Любовь поправшие II. 11

Пробыв дома всего-ничего и наслушавшись вдосталь причитаний матери о скудности их семейного достатка и предстоящих проблемах пропитания, за неделю до окончания положенного ему отпуска Михаил Тухачёв собрался в Москву. Это его решение, вымученно-неизбежное, стало такой неожиданностью для всех домочадцев, что вызвало в их глазах горькие слёзы предстоящего расставания. Тяжело и больно было смотреть на мать и сестёр, только что обретших в нём опору и тут же лишавшихся её снова. Но чем сложнее было принятие такого решения, тем важнее было и его осуществление, поскольку только вся дальнейшая деятельность Михаила, энергичная и успешная, могла хоть как-то способствовать укреплению материального положения его семьи. Михаил был профессиональным военным и ничего кроме армейской службы не умел качественно делать, игра на скрипке и фортепиано не в счёт, они были делом души и его хобби. Поэтому он решил продолжать военную службу и добиваться этим ремеслом всяческих преференций для себя и своей семьи. Мавра Петровна, понимая и одобряя в глубине души его сыновнее мужское решение, всё же плакала, не в силах сдержать обилия невыплаканных за всю войну материнских слёз. Но более её огорчались сёстры Михаила, особенно младшая, десятилетняя Маша, которая и характером, и внешне очень походила на брата. Она и полюбила его за эти дни, проведённые во Вражском вместе, более других, старших. Софье было в некотором роде не до него. Она целыми днями была занята мыслями о предстоящей свадьбе с продовольственным комиссаром Шильцевым, которую договорились провести в конце ноября после выборов в Учредительное Собрание, куда Шильцев баллотировался депутатом от Пензенской губернии. Принаряжаясь и прихорашиваясь, шестнадцатилетняя половозрелая девица как не в своём уме буквально куролесила сутками напролёт в приготовлениях своего приданого и шутками подтрунивала над советами матери, якобы нужными и пригодными для замужней дамы в домашнем быту, но, хоть и поспешными, а запаздалыми и нелепыми, как казалось теперь рано повзрослевшей Софье. Четырнадцатилетняя Ольга, натура глубокомысленная и утончённо-поэтическая, печаль расставания держала, как и многие свои эмоции, глубоко в себе. У них с братом в один из вечеров произошла доверительная духовная беседа на почве литературных интересов, в которой она открылась ему, как не открывалась ранее даже матери. Она поведала Михаилу, что очень любила стихи поэта Николая Гумилёва, его экзотическую лирику про дальние страны, про Африку и Персию, манящие и волнующие заморские берега. И строки эти резанировали с мечтами в её девичьем сердце, сбежать куда-нибудь с заморским принцем от всей этой скупости и скудности однообразно-пошлого и унылого серого бытия. Брат поддержал сестру в мечтаньях бестелесных, в которых грезилось блаженство и покой. Но сдержан был с ней в изречениях словесных, когда прощался он с взрослеющей сестрой. Сестрицы ж младшие и Лиза, и Мария, ни слёз не сдерживали, ни огня души. Они искрили, как небесные светила, покоя сердце расставанием лишив. Более всех было трогательнее прощаться с Машей. Она плакала навзрыд и умоляла Мишу не уезжать, ради неё, остаться.
- Как ты можешь уезжать теперь, братик?! Родимый! Я не знаю, как буду жить без тебя! – плакала девочка. - Ты не можешь меня бросить! Оставить здесь одну!
- Ну ты же не одна здесь, малютка, - любовно и нежно вытирал ей слезинки Михаил, обнимая и целуя сестрёнку. – Ты здесь с мамой и сёстрами. Всё будет хорошо. К тому же теперь я часто буду навещать тебя. Мы подружились, мой ангел. Я жил раньше и не знал, какое чудо у меня младшенькая сестрёнка. А вот она какая у меня подросла! – И он, сам прослезившись, но стараясь отогнать постыдную слезу, прижимал девочку к своей груди, потом отстранял на миг и в порыве нахлынувшей, словно отцовской нежности целовал её в светлые и заплаканные глаза.
Именно она, Маша, дольше других провожала его взглядом с пригорка у дома, выйдя за околицу и глядя в горизонт, куда уплывала в тумане на станцию фигура Михаила, идущего пешком с узелком домашних пожитков и снеди, заботливо собранной Маврой Петровной в дорогу. Он оглянулся ещё на повороте пути, уходящего в поля шляха, перед тем, как совсем из виду должен был скрыться родимый дом, и видел одиноко стоящую сестру с надеждой глядящую ему вслед и ждущую, что, может быть, он передумает и вернётся или вдруг позовёт с собой и тогда она стремглав готова была бы броситься, сломя голову, за ним, родным, следом. И ему в этот миг почему-то так не хотелось уезжать, а жаждалось побежать назад и подхватить на руки это трепетное сокровище, искренне влюблённое в него по-настоящему. Именно с ней, как с дочерью, он впервые ощутил настоящую любовь, бескорыстную с её стороны и обожествляющую его как героя просто за то, что он есть, что он рядом. И вот он вынужден предавать и эту любовь маленького ангелочка, безгранично ему преданного и влюблённого в него всем сердцем, всей душой. И Михаил в думах об этом с тяжёлым сердцем покидал свой родимый дом.
Кое-как на перекладных и попутных добравшись до Пензы, Михаил чуть было не захлебнулся в водовороте забурливших губернских событий. Запруженный дезертирами вокзал с винтовками через плечо в шинелях на распашку в заломленных фуражках и папахах, дымящими махрой и лузгающими семечки, представлял собой вавилонское столпотворение. Союз железнодорожников или Викжель на Москву задерживал эшелоны и они стояли, ожидая своей очереди подолгу на всех привокзальных путях. В вагонах жили, пили самогонку, пели песни под гармонь, плясали и курили, ругались и ждали отправки поезда вперемежку и военные, и мирные граждане, мешочники-спекулянты и крестьяне, везущие с заработков что-то домой, по всей России торчащие на станциях и спешащие куда-то из края в край. А Пенза в стороне от вокзала натужно терпела махровый расцвет уголовщины. Провинциальный город голодал. По ночам его терзали отчаянно-смелые грабежи и страшные хладнокровные убийства состоятельных граждан из бывших привилегированных классов, затаившихся переждать чехарду смутного времени. Какие-то лихие отряды или шайки налётчиков под видом красной гвардии или народной милиции, а на деле банды вооружённых дезертиров учиняли самосуды над агентами власти. По уездам инертно ещё шныряли карательные отряды уездных и губернских комиссаров Временного правительства, наказывая крестьян и верша защиту помещичьих имений, а в самой Пензе, в театре Олимп председатель губернского Совета меньшевик Нестор Степанов уже, реагируя на события в Питере, создавал Комитет Спасения Родины и Революции с его исполнительным органом – революционным штабом, экстренно и чрезвычайно берущим охрану порядка в свои руки. Рабочие на трубочном заводе и писчебумажной фабрике ждали из обеих столиц большевиков для вооружённого захвата власти и революционной борьбы с пензенскими приспособленцами и конформистами, менявшими свой политический окрас и ловко удерживающимися на плаву при любой власти.
По дороге к вокзалу Тухачёва остановил и задержал местный патруль. Бородатый прапорщик с рябым и изъеденным оспой лицом долго мусолил, изучая, его документы и подозрительно поглядывая на «их благородие».
- Господин подпоручик, - наконец, вымолвил он,- мы будем вынуждены вас задержать и препроводить по приказу Пензенского Совета в революционный штаб, реквизировав ваше оружие.
С Михаила сняли шашку и забрали револьвер.
- Я возвращаюсь в свой полк. В чём собственно дело? – пока беззлобно, но, уже начиная волноваться, возмутился Тухачёв.
- Там вам всё объяснят. Попрошу сохранять спокойствие. Ничего особенного. Простая формальность.
- Если простая формальность, то почему забираете оружие?!
- Все вопросы к комиссару штаба, - отрезал прапорщик, прекращая беседу.
По сумеречному городу патруль повёл Михаила в штаб.
« Ну вот ещё чего не хватало!», - мысленно негодовал Тухачёв, - «сбежал из германского плена, а тут у себя на родине задержан какой-то сволочью! Не понятно за что и зачем!»
Офицера привели в Совет. Какой-то бледный на вид и, по всему видно, чахоточный и подкашливающий в тряпочку меньшевик-комиссар, устало изучив документы задержанного, предложил Михаилу оказать услуги Пензенскому Совету.
- Господин подпоручик! Мы вас мобилизуем на несколько дней для оказания военной помощи Пензенскому Совету. Если надо, мы готовы написать официальную бумагу в ваш полк, предупредив, что вы задерживаетесь из отпуска. У нас не хватает офицеров для охраны города от большевиков, выступление которых ожидается в Пензе по примеру последних событий в Петрограде и Москве.
