Любовь поправшие II. 12

Днём 27 октября Павел Дубов присутствовал на расширенном заседании Московского Военно-Революционного Комитета. За длинным письменным столом собрались все лидеры большевистского Боевого центра. Вот он, кряжистый, Алексей Ведерников, по кличке Сибиряк, кто командует всей Красной Гвардией Москвы, сидит здесь со своими короткими густыми усами, с головой на плечах без шеи, с тяжёлым каменным взглядом. Вот Владимир Смирнов, остроскулый усач с размётанной шевелюрой чёрных волос по комкообразной, бугристой голове, с горящими глазами на выкате, сверкающими своим белком, и с мощным выдающимся подбородком, отвечает в Штабе за артиллерию и поступление резервов. Вот Александр Аросев, коренастый силач с лихо закрученными по-матросски усами, большим волевым подбородком и зачёсанным на лоб ёжиком коротких и жёстких волос. Отец его еврей, мать из прибалтийских немцев. Учился на философском факультете в Льежском университете и в Петроградском психоневрологическом институте, был прапорщиком царской армии, сейчас помогает Ведерникову в руководстве отрядами Красной Гвардии. Вот Аркадий Розенгольц, курчавый, носастый еврей с короткими, но очень густыми усами, не последний человек в штабе Красной Гвардии. Вот Пётр Смидович, сорокатрёхлетний польский дворянин, состоящий в РСДРП с года её основания, участник Декабрьского вооружённого восстания в Москве в 1905 году, член Президиума Исполкома Моссовета. А вот сам Григорий Усиевич – председатель. Партийная кличка Тинский. Щеголеват, в костюмчике и в очках. Галстук в полосочку, белая манишка. С 1908 года член Петербургского комитета партии. В 1917 году возвратился вместе с Лениным из эмиграции.  Черкает наброски приказов, что-то записывает, близоруко щурясь из-под неотвечающих уже потребностям падающего зрения очков.
Присутствуют представители всех ВРК районов Москвы. Идёт перечисление воинских частей, на которые штаб ВРК может положиться. Перечисляет Ведерников. Иногда ему помогают Аросев или Розенгольц. Ведерников говорит и тяжёлый, угрюмый свой взгляд, словно молот, опускает на своих товарищей. Взгляд его до того тяжёл, что выдержать его трудно, и все отводят глаза первыми. Дубов выдерживает ведерниковский взгляд, только слышно как скрежещут его челюсти, с силой сдавливая зубы.
- 56-й полк, - говорит Ведерников, - 1-й батальон, который в Кремле, - наш. Командир Юрий Саблин. Левый эсер. Член Исполкома Моссовета, член Штаба МВРК. Присутствует на совещании.
Саблин поднимает руку, все любопытно глядят на этого молодого и дерзкого, двадцатилетнего прапорщика.
- 85-й полк… Рота за нас. Остальные в Лефортово в нейтралитете. Командир, член полкового комитета – Ян Звейнек. 193-й полк… - наш, в Хамовских казармах. Командир – прапорщик Алексей Померанцев, председатель ВРК полка. Двинцы, наши. В Савёловском и Озерковском госпиталях. Около трёх рот. Командир – Евгений Сапунов. Большевик. Остальные в нейтралитете.
- Вы забыли ещё самокатчиков, - выкрикивает Розенгольц. – самокатчики наши. Один взвод уже на охране Совета.
Ведерников недовольно хмурится.
- Там полковой комитет темнит. Мы запрашиваем пулемёты, они их увозят на Миусскую площадь вместо Скобелевской. Дурку включают. Ненадёжны.
- Их надо доработать, Алексей Степанович, - поручительно говорит Усиевич. – Я надеюсь, товарищи, что во всех полках уже созданы Военно-Революционные комитеты в противовес полковых комитетов эсеровского Исполкома Совета солдатских депутатов? Если нет, это ваши недоработки, которые и не позволяют нам рассчитывать на свежие силы по защите пролетарской революции. Эта халатность может нам выйти боком.
- ВРК практически везде созданы, - говорит Ведерников. – Там, где можно было, там создали.
- Что значит, там, где можно было?! – недоумевает Усиевич. – Вы что же, разрешения спрашивали у полковых эсеров? Вот хохма! Наши агитаторы приходят и говорят: «Можно, мы у вас в полку создадим наш ВРК?». Так что ли?! Что за чушь!
На Ведерникова со всех сторон сыпятся усмешки и злой шёпот. Сибиряк багровеет в ярости, и словно носорог своей мощной тушей разворачивается дать отпор.
- Разрешения мы ни у кого не спрашиваем. Создаём ВРК сами. Но только там, где солдатская масса нас поддерживает. Глупо агитировать там, где на тебя смотрят, как на проблему. Солдат услышал призыв декрета о мире и ни о каких военных выступлениях не желает ничего слушать. Штыками выставляют наружу из казарм. Полная анархия.
- Но вот у анархистов же как-то получается их сагитировать? Почему же у нас не получится?! Чем мы хуже этих бессистемщиков? Это ваша недоработка, товарищ Ведерников, и за неё партия с вас взыщет особо.
На некоторое время повисло тяжёлое молчание. Ведерников скрежетал зубами и бросал злые взгляды по сторонам. Усиевич хладнокровно и невозмутимо смотрел на него.
- В каких полках конкретно наши агитаторы были выставлены в штыки?
- В 55-м полку в Замоскворечье.
- Кто у нас на совещании из Замоскворецкого штаба?
- Я! – послышался девичий голос и на вопросительный взгляд председателя поднялась из задних рядов собравшихся хрупкая армянская девушка Люсик Люсинян.
- Товарищ Люсинова? – спросил её Усиевич.
- Да, Григорий Александрович.
- Вы что же это, со своим 55-м полком не дружите? Почему до сих пор не сагитировали?
Девушка покраснела от напряжения и неловкого стыда.
- Мы пытались, товарищ Усиевич. У нас и я, и Пётр Добрынин туда неоднократно ходили, а Пётр Арутюнянц, так тот вообще, можно сказать, жил в казармах, вместе с солдатами. У них офицеры контролируют своих солдат. Много эсеров, большевиков – посчитать по пальцам.
Усиевич, внимательно слушая, задумавшись, стучал тупой стороной карандаша по столу.
- У нас впереди схватка прапорщиков с обеих сторон, - наконец, выразил вслух он свои мысли.
Все удивлённо посмотрели на него.
- Да-да, это война прапорщиков. Сейчас, во время ещё неокончившейся войны, в этом младшем офицерском чине, получаемом путём четырёхмесячных ускоренных курсов, широкие слои демократической общественности смогли прикоснуться к ранее замкнутому сословию профессиональных военных, к этой выпестованной царём касте своих телохранителей, устремив в неё свои чаяния и надежды своей внутренней культуры. Каста военных веками будоражила умы штатских обывателей, подогревая своими привилегиями алчную зависть остальных сословий. И вот теперь вся Россия, вся её сермяжная и лапотная масса устремилась в эту касту. Поэтому сейчас в чине прапорщика, как ни в каком другом, проявляются и сосредоточились главные социальные противоречия в Армии. С одной стороны, прапорщики сейчас и дети крестьян, с другой, и дети дворян и городской и сельской буржуазии, а также городская интеллигенция в виде учащейся молодёжи. Все сейчас прапорщики, даже бывшие доброволицы из женских батальонов смерти. Поэтому, каков прапорщик в казарме, таковы и его солдаты. Учитывайте этот фактор. Прощупывайте их разговорами по душам.
- Сейчас учащаяся молодёжь записывается, вон, в контреволюционные отряды в Александровском военном училище и Художественном электротеатре на Арбатской площади, - закуривая, сказал Аросев.
- Буржуйские сынки. Недоросли, - послышались оживлённые этой новостью возгласы комитетчиков, укутанные папиросным дымом.
- Нужно быстрее брать город в свои руки. Распустить думу, блокировать военные училища, арестовать наиболее рьяных офицеров.
На этом, сделав паузу и выпив из графина воды, Усиевич продолжил заседание, вызывая представителей районных ВРК. И все районы: Городской, Замоскворецкий, Рогожский, Сущёвско-Мариинский, Пресненский, Хамовнический, Сокольнический, Симоновский, Бутырский, Благушинско-Лефортовский, Басманный и Дорогомиловский отчитывались перед председателем о готовности своих отрядов красной гвардии и степени лояльности дислоцирующихся у них полков.
