах. В штабе идёт заседание. Отчитываются комиссары, посланные в воинские части района. Звонит и брякает о корпус телефон.
- Да! – молодой голос телефониста. - Рогожско-Басманный район. Дубова? Сейчас. Товарищ Дубов, вас… Моссовет.
На том конце провода Григорий Александрович Усиевич, ожидая связи с райкомом, нетерпеливо поправляет очки.
Из группы заседавших отделяется один в распахнутой шинели и в фуражке-самоделке, берёт трубку, вытаскивая папиросу изо рта.
- Да?! Товарищ Тинский?! Слушаю… Ага… Так… Понял. Сделаем! Понятно! – кладёт трубку. – Товарищи, - подходит к столу, - получен приказ направить комиссара в Астраханские казармы в 85-й пехотный запасный полк.
- Это же в Лефортово! – слышится чей-то удивлённый возглас. – Там свои комитеты.
- Одно дело делаем, - строго осёк всякие возражения Дубов. – Моссовет вообще планирует для оперативного руководства на территории нашего района сформировать в ближайшие дни три отдельных совета – Симоновский, Рогожский и Басманный. Сейчас надо помочь Благушинско-Лефортовскому совету. У них Алексеевское училище и кадетские корпуса – основная забота. Вместе с их представителем кто пойдёт? Район нужно полностью брать под контроль, блокируя власть Мосгордумы и Временного правительства.
Некоторое время все молчат, курят, обдумывают. Секретарша Аннушка Шляпкина приносит кипяток в чайнике, разогретый на примусе, и из сколотой заварницы Дулёвского фарфора разливает всем какой-то тёмнобурый напиток.
- Что это у нас сегодня, Аннушка? – спрашивают её, подшучивая, большевики. – Копорка? Настой Иван-чая? Использованная многократно заварка, обработанная дубильными веществами  и жжёным сахаром? Или того крепче– чифир лагерный?
- Сегодня у нас «фельдфебельский чай», - загадочно подмигивает всем девушка.
- Я же говорю – перезаваренный чай, напиток пролетариата и низшего общепита! – кокетничает с ней молодой рабочий в кепке.
- Калнина давайте пошлём, - предлагает старый большевик Войнович. – Отличный агитатор, да к тому же прапорщик. Он с солдатами быстро найдёт общий язык.
- Товарищ Угис занят формирование Рогожско-Басманного отряда красной гвардии и охраной здания Райсовета.
- Тогда товарища Кокона!
- Нет, Кокн не пойдёт – слизняк!
- Да ну, ещё как пойдёт!
- Кокона!
- Его! Его!
- Давида Исаевича!
По кандидатуре не утихают споры. Сам Давид где-то с поручением, его нет на заседании. Дубов вспоминает этого жидкого на вид и скользкого по характеру молодого еврея, недавно переведённого из Городского комитета к нему на Рогожку. В июле он вместе с ним и Пилацкой ездил в Нижний, подбивать дислоцирующиеся там полки на восстание. Запомнил его женолюбство Павел, как тот страстно и ревниво смотрел на Ольгу, льнущую тогда к Дубову. А недавно попался ему Давид, ухлёстывающий вокруг его секретарши-курсистки Аннушки Шляпкиной. Фамильярные вёл с ней беседы, недвусмысленные кидая намёки. Слышал Павел, как он расточал девушке комплименты.
- Аннушка, скажите, дорогая, вы случайно не на трамвае «Аннушка» ездите по Бульварному кольцу? – спрашивал Кокон Шляпкину, когда она мимо него пробегала по коридору.
- Я пешком хожу! – отрезала всякие шуточки нелюдимая курсистка.
Павел знал её отца, рабочего, погибшего в декабре 1905 года на баррикадах. Она была сироткой и приходилась ему, как дочь. Тем заботливее и бережнее он относился к этой угрюмой девушке, выросшей в заводских бараках на окраине московских трущоб. Поэтому неприятен был ему Давид Кокон. Но этот молодой еврей блестяще сходился с массами, его слушали, разинув рты, словно Троцкого в Петрограде. Тем он был полезен и ценен в радикальной партии, идущей с призывами слома старого мира в народ.
- А вы как думаете, товарищ Войнович? – курит Дубов. – Можно ли поручить товарищу Кокону это дело? Сумеет ли он сагитировать солдат, пока что проправительственно настроенных?
- Я думаю, товарищ Дубов, - запинается Войнович, - не стоит ему оказывать доверие. Не сейчас.
- Как не стоит?! – возмущается молодой рабочий с завода Бари, по убеждениям анархо-коммунист.
- А вот так!
- Как так?! Мы товарища Кокона по Табачной фабрике хорошо знаем – у всех махорка есть!
- Продолжайте, товарищ Войнович, - перебил рабочего-анархиста Дубов.
- Так вот, я считаю, что не стоит товарища Кокона отправлять в пехотный полк. Он молод – да, горяч – да, но, считай, все поручения, которые ему уже успел дать Райсовет, он выполнял чересчур радикально. Как бы и здесь, того, не перегнул палки… Наломает ещё дров. Анархии в нём много. Да и что, других у нас что ли товарищей нет?! Вот, например…
- Предлагаю товарища Войновича, - оборвал его Дубов. – Поднимем голосование или единогласно?