- Каких событий?! – ничего не понимая, возмутился Тухачёв. – Я вне политики! Я ничего не знаю! Я следую в гвардии Семёновский полк, на фронт! Для защиты родины. И в ваших межпартийных разборках участвовать не намерен. Разбирайтесь сами между собой. Насколько я понимаю, вы все из одного социалистического партийного блока.
- Из одного, да не из одного! – странно заявил комиссар. – Большевики стремятся узурпировать власть, прикрывшись советами. Как, вы не читали свежих газет?
Комиссар протянул Михаилу какую-то местную бульварную газетёнку, из которой Тухачёв узнал о свержении власти Временного правительства в столице и начале выступления Керенского и генерала Краснова с 3-м казачьим корпусом на Петроград с целью подавления большевистского восстания.
- А если я всё-таки не соглашусь? – гордо и с вызовом вскинув правую бровь, нахмурился подпоручик.
- Тогда мы вас арестуем и поместим в тюрьму.
- По какому-такому праву?! На каком основании?!
- По революционному праву охраны государственности и свободы! А вдруг вы замышляете учинить переворот в Пензе? Вдруг вы большевистский шпион и агитатор?!
- Что за бред вы несёте?! Я не состою ни в какой партии.
- Тогда я вас задержу на том основании, что вы отказываетесь выполнять приказ власти. Об этом я напишу и в вашу часть. Пусть они знают, какого саботажника держат в своём полку.
Михаил задумался, сгорбившись и насупившись.
- Вы не оставляете мне выбора… Ну что ж, я согласен возглавить ваш отряд. Только верните мне моё оружие!
- Вот и отлично, - смягчился в бесцветной улыбке одними глазами больной комиссар. – Оружие мы вам вернём непременно! Сейчас вы направитесь под охраной к начальнику гарнизона. Он вам выдаст оружие и введёт в курс дел.
Комиссар куда-то позвонил.
- Эх! Машины не будет, - закашлялся комиссар. - Куда-то уехала. Пойдёте пешком.
Тут снова настойчиво зазвонил телефон.
- Да! – сорвал трубку и голос чахоточный. – Что вы мне голову морочите?! То есть военные составы вы пропускать не будете по постановлению вашего Исполкома?! А скорый транссибирский?! Он через час должен быть из Сызрани. Что? Рабочие в Ряжске пути разобрали? Разворовали? Ну, это вы сами у себя там разбирайтесь. Меня это не волнует. Направляйте туда рабочих депо с шанцевым инструментом. Да, на дрезине. Да, кирки, ломы, лопаты. Мне вас учить?! Совет вам ставит задачу скорее разгрузить вокзал. А мне, гражданин Ломакин, на решение городской думы наплевать! Вы что хотите солдатского бунта? Вы знаете, сколько эшелонов скопилось у нас? Сколько солдат шатаются праздно по городу, увеличивая и без того бандитско-анархистский контингент? И никаких но! Транссибирский пропускаем без задержек!
Михаил, услышав, важную для себя информацию, решил во что бы то ни стало бежать от конвоиров в момент его препровождения к начальнику гарнизона, чтобы успеть на литерный скорый, несущийся без задержек в Москву. На удачу сопровождал его словоохотливый болтун, рябой прапорщик. После того, как с задержанным офицером, его начальство обошлось благосклонно, и у прапорщика более не было оснований предвзятого и недоверчивого отношения к подпоручику. Он панибратски предложил ему махорки, на что Михаил вежливо-брезгливо отказался, заявив, что не курит.
- Как знаете, - сладостно затянулся махрой рябой бородач. – Вы на меня, ваш бродь, не серчайте. Мы люди подневольные. Нам сказали, мы исполнили. Эко вас сильно-то задело наше задержание. Аж побелели все. Я ж видел.
- А как тут не побелеть, братец? – снисходительно улыбнулся ему Тухачёв исключительно с целью окончательного опровержения его подозрительности. – Оружие забирают, волокут непонятно куда. А может быть вы хотели меня того, в расход по-тихому! Мало ли у вас тут какие порядки. Военное время всё-таки. Подумали, что дезертир, ну и под трибунал. А я только месяц, как из плена бежал. Помытарил вдоволь, неделю назад только в Питер вернулся.
Рябой шёл, улыбался, ничего не подозревая. А Тухачёв выжидал наиболее подходящий момент. И вот в тёмном переулке, куда они свернули, подпоручик, словно на фронте в рукопашной, сунул жестоко прапорщику свой трёхпудовый удар, на который тот, тихо заскулив, сел у стены на корточки, сжавшись крючком. Вторым ударом сверху, Михаил обрушил на него всю свою молодую физическую мощь и моральную злобу за попытку ареста. Этот удар вырубил рябого окончательно, так что тот потерял сознание. Захватив с собой его документы и оружие, Тухачёв накинул на свой мундир его шинель, сорвав с неё погоны прапорщика, и быстрым бегом помчался на вокзал, где всякими правдами и неправдами, применяя силу и обаяние, он пролез в остановившийся ненадолго пассажирский экспресс, состоящий только из синих и жёлтых вагонов 1-го и 2-го класса,  и в тамбуре, без билета, но заплатив проводнику тройную мзду, поехал, отдышавшись и улыбаясь нелепому своему приключению, в Москву.
В Первопрестольной Тухачёв оказался днём 26-го октября. Первым делом он нанял извозчика и, избегая столпотворений, поехал в Союз бежавших из плена солдат и офицеров, который размещался в гостинице «Дрезден» на Скобелевской площади, перед памятником генералу Скобелеву и бывшим домом генерал-губернатора, где в эти дни вовсю заседал Московский Совет рабочих депутатов. По улицам сновали грузовики с рабочими, вооружёнными винтовками и пулемётами. На площади устанавливались артиллерийские орудия и у всех проверяла документы охрана из солдат в папахах без кокард, в шинелях без погон и с красными повязками на рукавах.
Исполнительный Комитет Союза бежавших из плена занимал одну комнату в нижнем этаже гостиницы, оказывая материальное содействие всем нуждающимся военным, к которым вынужден был временно причислить себя и беглый подпоручик. В коридорах «Дрездена» сновали усатые, коренастые и упитанные мужички в солдатской форме со странной и вычурной красной перевязью, справа на лево перетягивающей их рубахи-гимнастёрки с надписью «Бежавший из плена». Вперемежку с ними, но обособленно бродили пьяные или под кокаином матросы, рабочие с оружием, ораторствующая и агитирующая еврейская молодёжь и даже какие-то женщины с винтовками через плечо, туго перетягивающими ремнями их пухлые груди. Постоянно привозили и проводили в зал ресторана арестованных офицеров и мальчиков-кадет. У Тухачёва тоже спросили документы, при этом он поспешно протянул им прапорщические. Шинель без погон и несколько потерявший в былой выправке вид бывшего военнопленного не угадывали в нём офицера. Его пропустили. В Исполкоме Союза он столкнулся с двумя женщинами, представившимися ему графиней Бобринской и Марией Антоновной Нестерович-Берг. Последняя оказалась одной из руководителей Союза, кто взвалила на свои хрупкие женские плечи всю благотворительную работу по помощи бывшим военнопленным. Записав данные Тухачёва и участливо выслушав все его перепитии бегства из плена, эта, уже немолодая но миловидная, тридцативосьмилетняя женщина своими большими лучистыми глазами с восхищением поглядела на подпоручика.
- А наши председатель Крылов, секретарь Бутусов и казначей Юберт сейчас на приёме у командующего округом полковника Рябцева выказывают лояльность Временному правительству. Вы как, господин подпоручик, в этом вопросе надёжны?
Большие лучистые глаза Нестерович-Берг с надеждой поглядели на Михаила, так, что ему неловко было ей как-то отказывать. На что он попытался витиеватой фразой, юля, уклониться от прямого ответа.
- Вы сидите здесь, практически в самом логове врага, и прямо и открыто рассуждаете о благонадёжности вновь прибывшего малознакомого вам офицера.
- Я верю в офицерскую честь!
- Офицеров, вон, арестовывают пачками. Сам видел, пока шёл к вам по коридору.
Мария Антоновна от досады прикусила губу.
В дверь постучались и после оглашения замысловатого пароля вошли двое, по виду, офицеры в солдатских шинелях. Михаилу они представились поручиком Закржевским и корнетом Нелюбовским.
- Вот и отлично! – засветилась опять радостью и надеждой красивая Несторович-Берг. – Это наши офицеры из команды Союза из цирка Соломоновского и из Белостоцкого госпиталя. Они прибыли за оружием и удостоверениями с бланком «Совета депутатов», которых у нас тут много завалялось с прежних времён. Они проводят вас, господин подпоручик, в Александровское военное училище. Там на завтра объявлено общегарнизонное собрание офицеров. И вы пренепременно должны там присутствовать!
Михаил пожал плечами и вынужден был согласиться. Ему тут же выдали новый документ, как бежавшему из плена, дали для безопасности солдатскую шинель и с двумя прибывшими офицерами направили на Знаменку, куда они должны были пойти, насколько это понял Михаил из перешёптов офицеров с женщинами, долгим обходным путём через Новинский бульвар и Арбатскими переулками. Но как только они втроём вышли на Скобелевскую площадь, случайно, лоб в лоб Тухачёв столкнулся с группой идущих навстречу, из которой кто-то радостно и восторженно окликнул его по имени.