На совещании было решено вызвать отряд двинцев на усиление охраны Моссовета. И вот в сгустевшей тьме октябрьского вечера под остророгой ущербной луной, кое-как выглядывающей из-за туч, четыре взвода так называемых дезертиров-двинцев, ведомые большевиками Сапуновым, младшим унтер-офицером Вороновым и ефрейтором Скворцовым, отвыкшие от строевой слаженности ранее освобождённые Моссоветом арестанты нестройной колонной шли по Москворецкому мосту в сторону Красной площади, чтобы, пройдя её, выйти на Тверскую улицу и попасть на Скобелевскую площадь к зданию Совдепа. Им преградили путь заставы юнкеров из школ прапорщиков, которые готовились к штурму Кремля. На окрики патрульных двинцы ответили площадной руганью, которой они щедро стали поливать юнкеров. В ответ на их обидные реплики, высмеивающие в особо циничной форме честь и достоинство будущих офицеров, юнкера-прапорщики дали пулемётные очереди. И вечерняя промозглая темень осветилась выхваченными вскольз трассами прогорающих, словно кометы, летящих пуль. Первый, нахрапистый большевистский вал был смят, но вызванный этим затор движения колонны, породил усиленную мощь новой атаки. Двинцы стали стрелять из винтовок хаотично, но настойчиво и густо, паля куда глаза глядят. Грохот раздающихся выстрелов покрыл всю площадь. Юнкера залегли за укрытия, одним из которых прекрасно служило им Лобное место и памятник Минину и Пожарскому. Завязалась перестрелка, щедро раздающая пулевые удары направо и налево, осыпающие штукатурку с облицовки Верхних торговых рядов. В результате этого уличного боя 45 солдат-двинцев было убито и ранено, в том числе погибли Сапунов, Воронов и Скворцов. Их тела товарищи оттащили по мосту обратно. У юнкеров убитых не было, несколько раненых увели и унесли на санитарных носилках через Воздвиженку в Александровское училище, где был организован лазарет. Ночная Москва съёжилась, напуганная ужасом предстоящих боёв. Всю ночь юнкерами обстреливался Кремль. А на утро встал вопрос о патронах. Все склады оказались в руках Совета. Инициативу проявил один офицер, поручик гвардии Литовского полка. Он переоделся «товарищем» и по подложному мандату Совдепа поехал на грузовике к Симонову монастырю, который в это время охранял подвыпивший отряд анархиста Лыкова с завода Гужона. На постах стояли Лёлик Захапкин и Стас Шабашкин, оба осоловелые от дармового вина из ближайшего реквизированного ими накануне «буржуйского» магазинчика.
К ним на пост с частью перекопанной и забаррикадированной улицей рано утром подъехала грузовая машина.
- Стой! Кто едет? – спросони вскочил Захапкин.
— Свои, товарищи! Мать вашу в передок!
— Ты что ругаешься сранья? Стой! Что пропуск?
— Какой там пропуск, чёрт бы тебя побрал! Дрыхнете тут в тепле, сволочи! Там вас на передовой нет. Так вас раз этак! В Драгомирове юнкеря наступают, мы без патронов сидим, а вы с пропуском пристаёте! В бога душу мать! Давай, сукин сын, вооружение!
— Ну ладно. Чего кричите? Заезжайте!
Машину пропустили. Так с криками и руганью, погоняя заспанных и невытрезвевших ещё краногвардейцев, обманным путём офицер с переодетыми юнкерами, изображающими из себя «товарищей», загрузили полную машину патронов на Мосина и Бердянку. И оружия к ним в придачу ящики затащили.
- Куда столько-то?! – занегодовал было разбуженный шумом комендант склада. – Без бумажки, без приказа. Где от вашего комитета документ?
- Я тебе покажу документ! Ты у меня век его вспоминать будешь! Мы там воюем, понимаешь, тебя защищаем, а ты ещё и возмущаешься, гад?! Да мы на тебя в Совет пожалуемся! На нас юнкеря наступают, а здесь никого не дозовешься!
- Что вы волнуетесь, товарищи?
— Как тут не волноваться с вами? Дозваться никого нельзя. Зовите там, кто у вас есть, да грузите патроны скорее! Юнкеря на нас стеной идут, а вы патронов не присылаете!
— А требование у вас, товарищи, есть?
— Во время боя, когда на нас юнкеря стеной прут, мы вам будем требования составлять! Пороха не нюхали, да нам все дело портите! Почему, так вас перетак, патроны не доставлены?
Комендант совсем растерялся. Сам стал патроны помогать грузить. Обратный путь грузовика был без происшествий. Такая комическая история с обманом большевиков позабавила утром всё Александровское училище. При этом всем патрулям было щедро выделено новых патронов.
София де Боде всю ночь провела в патруле на Поварской. С ней был подпоручик Одарченко, корнет Дуров и поручик Мельгунов. Прижавшись к стенам домов, крадучись, патруль почти дошёл до Кудринской площади, где был обстрелян красногвардейским постом. Садовая была перекопана, на ней рабочие возводили баррикады, как в 1905 году. Проходя мимо усадьбы Елены Соллогуб, баронесса видела огонёк в верхнем этаже дома. Должно быть, Елена ещё не спала и что-то читала. Сердце девушки окатилось волною тепла при мысли о кузине. Там, в доме, тепло и уютно, где-то там, в гостиной зале на стенах висит вся родословная рода Боде, там и её, Софии, имя указано наряду с другими родственниками, там где-то в анфиладах дворца ютится частица её души, даже личные вещи Софии находятся там, а она здесь, бродит под окнами, мокнет под снегом с дождём, мёрзнет под порывистым ветром, нахлобучив на уши зимнюю папаху и укутываясь в офицерскую шинель с поднятым воротником и погонами прапорщика, вглядывается в кромешную тьму, озаряемую тусклым зеленоватым светом газовых фонарей. И всюду мерещатся ей какие-то подозрительные тени, ползущие по стенам домов и перебегающие из подворотни в подворотню.
В это же самое время другой офицерско-юнкерский отряд, пошедший по Арбату до Плющихи, пройдя Смоленский рынок и новый Бородинский мост, построенный в 1912 году и декорированный обелисками Бородинской битвы, совершил дерзкое нападение на Дорогомиловский ВРК, пытаясь захватить и Брянский вокзал. Но красная гвардия концентрированным скоплением превосходящей живой силы под массированным перекрёстным огнём отстояла хорошо обороняемые подступы к вокзалу и штабу районного ВРК.
Прапорщик Трембовельский под утро субботы 28-го октября со взводом юнкеров проник в Кремль через хорошо замаскированный кустами секретный вход из Александровского сада к Боровицким воротам. Сзади шла офицерская поддержка с дрёхдюймовкой, сосредоточенная у выходных ворот московского Манежа, как раз напротив Боровицких ворот. Офицеры выкатили из Манежа пушку на руках и прямой наводкой держали на прицеле кремлёвские ворота. По крутой спиральной кирпичной лестнице, соблюдая полную тишину, Трембовельский с юнкерами поднялся к нише, в которую вел гарнизонный караульный ход. Передвигаясь бесшумно и стараясь не дышать, прапорщик из укрытия на корточках оглядел занятую позицию. Впереди, около железных кованых ворот, под сводом башни ходил караульный. Выбрав минуту, когда он повернулся спиной, прапорщик с юнкерами штурмовым броском накинулись на него, заткнули рот приготовленной тряпкой и верёвками связали ему ноги и руки. Покончив таким образом с караульным и открыв Боровицкие ворота, штурмовики бегом бросились к Никольским. Встречавшиеся им на пути солдаты 1–го батальона 56-го полка, в панике бросали винтовки. Никольские ворота тоже были открыты без задержки. Дальше бегом вдоль Оружейной палаты юнкера и Трембовельский устремились к Спасской башне. Здесь по ним из амбразур башни  солдаты открыли огонь. Два или три юнкера упали ранеными, но остальные вбежали в проход Спасских ворот. Под угрозой направленных на них винтовок караульные, побросав свое оружие, открыли ворота, в которые немедленно вбежала группа юнкеров, скрывавшаяся за Лобным местом.
Итогом каскада вооружённых столкновений, произошедших в разных точках Москвы в ночь с пятницы на субботу между силами Комитета общественной безопасности и Военно-Революционного Комитета, стал телефонный звонок, раздавшийся неожиданно и звучащий тревожно в сумеречной рассветной мгле утра 28-го октября. Звонили из штаба округа с Пречистенки в Кремль, в Малый Николаевский дворец. Молодая напуганная телефонистка из телефонной станции, захваченной юнкерами, в Милютинском переулке на ручном телефонном коммутаторе дрожащей рукой замкнула по властному требованию сердитого голоса соединение двух адресных контактов, воткнув вызывной штепсель шнуровой пары в гнездо требуемой линии. В трубке, взятой в Кремле, заговорил голос полковника Рябцева. Держал трубку двадцатитрёхлетний латыш, прапорщик 56-го запасного полка Оскар Берзин, назначенный ВРК военным комендантом Кремля.
