Любовь поправшие II. 10

В среду, 25 октября, в полдень московские большевики получили телеграмму II-го Всероссийского съезда Советов о восстании в Петрограде. Московский комитет назначил на два часа дня объединённое заседание Московского областного бюро, Московского окружного комитета и Московского комитета партии. На повестке дня стоял вопрос создания Боевого партийного центра и организации ВРК во всех районах города. Первым делом партийный боевой центр решил занять городской почтамт. В казармы 56-го пехотного запасного полка пошли лидеры Боевого центра - агитаторы Ведерников и Аросев, чтобы сформировать отряд для занятия почты и телеграфа. 56-й полк охранял Кремль с его Арсеналом, где были сосредоточены большие запасы ручного и станкового оружия, Государственный банк, казначейство, ссудо-сберегательные кассы. 1-й батальон и 8-я рота полка размещались в Кремле, остальные роты 2-го батальона находились в районе Замоскворечья, а штаб полка с двумя батальонами располагался в Покровских казармах.
Большевики, пришедшие к солдатам, стали призывать их помочь Совету рабочих депутатов взять под контроль правительственные объекты в городе. Но полковой комитет отказался дать в распоряжение Ведерникова и Аросева запрашиваемые ими две роты без распоряжения штаба Московского округа и согласия Совета солдатских депутатов, где было сильно влияние эсеров. Страсти словесного противостояния эсеров и большевиков закипели в обоюдных оскорблениях. Основная солдатская масса смотрела на их митинговый конфликт со стороны, не желая принимать участия ни в какой военной операции. В какой-то момент ораторских выступлений полковой комитет начал пересиливать доводы большевистских агитаторов, но тут на помощь им пришёл двадцатилетний полковой прапорщик левый эсер Юрий Саблин, имевший большую популярность среди солдат. Повоевавший на Западном и Румынском фронтах фейерверкером, он был там отравлен газами и лечился в одном из московских госпиталей, по выходу из которого, окончив 2-ю Московскую школу прапорщиков, зачислился в 56-й запасный пехотный полк. В полку он был избран за свою активность и революционность в полковой комитет, представителем которого его делегировали в Совет солдатских депутатов, где он стал членом Исполнительного комитета. Саблин свистнул богатырски и, заломив папаху, стал агитировать солдат поддержать большевиков.
- Братва! Что мы тут мнёмся, как девицы и мычим коровами?! Большевики призывают сформировать в Москве свой Военно-революционный комитет, который по примеру питерского возьмёт власть в свои руки вооружённым путём и передаст его Советам. В Петрограде сегодня начинается Съезд объединённых Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и вся полнота столичной власти сосредотачивается у этого съезда. А у нас только правые эсеры в угоду Керенскому пытаются помешать этому неизбежному объединению Советов. А где сейчас сам Керенский? Он позорно бежал из Зимнего дворца, бросив власть на улицу! И Советы подняли её, растоптанную и оболганную, и взяли в свои мозолистые руки. Поддержим объединение Советов в Москве! Мы, левые эсеры, поддерживаем большевиков в их выступлении. Айда со мной, поможем товарищам!
  Благодаря авторитету и зажигательной способности Саблина влиять на солдат, ему удалось призвать за большевиками 11-ю и 13-ю роты, которые вместе с ним и агитаторами двинулись на выполнение задания Боевого центра.
***
 
На Большой Алексеевской, дом 24, там где засели Рогожско-Басманный Райсовет, райком РСДРП(б) и штаб Красной гвардии, вокруг здания рабочие и солдаты запасных полков по приказу Дубова стали рыть окопы и ставить проволочные заграждения. Их руководителем отряда красной гвардии района стал двадцатидвухлетний прапорщик товарищ Угис или Оскар Юльевич Калниньш, который начал подписывать охранные пропуска в местный совет, как Калнин. Они вместе с Дубовым были избраны в Боевой партийный центр от Рогожско-Симоновского района. В 17 часов вечера в здании Политехнического музея на Новой площади открылось объединённое заседание Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы, куда Дубов и Калнин были направлены представителями районного совета. Там, после долгих дискуссий было санкционировано образование комитета для военно-оперативного руководства восстанием. Председателем МВРК стал Григорий Усиевич. Большинством голосов (394 – за, 116 – против и 25 воздержались) ВРК принял решение организовать поддержку вооружённого выступления Советов в Петрограде. В своём приказе номер один он приводил в боевую готовность все части московского гарнизона и впредь объявлял легитимными только его распоряжения, которые стали сыпаться на головы городских обывателей, как горох из мешка. Объявлялись вне закона все буржуазные газеты и их дальнейший выход был запрещён. Отрядам красной гвардии предписывалось силовое занятие всех типографий с немедленной рассыпкой начатого в них печатного набора. Наиболее верным ВРК воинским частям приказывалось направить свои вооружённые отряды для охраны Советов. К ночи ВРК вызвал в Кремль роты 193-го полка, которые вместе с 1-м батальоном 56-го полка взяли под контроль Кремль и Арсенал. Начальник кремлёвского Арсенала полковник Висковский подчинился требованиям ВРК о выдаче рабочим оружия.
Председатель ВРК Усиевич поручил в каждом районе сформировать свои военно-революционные комитеты, на что рогожце-басманцы ответили делом с энтузиазмом. Павел Дубов был единогласно избран предсадателем районного ВРК. Его первыми приказами было захватить Симоновские пороховые склады с оружием и боеприпасами, чтобы вооружить Красную гвардию, выставить патрули на Яузском мосту и площади Рогожская застава, блокировать Крутицкие казармы, где разместилась 6-я школа прапорщиков. Заводы Гужона, Бари и Автомобильного Московского общества привели к штабу районного ВРК свои боевые дружины, которые вливались в отряды советской красной гвардии, руководимой Калниным. Разъезжая на грузовиках по городу с новым выданным оружием, красногвардейцы стали пугать прохожих безудержным смехом и гиканьем своих грубых ликований.
На всех столбах патрули расклеивали советское воззвание.
«Къ гражданамъ Россiи
Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ, немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского Правительства – это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!
Военно-Революционный Комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов
25 октября 1917 года. 10 часов утра».
В это же самое время, в течение 25 октября, заседала на Воскресенской площади и Московская городская дума. Залысый высоколобый интеллектуал с фаустовским или даже мефистофольским взглядом городской голова эсер Вадим Руднев метал грозы и молнии в своих пламенных речах, призывая блокировать все решения Советов. На заседании присутствовал и командующий округом полковник Константин Рябцев.
- Константин Иванович! – категорично заявлял осунувшемуся с мешками под глазами командующему Рябцеву голова Руднев, красуясь перед залом за тумбой трибуны, - запросите Ставку – прислать с фронта верные Временному правительству войска! Объявите город на военном положении! Предъявите ультиматум Советам! Распустите созданный большевиками военный комитет! Они уже захватили Кремль и реквизируют всё оружие в городе, пока мы тут совещаемся и говорим! Господа! Нам нужно тоже создать свой комитет, объединяющий все верные правительству силы для оперативного руководства создавшимся положением.
Выкрики протеста с мест, где разместилась фракция большевиков – гласных думы, словно плеснула в разгорячённое лицо городского головы ледяную острастку.
- Ваши призывы, гражданин Руднев, противозаконны! Действия Военно-революционного комитета в Петрограде уже санкционировал и легитимизировал открывшийся II-й Съезд Советов!
- А, пятая колонна! – зарычал на большевиков-гласных голова Руднев. – А свергать легитимное правительство – это, по вашему, законно?! Кто вам дал такое право?!
- Народ! – выкрикнул лидер фракции большевиков в думе, ровесник Ленина, бородач в пенсне Иван Иванович Скворцов-Степанов.
«Наш теоретик», как звали его фамильярно друзья-большевики. Будучи экономистом, он ещё десять лет назад отлично перевёл на русский язык весь «Капитал» Маркса, экономически-аналитический громадный труд которого был миной замедленного действия для всего мирового капиталистического общественно-политического строя.
- Кто?! – брызнул в ярости с тонких губ пеной, словно плевался змеиным ядом, Руднев. – Вы вашу демагогию бросьте, господин Скворцов-Степанов! Здесь вам не дешёвый площадной митинг, где можно водить людей за нос пафосным красным словцом. Здесь собрались люди, думающие и трезво оценивающие обстановку.
- Наша фракция не намерена участвовать в этом сборище! – заявил большевик и со своими товарищами по партии демонстративно покинул зас заседания.