- Михаил! Тухачёв! Ты, чёрт?! Какими судьбами!
Перед ним стоял его бывший одноклассник по Пензенской Первой Мужской гимназии Николай Кулябко. Сейчас это был представитель Совета, державшийся открыто и уверенно, который в полувоенном френче шёл в сопровождении солдата с красной повязкой и симпатичной молодой еврейки в кожаной куртке и красной косынке на чёрной, как смоль, от красивых волос голове.
«Словно фригийский колпак санкюлотов», - подумал про неё, усмехнувшись, Тухачёв.
- Да вот, как видишь, только недавно вернулся в Россию, - немного принуждённо заулыбался Михаил. - Сбежал из плена и зарегистрировался в Союзе.
- Не в те организации обращаешься, товарищ! – дружественно похлопал его по плечу бывший одноклассник. – Айда с нами! Поговорим по душам. У меня сейчас как раз час свободного времени. Эти товарищи с тобой? – внимательно оглядывая замаскированных под солдат офицеров, сопровождающих Михаила, вопросительно посмотрел на них Кулябко.
- Это тоже беженцы…, - выручая попавших в заминку, быстро проговорил Тухачёв. – Вы идите, товарищи, я вас догоню, - махнул он офицерам, скорее с лёгкостью распрощавшись с ними, как с неудобной ему обязанностью, чем вынужденно, под напором представителей Совета.
Офицеры, переглянувшись, ушли, а Тухачёв, воодушевляемый энтузиазмом Кулябко, поплыл за ним по течению революционного водоворота. Они обошли какие-то кабинеты в третьем этаже в «Дрездене», где в основном чернявая еврейская молодёжь настукивала и надиктовывала то ли статьи, то ли приказы или воззвания.
- У нас здесь редакция газеты «Известия Московского Совета рабочих депутатов»! – улыбаясь, торжественно объявил Михаилу Николай.
Его спутница, молодая и симпатичная девушка, достала из папки, которую она несла под мышкой, исписанные рукописно чернильной вязью, замаранные и перечёркнутые листы и, переговорив с товарищами в редакции, передала им с некоторыми наставлениями и пояснениями.
- Набирайте в печать, на первую полосу, - загадочно проговорила она.
Пробыв в редакции всего несколько минут, девушка в алой косынке, завязанной эмансипированно на затылке, а не под подбородком, как обычно тогда носили девушки, лёгкой, летящей походкой направилась к группе товарищей из Совета и Михаилу. Он жадно следил за её восхитительными движениями, как эта красная фурия с пластикой грациозной пантеры в своей кожаной мотоциклистской куртке и штанах, обтягивающих её красиво налитый зад, как по струнке модель на подиуме шла, закручивая свой изящный ход бёдрами. Это было, словно дефиле моделей из Лондона или Парижа в показах мод от модельеров и дизайнеров одежды Люсилль Глин или Поля Пуаре. Ребекка красиво прошла из комнаты по коридору. Остановившись, возле Кулябко, она загадочно посмотрела на Тухачёва. «Ну, как я вам? Нравлюсь? Полюбуйтесь на мою молодость, на мою красоту!» - как-бы мысленно говорил её взгляд. Немного посовещавшись, они гурьбой двинулись дальше, увлекая Михаила следовать за ними.
- Кстати, знакомьтесь! – подмигнул Тухачёву Кулябко. – Это товарищ Ребекка Лурье из комиссариата печати. А это мой старинный однокашник по Пензенской гимназии Михаил Тухачёв, неординарная личность с колоссальным потенциалом.
- Ну ты скажешь тоже! - Михаил смущённо протянул девушке неуклюже растопыренную лопастью пятерню, очаровываясь жестами и выражениями лица этой изящной революционерки.
- Рика, - подала ему руку смазливая красотка с точёной фигуркой. – Твой однокашник – офицер? Надеюсь, что потенциал у него не контрреволюционный.
- А это мы выясним сейчас за чашкой чая, - засмеялся шутке Кулябко. – Ты не против, старина?
- Допрашивайте, - заулыбался и Михаил.
Обойдя нужные им кабинеты в «Дрездене», компания двинулась в Моссовет. Кулябко и Лурье показали охране свой пропуск.
- Это со мной, - указывая на Михаила, сказал Николай.
Следовавший с ними молодой солдат, остался на входе в составе охраны.
- А ты, значит, член Совета? – поднимаясь по лестницам, спросил у Кулябко Тухачёв.
- Верно! Но ты же помнишь мои политические пристрастия. Ещё когда я был в гостях у твоей бабушки и музицировал вместе с тобой и с нею, уже тогда я был убеждённый социал-демократ.
- Надо же! Какие пикантные подробности всплывают про вас, товарищ Кулябко, - весело прозубоскалила девица в коже.
- Ещё и не то узнаешь про нашего брата подпольщика! – подмигнул ей Николай.
Они все вместе поднялись в нужную им комнату, где за столом одиноко сидел и что-то писал молодой белобрысый рабочий, который кивнул пришедшим коллегам и с любопытством посмотрел на офицера. Советчики дружно плюхнулись на диван, приглашая простецки расположиться с ними и Михаила.
- Садись, рассказывай, какими ветрами в Москве, - настойчиво разместил его возле Ребекки Кулябко.
Михаил почувствовал горячее бедро молодой девушки, обжегшее его ногу своей близостью, отчего ему стало непроизвольно радостно и волнительно. Он, отхлёбывая принесённый ему чай, повторил подробности своего полкового рапорта, опустив некоторые детали, особенно инцидент в пензенском Совете.
- Так-так…, - настукивал пальцами по столешнице какую-то дробь Николай. – Значит, беспартийный и следуешь обратно на фронт. Семёновский полк где сейчас?
- В Галиции, под Тарнополем.
- А ты в курсе, братец, что Второй Съезд Советов в Петрограде утвердил сегодня Декрет о мире? На-ка, почитай! – и он взял со стола и протянул Михаилу поспешно набранную копию телефонограммы со множественными помарками, подчёркиваниями и комментариями, а также с забитыми машинкой опечатками.
Тухачёв, волнуясь, прочитал первый указ Советской власти.
- Но война в одночасье, конечно, не кончится, - продолжал свою мысль Кулябко. Нужно подписать с Германией мирный договор. Наша сторона открыто заявила во всеуслышанье о мирном своём намерении. Теперь ждём ответа противника. А пока мира нет, нахождение в армии и на фронте – почётный долг гражданина Советской республики. Езжай, конечно. Препятствовать мы тебе не станем. Но только помни, что вскоре наступит мир и война мировая неизбежно перерастёт в войну гражданскую, как говорит товарищ Ленин. И вот тогда, на чьей ты будешь стороне, решать тебе, дружище. С нами ли ты будешь или с контреволюцией. Тогда уж прижмёт и тебя этот выбор и сделать его тебе всё равно придётся, рано или поздно. Не мешкай. Вникай ладом, что к чему и делай выводы сам. Осмотрись, наседать с нравоучениями я на тебя не буду, ты сам башковитый с детства, всегда доходил до всего своим умом. И пусть классовое чутьё тебя не обманет. С кем ты, с трудовым народом или с паразитами и тунеядцами, тянущими нашу страну в могильное прошлое. Ну, давай, дёрнем ещё по стаканчику и надо разбегаться. Прекрасный чаёк, а?
- Да, великолепный. Спасибо.
В это время в их комнату, где они спокойно распивали чай, в стороне от гомона соседних залов и кабинетов, в которых роился муравейник перевозбуждённого ажиотажа, ввалились трое: представитель Исполнительного Комитета привёл двух арестованных прапорщиков. В одном из них, косящем на него недобрым глазом, Михаил уловил еврейские черты лица. Комитетчик вплотную подошёл к Кулябко и, нагнувшись, прошептал ему что-то об их вине.
- Что с ними делать, товарищ Кулябко? Может, отпустим? А то семёрка их зря только растерзает в подвале.
- Да, конечно, отпусти! Ерундой занимаетесь! – решительно утвердил пришедшего в его решении Николай.
Прапорщики с комитетчиком вышли и вслед за ними засобирался и Тухачёв.
- Да не спеши, дружище, куда ты так ретиво поскакал? – видя его поспешное вставание, усмехнулся Кулябко. – Это я спешу на заседание Военно-Революционного Комитета. А ты можешь ещё поболтать с товарищем Лурье. Проводи её домой на Рогожку. Она уже три ночи без сна. Валится с ног. Вам надо отдыхать, товарищ Ребекка. А то никакого здоровья и молодости не хватит делать нашу революцию.
- Я никуда не пойду! – категорично заявила молодая девушка. – Сегодня самый решающий день. Мы должны брать власть в Москве. А я тут пойду отдыхать, каково это?