- Кто со мной говорит? – нервно задрожал голос командующего Московским округом.
- Комендант Кремля, прапорщик Оскар Михайлович Берзин. А кто говорит со мной?
- С тобой говорит командующий войсками Московского военного округа полковник Рябцев Константин Иванович.
- Я слушаю, - без всяких намёков на уважение и чинопочитание отрезал Берзин.
- Так вот, товарищ Берзин. Город полностью находится под контролем верных правительству войск. Вы окружены и дальнейшее ваше сопротивление бессмысленно и бесполезно. Даю вам на размышление двадцать минут и час на то, чтобы разоружиться и сдаться властям. Любая попытка вооруженного сопротивления и прорыва будет караться беспощадно. Вокруг Кремля броневики, пулемёты  и бомбомётные команды. Приказываю вам освободить арестованных офицеров! Оружие сложить перед Арсеналом и построиться на Сенатской площади! Вы меня поняли?!
Через затянутую паузу Берзин медленно ответил.
- Мы посоветуемся с товарищами в комитете.
Рябцев раздражённо бросил трубку.
- Ну что? Что там? – засыпали вопросами Берзина представители комитетов 193-го и 56-го полков, квартировавшихся в Кремле.
- Окружены. Прорываться нет смысла – перебьют, как бешеных собак, - ответил Берзин. – Ну, чё, братва, будем сдаваться?
- А темляки нам головы не посымают?
- Юнкерьё поганое!
- Может, прикроемся, как щитом, арестованным офицерьём?
- Их освободить сказали.
Солдаты из комитетов, поругиваясь, нервно курили. Берзин задумчиво обводил глазами товарищей, боясь сделать неверный судьбоносный выбор.
- Ладно, мужики, сделаем, как он говорит. Главное, сохранить личный состав, а там прорвёмся. Пади смерти не предаст. Степаныч, иди открывай гаупвахту, - бросил кому-то из приближённых тяжёлую связку старинных ключей.
Через полчаса комитеты подняли солдат. Они стали гурьбой выходить из казарм и неохотно строиться. Пожилые запасники, в большинстве своём семейные бородачи, угрюмые длительным ожиданием затянувшегося возвращения домой, они, не спеша, вышли на плац перед Арсеналом, составили винтовки в козлы, закурили горькую махорку и, сплёвывая под ноги тягучую, густую слюну, недоверчиво поглядывали по сторонам.
В это же время в городской думе открылось очередное заседание Комитета общественной безопасности. Перед пожелтевшим от бессонных ночей городским головой Вадимом Рудневым выступали городские чиновники и депутаты, требуя от него и командующего Рябцева взятия города под свой железный контроль.
- Когда вы наведёте уже, наконец, порядок, господин Руднев? – кричал седой профессоришка в пенсне. Рабочие бастуют, магазины не работают, по всей Москве то тут, то там идут локальные бои. Горожане бродят по перекопанным улицам и любопытно глазеют на военные действия, причём, совсем не игрушечные, а взаправдашние, с окопами, с проволочными заграждениями, с мешками с песком, с прожекторами, с пулемётами и артиллерией, с переносными радио-телеграфными станциями. Они ещё не понимают, что с часу на час у них под носом разразится масштабная катастрофа братоубийственной бойни, в которой от шальной пули или ещё хуже – снаряда, могут погибнуть десятки, да что там десятки, даже сотни мирных граждан. Где вами обещанные правительственные войска?! Почему районные управы полностью находятся под контролем советов и подчиняются не вам?!
- Господа! – начинал устало говорить напряжённый Руднев, чтобы овладеть ситуацией и сбить поднимающуюся в зале волну возмущения. – У нас присутствуют министр продовольствия Временного правительства Сергей Николаевич Прокопович и товарищ обер-прокурора Синода и министра исповеданий Временного правительства, член Соборного совета Поместного Собора Православной Российской Церкви, член Всероссийского союза городов, Земского союза, член Московского археологического общества, член-учредитель Лиги русской культуры, бывший директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий в Министерстве внутренних дел, профессор Московского университета и приват-доцент Московского коммерческого института, бывший член Центрального комитета партии конституционных демократов Сергей Андреевич Котляревский.
Первого объявленного, министра Прокоповича, московская публика встретила продолжительным освистом. Второго, любимца москвичей, депутаты думы приветствовали одобрительными аплодисментами, на что он встал и величаво поклонился всей аудитории.
Прокопович поднялся на трибуну в костюме-тройке, в очках, из под которых поблёскивал в задумчивости негодованием усталый и разочарованный масонский взгляд, с густой и пышной шевелюрой откинутых со лба и зачёсанных назад волос.
- Господа гласные, - решительно начал он свою речь, - граждане свободной Республики! Ныне суровые испытания тяжким бременем легли на плечи молодой нашей республики…
- Прекратите свой дешёвый популизм и митинговый пафос! – выкрик с дальних рядов прервал его. – Довольно лить воду из пустого в порожнее! Говорите по существу, что вы делаете, чтобы предотвратить расползающуюся по стране катастрофу?!
Прокопович, сузив зрачки, посмотрел в сторону выкрикнувшего депутата.
- Я, как член Временного правительства, решительно отвергаю всякую возможность контакта с калединцами! Только мирными переговорами представителей всех социалистических партий мы сможем добиться спокойствия и государственного порядка. Большевистское выступление – это всего лишь недоразумение, которое мы преодолеем в ближайшее время.
В зале снова поднялся гвал возмущения. Капитан Георгий Скаржинский из «Союза георгиевских кавалеров», будучи избранным в конце сентября гласным в гордуму, сидел на галёрке собрания и освистывал речь министра. Впереди него шумела немногочисленная фракция партии кадетов, а рядом в местами потёртом приталенном старомодном сюртуке ерзал на лавке какой-то господин с рыжеватыми бакенбардами, привлёкший внимание капитана. Они разговорились. Это оказался весьма престранный и занятный субъект. Уже с того, что он даже представился экстравагантно, можно было делать далеко идущие выводы. На приветствие и представление Скаржинского рыжеватый в поношенном сюртуке назвался так.
- Джероламо Боголов.
- Как? – удивился капитан.
- Джеронимо. Это по итальянски. По английски Джером, по испански Херонимо, по французски Жером, по латински Иероним, по русски, если хотите, Еремей. 
- Однако, вы оригинал, господин Боголов. Бога, значит, ловите?
- А вот кощунствовать не стоит.
- Вы по каким спискам в думе?
- Ась?
- От какой партии, спрашиваю!
- Независимый кандидат. Не по партийным спискам.
- Имя-то у вас, вроде, как монашеское…
- Да-с, связанное с московским духовенством.
- Сейчас, должно быть, за Поместным Собором следите, а то, пади, и сами участвуете? Когда уже нам отцы Церкви выбирут Патриарха?
- Скоро, батюшка. Скоро. Всё к тому и идёт.
- Как вы находите этого слизняка? – капитан указал на трибуну, где продолжал что-то декларировать Прокопович.
- Не авторитетный человечишко. Лишний, случайный во власти, впрочем, как и всё его правительство, ныне арестованное.
- А кого же, по вашему, сейчас нужно ставить во власть? – удивился такой политичности вроде бы не мирского человека Скаржинский.
- Известно кого, - рябой, изучающе оглядел капитана, остановив взгляд на его георгиевском кресте. - Вы, как георгиевский кавалер, я думаю, меня поймёте, что, лучше прежней, монархической власти, нам не найти. И это сейчас даже кадеты стали понимать. Вон, спросите, хотя бы Котляревского, и он тоже самое подтвердит. Монарха нам надо избирать на Учредительном Собрании. Вот-с сущность момента.
- А вы, чаем, не бывший полицейский чин? – лукаво сощурившись, спросил Скаржинский, нагнувшись к самому лицу рябого.
- Нет, упаси господь, - отстранился от него гласный-самовыдвиженец. – Я, ежели хотите знать, милостивый государь мой, бывший черносотенец.
Последнюю фразу рябой произнёс заговорщески тихо и подмигнул.
- На честь вашу офицерскую уповаю, посему и доверяюсь вам, в это жуткое время. Что смотрите так, будто убивец я какой? Чёрные низовые сотни Кузьмы Минина триста лет назад вывели Россию из состояния Смуты. И сейчас в таком же народном движении нужда великая встала. А у нас Дубровины, Пуришкевичи, эти иуды и вертопрахи, разбазарили святую идею в междоусобных склоках и распрях, раскололи единое, сильное движение, сделав всех нас раскольниками. Теперь мы самые натуральные раскольники, а христианские стали зваться старообрядцами или староверами. Нонешние-то власти, временщики и немцепродавцы, заклеймили нас в ретроградов, монархистов и консерваторов. Со второго марта все наши организации запрещены. Почти восемь месяцев мы на подпольном положении. Ваш покорный слуга чудом избежал ареста Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, хоть и состою с ноября 1908 года в независимом Московском Союзе Русского народа. Более всех считаю способным к руководству нашим движением епископа Макария, сам служил в его свите, когда он ещё был архимандритом и настоятелем Новоспасского монастыря. Я считаю, что нам всем сейчас не хватает сильного, решительного поступка, захватывающего народные умы.