Оставшись одни, меньшевики и эсеры долго ещё продолжали шуметь своим интеллигентским, испещрённым прениями возбуждением, и их речи витали сизым табачным дымом под сводами старинного думского здания.
Вымученным итогом этого целодневного совещания стало образование Комитета общественной безопасности (КОБ), в который вошли представители городского и земского самоуправления, представители Викжеля или профсоюза железнодорожников, почтово-телеграфного союза, эсеры из Исполкома Совета солдатских депутатов и депутаты крестьянского Совета.
***
Ещё вечером 24 октября полковник Рябцев позвонил по телефону в штаб округа и вызвал к себе Софию де Боде с особо важным, как он заявил, поручением в Малый Кремлёвский дворец, в свою квартиру. Молодая прапорщица, не зная, что и подумать, взволнованная через Боровицкие ворота прибыла в Кремль. И там в по холостяцки запущенной квартире волнующийся полковник, сбиваясь и краснея, сделал ей любовное признание и протянул дрожащей рукой золотое колечко.
- Дорогая София! Я очень долго и трудно обдумывал это своё решение, понимая тяжбу его последствий, но не действовать, увы, не могу. Я люблю вас! Полюбил сразу, как только встретил и жизни теперь без вас не нахожу! Я готов оставить свою жену, которая теперь находится в Харькове, и смею просить вашей руки. Я готов устроить вашу молодость, имеющую право на более красивую и счастливую жизнь. Будьте моей женой, милая София! Откройтесь моему чувству, осчастливьте несчастного бессребреника, блажью которого было искать всю свою жизнь след женского идеала, и вот теперь обретшего, наконец, его в вас! Молю вас, станьте моей женой! Мне всё неважно без вас в этом мире, София! Чины и должности, карьера и почёт – ничто, пустое всё, всё прах на перечёт. Всё глупость, всё пустяк и только пыль забвенья, лишь вы, лишь краткий миг любви и вдохновенья!
Полковник был так жалок в эту минуту. Так по-детски наивно сияли его мечтательные глаза, что баронесса боялась поглядеть в них, чтобы не испачкать их своей иронией, и отвела взгляд, покраснев и почувствовав робость стесненья.
- Константин Иванович…, - начала она нерешительно, - я, право, тронута до глубины души вашим таким нежным признанием, но я не могу вам дать положительного ответа, если бы даже и хотела его сделать. Я обручена с другим, помолвлена, и мой жених чудом оказался жив, вернувшись из более чем двух с половиной годовалого плена.
- Жених?! – удивился Рябцев. – Но вы ничего мне о нём не рассказывали. Я думал, что вы свободны…
- Я тоже так думала… Но узы предстоящего брака не дают мне права осквернять данную мною клятву верности.
- Да-да, я понимаю. Ах, боже мой! Не может быть! Впрочем… Кто он, откуда?
- Он подпоручик гвардии Семёновского полка.
- Гвардеец. Всё правильно! Только героев может любить богиня! Я рад за вас! Искренне рад!
- Я смею вас просить, господин полковник, дать мне двухнедельный отпуск для обустройства моих личных дел.
- Да-да, непременно! Я дам такое распоряжение. Вы уже уходите? Постойте! Передайте вот этот приказ начальнику Александровского военного училища генерал-майору Муратову Владимиру Павловичу.
И Рябцев напоследок, скорее чтобы сгладить неловкое положение, в которое он не только ввёл девушку, но и оказался сам, передал баронессе отпечатанную копию своего приказа.
- Теперь ступайте, - заключил командующий. - Мне нужно побыть одному и собраться с мыслями. В голове сыр-бор. А тут ещё это выступление большевиков в Петрограде. Ума не приложу, что делать! Главное не допустить кровопролития в Москве… Ступайте, ступайте!
София, как мышка, выскользнула из роскошных покоев дворца, тихо прикрывая огромную старинную дверь, за которой звенели со всех концов города телефонные аппараты.
Из Кремля она выходила через Никольские ворота. При виде красивой готической башни, под сводами которой девушка вышла на Красную площадь к Историческому музею, её почему-то посетило странное и тоскливое предчувствие, что она больше никогда не будет в Кремле. Не обладая тонкой интуицией, баронесса всё же решила разогнать это суеверие и, пройдя под одной из арок Воскресенских ворот Китай-города, зашла помолиться в Иверскую часовню. Здесь круглые сутки толпился богомольный народ, было много приезжих поломников, иногородних путников с котомками и мешками через плечо, нищих и попрошаек, юродивых и блаженных, старых, как сама Москва. В часовне монахи Николо-Перервинского монастыря служили молебен. Седовласый игумен читал акафист Пресвятой Богородице. Отстояв молебен, София подошла приложиться к Иверской иконе Божьей Матери. На девушку покровительственно поглядела из-под золотых риз иконной рамы оклада грустная Вратарница Дева Мария с Младенцем на руках иконописного греческого типа Одигитрия. Икона вся была убрана в цветах после недавнего празднования дня её торжественной встречи и перенесения в Москву с Афона во времена царствования царя Алексея Михайловича. Помолившись Богородице до слёз и расчувствования, София вышла на Воскресенскую площадь. Туман нахлынувшего уныния рассеился, но грустное и тоскливое предчувствие скорой утраты чего-то большего, чем просто хорошее настроение, всё равно тяготило её весь этот хмурый вечер.
  По дороге на Знаменку девушка скорее из любопытства, нежели от сопричастности к происходящим событиям заглянула в рябцевский приказ от 24 октября 1917 года за номером 1482. Командующий, неумело выстраивая приказную форму официального документа, писал в нём о слухах в обществе и печати об угрозе Москве. И хотя полковник всем своим литературным пафосом пытался в преамболе приказа развенчать эти слухи, на душе от прочтения документа всё равно становилось тревожнее. «Революция и свобода в опасности» - бросались в глаза рябцевские цитаты. «Родина переживает тяжёлые дни…», «Опасность в анархии и в погромном настроении, которое разлито и льётся по стране, поддерживаемое тёмными силами и на благо реакции», «Армия стоит на страже законности, государственности, порядка и интересов народа. Армия не допустит срыва или отсрочки Учредительного Собрания…».
- Вам бы книжки писать, господин «К.И. Киров», а не приказы, - усмехнулась де Боде, пряча свёрток приказа в карман штанов.
Получив вместе с приказом за подписью командующего и документ на свой отпуск с 26-го числа, София пошла в Александровское училище, чтобы отдать генералу Муратову рябцевское послание и, забрав оттуда свои вещи, перевезти их на Поварскую кузине Елене Соллогуб . Она до сих пор, после своего выпуска, всё ещё там квартировалась. Училище в эти октябрьские дни представляло собой снующий муравейник. Там периодически заседал оперативный штаб округа и устраивал свои собрания Совет офицерских депутатов. Переночевав в училище, а весь день 25-го октября проведя в сборах и в гостях у кузины, на утро 26-го София хотела уже покинуть Москву, как вдруг, случайно на Арбатской площади встретила своих бывших однокурсник – сестёр Мерсье, которые ей ужасно обрадовались.
- Софа! Софийка! Мать, ты откуда?! – прапорщицы кинулись её обнимать.
- Да вот, служу при штабе округа. А вы почему ещё не в действующей?
- Какое там! Скоро здесь будет самое пекло сражений! Как?! Ты ничего не слышала?! Мы будем сражаться с большевиками! Совет офицерских депутатов постановил всячески препятствовать установлению власти большевиков в Москве и решает сегодня-завтра созвать собрание офицеров всего Московского гарнизона. Городская дума медлит, тянет резину, вместо того, чтобы быстро взять под контроль город. И городской голова и командующий округом - тряпки, идущие на поводу Советов! Они всё рядятся в переговорщиков, хотя время болтунов безвозвратно прошло. Сейчас время действия! Ты с нами?
- Мне Рябцев подписал отпуск…
- Чего?! Это он себе отпуск подписал своим бездействием! И думать забудь. Ты просто обязана быть на офицерском собрании! Сейчас так мало настоящих патриотов по всей Москве, хотя здесь более 55 тысяч офицеров по данным Офицерского экономического общества. Ты представляешь? Такая силища могла бы быть, а прячутся, как трусы, ждут, когда бы кто-нибудь за них бы всё решил. Гады!
Мерсье наперебой весело журчали и их решительный и непреклонный тон, не оставлял Софии иного выбора. Она пошла вместе с ними в Александровское училище.



***
 
25 октября в Александровское военное училище стали поступать слухи о выступлении большевиков в Петрограде. Несмотря на эти новости, занятия юнкеров продолжались по расписанию и начальство делало вид, что особенного ничего не произошло.