- Не отдыхать, а набираться сил. И это не просьба, а приказ, товарищ Лурье! Завтра ты мне понадобишься на передовой. Когда начнутся уличные бои с контреволюцией, а они неизбежны. Слышишь меня?! Даю тебе шесть часов для восстановления сил. Можно было бы и здесь где-нибудь поспать в Совете, да разве здесь сейчас найдёшь укромное местечко. Везде достанут и мёртвого поднимут, черти. А тут и провожатый у тебя есть. На него можно положиться. С ним с тобой ничего не случится. Ступай, это не обсуждается. На завтра мы объявили всеобщую забастовку, ничего работать не будет. А сейчас садитесь оба в трамвай и катите отсюдова.
Распорядительный тон Кулябко требовал беспрекословного подчинения. Молодые люди пошли по Тверской на «Букашку».
- Какое у вас имя редкое – Ребекка, - по дороге сказал Михаил, чтобы хоть как-то скрыть своё неловкое молчание, вызванное восхищением и симпатией к молодой девице.
- Вам нравится? – девушка проницательно посмотрела ему в глаза. – Ветхозаветное. Это меня так мамуля моя, Перель Родберговна, назвала. А знаете, что оно означает по древнееврейски? Овечка, ловушка, западня, очаровательная, пленительная, привязывающая, верная жена, берущая в плен. Представьте себе, сколько значений!
«Этого плена мне ещё не хватало!» – подумал про себя Михаил.
- Родом я из Одессы, - продолжала производить впечатление Лурье. – С Молдаванки. Родилась в год образования РСДРП – в 1898 году.
- Давно в Москве? – невольно перебил её Тухачёв, стараясь не показывать скрытый интерес к её персоне.
- С августа 1916-го. Переехали с мамой. Пока живём в пролетарской трущобе. Но ничего. Скоро Советская власть отменит все титулы, сословия и царские привилегии, национализирует доходные дома русских князей и купцов и мы переберёмся в Центр.
Михаил удивился такой прагматичности. Вероятно, это отразилось на его лице, поскольку Ребекка его поспешно спросила: «Вам не нравится мой народ?».
- Почему же…, - смутился Тухачёв. – Загадочная нация.
- Вы, русские, смотрите на нас, евреев, каким-то погромным взглядом, впрочем, как и все европейцы. Боитесь нашего мирового ростовщичества и пугаете друг дружку кровавым наветом ритуалов с человеческими жертвоприношениями. Дело Бейлиса в Киеве помните? Но ведь всё это вымышленный вздор, сфабрикованный в интересах имперской русификации национальных окраин. А царская черта осёдлости? А санкционированные Министерством внутренних дел погромы?! Это позор цивилизации, как резервации для индейцев в Америке или работорговля. А мы – единственная нация, выживающая более тысячи лет без своего государства. Мы, можно сказать, первая община, коммуна, если хотите. Конечно, если отмести многовековой маразм нашей религии: Торы, Каббалы и Талмуда. Мои прямые предки тысячу лет назад верховодили хазарами в Самкерце или Тмутаракани, как её называли славяне. Вот, вы, наверное, дворянин. Ведь так? Не отпирайтесь. А знаете ли вы своих предков тысячелетней давности? Ведь у вас, должно быть, и своя родословная имеется.
- Нет, такую древность не знаю.
- Вот. А мы знаем. Простой, бедный, торговый народ, но храним свои корни из глубокой древности. Все разветвления наших колен.
- Как забавно. В моей родословной тоже есть хазарские корни. Мне бабушка говорила, что в моих жилах течёт и частица хазарской крови.
- Ну вот! Значит, не случайно мы с вами встретились. Я поведу вас за собой, как Моисей мой народ через пустыню испытаний к новому и прекрасному миру.
Они стояли на остановке и, увлечённо болтая, не замечали, как пропускали один за другим проходящие мимо трамваи.
- Ребекка, расскажите мне ещё что-нибудь о себе, - попросил Михаил, глядя на девушку с откровенным восхищением. – Вы такая интересная. Я не встречал ещё таких.
- Просто я из Одессы. Девочкой подолгу гуляла по берегу моря, заглядывая за барашки волн и мечтая о дальних странах, путешествиях и принцах, которые, как я считала, непременно должны были приплыть за мной под белыми парусами. Детские наивные мечты. Училась в хедере грамматике иврита. Моей первой детской любовью был юноша-скрипач, Иегошия Ольшанецкий, который так виртуозно играл на нашей улице на скрипке, что аж мурашки бегали по коже! С тех пор люблю я всех художников и скрипачей. Питаю слабость к творчески одарённым людям.
Михаил, слушая Ребекку, незаметно улыбнулся, вспоминая, как и он тоже мог играть когда-то на скрипке.
- Моя бабушка тоже меня учила играть на скрипке. И я кое-что понимаю в этом.
- Не может быть?! – восхищённо посмотрела на него Ребекка. – Как всё-таки меня не подводит чуйка на людей! Я не ошиблась, почувствовав в вас что-то особенное, что не передать словами. Значит, вы должны мне сыграть обязательно! У меня дома есть скрипка, хоть не Страдивари и Гварнери, но всё же…
 Она улыбнулась и продолжила свой рассказ о себе.
- В Одессе мы жили общиной в дружном соседстве родственных нам семей. Айзины, Альманы, Шальтиэли, Цемахи, Закуто, Барбанели, Хамулы, Ризничи, Лурье. Все мы жили на Запорожской улице. В моей большой, разветвлённой семье богато на разные выдающиеся таланты. У нас есть свои актрисы, режиссёры, портные, дантисты, ювелиры, банкиры и даже херсонские купцы, вышедшие в люди упорством и бережливостью из разночинной торговой массы простолюдинов. У вас тут в Москве: на Смоленке ли, на Сухаревке или Хитровке, на рынок не сунуться – всё схвачено местным босяцким криминалом. Но Одесса-мама везде найдёт свои лазеички. И нашего брата-еврея на московских рынках не удержать, его везде всё больше и больше становится в последнее время. Но здесь и сейчас, в Москве, огромные перспективы открываются совершенно в другой сфере – в политическом интернационализме. Сейчас повсюду множится канцелярская бюрократия, для которой требуется элементарная грамотность, что для нас, интеллигентов, не составляет труда. Теперь за секретариатами союзов, советов, комиссий и комитетов – главное будущее. Это работа не пыльная, а деньги, жильё и госпаёк есть. Государством обеспечены. И наша братия, от природы и веков гонений и выживаний пронырливая и ловкая, шулерская и артистичная, чует нутром халяву и лезет со скарбом и семьями в обе российские столицы, не гнушаясь занимать огромные графские квартиры в центре, брошенные или оставленные в страхе от предстоящих реквизиций, не заботясь даже о том, чем они эту огромную квадратуру аршинов будут зимой топить, когда, по видимому, дрова станут цениться на вес золота. Ведь это русская зима, а не одесская оттепель. Но, не смотря ни на что, евреи всегда там, где есть масштабные перспективы. Будь это Франция во времена Великой Французской буржуазной революции, будь Россия в теперешней обстановке. Только представители моего народа могут абстрагироваться от узких национальных интересов и смотреть на мир шире, глазами гражданина мира. Поэтому только мы, как никакая другая нация, способны вести другие народы в светлое будущее международного благоденствия, которое в нашем веке зовётся коммунистическим Интернационалом. Но это даже не важно, как люди будут звать это будущее. Главное, что в нём не будет больше государств и правительств, а будет равенство и справедливость. Будет только одна большая коммуна с общей собственностью на всё. Ничего частного не будет.
- А как же жёны и семьи? Они тоже будут общими?
- Буржуазно рассуждаете, товарищ Тухачёв! Я вам дам почитать книжку Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Она откроет вам глаза на всю затхлость и ограниченность общечеловеческих ценностей и традиций. Слушай, давай на «ты»! А то галантничаем тут с тобой, как графья недобитые.
- Давай, - улыбнулся Михаил, окончательно околдовываясь открытостью и непосредственностью Ребекки.
Лурье схватила подпоручика за руку и потащила в прицеп «Букашки», ныряя в извечную сутолоку дорожной суеты. Их стиснули давкой, словно в крепкие объятия молодых влюблённых, так что Тухачёв ощутил на себе мятный аромат её девичьего дыхания. Чабрецом и мятой пахло от девушки, словно с цветущих медовых полей из его детства.