Все молча согласились. И вот, допив копорский чай, чифир из которого называли купец бывшие каторжане, засунув револьвер под ремень, идёт старый большевик к казармам полка и вместе с лефортовскими большевиками кличет на проходной полковой комитет. Их проводят в казарму и организуют митинг. Войнович хрипло басит, сжимая в руках рабочую кепку.
- Товарищи солдаты! Совет рабочих депутатов призывает вас больше не слушать приказов из штаба округа, а подчиниться власти Советов!
- Это ещё что удумали? – слышатся возгласы ропота и возмущений в солдатских рядах.
- Полковник Рябцев получил из Петрограда приказ от Верховного Керенского отправить вас в ближайшее время на фронт, а вас заменить в Москве тыловыми казачьими частями генерала Каледина, причём 3-й и 4-й очереди, идущими с Дона, чтобы задушить русскую революцию и свободу, добытую народом ценой пролитой крови! Вы этого хотите, сукины сыны?! – повысил свой хрип до крика Войнович, отчего жилы на его шее проступили и лицо всё покраснело от непривычной натуги.
Волна роптания стихла.
- А если нет, то слушайте сюда, что люди говорят. Переизбирайте в советы солдатских депутатов своих большевиков, гоните прочь предателей революции-эсеров и меньшевиков-объединенцев! Берите оружие, арестовывайте своих офицеров и айда, в поддержку рабочих советов за диктатуру пролетариата, за фабрики рабочим, за мир народам и землю крестьянам! В Питере началась наша революция, которая скинет всех буржуев-капиталистов и установит повсеместно народную, советскую власть!
Речь Войновича прервали солдатские комитетчики – прапорщики Бериц и Лупачёв.
- Братцы! Не слухай этого левого радикала! Только коалиция всех социалистических партий способна привести страну к социализму! – отчаянно закричал Бериц.
- Не слушайте этого провокатора-большевика! Гоните его прочь отсюда! – вторил ему Лупачёв.
Максимилиан Бериц был председателем полкового комитета, заводилой и крикуном. Окончивший в 1916 году Александровское училище, этот двадцатитрёхлетний прапорщик, родом из Риги, был направлен в 85-й пехотный запасный полк. Сначала его избрали там председателем дисциплинарного суда роты, потом комиссаром пулемётной команды и секретарём продовольственного комитета, а затем практически единогласно выдвинули и в должность председателя полкового комитета, в котором его правой рукой стал прапорщик из Петрограда Павел Лупачёв.
К выкрикам Берица и Лупачёва солдаты привычно прислушались и нарастанием криков стали поддерживать.
- Правильна!!!
- Давай, Максимилиан! Врежь им ядрёно!
Войнович громко усмехнулся, так, чтобы его все слышали.
- Максимилиан! Имя-то какое! Так звали лидера Французской революции Максимилиана Робеспьера. Ты чего ж позоришь, твою мать, своего славного тёзку?! Служишь буржуям против своего народа!
Солдаты опять стихли и выжидающе посмотрели на своего лидера. Тот аж побагровел от злости, не зная, что ответить этому агитатору. На помощь ему пришёл подпоручик Ананьин.
- Чего их слушать, орлы?! Гоните их в шею! Этих провокаторов и мерзавцев! Сейчас только что наш командующий полком, капитан Кругликов получил приказ из штаба Московского военного округа, подписанный полковниками Дорофеевым и Рябцевым, в котором сказано, что всех провокаторов, призывающих солдат не подчиняться приказам штаба и своего начальства немедленно арестовывать и препровождать в штаб округа! Арестуйте их, солдаты!
- Погоди ты! – часть солдат, впечатлённая агитацией большевиков, подалась в их сторону, закрывая собой.
- Товарищи однополчане! – из массы несогласных с решением полкового комитета выдвинулся двадцатидвухлетний прапорщик-латыш Ян Звейнек. – Большевики - не провокаторы! Это гнусная ложь! Наш полковой комитет состоит полностью из эсеров, стороннников Временного правительства, поэтому они так и говорят. Не слушайте эсеров, они обманывают вас! Когда корниловские части шли на Петроград, чтобы задушить нашу революцию, кто смог остановить военный переворот? Большевики! Кто выступает за мир и в Советах и в городской думе, чтобы вас не отправляли на фронт? Большевики! А эсеры и Керенский вас только предают. То Корнилову, то немцам! Не ровен час, они откроют дорогу на Питер германцу, чтобы задушить революцию!
Раздались выкрики.
- Руки прочь от большевиков!
- Не дадим в обиду!
- Давай, Екабыч, всунь им по первое число!
Вокруг Берица, Лупачёва и Ананьина роилась другая масса, озлобленно глядя на несогласных. Назревал открытый конфликт.