Вечером двенадцать человек офицеров училища собрались в комнате дежурного офицера 1–го батальона и стали обсуждать угнетающие столичные события. Все одинаково оценивали обстановку наступающей страшной катастрофы, разница была только в выказываемых при этом темпераментах.
- Господа! – заявил капитан Мыльников, который в сентябре принимал пулемётные стрельбы у доброволиц-прапорщиц. – Повсему видно, что высшее командование Москвы, а также и наш начальник училища, генерал-майор Муратов, решили оставаться в стороне от развивающихся грозных событий и выжидать. Но мы-то с вами, господа офицеры, мириться с мыслью о наглом и безнаказанном перевороте большевиков, просто не можем! В тот момент, когда на чашу весов истории ставится вопрос о чести и самом существовании Родины, господа, мы должны сопротивляться!
- Обязательно!
- Непременно! – возгласы одобрения покрыли пространство накуренной комнаты.
- Однако, целью нашего предстоящего выступления, - продолжал Мыльников, - не может быть восстановление Временного правительства в его прежнем виде, как не может входить в наши задачи и борьба за Учредительное собрание. Только возрождение старого, доброго, дореволюционного уклада с обязательным чинопочитанием старших по званию – вот непременный атрибут нашего чаяния. Мы все с вами поддерживаем те или иные связи с провинцией, и картина всяких выборов на местах, никак не способствует нам в ином убеждении. Кругом одна говорильня и просерательство в угоду и даже по тайному приказу наступающих немцев! Сволочи! Развили демагогию во время войны! Настало время вооружённым путём выхватить власть у пытающихся её захватить большевиков! Давайте проведём подсчёт сил, на которые мы могли бы положиться в этом деле против всех возможных сил противника.
- Давайте, господа! – оживились собравшиеся офицеры, ещё теснее, гурьбой располагаясь вокруг Мыльникова, словно декабристы из тайного общества.
 - Весь мой подсчёт указывает на наше превосходство, - продолжал капитан. - Мы можем рассчитывать на Алексеевское училище и шесть московских школ прапорщиков. Это шесть рот алексеевцев, то есть около тысячи штыков. Далее, каждая школа прапорщиков состоит из двух рот по 150 штыков, что даёт нам 1800 человек. Наше Александровское военное училище хоть и сведено с первого октября в восемь рот, вместо прежних двенадцати, имеет 1500 штыков. Правда сегодняшние юнкера разнятся от юнкеров довоенного времени, и развал армии отзывается и на нашем училище, но все же еще у нас сохранилась строгая дисциплина в строю и авторитет начальников.
- Да, господа! – офицеры взволнованно и одобрительно стряхивали пепел с заграничных папирос.
Мыльников продолжал развивать, по всему видно, давно и основательно подготовленную им тему.
- С 1 октября 1917 года на младший курс у нас принята молодежь, только что окончившая средние учебные заведения. Ее моральные качества, конечно, на высоте, но недостатком является очень слабая военная подготовка. Что там говорить - всего три недели учатся. А вот старший курс, то есть порядка семисот юнкеров, за своими, можно сказать, возмужавшими плечами имеют уже двухмесячный курс строевой службы и практических полевых занятий по стрельбам. Они прекрасно уже обращаются с винтовками и пулемётами. Таким образом, нам, господа, для начала нашего выступления сил вполне достаточно, а в дальнейшем мы могли бы рассчитывать на пополнение из офицеров, которых в Москве зарегистрировано несколько десятков тысяч. Кроме того, во всех запасных полках Москвы есть группы офицеров и солдат, в поддержке которых мы можем быть уверены. Тогда как силы большевиков в Москве ничтожны, и вся их надежда сейчас возлагается на их рабочую красную гвардию, которая, по сути, слабо вооружена и совершенно не обучена. На запасные полки им опереться никак не возможно – они совсем деморализованы. Полки голосуют за всё, что бы им не предлагали, но исполнять принятые решения солдатня не спешит. Потому как рисковать жизнью ни на фронте, ни в тылу они не будут. Эти запасные полки сейчас только по инерции называются полками, вся их сплочённость проявляется только возле кухни. Привлечь эту массу к настоящей борьбе большевистские демагогические лозунги и пламенные призывы сейчас бессильны. В этом наше преимущество момента, господа офицеры! Другое дело, наше начальство. По мне, так чувствуется, что оно состоит в каком-то тайном сговоре с большевиками.
- Почему вы так считаете, капитан?
- В отсутствии должной реакции на события в Петрограде, в мягкотелой позиции. Наш начальник генерал Муратов принял училище после выступления генерала Корнилова, вместо отрешенного от этой должности генерала Михеева. Каковы его политические взгляды - не представляется для нас загадкой. Командующий войсками Московского округа полковник Рябцев того же поля ягода.
- Что вы предлагаете конкретно, Пётр Иванович?
Мыльников посмотрел на всех присутствующих заговорщески.
— Для начала нужно заставить начальника присоединиться к нашему решению и в случае отказа устранить его.
Офицеры, возбуждённо посовещавшись, согласились с решением капитана и выбрали именно его осуществить это дело. Мыльников, скрипя ремнями кобуры своего револьвера, пошёл на квартиру Муратова. Несмотря на поздний час, генерал-майор принял его. Он сидел за письменным столом с Георгиевским крестом на груди. Вид этой священной для каждого офицера награды смутил капитана, в котором до последнего боролись две идеи – убить генерала как труса и предателя или просить его возглавить их офицерское выступление. Несколько волнуясь, как бы предчувствуя важность момента, генерал очень любезно встретил капитана, предложил сесть и спросил о причине позднего визита.
— Ваше превосходительство! – начал Мыльников, которого вид Георгиевского креста генерала утвердил в решении просьбы, а не убийства, - Я явился к вам по поручению группы офицеров, чтобы выяснить ваш взгляд на петроградские события и просить ознакомить нас с мерами, которые вы предполагаете принять против захватчиков власти.
— Вы знаете, что я не вмешиваюсь в политику, - отстранённо поглядел на него Муратов, - а от командующего войсками имею инструкцию не допускать уличных беспорядков, но не мешать политическим демонстрациям.
— Арест Временного правительства вы считаете политической демонстрацией или уличным беспорядком?
— Зачем так ставить вопрос? Мы присягали не определенным лицам — ушли одни, пришли другие…
— Господин генерал! Придут и уже, кажется, пришли интернационалисты, которым не дороги ни честь, ни даже существование России. Приход их к власти — значит позорный мир, унижение и, быть может, расчленение России. Мы этого допустить не можем, и если вы открыто не выступите против захватчиков, мы это сделаем без вас и не остановимся перед применением силы!
Капитан, разгорячаясь, всё более волновался. Генерал быстро встал, протянул ему руку и сказал:
— Я, конечно, с вами! Сейчас отдам необходимые распоряжения, а вас назначаю для связи с командующим округом. Возьмите свой курс, Пётр Иванович, и займите штаб округа, оставаясь при командующем. Ему сейчас грозит большая опасность.
Мыльников отдал честь старшему чину и вышел от генерала ободрённый. Зайдя к ожидавшим его офицерам в дежурной комнате, он сообщил им об успешном исполнении поручения. Затем немедля поднял юнкеров, раздал им патроны и, взяв с собой помощников — поручика и прапорщика, выступил с отрядом из училища в направлении штаба округа. Мертвая ночная тишина висела над городом, падал мокрый снег, и кое–где в окнах домов Пречистенского бульвара виднелся свет. В здании штаба округа был тоже огонь. На звонок капитана зажёгся свет на лестнице и в вестибюле. Какой-то солдат появился на верхней площадке и, увидев перед дверьми строй юнкеров, быстро скрылся, потом открыл входную дверь.
- Где находится командующий войсками полковник Рябцев? – строго спросил его капитан.
- Их нет, - робко ответил заспанный солдат.
Мыльников ввел свой отряд в здание и пошел отыскивать полковника Рябцева. В канцелярии ему попался одинокий дежурный писарь, который, зевая, сказал, что командующий находится в Кремле на важном заседании.
- Вызовите мне срочно начальника штаба!
- Нет такой возможности, - промямлил дежурный писарь.
- Как нет такой возможности?! Что ты говоришь, шкура! – распалился звереющий на любую расхлябанность дисциплины капитан. – Он живет в этом здании.
Послали на квартиру начальника штаба солдата. Через некоторое время тот вернулся и сообщил, что начальник штаба болен и выйти не может.
- Что ты мне сказки рассказываешь, мерзавец?! – взорвался Мыльников. – Он вчера ещё был совершенно здоров. Веди меня к нему!