- Ты слышал что-нибудь про зороастрийского реформатора и пророка Маздака и возглавленное им в шестом веке новой эры религиозное и общественное движение против аристократии в Персидской империи династии Сасанидов? Нет? Историки называют его первым коммунистом. Он выдвинул лозунги обобществления собственности и роспуска гаремов. Его движение было активно поддержано купцами, ремесленниками и городской беднотой. Удар по зороастрийскому жречеству и аристократии Персии под его знамёнами прежде всего нанёс Персидской империи мой народ и в частности лидер вавилонской общины Мар Зутра Второй. Маздакизм источил силы империи, после него, хоть и жестоко подавленного, она так и не оправилась и через сто лет пала под натиском Арабского халифата. А мой народ ушёл через Дербент к хазарам, привнеся их элите иудаизм и неслыханное перерождение от дикого кочевья, до богатства транзитных пошлин и международного ростовщичества на Великом шёлковом пути. А после, когда ваш дикий язычник, князь Святослав разрушил наши крепости на Волге и на Дону, мой народ ашкенази ушёл в Прованс и поднял там на духовную борьбу с католичеством катаров. Именно еврейский народ стоит у истоков любой революции, любой мятежной мысли, идеи богоборчества и попирания законов и святынь. Это богоборческий народ, народ породивший не только фарисеев, казнивших Иисуса Христа, но и явивший самого Дьявола-Самаэля и легионы нефилимов, как падших ангелов, изгнанных за мятежный дух из рая. Сатана – вот первый революционер в истории! 
Ребекка говорила столь увлечённо, что не замечала ничего вокруг. А рядом, в набитом битком вагоне трамвая слушали её и глазели поражённые такой пространной и оторванной от реалий жизни диковинной речью, объясняя себе её истоки и смутно угадывая их не то в символизме, не то в декадентстве.
- Открой мне свои самые потаённые желания, какие даже мамочке не говорил, - вдруг прямо, не стесняясь и не краснея, прошептала Лурье Тухачёву, коснувшись губами нечаянно его щеки под толчками раскачиваемого вожатым вагона.
Какая-то отроческая шальная радость вседозволенности и вседоступности, которую он испытал лишь однажды, в момент лишения девственности, нахлынула на него, опьяняя. Он раскраснелся от возбуждения и прилива сил.
- Близость кокотки и карьера Наполеона, - выпалил он ей, как первоклассник выученный урок.
Ребекка удивлённо на него посмотрела и глубоко задумалась.
- Хочешь стать Наполеоном? Хм! Тогда тебе сам Бог велел примкнуть к современным якобинцам – большевикам.
 Они вышли из трамвая и шли через Рогожскую заставу. Сумеречная Москва зажигала газовые фонари. Навстречу из темноты Сенной площади выступил на свет красногвардейский патруль. Товарищ Лурье назвала пароль и повела своего провожатого дальше, заманивая его, словно в пучину русалка, на самое дно пролетарского быта трущобных окраин, мимо Рогожского старообрядческого кладбища и рабочих казарм и цеховых корпусов фабрики фармацевтических принадлежностей Р. Келера. Когда говор патруля стих и расстаял позади, Ребекка взяла Михаила под руку и прижалась к его плечу своим плечом.
- Близость бульварной женщины…, - тихо прошептала она. – С семнадцати лет я была предоставлена сама себе и на долгие месяцы уходила из дома. В семье не было достатка после гибели отца. Его убили в 1905 году при погроме черносотенцы. В Одессе их дружина звалась, как ни странно, «Белая гвардия». Я младшая в семье. Меня мама родила в сорок лет. Все мои братья и сёстры на много старше меня. Мы все не превыкли бездельничать и с детства зарабатывали себе на кусок хлеба. Я работала прачкой в порту, гувернанткой у богатых горожан, официанткой в кафе. Но везде меня преследовали бесконечные притеснения и домогательства. Повсюду я была окружена мужской похотью и вожделением, обилие которых вызывалось, по видимому, южным нашим климатом и знойным, ненасытным темпераментом. Беззащитность и бесправность молодой девушки не способствовали долгому сбережению моей девственности. Обманом, льстящим глупому самолюбию и наивной гордыне, я была опоена и изнасилована группой молодых людей, терзавших мою плоть безнаказанно и с особой жестокостью и цинизмом. Моё последующее заявление в полицию не только не нашло виновных, но и прибавило мне невзгод, поскольку ответственный за моё дело полицейский чин стал домогаться меня тоже. Именно он меня определил в проститутки. Потом, когда я узнала подробнее всю подноготную этой грязной индустрии, я поняла, что этот чин был главным сутенёром на рынке продажной любви. Он поставлял молоденьких девочек во все гостиницы и гостиные богатых домов, удовлетворяя запросы самых изысканных половых извращенцев. По его заданию я стала фланировать по улицам Одессы в компании таких же, как я, обманутых и проданных в рабство, так называемых нестрогих дев, ошиваясь возле кофеен и гостиниц и соблазняя французских или британских моряков. А выручка от моих трудов шла прямиков в карманы этого урода. В мае 1916 года я смогла убежать из-под его опеки и стала работать в самом известном в Одессе респектабельном публичном доме Мейера Зайдера на Французском бульваре. Там я вскоре познакомилась и стала девушкой самого Котовского. Знаешь такого?
- Не слышал.
- Ещё услышишь. Это огонь. Сущий дьявол, а не человек! Атаман ада, как он любит себя называть. Он обязательно ещё проявит себя в нашей революции. Воровские авторитеты Кишинёва и Одессы зовут его Кот. У него на веках татуированы глаза – знак воровского пахана. Кот был лидером шайки налётчиков, таких же, как он, отъявленных и оголтелых. Их боялась вся Одесса. Он убил моего мучителя-полицейского и стал моим покровителем. Дарил мне золотые украшения, одевал в модных бутиках, лелеял, как куколку. Кафе «Фалькони», Лионская гостиница – вот те места нескромных наших встреч. И быть бы мне его содержанкой, покуда молодость моя его бы утешала, да вот незадача. В июне его поймали в облаве и чуть было не казнили. Помилование от самого Брусилова только его и спасло. А тут мой старший братец, Давид Исаевич, кстати сказать, с 1913 года член РСДРП(б), партийное псевдо Кокон, втянул меня в свою подпольную революционную работу. Я носила запрещённые газеты матросам и расклеивала листовки и воззвания по ночам на фонарных столбах на Итальянском бульваре, на Дерибасовской и Провиантской, бывшей Кривой. Так, незаметно для себя, и я стала революционеркой в свои восемнадцать лет. С августа 1916 года теперь живу в Москве. Учусь в Московском коммерческом институте, что в Стремянном переулке. Брат Дава оказался здесь ещё раньше, жил нелегально, когда ещё была черта осёдлости. Вот, собственно, пока и вся история моя.
Они шли по грязному, немощёному и неосвещённому тупиковому проулку. Придорожные канавы были наполнены отбросами помоев и нечистот. Зловонный запах гнили и тлена разъедал глаза.
- Похлеще, чем в ночлежках на Хитровке, - усмехнулась Лурье.
Наконец, они остановились у мрачного барака, возле которого тут и там валялась груда выпитых бутылок и пищевых объедков, по которым бегали крысы.
- Может зайдёшь? Я познакомлю тебя с мамой, - Ребекка устремила на Тухачёва свой чарующе-прекрасный взгляд.
- В другой раз, - с извиняющей полуулыбкой посмотрел ей в глаза Михаил. – Почему вы живёте здесь, а не в приличном доме? Не верится, чтобы студентке коммерческого института не хватало на это средств.
- Это в целях конспирации. По историческому опыту 1905 года. Тогда царская охранка боялась брать священника Гапона, когда он накануне Кровавого воскресенья ночевал в рабочем квартале. Сюда не в жизнь не сунется никакая контреволюция. Да и ютиться по углам в доходных домах, буржуям лапу греть – нет уж! Мы с пролетариатом.
Тухачёва немного покоробил тот контраст, в котором он созерцал свою новую богиню. Она была для него ярким светом, а находилась во тьме полунищенского, босяцкого быта. И ему было не по себе от этого. Странности её его пугали, притягивая и отторгая одновременно, но в то же время волна безудержного восхищения от любования ею накрывала его с головой. Она же не выпускала его руки, поданной ей на прощание, и настойчиво звала внутрь гнилого и покосившегося барака.
- Зайди, хоть на чай, прошу! Я же обещала тебе дать почитать книжку! А ты обещал мне сыграть на скрипке…
Она ввела его в дом, мрачное нутро которого было ещё более пугающе ужасно, чем зловонный палисад. Но когда они по скрипучим ступеням, перешагивая нечистоты, поднялись на второй этаж и после нескольких коротких перестуков-шифров попали внутрь комнаты, Михаил очутился в уютной каморке, наполненной приятными запахами вкусной пищи и приветливо шипящими звуками кипящего самовара. На пороге их встретила пожилая и некогда очень красивая женщина с проседью густых, жёстких волос, в накинутой на плечи цветастой шали, горбоносая с крупными чертами средиземноморского типа лица и большими задумчиво-печальными глазами. Ребекка, как девочка, зарделась румянцем, целуя мать, и стала напевать на идише какую-то весёлую песенку. Мать тоже что-то спросила у неё по-еврейски, удивлённо округляя глаза.
- Как, моя дорогая?! Ты привела в дом уже нового кавалера? А как же твой прежний, этот красавчик-латыш, Генрих Звейнек, кажется?! Сын батрака-лесоруба…
- Мама, - тихо и ласково шепнула ей красавица-дочь, - Геня – это только товарищ. А это, иное… Это хороший мальчик. Его зовут Миша. Накорми его по-царски, как только ты умеешь, милая!