- А что бы вы предприняли, если бы за вами, предположим, пошли люди?
- О! Я бы показал этим большевикам и их соглашателям, где раки зимуют! Но для того мне был бы нужен хотя бы один пулемёт-с.
- Пулемёт? – удивился ещё более капитан.
- Да-с. А что вы на меня так смотрите? Я, к вашему сведению, в дни февральских безобразий из пулемёта стрелял в революционную толпу с крыши и чердака, когда полицейские, побросали службу и оружие, и, переодевшись в гражданское, пытались скрыться, а толпа их отлавливала и раздирала в самосудах или топила в реке. Я и сейчас бы расчесал толпу очередями, да где его взять-то, пулемёт…
- Ну, предположим, что пулемёт я вам достану в «Союзе георгиевских кавалеров», но чего вы этим добьётесь?
- Я расстрою все планы этих подлых и соглашательских мирных переговоров! Я разворошу золу запылённых обид. Я подниму народ на отмщение всем революционерам за их анархию. Я пущу кровь, тем самым развяжу войну, спровоцировав обе стороны на решительные действия. Гнойник созрел, его надо теперь выдавливать.
Скаржинский не понимал и сам, как он подпал под обаяние этого странного человека из прошлого, как казалось почему-то капитану. Быть может, потому что и сам он в глубине души считал натянутость неразрешённых противоречий между левыми радикалами и сторонниками умеренного политического курса слишком затянувшейся и торопил развязку, какой бы она не случилась. Но он всё-таки ринулся в отделение Союза и вскоре привёз на авто британский ручной пулемёт системы «Льюис». Пронёс его в чехле, словно кусок трубы, на чердак думы, куда вскоре, незаметно, выйдя, как бы покурить, проник и Еремей Боголов. Вдвоём они заняли очень удобную позицию. С чердака прекрасно просматривался кремлёвский плац, на котором густой толпой высыпали готовящиеся к сдаче в плен солдаты кремлёвского гарнизона.
- Вот, посмотрите! – указал в ту сторону черносотенец. – Юнкера берут Кремль. Большевики выстраиваются на сдачу. Теперь прекрасный момент, чтобы шмальнуть туда пару-тройку очередей и покосить безоружных солдат. Подозрения падут на юнкеров и перемирие сорвётся. К Москве подходят уже казачьи корпуса и ударные батальоны корниловцев, поэтому наша задача – не взирая на последствия и жертвы, сорвать всякие попытки переговоров с большевиками. Только калёным железом надо выжигать эту заразу. Вы со мной согласны, капитан?
- В принципе, да!
Только Скаржинский выдохнул своё согласие, как черносотенец уверенно обхватил пулемёт и стал стрелять длинными очередями по Сенатской площади. В это время две роты юнкеров 6-й школы прапорщиков под прикрытием броневика заходили в Кремль. Солдаты, падая под пулемётным огнём, шарахнулись обратно в казармы. Юнкера, думая, что те пытаются контратаковать или убежать, открыли по ним свой огонь. Некоторых, бегущих в слепую им навстречу, запарывали штыками. В результате этой слепой бойни жертвами обстрела и стихийных расправ стало около двух сотен солдат, а также было убито и ранено шесть юнкеров. Из гаупвахты освободили одноглазого командира 56-го полка полковника Пекарского, который с особым цинизмом и в порыве мщения приказал, жестоко избивая, всех пленных швырнуть в застенки Кремлёвских подвальных казематов. Когда всё это свершилось, Еремей Боголов оставил пулемёт и, потирая руки, счастливо улыбнулся.
- Ну, вот-с, господин хороший. Джероламо свершил свою миссию. Нужно уходить, пока нас здесь не застали. Дальше будет то, что должно было быть.
- А что должно быть? – наивно спросил Скаржинский.
- Гражданская война! – отрезал рябой и скрылся из виду.
***
После короткого отдыха, следующего за ночным дежурством, не успевшие восстановить силы офицерские патрули вышли на дневные обходы. Командовать взводом, в котором состояла София де Боде, был назначен её старый знакомый, преподаватель тактики и стрельбы в Александровском военном училище, капитан Мыльников, который принимал у неё экзамен по стрельбе из пулемёта. Он подбадривающе подмигнул своей выпускнице, спросив её при встрече: «Ну что, прапорщик Боде, готова подтвердить зачёт по стрельбе из пулемёта?»
- Легко! – улыбнулась София.
- Готовься. Скоро представится случай.
Днём в субботу 28 октября Софию вместе с поручиком Мельгуновым послали по Арбату и его переулкам ходить по домам, справляться у дворников и по домовой книге, живут ли в них офицеры, подниматься в офицерские квартиры и не приглашать, а передавать приказ, чтобы обнаруженные таким образом лица присоединялись к патрулю и затем являлись и в училище. Это было устное приказание полковника Дорофеева. Действие приказа распространялось на прилегающие к училищу кварталы. Баронессе пришлось видеть трусливые и равнодушные лица называющих себя офицерами людей, отстранившихся от того, что происходит вокруг. Поручик Мельгунов отчитывал их не по чину, взывая к чести и совести, но и он не мог прошибить ту незримую броню равнодушия, которой, как панцирем рыцари, покрылись душевно извращённые войной люди. Война убила в них человека, и не важно, были ли они непосредственно на фронте или ошивались в тылу, самое страшное в её искалеченности было как раз холодное равнодушие, а не злоба и ненависть, обжигающие иным их отзывчивые и чуткие людские сердца.
После обеда София побывала в Университете на Моховой. Там гудела большая очередь студентов, ожидавших раздачи оружия. Какой-то бойкий студент-старшекурсник, которого все вокруг называли Ревякиным, басовито заявил, что, поскольку в университете объявлена забастовка преподавателей, учиться нет возможности, значит, можно послужить на пользу города и общественного порядка. Вместе с ним, но на голову его ниже стояли младшекурсники и мальчики-гимназисты, с усилием, но трепетно держа в руках выданные новые винтовки с невысохшей ещё заводской смазкой.
- Господа студенты! – выкрикивал лозунги Ревякин. – Предлагаю назвать наш отряд – Белая гвардия в противовес их красной. Давайте все наденем белые повязки на рукава и сочиним наш устав.
Идея студентам понравилась и уже вскоре по всей Моховой и Воздвиженке можно было видеть молодых людей в серых армейского образца шинелях, только без петлиц, и в синих гимназических фуражках с чёрным козырьком и в наушниках из чёрного фетра с белыми повязками на рукавах. Студентов было набрано добровольцами две роты по сто пятьдесят человек. Одна рота с приставленными к ней командирами-офицерами 1-й полуротой охраняла здание городской думы на Воскресенской площади, а 2-й полуротой засела в градоначальстве – на Большой Лубянке, 14, в доме Ростопчина. Вторая рота патрулировала по Моховой от Университета до «Национальной гостиницы», по Воздвиженке и по Большой Никитской до здания Консерватории, где располагался госпиталь. Командование студентами взял на себя полковник Трескин, лобастый, красивый офицер с умным, запоминающимся взглядом, с короткими усиками и гладким, волевым подбородком.
Вечером на ужин в столовую Александровского училища вошёл студенческий отряд, ведомый капитаном. Они устало шли через Арбатскую площадь со своего патрулирования, с винтовками на левом плече и с зажатым в левой ладони прикладом. С юношами-студентами плечо к плечу шли и мальчики – лицеисты и гимназисты. На них смотрели городские жители, вышедшие из домов, глотнуть свежего воздуха, улыбались девушки в платках, и какой-то фотограф, разделённый с идущей колонной вырытыми днём юнкерами окопами, сделал снимок этого необычного юношеского воинства. Фотографическая вспышка невольно заставила вздрогнуть эти напряжённые до изнеможения нервы и юноши проходили мимо быстро и стройно, не глядя в фотообъектив. В столовой они расселись на отведённые им места и оживлённо стали делиться впечатлениями прошедшего дня. Юнкера и офицеры поглядывали на них с любопытством и одобрением их выбора. София внимательно и с интересом разглядывала их юношеские лица, подёрнутые первым пушком волос на усах и подбородках, и улыбалась, смущая парней. От этого занятия баронессе пришлось быстро отвлечься, поскольку она вдруг увидела входящей в столовую Веру Алексеевну Попову, няньку и любимицу всех доброволиц из Женского Союза «Помощь Родине». Пятидесятилетняя Попова, стиравшая и штоповшая за девицами в казармах, шившая и кроившая им строевую одежду, была в костюме сестры милосердия и разговаривала с шеф-поваром училищной столовой. Увидеть вновь свою Арину Родионовну, как все девицы окрестили Веру в батальоне, было приятной неожиданностью для Софии, так что она от радости вскочила из-за стола и поспешила ей навстречу, по виду, уже собиравшейся куда-то уходить.