Капитан пошел сам на квартиру внезапно заболевшего. Перед самым его носом щёлкнул замок приоткрытой двери, и испуганный женский голос сбивчивое что-то пролепетал о болезни начальника штаба. Мыльников вернулся к своей полуроте. Его подчинённый поручик выставил к двум входам парных часовых, а остальных юнкеров разместил в вестибюле и на лестнице.
- Господа юнкера! Приказываю вам разместиться до утра в помещении канцелярии! – всех подняло распоряжение капитана.
Вбежал юнкер наружного поста.
- Господин капитан! - трясущейся мальчишеской рукой он приложил правую кисть к фуражке.
- Что там?! – нетерпеливо бросил ему Мыльников.
- Здание штаба окружено какой-то воинской частью.
- Что за ерунда?! Пошли!
Капитан с юнкером вышли на улицу. Перед зданием густо стоял развернутый строй в серых шинелях и солдатских папахах.
- Что за часть?
К капитану подошёл старший унтер–офицер.
- 2-я рота запасного полка Самогитских гренадер! Я – командир роты.
- Что вам нужно, братец?
— По приказу солдатских и рабочих депутатов нам приказано занять штаб округа, — ответил растерявшийся напору офицера старший унтер.
— Мы уже заняли его, ведите роту обратно.
Унтер стоял, не решительно колеблясь.
- Что ещё? – снова повернулся к нему, уже отвернувшийся было уходить капитан.
- Господин капитан, прошу разрешения ввести роту в здание малость обогреться.
- Это можно, - снисходительно улыбнулся Мыльников.
В здание ввалилась рота солдат. Густой, едкий запах копчёной рыбы и потных давно не мытых людей заполнил все ближайшие помещения и лестницы. Гренадёры задымили махоркой. Стараясь не шуметь, солдаты деликатно и тихо переговаривались, вспыхивая огоньками самокруток, улыбались, шутили в полголоса. Через полчаса они покинули здание штаба. Унтер благодарно кивнул на прощание Мыльникову и почтительно произнёс: «Счастливо оставаться».
Выпроводив солдат, капитан оставил с юнкерами поручика, а сам пошёл в Кремль искать полковника Рябцева. Спустился по Пречистенке к Боровицким воротам Кремля. На долгий и требовательный стук одна половина массивных ворот приоткрылась, и в узкую щель высунулся затупленный штык.
-Кто там? Что надо?!
- Я капитан Мыльников из Александровского военного училища. Мне нужно видеть командующего войсками полковника Рябцева.
- Никого не приказано впускать.
- Что за ересь ты несёшь, каналья?! Вызови ко мне немедленно караульного начальника!
Через несколько минут выглянул караульный и заспанным тоном, позёвывая, как и охрана в штабе, уточнил цель визита.
- Подождите, я узнаю по телефону.
Через минуту он вернулся с тем же ответом. Капитан, нервно мусоля перчатки, ни с чем направился в училище. Около Манежа он наткнулся на крупную воинскую часть, стоящую во взводной колонне. Мгновение лишь поколебавшись, Мыльников смело, наобум, двинулся ей навстречу. От колонны к нему вышли два офицера, в одном из которых капитан узнал подполковника Романовского, курсового офицера 2–й школы прапорщиков.
- Блуждаем по центру Москвы, как слепые котята, в поисках начальства. Ждём указаний и всё тщетно, - пожаловался Мыльникову Романовский, затягиваясь вместе с ним угощённой папиросой. – Благодарю, - процедил подполковник сквозь зажатые и держащие папиросу зубы. На мгновение зажжённая спичка осветила его скулы, со впалыми щеками, вытянутые за протянутой к нему рукой со спичкой. – Веду две школы из Александровских казарм.
- Ну, что ж, - на этом ответил капитан, - предлагаю следовать вместе со мной в Александровское училище, на Знаменку. Сейчас, насколько я успел уяснить обстановку, только там формируется некое средоточие здравомыслящего офицерского сообщества.
Колонна по команде развернулась и последовала за Мыльниковым по Воздвиженке до Арбатской площади.
Генерал Муратов принял Мыльникова и Романовского в своём кабинете и, выслушав доклад капитана о благополучном занятии штаба, но отсутствии там командующего Рябцева, в ответ произнёс: «Пётр Иванович, я отдал приказ об обложении Кремля. Прошу вас, через час проверить выставленные заставы».
В течение ночи к училищу стягивались пять школ прапорщиков. Только четвёртая школа осталась в своем помещении, в казармах 5-го гренадёрского Киевского полка у Смоленского рынка. В три часа ночи капитан пошёл обходить обложенный Кремль. С трех сторон обложение было выполнено первым батальоном Александровского военного училища под командой командира батальона подполковника 10–го стрелкового полка Мелеги. Со стороны Москвы–реки под откосом набережной разместились две роты 2–й школы прапорщиков. Против всех кремлевских ворот были выставлены заставы, за ними хорошо укрытые резервы.
***
Рано утром 26 октября в темноте где-то стреляли. Слышались одиночные ружейные залпы и пробная, пугающая и рассыпная пулемётная дробь. Дубов всю ночь был в штабе Рогожско-Басманного ВРК, под утро прикорнул на самодельном топчане, заботливо смастерённом рабочими с завода Гужона из гимназических столов. Услышал выстрелы – открыл окно, закурил, позвал дежурного.
- Где стреляют?
- Должно быть, с Кремлёвской набережной юнкеря бьют по нашим запасникам, засевшим с товарищем Берзиным в Кремле.
- Где секретарь?
- Внизу спит.
- Буди.
Побежали сапоги по лестнице, внизу засуетились. В дверях появился взъерошенный с клочками волос, торчащими во все стороны, заспанный и бледный юноша.
- Звали, товарищ Дубов?
- Связь есть с телефонной станцией? Вызови мне Моссовет.
Тот минут пять тормошил телефон – тщетно.
- Нет связи, товарищ Дубов. Должно быть линия заблокирована.
- Так темляки же, мать их так, захватили и почтамт и телефонную станцию, - вставил свой комментарий дежурный. - Для нас связи нет. Посыльного только посылать.
Павел забурчал под нос матерщину. Аннушка с первого этажа принесла кипяток. Дубов залил им по самую крышку заварочного чайника застарючую заварку и размешал карандашом. В кабинет ввалились гурьбой члены ВРК.
- Здорово, председатель! – просто приветствовали они его.
Он кивнул головой. Зашелестели бумаги, завился папиросный дымок, стали обсуждать предрассветную пальбу.
- Послать узнать что ли кого? – осведомился Иван Локоть, большевик с завода «Бари».
Все не решались действовать самостоятельно, ждали решения Дубова. Тот курил, хмурился, стоял у раскрытого окна. Молчал он долго, наконец, сказал: «Товарищ Локоть, займитесь этим делом».
Иван побежал вниз. Вошёл охранник.
- Товарищ Дубов, к вам тут рабочие с прошением.
- Что такое? – Дубов стоял у окна.
Ввалила толпа. Все не вместились, коридор был забит народом. Шум, оживлённый говор заполнил комнату. Шляпкина Аннушка, улыбаясь и краснея, поправляя очки и длинную, словно монашескую юбку, протискивалась сквозь толпящийся в дверях рабочий люд с ворохом стандартных листков для приказов. Парни рабочие полапали её немного за ягодицы, пустили в комнату. У рабочих с Дубовым шёл разговор.
- Товарищ Дубов, помогите рабочим Московского электролитического завода. Совсем от акционеров житья не стало. Массовое увольнение на прошлой неделе директор Бродилов подписал. Он под германскую дудку Гуго Вогау до сих пор пляшет, сукин кот! Вы же со своим Юлием Гужоном как-то разобрались. И на Московское общество заводчиков и фабрикантов теперь давление имеете. Сколько ж нам можно терпеть этот беспредел буржуйский?! Слышали мы, что вы оружие раздаёте фабричным дружинам. Может, и нам чего подкинете? Мы бы взяли управление заводом в свои руки!
- Что производите, товарищи?
- Рафинированную медь.
- У вас свои делегаты в Совет рабочих депутатов имеются? Свой фабзавком, большевики есть? – спросил рабочих Бойко, активист комитета.
- Организованности нету. Трудяги простые – в том, наверное, беда. Но к вам надоумили прийти рабочие соседней мануфактуры.
- А что не в Моссовет?
- Нам к вам сподручней. Туда не пробиться. Там муравейник кишит. Не пускают.
- Организованно надо выступать. Вот сюда зачем все пришли?