- Ривка-Ривка! – с укоризной покачала головой полуседая мать. – Куда мир катится?! Раньше были товарищи министров, а теперь товарищи любовников…
- Мама! Перестань! – фыркнула на неё покрасневшая девушка. - Я валюсь с ног от усталости. Скорее в ванну, выпить чаю и в койку. Мне завтра, как штык, нужно быть рано в Совете! Поставь будильник на пять.
- У вас в каморке и своя ванная? – удивился Михаил, снимая шинель и аккуратно вешая её на предложенный ему крючок.
- Да, представь себе! И ты тоже, кстати, можешь умыться.
Девушка проводила подпоручика в отдельную сторонку, занавешанную через всю узкую ширину комнаты толстым одеялом на шнуре. Здесь в углу стояла панцирная кровать с белоснежной белизной наволочек на пирамиде падушек, а на стене висели часы и мерно тикал их маятник, погружая комнату в приятное забытьё и умиротворение. На тусклом окне висели, тюлевые занавески, волшебно искрясь в матовом свете убывающей остророгой луны. Переодетая и румяная от гостеприимного возбуждения Ребекка с накрученной на голове шишкой чёрных антрацитовых волос, так подчёркивающей девственную белизну и вытянутую грацию её длинной тонкой шеи, пришла за ним и повела его умываться. Показав, где что находится, и, объяснив для наглядности, она ещё стояла и смотрела, как он начал раздеваться, пока мать, из деликатности не позвала её помочь ей накрывать на стол.
Чаепитие было недолгим. Перель Родберговна распросила Михаила о его семье, о целях в жизни и взглядах на жизнь и сказала тихо: «Дай Бог! Дай Бог!». А дальше было нечто волшебное. Ребекка затащила Михаила в кровать и стремительно скинула с себя всю одежду. Срывая через голову розовую ночнушку на тонких бретельках, она опрокинула себе завитый замок надомной причёски, который обрушился водопадом длинноволнистых и шелковистых волос, спадающих густыми прядами на открывшуюся мраморной белизною грудь с рубиновыми наконечниками возбуждённо торчащих девичьих сосцов. Девушка быстро раздела и его тоже и фигуристыми бёдрами зажала его голову между своих ног, так что он упёрся лицом в алую звезду хищно раскрывающего половые губы влагалища. И, словно вампир, жадно прильнула теми губами к его губам, покрыв тишину предстоящего совокупления порывистой фразой: «Иди ко мне!» В мягком скольжении влажного соития он тонул в ароматах её тела, словно шмель, шурудящий хоботком в цветке на майском цветущем лугу, чувствуя её учащённый горячий пульс и ритмичное кольцевое давление его плоти внутри неё, слушая мелодию хлюпанья её соков любви, словно журчания родников, и бредовый шёпот, перемежаемый тихими стонами сладострастия.
- Наши писечки радуются! – улыбалась Ребекка Михаилу, сидя на нём в позе наездницы и, учащённо дыша, с мокрыми от пота волосами, прилипшими к её лбу, наращивала темп любовных движений, словно в атаку скача на коне.
После интимной близости, испытав недосягаемые ранее горные пики и спуски блаженства, Михаил сладко спал, что называется без задних ног, словно выпитый до дна сосуд. Сравнивая Ребекку Лурье с Софией де Боде, Тухачёв находил несомненные для себя преимущества в красоте и сексуальности еврейки над обрусевшей француженкой. Ребекка обладала более привлекательной внешностью. Южная природа её щедро одарила роскошной фигурой. Все формы и пластика её тела были восхитительны, а искусством ублажать мужчин она владела в совершенстве как бывшая профессиональная кокотка и бабочка-хамула любви. Михаил остался у Лурье до утра, с лёгкостью променяв и предав прежние свои чувства к баронессе, которые, как осенняя листва, почернели после долгой зимы ледяного бесчувствия и теперь стали лишь перегноем для его новых отношений.
***
Рано утром в пятницу двадцать седьмого октября Ребекка разбудила Михаила, легонько тронув его за плечо.
- Вставай, соня! – улыбалась она ему, похорошев ещё в тысячу раз после ночной близости. Её большие карие глаза звёздами мерцали в предутренней мгле октябрьского сырого утра. – Погнали в штаб Революции! Я из тебя буду делать революционера!
Наскоро накормив его омлетом, стараясь не шуметь и не разбудить мать, которая заснула только под утро, ворочаясь и закрываясь подушкой от демонстративных стонов своей дочери, Ребекка поташила Тухачёва на Скобелевскую площадь. Началась всеобщая забастовка, объявленная Моссоветом. Трамваи не вышли на линии, извозчиков нигде не было. Пришлось идти пешком. Срывался мокрый снег, и пар от дыхания клубился в предутреннем тумане.
- Рогожская слобода…, - говорила Лурье, пытаясь беседой растормошить сон отдавшего ей все силы и влюблённого в неё мужчины, - это центр московских старообрядцев. Издавна здесь жили ямщики, кто занят был ямской гоньбой. И наша Воронья улица – глухой притон мракобесий и беззаконий! – последней фразе она, как шутке, засмеялась. – Ты что такой вялый? А ну, давай, соберись! У нас сегодня очень много дел!
- Может, без меня? – устало, зевал Тухачёв.
- И думать не смей! У тебя, мой дорогой, начинается новая жизнь!
Ох, как нравилось ему вылетевшее из её хорошеньких уст особенно это «мой дорогой»! За одно это он готов был без сил плестись за ней следом, хоть на край света, хоть в бездну ада. Охомутала она его невидимыми хомутами и тащила, словно вола, на подневольный труд. В бывшем доме генерал-губернатора на Тверской Лурье посадила Тухачёва за стол и дала какую-то нехитрую работу, а также снабдила его обещанной и всякой другой литературой, в авторстве которой значились Плеханов, Ульянов-Ленин, Бухарин и Карл Маркс. Немецкая литература была на языке оригинала. Но, поскольку Михаил прекрасно владел немецким языком, для него это не составляло проблемы. Пробегая глазами по диагонали марксистские тексты, Тухачёв отвлёкся от чтения появлением в комнате двух человек. Это были парень и девушка. Он, черноволосый, с пышной, густой шевелюрой непослушно вихрястых волос, с пытливым, пронзительным взглядом и редкими пробивающимися усиками, и она, симпатичная, кавказской внешности, со спокойным, вдумчивым взглядом, в очках и ямочками на щеках от частых улыбок, с короткими густыми, чёрными и кудрявыми волосами, разделёнными на две половины прямым пробором. Девушки завизжали от радости при виде друг друга.
- Люсик!
- Рива!
Они кинулись друг другу на шею.
- Какими судьбами, моя дорогая?! – Лурье влюблённо смотрела на свою подругу.
- Из Замоскворецкого ВРК. Пётр в штаб Красной гвардии по вопросам снабжения, а я на совещание в комитет к Ведерникову и Ломову, а потом к тебе по поводу статьи о Союзе рабочей молодёжи.
- ЗдОрово! – воскликнула Ребекка. – Товарищи, давайте я вас познакомлю!
Она оглянулась на всех, тем самым как бы объединяя их в тесный круг взаимообщения.
- Это Михаил Тухачёв. Подпоручик гвардии Семёновского полка. Штудирует у меня Маркса и Ленина. Перерождаю его подсознательную буржуйскую сущность. Будет наш человек! А это моя лучшая подруга, Люсик Люсинян или товарищ Люся. Мы вместе с ней учимся в коммерческом институте, она на курс старше. А это – её парень, лидер Замоскворецких рабочих – Пётр Добрынин.
- Очень приятно, - пожал руки чернявой парочке Михаил.
- Нам позарез нужен военный инструктор в отряд. Пойдёте к нам? – прямо в лоб спросил его Добрынин.
- Я сегодня уже хотел отбыть на фронт…, - пожал плечами Тухачёв, искоса посмотрев на Ребекку.
- Он ещё не готов политически, - за него как бы извинилась Лурье. – А что же Пётр Арутюнянц тебе не помогает? Я зря, что ли его из коммерческого института тебе рекомендовала?
- Ты что?! Наш Бакинец такую кипучую деятельность в отряде развернул! Его энергия спит только тогда, когда спит сам Арутюнянц. Ну, мы пошли! Бывай, товарищ Ривьера!
- До встречи! Вы забегайте после своих собраний!
- Как будет время, непременно!
- Рива, я ещё заскочу, часа через полтора, - сказала в дверях Люсинян и вышла вслед за нетерпеливым Добрыниным.
- Любят друг друга, а признаться в любви не смеют, - сказала про ушедшую пару Лурье. – Одни платонические сантименты. Конфетно-букетный период ухаживаний затянулся и никак не перерастает в коленно-локтевой.
С последней фразой Ребекка лукаво поглядела на Михаила. Он улыбнулся её намёку.
- А почему ты – товарищ Ривьера?