- Вера Алексеевна, здравствуйте! – подбежала к ней де Боде.
Близорукая, маленькая, болезненного вида пожилая женщина, скорее по голосу, нежели по внешности узнала в прапорщице свою послушницу Софью, как она её любила называть.
- Софьюшка! Ты ли это?! Божечки, как возмужала! Лихая орлица стала! – развела руками для материнских объятий Попова.
Баронесса крепко и от души её обняла и сама не заметила, как её прорвало на слёзы. То, что накапливалось в эти дни через риски и стрессы, напряжение и смертельную усталось, обиды и разочарования, боль от потери и предательства любви – всё накипело и прорвалось в обильные и горячие слёзы. Она плакала, словно девочка в падушку или на мамином плече.
- Ну, что ты, радость моя? – ласково успокаивала её Попова. – Ты что расплакалась тут?! Ну, вот! Только её нахвалила, а она в слёзы, как маленькая, ей богу! Есть платок, чем утереться или дать свой? Прекращайте меня позорить, сударыня! Что о нашем союзе скажут мужчины? Что мне потом говорить госпоже Рычковой? Ай-яй-яй! Ну, хватит, хватит! Прекращай!   
- Простите, я сейчас! – пытаясь улыбнуться, сконфуженно говорила София, быстро вытирая глаза. – Это я так, от радости! – и быстро-быстро моргала, прогоняя слезливое щипание где-то в переносице, хлопая своими густыми и роскошными и завитыми от природы кверху, словно лапы елей, чёрными ресницами.
- Ты что здесь делаешь, дорогая? Служишь? – улыбалась ей Вера Алексеевна, держа её за плечи.
- Теперь доброволицей, как и все здесь. Добровольничество – это теперь моё кредо. А вы что здесь делаете? Какими судьбами тут?
- Я, матушка моя дорогая, провизию в училище ношу из Женского Союза. Ведь вас же кормить чем-то надо. Вот мы с Марьюшкой Нестерович-Берг из Союза бежавших из плена на пару вам носим передачки от наших организаций. Да и помогаю нашим девчонкам - они у вас в училищном лазарете сёстрами милосердия записались. Ведь уже есть первые раненые и убитые мальчики. Горюшко-то их родителям и близким от потери сыночков родненьких. Не приведи Господь! – тут она набожно крестилась и закатывала к небу, словно в молитве, глаза.
К большому сожалению для баронессы, Вера Попова не могла долго говорить, ей надо было бежать по своим многочисленным делам и поручениям. Она ещё раз обняла Софию, погрозила ей пальцем насчёт уныния как тяжкого греха и быстро исчезла, внезапно, как и появилась.
Ужин был скомкан и скор. Еда не лезла в горло. И вновь, как по тревоге, 1-ю офицерскую роту построил командир зычным голосом: «Становись». Была поставлена новая задача - очистить перекрёстки в западной части Большой Никитской между Никитскими воротами и Моховой от наседавших большевиков. Снова все поспешно и слаженно разбирают винтовки, рассовывают обоймы по карманам и бегут, стуча сапогами, по мраморным лестницам вниз, к выходу. В городе слышится из разных мест беспорядочная стрельба.
- Нам надо прочесать и закрепиться в переулках: Леонтьевском, Хлыновском, Вознесенском, Романовом, Большом Кисловском, Газетном, Брюсовском, - слышится чёткий приказ командира.
Рота разбилась на две цепочки и стала продвигаться к намеченной цели по обоим тротуарам каждого переулка. Чем ближе было к перекрестку, тем сильнее становилась стрельба. Пули беспрерывно лязгали по мостовой, шлепались в стены домов. В узком переулке казалось, что огонь идет не только со стороны Никитской, но и из тех домов, мимо которых только что проходили цепи. Рассредоточившись повзводно рота выделила разведчиков для обыска соседних дворов и помещений. Вот головы цепочек достигли первого перекрёстка. В тот же момент в колонне послышался крик. Рядом бегущие, обернувшись, увидели, как высоко в воздух взвилась зеленая фуражка. Какому-то добровольцу-пограничнику пуля попала сквозь козырек фуражки прямо в лоб. Он был убит на месте. Посередине мостовой остановился учебный лафетный пулемёт, подвезенный «на рысях» несколькими офицерами, и прапорщику, баронессе де Боде было поручено обстрелять Никитскую. Кто-то из офицеров вторым номером быстро зарядил холщёвую патронную ленту. Девушка уверенно, без дрожи, нырнула под броневой щиток, взяла обеими руками ручки затыльника, выбрала горизонт наводки и плавно, на выдохе нажала гашетку, запустив очередь, как на учебных стрельбах. «Максим», словно горячий конь рванулся в скач, послушный в её руках, дробью очередей густой автоматической стрельбы, грохочущей эхом в зажатом пространстве узких и пустынных городских улиц, стал выбивать цокот своих огненных копыт. Град смертоносных пуль посыпался из его за минуту разгорячённого ствола. Де Боде стала посылать на Никитскую очередь за очередью, волнами накрывая видимого и заметавшегося противника. Под аккомпанемент пулемета головные цепочки, вместе с командиром роты, перебежали улицу и, разбив прикладами окна какого-то колбасного магазина, проникли внутрь его. За ними последовали другие. Стрельба сразу стихла. Обыскав все прилежащие дома, выходящие окнами на переулок, ничего, кроме расстрелянных гильз, в них не нашли. Только на площадке одной из лестниц обнаружили большую лужу крови.
- С почином, господа! Первый большевик! – выкрикнул из разбитого окна, осматривая лужу крови, корнет Дуров.
Большевики бежали, не приняв боя. Раздраженные смертью пограничника, офицеры хотели их преследовать, но были удержаны командиром роты, сказавшим, что он имеет категорический приказ: очищенные от красных перекрестки охранять и не двигаться дальше.
Офицеры передового отряда, возвращаясь к роте, одобрительно хлопали Софию по плечу. А она тупо смотрела вперёд, на чёрною дыру Большой Никитской, и ничего не чувствовала. Даже облегчения не было, только какой-то один тупой ступор. Её глаза были поволокнуты туманом также, как бульварные липы на Никитском и Тверском бульварах.
***
Вечером 28 октября в частном порядке в пассажирском вагоне поезда, какие только и пропускал в эти дни Всероссийский Исполнительный Комитет железных дорог или Викжель по Николаевской железной дороге между двумя столицами, в Москву из Петрограда приехал товарищ Ломов, он же Георгий Ипполитович Оппоков, избранный на II Съезде Советов наркомом юстиции. С 25-го по 27-е октября он непосредственно находился в Смольном, где вместе с Лениным и Троцким участвовал в руководстве вооружённым восстанием большевиков. Теперь он прибыл в Москву для усиления действий до того нерешительного Московского ВРК. Он сразу же взял руководство Боевым центром большевиков в свои руки, надиктовав ворох приказов и распоряжений во все полковые и заводские комитеты, семёркам ревкомов, райсоветам и профсоюзам. Основной своей опорой он выбрал Исполком Московской латышской организации РСДРП(б) во главе с Пече, Калниным и Генрихом Звейнеком, аналогично тому, что на латышей опирались и петроградские большевики.