- Это не все…
- А что много так?
- Так это для спокойствия, для уверенности. В единицах сейчас неуверенность. В массах сила.
- Вот это ты правильно сказал, товарищ! – в глазах у Бойко загорелся азарт. – Мы вас организуем!
Вмешался Дубов.
- Товарищ Бойко, организуйте рабочих внизу, запишите в красную гвардию, выдайте оружие, поставьте рабочий контроль на заводе, арестуйте директора. Аннушка, пиши приказ.
Застучала механическая машинка. Только стихло на лестнице, вбежал запыхавшийся Локоть. Дубов диктовал приказ: «В связи с экономической неэффективностью буржуазной формы хозяйствования на производстве рафинированной меди приказываю: товарищу Бойко организовать рабочий контроль на Московском электролитическом заводе; сформировать на заводе фабрично-заводской комитет и передать управление заводом через комитет в руки трудового коллектива; организовать отряд Красной гвардии на Московском электролитическом заводе во главе с товарищем Бойко; арестовать и доставить в штаб ВРК гражданина Бродилова. Приказ выполнить до 29 октября 1917 года. Председатель ВРК Рогожско-Басманного района г. Москвы П.В. Дубов. Секретарь Степанов. 26.10.1917 года».
Локоть остыл, начал говорить спокойно.
- Товарищ Дубов, узнали в чём дело. Юнкера обложили Кремль, требуют его сдачи, стреляют. У всех ворот патрули и заставы. Через Красную площадь к Моссовету не пробраться.
Дубов подошёл к распахнутому окну. Крыши ближайших к штабу домов были задёрнуты плотным туманом. Аннушка подала председателю на подпись отпечатанный приказ. Он небрежно черкнул по бумаге чернилами.
- Отдай Бойко, - послал дежурного вниз.
Чуть не столкнулся в дверях высокий светловолосый парень в кожаной куртке и фуражке, который в сапогах наследил по ковру.
- Я связной из Моссовета. Вот приказ, - протянул отпечатанный лист.
Пришёл приказ о выдвижении отряда красной гвардии района на охрану МВРК. Усиевич и Ведерников приказывали брать под охрану магазины и продовольственный склад.
- Пиши приказ! – командовал Дубов.
Аннушка садилась за машинку, снова отбивая распухшие пальцы.
«В связи с опасностью выступления сил контреволюции в Москве ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Товарищу Войновичу силами 85-го запасного пехотного полка взять под контроль продовольственные магазины Рогожско-Басманного района и выдвинуться на охрану Моссовета к Скобелевской площади.
2. Товарищу Калнину силами отряда рабочей красной гвардии усилить охрану складов огнестрельных припасов в Симоновом монастыре и взять под контроль продовольственные склады района.
3. Товарищам Локоть, Галкину, Кокону быть при 85-м запасном пехотном полку.
Приказ выполнить до 18 часов сего дня 26.10.1917 года.
Председатель ВРК Рогожско-Басманного района П.В. Дубов.
Секретарь Степанов.
Москва 26.10.1917 года».
***
Утром 26 октября прапорщик 56-го запасного пехотного полка Сергей Эфрон в своей квартире на Поварской, нехотя, садясь за чай, развернул «Русские Ведомости». Читать ему ничего не хотелось, ведь после провала Корниловского выступления ничего доброго в прессе, по его мнению, не появлялось. В квартире кроме него находилась его пятилетняя дочь Ариадна, которую все в семье звали Алей, и присматривающая за ней незамужняя тридцатидвухлетняя сестра Сергея, Елизавета Яковлевна, театральный режиссёр и педагог. Супруга Марина с младшей дочуркой Иришкой были с лета в Крыму.
На первой странице газеты Эфрону бросилась в глаза напечатанная жирным шрифтом строчка:
«Переворот в Петрограде. Арест членов Временного правительства. Бои на улицах города».
Кровь бросилась двадцатичетырёхлетнему офицеру в голову. То, что должно было произойти со дня на день, и мысль о чём так старательно отгонялась всеми, — свершилось.
Предупредив сестру, он быстро оделся, захватил в боковой карман шинели револьвер «Ивер и Джонсон» и полетел в полк, где, конечно, должны были собраться офицеры, чтобы сговориться о ближайших действиях. Наверняка он знал лишь одно, что Москва без борьбы большевикам просто так не достанется. Запаляя себя мальчишеским задором, соединённым с долго накапливаемой и сдерживаемой энергией, молодой прапорщик никак не мог побороть лихорадочной дрожи. Ехать в полк надо было к Покровским Воротам трамваем. Газетчики поминутно вскакивали в вагон, выкрикивая последние вести. Газеты у них рвались нарасхват. Сергей с жадностью всматривался в лица окружавших его пассажиров, стараясь прочесть в них, как встречается москвичами полученное известие. Замечалось лишь скрытое волнение. Обычно столь легко выявляющие свои чувства, москвичи на этот раз как бы боялись выказать то или иное отношение к случившемуся. В вагоне царило молчание, нарушаемое лишь шелестом перелистываемых газет. Эфрон не выдержал. Нарочно вынул из кармана газету, сделал вид, что впервые читает ее, и, пробежав несколько строчек, проговорил громче, чем собирался:
— Посмотрим. Москва — не Петроград. То, что легко было в Петрограде, на том в Москве сломают зубы.
Сидящий против него господин в плаще и шляпе улыбнулся и тихо ответил:
— Дай Бог!
Остальные пассажиры хранили напряжённое молчание.
Мрачное старое здание Покровских казарм. Перед казармами небольшой плац. Обычный будничный вид. Марширующие шеренги и взводы. Окрики и зычные слова команды: «Взво–о-од кру–у-гом! На–пра–а-во!», «Голову выше!», «Ноги не слышу!» и т. д. Будто бы ничего и не случилось.
Прапорщик прошёл в свою десятую роту. По коридорам подметали уборщики. Проходящие солдаты отдавали честь. При его появлении в роте раздалась команда на приветствие офицера. Послышалось дружное солдатское приветствие. Подбежал с рапортом дежурный по роте.
Подошёл фельдфебель, хитрый хохол Марченко.
— Как дела, Марченко? Все благополучно?
— Так точно, господин прапорщик. Происшествий никаких не случилось. Все слава Богу.
По уклончивости взгляда и многозначительности интонации было видно, что Марченко тоже всё знает.
— Из господ офицеров никто не приходил?
— Всех, господин прапорщик, в собрании найдете. Туда всех созвали.
В небольшом помещении собрания — давка. С большим трудом можно протинуться в середину. По лицам офицеров видно, что все настроены сдержанно, но решительно. Командиры батальонов сообщали, что по батальонам тихо и никаких выступлений пока ожидать не приходится. С минуты на минуту все ждали командира полка – полковника Пекарского. До его прихода офицеры разбились на группы, делясь своими мыслями о случившемся и укрепляя себя надеждами на успех  антибольшевистских сил.
— Вы подсчитайте только, — кипятился совсем юный прапорщик Трембовельский, — в нашем полку триста офицеров, а всего в Московском гарнизоне тысяч до двадцати. Ведь это же громадная сила! Я не беру в счет военных училищ и школ прапорщиков. С одними юнкерами можно всех большевиков из Москвы изгнать.
— А после что? — хмуро поглядел на него старый капитан Фирсов.
— Как — после что? — возмутился прапорщик. — Да ведь Москва-то это — всё. Мы установим связь с казаками, а через несколько дней вся Россия в наших руках.
— Вы говорите как ребенок, — начинал уже сердиться капитан. — Сейчас в Совете рабочих депутатов идет работа по подготовке переворота, и я уверен, что такая же работа идет и в нашем полку. А что мы делаем? Болтаем, болтаем и болтаем. Керенщина проклятая! — И он, с раздражением отмахнувшись, отошёл в сторону.
В это время раздался возглас одного из командиров батальонов: «Господа офицеры». Все встали. В собрание торопливо вошёл в сопровождении адъютанта командир полка. Полковник Пекарский был из себя маленьким, подвижным и легким, словно порхал, как на крыльях, с подергивающимся после контузии лицом, с черной повязкой на выбитом глазу, с белым крестиком на груди. Он обвёл всех пытливым и встревоженным взглядом своего единственного глаза.
— Простите, господа, что заставил себя ждать, — начал он при наступившей мёртвой тишине. — Но вина в этом не моя, а кто виноват — вы сами узнаете.
В первый раз офицеры видели его в таком волнении. Он говорил прерывающимся голосом, барабаня пальцами по столу.