- Если вы не верите мне, - примиряюще выкрикнул Войнович, надевая кепку в знак того, что он собирается уходить, но уходить свободно и достойно, - то направьте своих делегатов в солдатский Совет и там спросите, что затевают ваши офицеры, в том числе и против вас. Они за вашей спиной уже договорились с контреволюцией, а вы слушаете их лживые речи. Пора в свои руки брать всю полноту власти и самим решать свою судьбу вместе с революционным пролетариатом и беднейшим крестьянством.
Большевикам дали уйти свободно. Большая часть солдат глядела им в след с затаённой солидарностью.
***
София де Боде стала ординарцем в штабе Московского военного округа и носилась по дню много раз между Пречистенкой, 7 и Знаменкой, 19. Привычный маршрут её лежал с Пречистенки через Пречистенский бульвар до площади Арбатских ворот, где уже начиналась территория училища. В октябрьские дни на Знаменке располагались помимо юнкеров 17-го предстоящего выпуска, обучающихся с первого августа, и 18-го курса, набранного в начале октября, ещё и оперативный штаб Московского округа, а также представительство Союза офицеров и Совета офицерских депутатов. Восемнадцатого курса было принято вместо двенадцати всего восемь рот, которые насчитывали в своём составе не более 1500 юнкеров. Из них только 10-12 % были выходцами из кадетских корпусов. Остальные были гражданской молодёжью, выпускниками гимназий и реальных училищ.
Прапорщик де Боде в начале последней декады октября подпадала под очарование штаб-офицеров. С ней флиртовали, отвешивая комплименты её молодости и красоте, полковник Шашковский – начальник всех семи московских школ прапорщиков, полковник Пекарский – командующий 56-м пехотным запасным полком, первая рота которого дислоцировалась в Кремле; полковник Мороз – комендант Кремля; полковник Дорофеев – начальник штаба округа, молодцеватый офицер невысокого роста с энергичным лицом, и сам командующий округом - полковник Рябцев, тридцативосьмилетний романтик с серыми глазами мечтателя, толстовец и литератор, подписывающий свои зарисовки и опусы под псевдонимом Киров, жена которого скучала по нему в Харькове. А он, увлекаясь, кадрил молодых московских девиц. Как-то командующий пригласил на чай к себе в кабинет и Софию, с которой непринуждённо разговорился по душам о её детстве, учёбе и об отце – генерал-лейтенанте Боде. Константин Иванович, мило улыбаясь, слушал рассказы баронессы, а потом, завладев её вниманием, поведал ей откровения и из своей жизни.
- Знаете, мадемуазель, я ведь в глубине души вовсе не военачальник и ни эсер, в партии которых сейчас состою. Родом я из семьи священника. Родился в 1879 году в Рязанской губернии, где и учился сначала три года в духовной семинарии. Был уволен по прошению, не закончив и 4-х классов, в 1900 году в возрасте 21 года поступил вольноопределяющимся на военную службу – во 2-й Закаспийский стрелковый батальон 17-го Туркестанского стрелкового полка. В 1901 году поступил в Тифлисское пехотное юнкерское училище, которое в 1904 году окончил. Выпущен подпоручиком в 121-й пехотный Пензенский полк, в составе которого участвовал в Русско-японской войне. Был в сражениях под Ляояном и Мукденом. Наши батальоны были окружены японцами у Императорской рощи и, понеся громадные потери из 22 офицеров и 1359 нижних чинов, штыками пробились из окружения. В 1912 году окончил Императорскую Николаевскую военную академию по 1-му разряду. И хоть я теперь профессиональный военный, но по духу, в душе я писатель. Люблю очень Льва Николаевича Толстого. Переписываюсь с Чертковым. Увлекаюсь литературой. Писал под псевдонимами «К.И.» и «К.И. Киров», сотрудничая с рядом издательств. С начала Великой войны служил в штабах 1-й и 10-й армий, в частности был при штабе III-го Сибирского корпуса генерала Радкевича и начальником штаба 31-й пехотной дивизии. С 27 июля 1917 года по ходатайству полковника Верховского стал его начальником штаба в Московском округе. Сейчас совместно с Александром Ивановичем провожу демобилизацию небоеспособных частей. Так мною уже расформировано 18 наиболее разложившихся запасных полков. Сейчас в Московском округе запасные полки – это моя головная боль. Они ни на что не пригодны, кроме как митинговать и разводить анархию. Иной раз, знаете ли, за день намаешься с этой сволочью, так что хочется послать всё к чёрту и почитать Толстого. В моём сердце звучит его проповедь правды, любви и всепрощения. Горю я, как и он, душой за судьбы страждущего человечества, которое хочу видеть счастливым и свободным. Верю, не смотря ни на что, что великие идеалы гуманизма восторжествуют на нашей родной земле! Я думаю, вы меня понимаете, София Николаевна… Порой до того тоскливо становится и некому меня пожалеть, приголубить, приласкать, что хоть волком вой.
С этими последними возвышенными словами не старый ещё полковник незаметно склонил свою голову на грудь баронессы, однако молодая женщина, уклонившись от приставаний, выскользнула из его кабинета, оправив на себе мундир, туго перетянутый офицерским ремнём.