Расстрел безоружных солдат 193-го и 56-го запасных полков в Кремле при сдаче в плен юнкерам, получивший резонанс во всех воинских частях, оживлённо обсуждающих последние события, возымел положительное действие для активизации работы большевистских агитаторов в запасных полках. Там везде прошли митинги, гневно осудившие эту расправу и вынесшие решение заменить эсеровских депутатов на большевиков в Совете солдатских депутатов. Это всеобщее решение было закреплено на собравшемся в Политехническом музее гарнизонном совещании полковых, ротных, командных и бригадных комитетов. К исходу 28 октября революционные силы блокировали центр Москвы. Ими был захвачен Брянский вокзал, Провиантские склады, окружён штаб Московского военного округа. Приказы за подписью Ломова и Ведерникова посыпались, как из рога изобилия. ВРК требовал со всех концов Москвы доставить в Штаб революции на Скобелевскую площадь в дом бывшего генерал-губернатора всё, что было необходимо для ведения боевых действий. От Ревкома радио-телеграфной роты -беспроволочные радио-телеграфные станции, из Московского склада Крепостной Артиллерии – револьверы системы «Ноган», из 1-го запасного телеграфно-прожекторного полка – прожектора, всем полковым комитетам, райсоветам и районным ВРК выдвинуть на Тверскую вооружённые формирование в распоряжение Совета. В Рогожский Совет полетел приказ выслать пулемёты, двинцам – выдвинуться к Страстному монастырю. От гарнизонов Подольска и Ржева было запрошено вооружённое подкрепление. От 2-й тяжёлой грузовой артиллерийской колонны потребовались грузовые машины. Полетел приказ по районным советам реквизировать ломы, лопаты в магазинах на Кузнецком мосту для шанцевых работ по рытью окопов. Артиллерийскому отряду на Воробьёвых горах полетело требование подчиниться Московскому ВРК.
Глубокой ночью доставили приказ от МВРК и на Большую Алексеевскую, дом 24, где в штабе ВРК Симоновского района председателем был Павел Дубов. Точнее приказа было два. Один Симоновскому Райсовету рабочих депутатов, другой – Симоновскому ВРК. Райсовету приказывалось немедленно выяснить все свободные автомобили завода «АМО», которые требовалось нагрузить оружием и патронами и двигать к «Ц.С.Р. и С.Д.». Симоновскому ВРК было приказано немедленно выступить кратчайшими путями и занять Лубянскую площадь, выбив силы контреволюции из здания градоночальства – дома Ростопчина. Дубов послал во главе отряда товарища Кокона. Где-то заполночь. При комнатном свете в сизом махорочном дыму идёт заседание Симоновского ВРК. Дубов, не вынимая папиросы изо рта, разворачивает карту Москвы.
- Итак, товарищи. По данным штаба революции на двенадцать часов ночи с субботы на воскресенье силы контреволюции закрепились по следующему городскому периметру. С севера – Страстная площадь. На северо-восток по бульварному кольцу до Мясницких ворот. На юг - Москворецкий мост и Кремлёвская набережная Москвы-реки. На запад – Пречистенская набережная, штаб округа, район Пречистенки, Остоженки, Волхонки. И далее на северо-запад от Пречистенского до Страстного бульвара. На Садовом кольце они закрепились от Крымского моста до Смоленского рынка. В других местах в пределах бульварного кольца, а кое-где, как мы видим, и даже Кремля. В руках противника почтамт, телеграф и телефонная станция. Что в противовес мы имеем с вами, товарищи? Со всех окраин Москвы к центру идёт планомерное наступление. Наиболее активно  - традиционно из Пресни, активно со стороны Кудрина и Смоленского рынка, а также из Замоскворечья. Перед нами же поставлена задача – овладеть Лубянкой. Там разместился отряд добровольцев-студентов, называющих себя белогвардейцами. Это очень слабый в вопросах военной подготовки контингент. И немногочисленный. И плохо вооружённый. Наша разведка докладывает, что у них очень худо дело обстоит с патронами. Это нам на руку при активном штурме. Что у нас в районе? Как дела обстоят с Крутицкими казармами?
- Товарищ Дубов! – на вопрос председателя бойко докладывает кто-то в махорочном дыму. – Шестая школа прапорщиков блокирована.
- Яузский мост?
- Под контролем.
- На Воробьёвых горах, Швивой горке и на набережной у Крымского моста товарищ Ломов приказал назавтро разместить орудия для возможного артобстрела Кремля и центра города. Для этого отправлен соответствующий приказ ВРК в комитет 7-го Украинского тяжёлого артдивизиона. К нам на Швивую горку ночью привезут две 122-х миллиметровые полевые гаубицы для обстрела Николаевского дворца и Спасских ворот Кремля. У Крымского моста поставят две французские осадные шестидюймовки – 155-ти миллиметровые орудия. Их основные снаряды – шрапнель и фугасная граната. На Воробьёвых горах будет стоять тяжёлая мортирная артиллерия.
Проговорив это, Дубов испытующе обводит аудиторию глазами. Все опускают под его напором глаза.
- Но как такое возможно, товарищ Дубов? – говорит пожилой меньшевик из его штаба. - Ведь под обстрелом окажутся мирные жители?! И огонь, как я понимаю, будет вестись без таблиц стрельбы? А это, значит, будут массовые посторонние жертвы из горожан, возможно даже женщин и детей.
- Сантименты, товарищ Сипилин, отбросьте. Сейчас или мы их, или они нас. А всё остальное мелочи.
- Мелочи, но позвольте! Мы что же с вами делаем революцию не граждан, а для себя?
- Да, для себя! – властно и громко оборвал его размышления председатель. – Если хотите, то именно для себя! Чтобы потом создать новый мир и для других. Неподчинение приказу начальства у нас карается строго, товарищ Сипилин. Но вам-то где ж понять? Вы ж, как всегда, по уставу, не личным участием, а личным содействием всё решаете. Так вот, нам содействовать не нужно. Или вы участвуете с нами или убирайтесь к чёрту!
- Ну, знаете ли! - меньшевик сконфуженно вытер пенсне. – Я как представитель районной управы в Симоновском совете заявляю решительный протест этому решению! Это же пещерное варварство какое-то! Ни монголы, ни поляки, ни французы, наконец, так жестоко не относились к московскому Кремлю, как вы, большевики! Вы же собираетесь его разрушить!
- А мы, товарищ Сипилин, учли опыт декабря 1905 года, когда семёновская артиллерия беспощадно сносила наши баррикады, превращая в кроваво-снежное мессиво десятки наших дружинников. Тогда всё дело решила артиллерия. Решит и сейчас. Только на этот раз это будет наш реванш, пролетарский!
Меньшевик Сипилин, дёрнувшись, встал и демонстративно покинул заседание ревкома.
- Ну, кто ещё не согласный с решением Центра? – голос Дубова утонул в гробовой тишине. – Нет таких? Тогда продолжаем, товарищи.
 И до утра в штабе в окнах горели огни, а во дворе у ворот курила вооружённая охрана, ёрзая от холода, грелась возле костров и прислушивалась к отдалённой пулемётной и ружейной стрельбе.
- Во, полощут, гады! – прикуривал самокрутку рабочий в тужурке у латышского стрелка.
Латыш смотрел на него с осторожной холодностью и молча кивал в ответ.


***
 
С раннего утра воскресенья 29 октября большевики предприняли активное наступление. Прапорщик 56-го полка Саблин возглавил красногвардейский отряд, повёдший наступление по Тверской улице и по всем переулкам в сторону Большой Никитской. Отряд закрепился на Тверском бульваре, взяв губернаторский дом в Леонтьевском переулке. Большевики захватили Курско-Нижегородский и Александровский вокзалы, отбили почтамт и главный телеграф. Нешуточные бои развернулись за Крымский и Каменные мосты, а также в районе Остоженки и Пречистенки за штаб МВО. И повсюду начала свистеть шрапнелью и бухать фугасными гранатами подчинённая советам артиллерия. Правда качество и состав артиллерийских расчётов оставлял желать лучшего. Комиссары ВРК в кожанках разъезжали на моторах по городу и подгоняли перепившуюся солдатню, тряся перед ними мандатами и бумажками с приказами ВРК.
- Да мне твои бумашки на самокрутку скрутить! – орал перед носом колоритного бородача в пенсне, комиссара Замоскворецкого ВРК Павла Карловича Штернберга тоже какой-то космато-бородатый артиллерист. – У меня свои начальники имеются и подчиняюсь я полковому комитету, а не ревкому.
- Это приказ общего революционного штаба! – горячился пятидесятидвухлетний Штернберг, известный в РСДРП(б) по партийным кличкам: «Лунный», «Владимир Николаевич», «Эрот», «Гарибальди».
Он был также доктор астрономии из МГУ и старый подпольщик.
- Да мне насрать! – ругался артиллерист.
- Да мы тебя, шкуру, расстреляем!- кипятился и интеллигент Штернберг.
- Не имеешь права! Советская власть смертную казнь отменила, - ухмылялся бородач.
- А я тебя сам расстреляю и за это потом отвечу! Понял меня?! А ну, выполняй приказ!