— Вы должны, конечно, всё понимать, сколь серьезно сейчас положение Москвы. Выход из него может быть найден лишь при святом исполнении воинского долга каждым из нас. Мне нечего повторять вам, в чём он заключается. Но, господа, найти верный путь к исполнению долга бывает иногда труднее, чем самое исполнение его. И на нашу долю выпало именно это бремя. Я буду краток. Господа, мы — командиры полков, предоставлены самим себе. Я беру на себя смелость утверждать, что командующий войсками — полковник Рябцев — нас предаёт. Сегодня с утра он скрывается. Мы не могли добиться свидания с ним. У меня есть сведения, что в то же время он находит досуг и возможность вести какие-то таинственные переговоры с главарями предателей. Итак, повторяю, нам придётся действовать самостоятельно. Я не могу взять на свою совесть решения всех возникающих вопросов единолично. Поэтому я прошу вас определить свою ближайшую линию поведения. Я кончил. Напомню лишь, что промедление смерти подобно. Противник лихорадочно готовится. Есть ли какие-либо вопросы?
Вопросов ни у кого не было. Всё было ясно. После ухода полковника разгорелись в дебатах страсти. Часть офицеров требовала немедленного выступления, ареста Главнокомандующего, ареста Совета, другие склонялись к выжидательной тактике. Двадцатилетний прапорщик Саблин  и сагитированный им ещё один офицер открыто заявили, что стоят на советской платформе.
Проспорив бесплодно два часа, все вспомнили, что в Москве есть собственный, отделившийся от рабочих и солдатских, Совет офицерских депутатов. Вспомнили и ухватились, как за якорь спасения. Решили подчиниться ему ввиду измены командующего округом, поставить его об этом в известность и ждать от него указаний. И неослабно держать крепкую связь с полком.
Эфрон вышел из казарм вместе с очень молодым и восторженным юношей — прапорщиком Мишиным, после собрания пришедшим в возбужденно–воинственное состояние.
— Ах, дорогой Сергей Яковлевич, если бы вы знали, до чего мне хочется поскорее начать наступление. А потом, отдавая должное старшим, я чувствую, что мы, молодежь, временами бываем гораздо мудрее их. Пока старики будут раздумывать, по семи раз примеривая, все не решаясь отмерить, — большевики начнут действовать и застанут нас врасплох. Вы идёте к себе на Поварскую?
— Да.
— Если вы не торопитесь — пройдёмте через город и посмотрим, что там делается.
Эфрон согласился и два прапорщика, продолжая возбуждённо разговаривать, пошли через центральные улицы Москвы. Пройдя несколько кварталов, они заметили на одном из углов группу прохожих, читавших какое-то объявление. Офицеры ускорили туда шаги. На углу дома мокрым пятном на стене расползлось свежеприклеенное воззвание Совдепа:
«Товарищи и граждане!
Налетел девятый вал революции. В Петрограде пролетариат разрушил последний оплот контрреволюции. Буржуазное Временное правительство, защищавшее интересы капиталистов и помещиков, арестовано. Керенский бежал. Мы обращаемся к вам, сознательные рабочие, солдаты и крестьяне Москвы, с призывом довершить дело. Очередь за вами. Остатки правительства скрываются в Москве. Все с оружием в руках — на Скобелевскую площадь к Совету Р. С. и Кр. Деп. Каждый получит определенную задачу.
Ц. И. К. М. С. Р. С. и К. Д.»
Собравшееся подле воззвания некоторое скопление мирных обывателей читало бумагу молча. Некоторые качали головой. В людях чувствовалось подавленное недоброжелательство и вместе с тем нежелание даже жестом проявить свое отношение.
— Чёрт знает что такое! Негодяи! Что я вам говорил, Сергей Яковлевич? Они уже начали действовать!
И, не ожидая ответа, Мишин сорвал большевистское воззвание.
— Вот это правильно сделано, — раздался голос позади офицеров. Они оглянулись. Какой-то здоровенный дворник, в белом фартуке, с метлой в руках, улыбался им во всё лицо.
— А то все читают да головами только качают. Руку протянуть, сорвать эту дрянь — боятся.
— Да как же не бояться, — возмутился один из читавших с обидой. — Мы что? Махнёт раз, и нет нас. Господа офицеры — дело другое, у них оружие. Как что — сейчас за шашку. Им и слово сказать побоятся.
— Вы ошибаетесь, — сказал Эфрон. — Если, не дай Бог, нам придется применить наше оружие для самозащиты, поверьте мне, и наших костей не соберут!
Мишин пришёл в неистовый боевой восторг. Он во всём искал повода открыть военные действия против большевиков. Прапорщик обратился к собравшимся с пылкой речью, которая подкрепилась призывом — проявить величайшую сопротивляемость «немецким наймитам — большевикам».
- А в данный час, - пафосно жестикулируя, говорил Мишин, - эта общая наша сопротивляемость должна выражаться в дружном и повсеместном срывании большевистских воззваний!
Московская публика зашевелилась сочувственными откликами.
— Это правильно. Что и говорить!
— На Бога надейся, да сам не плошай!
— Эти бумажонки обязательно срывать нужно. Новое кровопролитство задумали — окаянные!
— Всё жиды да немцы — известное дело, им русской крови не жалко. Пусть себе льется ручьями да реками!
Какая-то дама возбужденно пожала прапорщикам руки и объявила, что только на офицеров и надеется.
— У меня у самой — сын под Двинском!
Группа собравшихся возле сорванного воззвания стала обрастать митинговой популярностью. Эфрон еле вытянул из толпы Мишина, который готов был разразиться уже новой речью.
— Знаете, Сергей Яковлевич, мы теперь будем идти и по дороге все объявления их срывать! — объявил он с горящими глазами.
Офицеры пошли через Лубянку и Кузнецкий Мост. В городе было тихо, но, несмотря на тишину, — повсюду ощущался физически налёт всеобщего ожидания. Прохожие внимательно осматривали друг друга; на малейший шум, гудок автомобиля, окрик извозчика — оглядывались. Взгляды скрещивались. Каждое лицо казалось иным — любопытным. «Свой или враг?» - думали друг о друге прохожие. Город раскалывался невидимой трещиной гражданской междоусобицы. Но обычная жизнь шла своим чередом. Нарядные дамы мелькали с покупками, спешил куда-то деловой московский люд, даже фланеры Кузнецкого Моста вышли на свою традиционную прогулку. Время было между тремя и четырьмя часами пополудни.
Прапорщики не пропускали на своём пути ни одного воззвания. Встречающиеся в этом районе прохожие, не стесняясь, выражали свои чувства. На некоторых домах болтались клочками лишь обрывки воззваний: офицеров уже опередили. Но вот они с Дмитровки свернули влево и пошли Охотным Рядом к Тверской, с тем чтобы выйти на Скобелевскую площадь — сборный пункт большевиков. Здесь характер толпы резко менялся. Буржуазии и интеллигенции было совсем мало. Группами шли солдаты в расстегнутых шинелях, с винтовками и без винтовок. Попадались и рабочие, но терялись в общей солдатской массе. Все шли в одном направлении — к Тверской. На офицеров злобно и подозрительно посматривали, но затрагивать пока боялись.
На углу Тверской и Охотного Ряда группа солдат, человек в десять, остановилась перед очередным воззванием. Один из них громко читал его вслух остальным.
— Сергей Яковлевич, это-то воззвание мы должны сорвать! – воскликнул Мишин.
Слова эти были произнесены наивно и опрометчиво перед явной, но врят ли неизбежной опасностью. Однако Эфрон не посмел возразить прапорщику-юнцу, чтобы не прослыть в его глазах трусом, хотя и почувствовал, что сейчас ими совершится вещь бесполезная и непоправимая.
Прапорщики подошли. Солдат, читавший вслух, глядя на них, умолк. Остальные с задорным любопытством стали оглядывать офицеров и со злой готовностью расступились. Из задних рядов какой-то задира буркнул ехидно.
- Почитай, ваш бродь, что тут про вашего брата написано.
Эфрон с нервной дрожью порывисто протянул руку к воззванию, на мгновение ясно ощутив холодок на своей спине и пронзительную мысль: «Это — самоубийство». Но им уже владела не мысль, а протянутая рука. Быстро скомкав бумагу, бросил её на мостовую и медленно вышел из круга, глядя через головы солдат. Рядом — звонкие шаги Мишина., позади — тишина. Тишина, от которой сжалось сердце. Мысли в голове Сергея стреляют пулями: «Позади много солдатских голов смотрят нам вслед и через мгновение начнется страшное и неминуемое. Помоги, Господи!»