- Это мой партийный псевдоним. Rivera – значит побережье по-итальянски. А я из Одессы, с Чёрного моря, и одна из разновидностей моего имени Ревекка или Рива. Так что всё логично – Ривьера.
- А эту Люсик ты давно знаешь?
- Давно. Вместе на лекции к профессорам ходили год. В аудиториях и на семинарах часто виделись. А потом, как узнали про обоюдное политическое пристрастие, сдружились крепко. Она дочь армянского купца из Тифлиса. В 1915 году переехала в Москву. У нас много общего в наших южных биографиях. А ты что же, нисколько не хочешь задержаться в Москве? – Лурье грустными глазами посмотрела на Михаила. – И вообще, как можно сейчас отсюда уезжать, когда на твоих глазах разворачиваются грандиозные исторические события, которые даже наши внуки будут, наверное, учить в учебниках истории?!
- У меня скоро заканчивается отпуск. А мне ещё свой полк разыскивать в прифронтовой полосе. Я так не могу. Армейская дисциплина – для меня закон.
- А как же я? Попользовал, значит, и гуляй, Ривка?! Нет, братец, со мной у тебя такой номер не пройдёт! Так просто я с тебя не слезу! В прямом и в переносном смысле! Ты меня понял?!
В глазах девушки сверкал лукавый дьяволёнок. Она наклонилась к нему, сидящему за столом перед ней и обложенному революционной литературой, и нежно прошептала.
- Подари мне ещё одну ночь, мой милый, а завтра утром езжай в свой полк. А я буду делать революцию!
Он поцеловал её. И так же нежно с лёгким покусыванием губ ответили его ласке её влажные тёплые уста. В этот миг в комнату, где они целовались, заглянул какой-то молодой латыш в кожаной куртке. Мельком, поглядев на поспешно разомкнувших объятия влюблённых, он, словно обиженно, поджал губы и обратился к Лурье.
- Рива, от тебя срочно нужно воззвание во все районные штаба войсковых частей с призывом присоединиться к войскам Совдепа. И для латышских секций РСДРП(б) Ян Пече просит тебя написать статью.
- Я всё сделаю, Indrikis. Оставляй бумаги.
Заглянувший не уходил, всё топтался на пороге.
- Что-то ещё? – словно выпроваживая, посмотрела на него девушка.
- Да нет, всё, вроде… - пробурчал латыш, ревниво смерив с головы до ног Тухачёва, и неуверенно закрыл за собой дверь.
- Кто это? – спросил про него Михаил.
- Генрих Звейнек,- задумчиво проговорила Ребекка, - мой бывший. Помнишь, тебе мама про него говорила?
- Да, припоминаю. Товарищ любовник, - улыбнулся, глядя на Ребекку, Михаил.
- Он самый, - в ответ улыбнулись и глаза Лурье.
…Уходил от неё Тухачёв, не различая дороги. Шёл, широко улыбаясь и раскрывая рот в темноту, а на теле его пёкся и горел, полыхая румянцем рассвета, сочный каскад женских поцелуев.
***
С утра 27 октября к зданию Александровского военного училища стали прибывать добровольцы, желающие записаться в отряды по поддержанию общественного порядка в городе и противодействию вооружённому захвату власти большевиками. Главным образом это была московская учащаяся молодёжь: студенты, гимназисты, лицеисты и кадеты. В десять часов утра в одной из классных комнат училища Союз офицеров проводил собрание, на котором председательствовал тонный Генштаба генерал-лейтенант князь Друцкой. Он вяло и нудно мямлил о том, что обстановка еще не выяснилась, что Московский отдел Союза не имеет никаких инструкций из Главного центра и что надо выждать, как развернутся события.
- Чего ждать? – перебивали его гневные выкрики с мест.
- Пока мы ждём, большевики вооружаются!
- Нельзя терять время!
- Зря что ли юнкера обложили Кремль? Надо брать его штурмом, пока большевики не опомнились.
Колокольчик председателя вяло звенел, утопая в шуме и натиске накаляющегося всеобщего возмущения.
- Господа офицеры! – подребезжал гнусавым голосом князь Друцкой. - Союз офицеров договорился с администрацией училища о вашем пребывании в его стенах. Все, кто записались в добровольческий отряд по поддержанию порядка и законности, будут поставлены на довольствие. Им будет выдано оружие, они будут обеспечены питанием в училищной столовой и ночлегом в спальнях училищных корпусов.
На три часа было назначено собрание офицеров Московского гарнизона и ожидались офицеры-депутаты от каждого, дислоцирующегося в Москве полка.
Прапорщики 56-го запасного пехотного полка и друзья по службе Сергей Эфрон и Александр Трембовельский встретились в училище, прибыв туда на собрание почти одновременно. Эфрон до этого полночи обзванивал по телефону московских офицеров, вызывая всех на Знаменку, а с утра по поручению Совета офицерских депутатов даже забежал в Офицерское экономическое общество, через которое ежедневно проходили тысячи офицеров, и у всех касс вывесил заранее подготовленные Советом плакаты: «Сегодня собрание офицеров Московского гарнизона в Александровском училище в 3 ч. Все гг. офицеры обязаны присутствовать. Совет офицерских депутатов». А Трембовельский с утра получил через фельдфебеля роты запечатанный конверт от адъютанта полка капитана Якубовского, в котором тот требовал немедленно явиться к нему. Кабинет адъютанта был заполнен офицерами полка. Якубовский прочитал всем телеграмму о событиях в Петрограде и передал устрое приказание коменданта Москвы полковника Мороза собраться господам офицерам гарнизона Москвы в сборном зале Александровского военного училища на экстренное собрание.
В старинном актовом зале всё прибывало и набивалось офицеров, шумно и оживлённо обсуждающих между собой текущие известия и строящих планы на ближайшую перспективу. Бросались в глаза раненые, собравшиеся из бесчисленных московских лазаретов на костылях, с палками, с подвязанными руками, с забинтованными головами. Офицеров местных запасных полков среди пришедших было мало.
- По всему вероятно, господа, воевать будем с большевиками. Миром с ними, по-хорошему, не договориться, - курил один корнет с костылём, пришедший на сбор из госпиталя.
- А что с ними рядиться?! Поубивать их главарей, а остальных посадить в карцер для разрядки! – увещевал его сосед с рукой на перевязи, молоденький штабс-капитан с белым крестиком на груди в лихо заломленной папахе.
- Командующего Рябцева нигде нет, ни в Кремле, ни в штабе на Пречистенке. Говорят, его видели на Новой площади, в здании Политехнического музея, где заседает Совет солдатских депутатов, - слышится  в общем гуле голосов.
- Он циркулирует на моторе между Гордумой и Новой площадью. Господа, да он уже, пади, с большевиками на Тверской в Совдепе засел.
- Измена!
- Предатель!
В зале видны сёстры Мерсье и баронесса София де Боде. Они ночевали в училище и сутки уже были в распоряжении штаб-офицеров, исполняя их мелкие поручения, будучи на побегушках. Эфрон, завидев Софию, протиснулся к ней, злорадно предвкушая, какое унижение он ей приберёг об измене её суженого. Девушка встретила сухо его слащавое приветствие. А он сразу рубанул наотмашь, не юля.
- Ну, что, кисейная барышня, всё ждёшь своего гвардейца? А он уже с большевичкой воркует в Совдепе.
- Врёшь! – отчаянно выкрикнула баронесса, до боли сжимая свои кулаки.
Такое известие о тяжком предательстве самого близкого, как она считала, ей человека, как молния поразила её в самое сердце. Она плохо спала в эту ночь, думая и гадая, что делать ей с неудачной своей судьбою и глупой, наверно, и никудышной её любовью, как нужный ответ открывался ей вдруг сам собой. «Забыть, выкинуть из сердца вон, ожесточиться», - так говорил ей холодный рассудок.
Звон колокольчика немного остудил её разгневанный пыл. Собрание открыл подпоручик Якулов – председатель Совета офицерских депутатов, бывший присяжный поверенный. Он начал свою речь с краткой характеристики текущей обстановки в Петрограде.
- Попрошу внимания, господа! Итак, начнём наше собрание. Во-первых, позвольте мне кратко охарактеризовать текущую ситуацию в столице. Как вам известно, министр-председатель Александр Фёдорович Керенский и командир 3-го конного корпуса генерал Краснов вчера двинули на Петроград около 10 сотен казаков 1-й Донской и Уссурийской дивизий. И сегодня, господа, казачьи части без боя заняли Гатчину! Поздравляю вас с почином! То ли ещё будет!
- Велика победа, - усмехнулся, сидевший рядом с де Боде одноногий офицер. – Гатчину охраняла всего рота Измайловского полка и небольшой отряд матросов. А вы попробуйте-ка сам Питер взять, аника-воины!
Председатель Якулов продолжал.