С криками и руганью гаубицы поворачивали дула на Кремль. И бухнуло. В октябрьском утреннем тумане зашелестели снаряды, потом загрохотали разрывы, а из под пушек валились коровьими лепёшками стреляные латунные гильзы. Снаряды пробивали дома, стоявшие на пути пристрелки и своими крышами заслонявщие главные мишени, уродуя их фасады, снося причудливую лепнину с доходных купеческих и дворянских домов, в которых мирно спали ничего не опасавшиеся московские жители. Рушились и обваливались стены. Обнажилась изнанка зданий, зияя дырами, словно потопленные корабли. Шум, крики, стоны и вопли раненых огласили воскресное небо. Посыпались стёкла из окон. По центральным улицам, прижимая головы в плечи, короткими перебежками под артиллерийским огнём перебегали из укрытия к укрытию юнкерские патрули. Шрапнель жужжала пчелиным роем, больно кусая подвернувшихся ей несчастливчиков. В училищный лазарет сразу поступили десятки раненых. А в это время красная гвардия под прикрытием броневиков штурмовала позиции юнкеров и студентов со стороны Лубянки и Страстной площади. Белые офицеры, как их стали называть революционные солдаты, успели реквизировать с Ходынки две трёхдюймовки и поставили их на перекопанной окопами Арбатской площади стволами на Страстной монастырь.
Взвод, в котором была София де Боде, занял и укрепил под штаб на площади Никитских ворот электротеатр «Унион». Баронессе, прилаживающей с помощью мальчишек-юнкеров, охотливых на галантные услуги молодой и хорошенькой женщине-прапорщику, поудобнее станок своего пулемёта к окну, выходящему на площадь, невольно вспомнился их с юнкером Григорьевым два месяца назад совершённый поход в этот кинематограф на ленту «Измена идеалу» с романтическим продолжением. И от этого воспоминания Софии немного взгрустнулось. Теперь всё вокруг катилось к чёрту и не оставалось ничего святого: рушились прежние отношения и ценности, гибли гражданские люди на улицах, праздношатающиеся и из-за любопытства ловившие себе пулю или осколок. Немытая больше двух суток, почти всё время бывшая на ногах, невыспавшаяся молодая женщина чувствовала омерзение ко всему и к себе самой прежде всего. Ей казалось, что главный негатив, олицетворяющий всё это творящееся вокруг безумие, когда надо было воевать со своим народом, находится ни где-нибудь, а внутри неё и формируется только её болью обожжённой души и омертвелостью преданного и разочарованного в любви сердца.
***
Утром 29 октября по приказу коменданта Кремля полковника Мороза два взвода юнкеров из школ прапорщиков поднялись на Кремлёвские стены. Туман застилал Красную площадь и Верхние торговые ряды, так что дальше липовой аллеи, фонарных столбов и трамвайных рельсов ничего толком не было видно. В бойницах и между зубьями стен юнкера разместились с винтовками Мосина. Кто-то подстелил себе ковёр, чтобы сидеть было теплее на холодных камнях. Фуражки с козырьком, солдатские шинели, шерстяные коричневые перчатки, тесаки в ножнах на ремне, юные, почти безусые лица мальчишек - все эти юнкерские атрибуты трогательно бросались в глаза видавшим виды офицерам, вывевшим своих юнцов на стены для отражения реальных, не ученических атак. На стену у Никитских и Спасских ворот поставили по пулемёту «Максим», закатив по доскам станки на столешницы, подпёртые триногами из бруса. К пулемётам вышли расчёты. К удивлению юнкеров пулемётчицами оказались две смазливые девицы в форме прапорщиков. С ними был генерал Шашковский, который представил их всем.
- Господа юнкера, прошу внимания. К вашим услугам прапорщицы сёстры Мерсье: Вера и Мария. Они будут первыми номерами у пулемётов. Прошу любить и жаловать. И беречь девушек, как зеницу ока!
Среди юношей-юнкеров прокатился легкий смешок игривого тона. Но девушки на него не среагировали. Они были с холодными, каменными лицами, на которых не дрогнул ни один мускул.
- Барышни, а можно с вами познакомиться поближе? – стал приставать к ним известный во всей роте балагур и бабник юнкер Кобро.
Его тоненькие изящные чёрные усики, слегка подёргивались в ироничной усмешке и гармонировали на безукоризненно фотогеничном лице.
- Здесь нет барышень, старший портупей, а есть прапорщик Русской армии, - тихо, но твёрдо, с явной угрозой сказала ему Вера Мерсье. - И я тебе яйца отрежу твоим тесаком, если ты не заткнёшься сию минуту и не перестанешь фривольничать, словно с кокеткой. Ты понял меня?!
- Так точно-с, - растерялся Кобро.
- Вот и заткнись! Хорош балагурить. Смотри за позицией. А то большевики тебе башку прострелят и мамка не узнает.
И юнкера тоскливо смотрели со стены вниз на площадь. Там кое-где, среди тумана, перебегали от укрытия к укрытию солдаты с красными повязками и бантами. Большевики готовили разведку боем, чтобы определить места пулемётных гнёзд и точечным бомбомётным ударом подавить их огневую мощь. Кое-где лопались выстрелы.
- Беречь патроны! – скомандовал прапорщик Трембовельский, поднявшийся следом за Мерсье на позиции. – Стрелять только по моей команде.
К его лёгким игривым ухаживаниям благосклонно относилась младшая из Мерсье - Мария. Она и сейчас чуть заметно улыбнулась молодому и бравому прапорщику. Тянулись минуты томительного ожидания. Кто-то из юнкеров насвистывал весёлую песенку, кто-то курил, кто-то рассказывал кому-то что-то, без умолку и оживлённо.
- Эх, генерала Корнилова бы сюда, да, господин прапорщик! – втирался в доверие к Трембовельскому неунывающий Кобро. – Если бы он был сейчас с нами…
- Знаешь, юнкер, - зло оборвал его рассуждения прапорщик. – Как говорят в армии, если бы у бабушки была бы ялда, то она была бы дедушкой!
- А кстати, господин прапорщик, - обратился к Трембовельскому другой юнкер, - правда, говорят, что генерал Брусилов отказался возглавить противобольшевистские силы? Будто к нему на квартиру посылали делегацию и он отказался.
- Да, - тихо подтвердил Трембовельский. – Прискорбно об этом говорить, но это так. Сказался больным… Но он и в действующей последнее время слишком покровительствовал полковым комитетам. Так что трудно сказать, смог ли он бы успешно командовать карательной операцией. Здесь одного имени мало. Хотя, не скрою, крупная командная личность могла бы только своей величиной объединить вокруг себя многочисленную армию офицерства. Но помимо имени должна быть и харизма. Лидер должен точно знать, чего хочет, чтобы решительно вести за собой остальных. А наши генералы толком не знают, чего они хотят, какой должна быть Россия. Их парадигма – только выступить против большевиков, а что они смогут дать народу, бог весть. И народ их, в массе своей, к сожалению, не понимает.
К вечеру 29 октября началась со стороны Красной площади неистовая атака большевиков на Спасские ворота и Никольские ворота Кремля. Огонь вели изо всех окон и подворотен домов, находившихся на противоположной стороне площади. Красногвардейцы подвезли бомбометы, и их огонь был сконцентрирован по Никольским воротам.
К коменданту Кремля полковнику Морозу прибежал юнкер с Никольских ворот с тревожными сведениями.
- Господин полковник! Мы не можем больше сдерживать натиска красных! У нас мало патронов. Есть убитые и раненые, которых нужно срочно доставить в лазарет.
Полковник приказал прапорщику Трембовельскому, пьющему у него чай, немедленно пойти к Никольским воротам и его именем навести порядок. Во исполнение приказа коменданта, полный решимости, прапорщик побежал к Никольским воротам. Поднявшись на башню, он увидел лежащих без движения нескольких юнкеров. Офицеров среди них не было. Встревоженные юнкера прижимались к стенам башни, так как все окна и амбразуры её были под густым обстрелом. И только два пулемёта на Кремлевской стене между Никольскими и Спасскими воротами непрестанно вели прицельный огонь по появлявшимся целям. После минутного грохота, когда разгорячённый «Максим» послал в темноту девятьсот патронов как потенциальных смертей, отчаянный женский голос Марии Мерсье позвал из мрака: «Скорей принесите пулемётные ленты! У меня заканчиваются патроны! Ну же, живее, чёрт вас возьми!». Трембовельский приказал Кобро отнести ленту. Но бледный юнкер, впервые попавший под обстрел, у ног которого к тому же уже лежали убитые сотоварищи, потерял голову. Видя это, Трембовельский лично схватил две коробки с пулеметными лентами и бегом отнес их к пулемётчицам. Передав им ленты, он вернулся на Никольскую башню и пристыдил юнкеров.
- Стыдно, господа! Девушки воют, а вы, как трусы, испугались стрельбы! Ну-ка марш по щелям вдоль стены от Никольских до Спасских ворот! И держать оборону!