У прапорщика Мишина лицо мертвенно бледное. Только успели они сделать по Тверской шагов десять, как сзади взорвался гул голосов, перерастающих в крик:
— Держи их, товарищи! Утекут, сволочи!
Брань, крики и топот тяжелых сапог. Офицеры остановились и резко обернулись в сторону погони. Бледный Эфрон медленно опустил руку в боковой карман и, нащупывая там револьвер, быстро шепнул Мшину:
— Вы молчите. Говорить буду я.
Ожидая, что солдаты набросятся на офицеров, Эфрон про себя решил так: при первом нанесенном ему ударе он выстрелит в нанёсшего удар, а потом — в себя.
Их с воплями окружили.
— Что с ними разговаривать? Бей их, товарищи! — кричали напиравшие сзади.
Передние, стоявшие вплотную к двум прапорщикам, кричали меньше и, очевидно, не совсем знали, что с ними делать.
Эфрон скорее почувствовал, чем понял, что надо инициативу брать на себя. Чувство самосохранения помогло ему быстро овладеть собой. Он знал по своему предшествующему опыту, по дисциплинарным судам и болтовне в солдатских комитетах, что необходимо непрерывно направлять внимание солдат в желательную для себя сторону. Тогда только можно было избежать кровопролития расправы и добиться некоего подобия дискуссии.
— Что вы от нас хотите? — спросил он солдат внешне спокойно. В ответ кололись крики:
— Он ещё спрашивает!
— Сорвал и спрашивать смеет!
— Что с ними, сволочью, разговаривать! Бей их! — напирали задние.
— Убить нас всегда успеете. Мы в вашей власти. Вас много — всю улицу запрудили, — нас двое.
Слова, тон и хладнокровие прапорщика подействовали на солдат усмиряюще. Они немного стихли. Пользуясь передышкой, офицер продолжил задавать толпе вопросы, поскольку в данной ситуации это был лучший способ её успокоить.
— Вас возмущает, что я сорвал воззвание. Но иначе я поступить не мог. Присягали вы Временному правительству?
— Ну и присягали! Мы и царю присягали!
— Царь отрёкся от престола и этим снял с вас присягу. Отреклось Временное правительство от власти?
Последние слова были приняты совсем неожиданно.
— А! Царя вспомнил! Про царя заговорил! Вот они кто! Царя захотели!
И опять вспыхнул спичкой дружный вопль:
— Бей их!
Покрывая разъяряющие животные инстинкты толпы голоса, Эфрон буквально кричал:
— Если вы не признаёте власти Временного правительства, какую же вы власть признаёте?
— Известно какую! Не вашу — офицерскую! Советы — вот наша власть!
— Если Совет признаёте — идемте в Совет! Пусть там нас рассудят, кто прав, кто виноват.
На бывший генерал–губернаторский дом, где ныне располагался МВРК и Московский Совет рабочих депутатов Эфрон смутно рассчитывал, как на возможность бегства. Он знал приблизительное расположение комнат, поскольку ранее приходилось ему несколько раз быть там начальником караула.
Вокруг офицеров образовалась большая толпа. Вновь подходящие были гораздо свирепее уже стоящих в толпе.
— Итак, если вы Советы признали — идем в Совет. А здесь на улице нам делать нечего, - продолжал направлять инстинкты расправы толпы в конструктивное русло Эфрон.
Он чувствовал, что сделал верный ход. Только чувствовал, думать и рассуждать времени не было. Толпа загалдела. Одни кричали, что с офицерьём нужно здесь же кончать, другие стояли за расправу в Совете, остальные просто бранились.
— Долго мы здесь стоять будем? Или своего Совета боитесь? – подзадоривал впереди стоящих солдат Эфрон.
— Чего ты нас Советом пугаешь? Думаете, вашего брата там по головке поглядят? Как бы не так! Там вам и кончание придет. Ведем их, товарищи, взаправду в Совет! До него тут рукой подать.
— В Совет так в Совет!
Прапорщики первые двинулись по направлению к Скобелевской площади. За ними потянулась гудящая толпа солдат. Начинались сумерки. Народу на улицах было много. На шум толпы выбегали из кафе, магазинов и домов. Для Москвы, до этого времени настроенной мирно, вид возбужденной, гудящей толпы, ведущей двух офицеров, был необычен. В облаке взглядов, бросаемых им вслед прохожими и особенно женщинами молодые офицеры шли под огромным конвоем толпы на свою расправу. На них смотрели как на обречённых. В глазах мирных горожан было и любопытство, и жалость, и бессильное желание чем-то помочь. Один прохожий неожиданно за офицеров вступился. Был с виду приказчик или парикмахер — маленький тщедушный человечек в запыленном котелке. Он забежал вперед, минуту шел с толпой и вдруг, волнуясь и заикаясь, заговорил:
— Куда вы их ведёте, товарищи? Что они вам сделали? Посмотрите на них. Совсем молодые люди. Мальчики. Если и сделали что, то по глупости. Пожалейте их. Отпустите!
— Это ещё что за защитник явился? – возмутились солдаты, конвоирующие прапорщиков в Совет. - Тебе чего здесь нужно? Мать твою раз этак — видно, жить тебе надоело! А ну, пойдем с нами!
Котелок сразу осел и замахал испуганно руками:
— Что вы, товарищи? Я разве что сказал? Я ничего не говорю. Вам лучше знать… — И он, нырнув в толпу, скрылся.
Неподалёку от Моссовета Эфрон увидел в порядке идущую по Тверской полуроту своего полка под командой молоденького прапорщика, лишь недавно прибывшего из училища. И его окрылила надежда. Когда голова отряда поравнялась с ним, он, быстро сойдя с тротуара, остановил юнца-командира, наряд которого возвращался, очевидно, с какого-то городского дежурства, возлагающегося на 56-й полк. Перепуганный прапорщик, ведший роту, посмотрел на однополчанина с ужасом, не понимая его намерений. Толпа, увидав стройные ряды солдат, стихла.
Эфрон обратился к полуроте:
— Праздношатающиеся по улицам солдаты, в то время как вы исполняли свои долг, неся наряд, задержали двоих ваших офицеров. Считаете ли вы их вправе задерживать нас?
— Нет! Нет! — единодушный и дружный ответ запасников оплёл воздух невидимой паутиной поддержки.
— Для чего же у нас тогда комитеты и дисциплинарные суды, избранные вами?
— Правильно! Правильно!
Вот был миг спасения. Эфрону нужно было без промедления повести под своей командой солдат в казармы. И его, и смотревшегося бледной промакашкой Мишина никто бы не посмел уже тогда тронуть. Но он совершил непозволительную ошибку, продолжая что-то говорить своим солдатам еще не менее двух минут. За это время опомнившаяся от неожиданности толпа начала просачиваться в ряды его роты. Снова раздались враждебные прапорщикам голоса.
— Вы их не слушайте, товарищи! Неужто против своих пойдёте?
— Они тут на всю улицу царя вспоминали!
— А мы их в Совет ведём. Там дело разберут!
— Наш Совет — солдатский! Или Совету не доверяете?
Поддавшись напору толпы, кто-то из роты тоже заговорил по-новому:
— А и правда, братцы! Коли ведут, значит, за дело ведут. Нам нечего мешаться. В Совете, там разберут!
— Правильно! — так же дружно, как Эфрону, ответили солдаты.
Говорить с ними дальше было бесполезно. В один миг общесолдатской дискуссии рота разложилась в толпу. Солдаты 56-го полка стояли вперемешку с чужими. Эфрон, озлобляясь, что победило в нём и страх, и волнение, выкрикнул своим солдатам:
— Запомните, что вы своих офицеров предали! Идем в Совет!
Скобелевская площадь была оцеплена революционными солдатами. У всех красные повязки на рукавах шинелей и на папахах.
— Кто такие? Куда идёте? – строгий вопрос в прибывающую толпу остудил пыл разборки.
— Арестованных офицеров ведём, - голос активиста задержания прапорщиков неуверенно скомкан. - Про царя говорили. Объявления советские срывали…
— Чего же привели эту сучь? Прикончить нужно было. Если всех собирать, то и места для них не хватит! Кто же проведет их в Совет? Не всей же толпой идти!
Отделилось человек шесть, наиболее ярых из первой кучки задержавших «господ». Задержанных повели через площадь, осыпая неистовой бранью. Остальная толпа осталась на Тверской. Эфрон, не видимо, лишь ощутимо, облегчённо вздохнул — от толпы кое-как отделались. Теперь более весома сила аргумента и переговоров. Хотя всё ещё смутно и зыбко. Всё-таки их поглощала громадина штаба Московской революции, кишащая как муравейник или пчелиный улей снующими отрядами красногвардейцев.