- Командующий войсками Московского округа полковник Рябцев запросил Ставку прислать в Москву верные Временному правительству войска. Мы тоже ждём со дня на день прибытие казачьих частей. На сегодня Константин Иванович запланировал объявить город на военном положении и предъявить ультиматум Совету рабочих депутатов с требованием роспуска их ВРК, сдачи Кремля и разоружения всех революционных воинских частей. Пока же он, согласуя свои действия с Комитетом общественной безопасности и Советом солдатских депутатов, ведёт с большевиками переговоры.
Последнюю реплику председателя поглотил яростный взрыв возмущения.
- Какие к чёрту с ними переговоры!
- К дьяволу их!
- Смерть большевикам!
- Долой Ленина и Ко!!!
- Повесить всех на фонарных столбах!
- А где сам командующий?!
- Вызвать сюда командующего! Он обязан быть на нашем собрании! Если он изменник, от него нужно поскорее избавиться!
Беспомощно трезвонит председательский колокольчик. Шум растет. Кто-то объявил, что побежали звонить командующему. Это успокоило и дисциплинировало офицеров, и постепенно шум затих. Один за другим стали выступать представители полков: от 55-го из Александровских казарм Замоскоречья, от 85-го из Астраханских казарм в Лефортово, от 193-го и 194-го из Хамовнических казарм, от 192-го с Ходынки, с места лагерной стоянки 2-го гренадерского Ростовского полка.
Все они говорили о своих полках одно и то же:
- Рассчитывать на наш полк как на силу, которую можно двинуть против большевиков, нельзя. Но и считаться с полком как ставшим на сторону большевиков тоже не следует. Солдаты в казармах практически без офицеров и помышляют сейчас лишь о скорейшем своём возвращении домой. Участвовать в возможном военном конфликте ни на какой стороне, скорее всего, они не будут.
В зал вернулся обер-офицер пытавшийся сговориться с командующим по телефону.
- Командующего нет дома…
Опять взрыв негодования и крики, наполненные гневом и разочарованием.
- Каков мерзавец!
- Нам нужен новый командующий! Долой изменника!
На трибуну поднялся князь Друцкой и призвал всех к лояльности, напомнив офицерам о воинской дисциплине.
- Господа! Сменив командующего, мы совершим с вами тягчайшее преступление и ничем не будем отличаться от большевиков. Предлагаю, ввиду отсутствия командующего, просить его помощника взять на себя командование округом.
В это время какой-то взволнованный летчик попросил вне очереди слова:
- Господа, на Ходынском поле стоят ангары. Если сейчас же туда не будут посланы силы для охраны их — они очутятся во власти большевиков. Часть летчиков–офицеров уже арестована.
Не успел он сойти с трибуны, как его место занял артиллерист:
- Если мы будем медлить, то вся артиллерия, а это сотни пушек, окажется в руках большевиков. Да, собственно, и сейчас уже пушки в руках солдат.
Тут из-за стола президиума встал председатель:
- Господа! Только что вырвавшийся из Петрограда юнкер Михайловского училища просит слова вне очереди.
— Просим! Просим!
Вышел молоденький юнкер. Он от волнения не сразу смог говорить. Наступила глубочайшая тишина.
- Господа офицеры! — голос его прерывался. — Я прямо с поезда. Я послан, чтобы предупредить вас и московских юнкеров о том, что творится в Петрограде. Сотни юнкеров растерзаны большевиками. На улицах валяются изуродованные тела офицеров, кадетов, сестер, юнкеров. Бойня идет и сейчас. Женский батальон в Зимнем дворце, Женский батальон… — Юнкер проглотил воздух, пытаясь дальше сказать, но только двигал губами. Потом схватился за голову и стремительно сбежал с трибуны.
Несколько мгновений тишины окутали зал. Потом, словно выстрелил, чей-то выкрик:
- Довольно болтовни!
- Всем за оружие! — подхватилось рёвом собравшихся.
- За оружие! В бой! Не терять ни минуты!
Председатель замахал руками, тщетно трезвоня и что-то крича, но его уже не было слышно. Неподалеку от де Боде сидел одноногий офицер. Он стучал костылями и кричал:
— Позор! Позор! Постановочное представление! Провокация! Куда втягиваете мальчишек! На бойню!
Окружающие его со всех сторон соседи косились на него, как на заразного больного или безнадёжного инвалида и очумелого маразматика. А он дёргал своим костылём и от боли судорожно кривил иссечённое морщинами обветренное лицо.
На трибуну, минуя председателя, словно в Конвенте свергая власть Робеспьера, ворвался полковник Генштаба. Небольшого роста, с быстрыми решительными движениями, с лицом, прорезаным несколькими прямыми и глубокими морщинами, с острыми стрелками усов, с эспаньолкой и горящими холодным огоньком глазами под туго сдвинутыми бровями. Покрывая какафонию гвала, крикнул властно:
- Если передо мною стадо — я уйду. Если офицеры — я прошу меня выслушать!
Всё стихло.
— Господа офицеры! Говорить больше не о чем. Все ясно. Мы окружены предательством. Уже льется кровь мальчиков и женщин. Я слышал сейчас крики: в бой! за оружие! Это единственный ответ, который может быть. Итак, за оружие! Но необходимо это оружие достать. Кроме того, необходимо сплотиться в военную силу. Нужен начальник, которому мы бы все беспрекословно подчинились. Командующий — изменник! Я предлагаю тут же, не теряя времени, выбрать начальника. Всем присутствующим построиться в роты, разобрать винтовки и начать боевую работу. Сегодня я должен был возвращаться на фронт. Я не поеду, ибо судьба войны и судьба России решается здесь — в Москве. Я кончил. Предлагаю приступить немедленно к выбору начальника!
Его речь, неожиданно собранную и воодушевляющую, встретили громовые аплодисменты и крики:
— Как ваша фамилия?
— Я полковник Дорофеев.
Председателя вынудили приступить к выборам. Выставили несколько кандидатур, но тут же выбрали почти единогласно всех взявшего своей решительностью полковника Дорофеева.
— Господ офицеров, могущих держать оружие в руках, прошу построиться тут же, в зале, поротно. В ротах по сто штыков — думаю, будет довольно, — спешил приказывать новый командующий.
Через полчаса закипела работа. Роты построились. Из цейхгауза Александровского училища принесли длинные ящики с винтовками. Пошла их раздача и разбивка по взводам. Сразу же составлялись списки. Эфрон стал правофланговым в 1-м взводе 1–й офицерской роты. Его командиром роты был назначен тот молоденький штабс–капитан, высокий, стройный, в лихо заломленной папахе, с Георгием на груди, который с перевязанной рукой активно участвовал в офицерских дебатах.
Первому взводу полковник Дорофеев практически сразу же поставил боевую задачу.
- Господа, - сказал он, кивая штабс-капитану, - ваш взвод должен отправиться на грузовике на Большую Дмитровку. Там находится гараж Земского союза, уже захваченный большевиками. Как можно тише, коротким ударом, вы берёте гараж, заводите машины и, сколько сможете, приводите сюда. Вам придется ехать через Охотный Ряд, занятый большевиками. Побольше выдержки, поменьше шума. С Богом!
Офицерский взвод, построенный рядами, пошёл, громко и отчётливо печатая шаг, на зависть всем мальчишкам-юнкерам.
Прапорщику Трембовельскому полковник Дорофеев дал взвод юнкеров-александровцев с заданием ночью проникнуть в Кремль, известным только ему, как караульному офицеру потайным ходом, устранить караул и открыть ворота – Боровицкие, Троицкие, Никольские и Спасские, где на выходе будут ждать его сигнала юнкерские боевые секреты.
- Вашей поддержкой будет бомбомётная команда и юнкера из школ прапорщиков генерала Шашковского.
Де Боде и Мерсье тоже записались в 1-ю офицерскую роту.
Всё тот же штабс–капитан с перевязанной рукой вернулся из кабинета, покинутого, сказавшимся больным генералом Муратовым и временно занятого Дорофеевым, и крикнул: «Господа офицеры, мне поручено сформировать роту. Кто хочет быть в ней, пожалуйте к этой стене» — и указал на одну из стен зала, в котором все находились. Вдоль указанной стены быстро набралось достаточное количество офицеров. Раздалась команда «становись», и, после произведенного расчета, рота была разбита на взводы, для которых ротный «выбрал» командиров из старших в чине. Тем, кто еще не имел винтовок, их выдали. Офицеры спешно рассовывали полученные обоймы по карманам, по профессиональной привычке, сразу же готовые выступить в поход. Командир роты объявил полученное задание – выставить патрули и секреты на подступах к училищу, продвинувшись от Арбатской площади по Арбату, Поварской, Малой и Большой Бронным, по Никитскому бульвару до площади Никитских ворот, по Малой и Большой Никитским. Не думая больше о своём горе, не рассуждая и не гадая ни о чём, София де Боде бежала в колонне по одному по лестнице вниз, громыхая сапогами и сжимая ремень винтовки, и мысли её были направлены в одну цель – послушно выполнять приказы начальства, которому виднее, что будет, что делать и как им всем дальше быть в этом качающемся от девятибальных штормов мире.