К ночи вал атак сник, захлебнувшись в крови. Красная гвардия понесла ощутимые потери. Большевики отступили, заняв позиции на чердаках и крышах соседних домов. На Красной площади санитары убирали трупы большевиков. Это были, в основном, фанатично настроенные молодые рабочие. Солдаты запасных полков зря под пули не лезли. Юнкера уносили трупы погибших товарищей в Чудов монастырь на отпевание. Там сухо трещали свечи, оплывая в подсвечниках у старинных икон. И седовласые дьячки шептали молитвы об упокоении душ усопших. Трембовельского вызвал к себе полковник Мороз.
- Вот, что, голубчик, возьмите с собой двух надёжных стрелков и поезжайте на бронеавтомобиле на телефонную станцию. Отвезите туда боеприпасы из Арсенала. Это приказ полковника Дорофеева. Звонили мне только что из Александровского училища. Выезжайте через Боровицкие ворота. Там всего безопаснее.
Александра подмывало познакомиться с сёстрами Мерсье поближе, особенно с младшей и более симпатичной Марией, поэтому, под предлогом поручения коменданта, он направился в казарму, куда незадолго до этого на краткий отдых ушли обе пулемётчицы. Вера отказалась сопровождать перевозку в виду того, что ей ночью, после кратковременного отдыха, было поручено снова выходить в дежурство на стену. Мария же подняла на него свои волнующиеся серые глаза.
- Мария, - выжидательно посмотрел на неё прапорщик Трембовельский, - мне нужен второй надёжный пулемётчик в бронеавтомобиль. В первой башне буду я сам. Нам нужно отвезти на телефонную станцию боеприпасы. Я прошу вас поехать со мной. Понимаю, что день был очень тяжёлым и время отдыха так кратко, но там ждут нашей помощи и, возможно, промедление в минуты, может стоить кому-то из наших ребят жизни.
- Я согласна! – с трепетом в голосе молвила стройная прапорщица, затуживая ремень на гимнастёрке.
В Милютинском переулке, укрывшись за мешками с песком, засел взвод юнкеров из 4-й школы прапорщиков. Их командир, штабс-капитан Невзоров, сидел в помещении станции с телефонисткой перед коммутатором и настойчиво требовал помощи от Знаменки и Кремля. Телефонистка, молоденькая девушка, вся бледная от смертельного ужаса перенесённого накануне, с трясущимися руками выполняла его команды.
- Чего вы так боитесь, сударыня? – негодовал Невзоров.
- Понимаете, - нерешительно говорила девушка, - сегодня утром, когда я шла на смену, я впервые увидела мёртвых людей. Убитых, понимаете? Раньше я только видела бабушку в гробу, но она была престарелой, а тут молодые…, - телефонистка закрыла лицо руками.
- Ну, что ж, это война…, - задумчиво пофилософствовал капитан. – Не думайте об этом. Вы так молоды, у вас всё ещё впереди. Вам надо забыть об этом, как можно скорее.
- Ну, что вы! Такое я не забуду уже никогда. Я с детства очень впечатлительная натура. Разве это возможно забыть?
- Возможно. Всё проходит. Всё перемелится. Соедините меня с Кремлём.
Пулемётный бронеавтомобиль британской фирмы «Остин» ехал по Моховой мимо Университета. В его команде, вместо положенных четырёх, было три человека: водитель, командир экипажа прапорщик Трембовельский, по совместительству бывший и одним из пулемётчиков, и Мария Мерсье. Пулемётчики располагались в двух вращающихся башнях и зорко глядели по сторонам в смотровые щели. Тусклый свет от осветительных плафонов, вырабатываемый бортовыми аккумуляторами, пучками падал на металлический каркас бронекорпуса. Команда ехала молча, изредко перебрасываясь между собой короткими, отрывистыми фразами, тонущими в шуме и тряске дорожного передвижения. Не только слова, но и мысли заглушались рёвом мотора. Александр и Мария, ещё залезая в броневик через двери в корме, томно посмотрели друг на друга и их взгляды на всё время опасного пути мысленно переплелись в замысловатые узоры эмоционально наполненных выражений лица. Впереди показалась Тверская. Как только бронеавтомобиль поровнялся с перекрёстком, из двух угловых домов: из Национальной гостиницы и Городского самоуправления большевики открыли мощный перекрёстный огонь. Tax, тах, та–та–тах. Справа, слева, сверху… По противоположной стене защёлкали пули. Сжатые в броневике офицеры примкнули к стрелковым амбразурам. Мерсье и Трембовельский принялась расстреливать из пулемётов витрины и окна, безжалостно их обрушая, льющиеся звоном разлетаемого вдребезги стекла. Кое-как прорвались к Большому театру, напротив которого в гостинице «Метрополь» засели юнкера. Обстрел стих. На Лубянской площади снова оказались под градом пуль. Встретивший их Невзоров, был благодарен Трембовельскому за патроны и долго тряс, пожимая, его руку.
- Я ваш должник, прапорщик!
- Да бросьте, капитан! – махнул рукой Трембовельский. – Все благодарности вот этой хрупкой девушке, которая после адского дня отражения неистовых атак большевиков на Кремлёвской стене, вместо того, чтобы отдыхать, едет к вам, подвергая себя ещё более опасному риску.
- Сударыня! – капитан галантно поцеловал ручку Марии. – Моё сердце отныне принадлежит вам! И если понадобится отдать жизнь за Вас, я с радостью это сделаю!
- О, нет, что вы – что вы! – смущённо улыбнулась Мерсье. – Живите, как можно дольше, господин капитан! Пусть вас хранит фортуна и Господь!
При этом Мария с нежной благодарностью ласково поглядела в глаза Трембовельскому. Вернулись они с боевого задания назад в Кремль с обоюдной симпатией друг к другу, морально готовые к сближению и ищущие только повода, чтобы быть вместе. И оба, повода так и не найдя, нарушая все традиции и условности знакомств и взаимоотношений, просто подошли друг к другу возле дортуара казармы, взялись за руки и признались в любви. Скорополительно и, не обдумывая последствий. И ночь провели вместе, плюя на законы распорядка. А утром 30-го в сырой и холодный понедельник, Марию поставили с пулемётом на угловую Беклемишевскую башню обстреливать Москворецкий мост и всю юго-восточную часть открывающейся с Кремля панорамы. И бил, и трещал её послушный пулемёт, захлёбываясь скороговоркою своего патронного речитатива. А Трембовельский её навещал, забегая на пост и любовно обнимая глазами. Ждал и торопил конца смены, чтобы снова прижать её к своей груди. И не в домёк было ему, глуповатому от возбуждения и влюблённости, что большевики уже битый час ломали головы над тем, как ликвидировать это до чёртиков мешающее им пулемётное гнездо. Бомбомёты, плюющие гранатами на триста метров, были для него неопасны, поскольку Москва-река и высота самой башни были хорошими для этого преградами. И тогда Павел Штернберг дал команду мощному орудию на Швивой горке: «По угловой башне у Москворецкого моста – огонь!» И бухнуло оно чудовищной своей мощью и снесло узорный шатёр башни, раскрошив её кирпичную кладку, словно выбив гнилые зубы ударом кулака в пьяной драке, уничтожив пулемёт и отбросив девушку-прапорщицу в сторону с лёгкой контузией. Она каким-то чудом и чьими-то молитвами только осталась жива, а остальных, бывших с ней на площадке перед пулемётом, разметало и разорвало в клочья. Когда о случившемся узнал Трембовельский, всё сжалось у него внутри. Он помчался туда быстрее всех и поднял на руки распластавшееся тело девушки, впавшей в лёгкий обморок. Вскоре его заботами она пришла в себя и оказалась практически совершенно целой, только лёгкое ранение в руку, оставило след о миновавшей её беде. Настоятель Чудова монастыря горячо помолился за её спасение и заявил на вечерней молитве, что это перст господень, который указует всем на скорейшее примирение братоубийственной распри. А глаза Марии в кремлёвском лазарете светились счастьем девичьей влюблённости. Ей перевязывали руку, а она глядела на Трембовельского, без конца заглядывающего в палату, так что на него даже для острастки цыкали санитары.
А в это время шквал атак со стороны Тверской и Никольской улиц отражала сестра Марии – Вера Мерсье, засевшая на Никольской башне Кремля и поливающая из пулемёта мельхиорово-медным огнём все подступы к Никольским и Воскресенским воротам. Вся Никольская башня с её воротами и двумя пристроенными к ней часовнями Николая Чудотворца и Александра Невского, а также её надвратная икона Николы Можайского, державшего в правой руке меч, а в левой город, киот которой осеняли два ангела, были изрешечены пулями и осколками, представляя из себя сплошной узор пулевых татуировоных ран. Но, словно оберегаемый чудотворно нимбом, лик можайского святителя при этом был не повреждён и продолжал светить юнкерам немеркнущей надеждой крепости их обречённой стражи.