Поднялись по лестнице бывшего генерал–губернаторского дома. Провожатым — кто-то из охраны. Прошли ряд комнат, окутанных мирной канцелярской обстановкой. Повсюду столы, заваленные бумагами, барышни, неистово выстукивающие на машинках, снующие молодые люди с папками. Офицеров провожали удивленными взглядами. У Сергея снова появилась надежда на счастливый исход, подкрепляемая мирностью окружающей обстановки. Впереди замаячила дверь с надписью: «Дежурный член И. К.». Вошли. Почти пустая комната. С потолка свешена старинная хрустальная люстра. За единственным столом сидит солдат, что-то пишет. Поднял голову на вошедших. Лицо интеллигентное, мягкое удивлённо осветилось вопросом:
— В чём дело?
— Мы, товарищ, к вам арестованных офицеров привели. Ваши объявления срывали. Про царя говорили. А дорогой, как вели, сопротивление оказали — бежать хотели.
— Пустили в ход оружие? — захмурился член И. К.
— Никак нет. Роту свою встретили, уговаривали освободить их.
— Та–а-ак–с, — потянул солдат. — Ну вот что. Я сейчас сниму с вас показания, а господа офицеры  свои сами напишут.
Эфрон изумлённо поглядел на исполкомовца. Терминология того явно была добродушно настроенной. Тот подал прапорщикам лист бумаги.
— Пусть напишет один из вас, а подпишутся оба.
Эфрон нагнулся к Мишину и радостно шепнул:
— Боюсь верить, но, кажется, спасены!
Он быстро заполнил лист, слушая пояснительную ахинею задержавших его солдат. Те, расхрабрившись и привирая, навеливали исполкомовцу на «офицеров» сверх вины уже выдуманные пригрешения. Кроме сорванного объявления, они им причислили, оправдывая свои действия, целую монархическую агитацию с возгласами «Мы и ваше Учредительное собрание сорвем, как этот листок» и с призывом к встретившейся роте выступить против Совета. Член «И. К.» всё старательно заносил на бумагу. Вскоре опрос был окончен.
— Благодарю вас, товарищи, за исполнение вашего революционного долга, — обратился к солдатам член комитета. — Вы можете идти. Когда нужно будет, мы вас вызовем.
Солдаты замялись:
— Как же так, товарищ. Вели мы их, вели и даже не знаем, как вы их накажете.
— Будет суд — вас вызовут, тогда узнаете. А теперь идите. И без вас много дела.
Солдаты, разочарованные, ушли.
— Что же мне теперь с вами делать? — обратился к прапорщикам с улыбкой член комитета по прочтении показания Эфрона. — Скажу вам правду. Я не вижу в вашем проступке причин к аресту. Мы еще не победители, а потому не являемся носителями власти. Борьба ещё впереди. Я сам недавно, подобно вам, срывал воззвания Корнилова. Сейчас вы срывали наши. Но, — он с минуту помолчал, — у нас есть исполнительный орган — «семёрка», которая настроена далеко не так, как я. И если вы попадёте в ее руки — вам уже отсюда не выбраться.
— Что же вы собираетесь с нами делать? — спросил Эфрон.
— Что делать? Да попытаюсь вас выпустить.
Эфрону закралась мысль, не провоцирует ли их комитетчик. Если офицеров выпустят — на улице их неминуемо узнают и на этот раз точно растерзают самосудом.
— Лучше арестуйте нас, а на верный самосуд мы не выйдем.
Лояльный исполкомовец задумался.
— Да, вы правы. Вам одним выходить нельзя. Но мы это устроим — я вас провожу до трамвая.
Открылась дверь, и в комнату вошёл солдат сомнительной внешности. Осмотрев прапорщиков с головы до ног, он обратился к члену комитета:
— Товарищ, это арестованные офицеры?
— Да.
— Не забудьте про постановление «семёрки» — всех арестованных направлять к ней.
— Знаю, знаю. Я только сниму с них допрос наверху. Идёмте.
Втроём с комитетчиком офицеры поднялись по тёмной крутой лестнице и вошли в большую комнату с длинным столом, за которым заседали человек двадцать штатских, военных и женщин. На вошедших никто не обратил внимания. Исполкомовец подошёл к одному из сидящих и что-то прошептал ему на ухо. Тот, оглядывая прапорщиков, кивнул ему головой. Это было заседание МВРК. До Эфрона долетела фраза произносящего речь лохматого человека в пенсне: «Товарищи, я предупреждал вас, что эсеры нас подведут. Вот телеграмма. Они предают нас…»
Заботливый провожатый повёл офицеров дальше, в следующую комнату. Там, на кожаном диване сидело четверо: какой-то высоколобый начальник в полувоенном френче, подпоручик, ни разу не поднявший на вошедших глаз, молодая и красивая еврейка в кожаной куртке и бессловесный молодой рабочий. Член комитета рассказал им о задержании офицеров солдатами и своем желании их выпустить. Возражений у находившихся в комнате не было. Они, кроме подпоручика, смотрели на арестованных с большим смущением. В равнодушном подпоручике, избегающем прямого взгляда на офицеров, Эфрон смутно и ревниво угадал жениха Софии де Боде, фотокарточку которого как выпускника Александровского училища, она демонстрировала своей подруге Зинаиде Готгардт, с которой Сергей крутил летом мимолётный, словно в отсутствии жены курортный роман. Это открытие неприятно поразило Сергея.
Тут в комнату быстро вошёл тот же мутный солдат, напоминавший ранее исполкомовцу о постановлении «семёрки».
— Что же это вы задержанных офицеров вниз не ведёте? «Семёрка» ждёт.
— Надоели вы со своей «семёркой»!
— Вы подрываете дисциплину!
— Никакой дисциплины я не подрываю. У меня у самого голова на плечах есть. Задерживать офицеров за то, что они сорвали наше воззвание, — идиотизм. Тогда придётся всех офицеров Москвы задержать.
Представитель «семёрки» свирепо посмотрел в сторону прапорщиков:
— Можно быть Александрами Македонскими, но зачем же наши воззвания срывать?
Минут пять солдата уговаривали отпустить офицеров еврей–доктор, рабочий и член комитета. Наконец тот махнул рукой и, хлопнув дверью, вышел:
— Делайте, как знаете!
Обратный путь коридорами и лестницами — впереди член комитета, позади — Эфрон и Мишин. Думали выйти чёрным ходом — заперто. Нужно идти через вестибюль.
При появлении на площади солдаты въерошились гудом:
— Арестованных ведут! Куда ведёте, товарищ?
— На допрос — в комитет, а оттуда в Бутырки.
— Так их, таких–сяких! Попили нашей кровушки. Как бы только не удрали!
— Не удерут!
Втроём пошли мимо Тверской гауптвахты к трамваю. На остановке прощались с провожатым-спасителем.
— Благодарите Бога, что всё так кончилось, — напоследок сказал офицерам исполкомовец. — Но я вас буду просить об одном: не срывайте наших объявлений. Этим вы ничего, кроме дурного, не достигнете. Воззваний у нас хватит. А офицерам вы сегодня очень повредили. Солдаты, что вас задержали, теперь ищут случая, чтобы придраться к кому-нибудь из носящих золотые погоны.
Приближался трамвай. Эфрон пожал его руку.
— Мне трудно благодарить вас, — проговорил Сергей торопливо. — Если бы все большевики были такими — словом… мне хотелось бы когда-нибудь помочь вам в той же мере. Назовите мне вашу фамилию.
Исполкомовец назвал нераслышанную под грохот и треск тормозящего к остановке трамвая, и они расстались.
В трамвае было всё то же, что и утром: тишина да будничные лица.
Когда закрылись двери трамвая и он стал набирать скорость, Эфрон, наконец-то поверил в счастливое спасение и посмотрел внимательно в светлые, лучистые глаза Мишина. Тот покраснел, улыбнулся и вдруг рассмеялся. Эфрон прыснул следом. Смеялись оба и не могли остановиться, как дети. Счастливый беззаботный смех, сквозь который Мишин прошептал:
— Посмотрите, вокруг дураки и дуры, которые ничего не чувствуют, ничего не понимают.
И новый взрыв смеха добавил весёлого опьянения обоим молодым людям, только что перенёсшим чудовищный стресс и мысленно уже простившимся со своей жизнью, как покорная и хилая жертва в лапах сильного и беспощадного хищника. Девушка-кондуктор нерешительно,  принимая смеющихся за пьяных, попросила их взять у неё билеты.