Любовь поправшие II. 13

София де Боде безвылазно находилась в электротеатре «Унион», где офицерская рота разместила свой опорный пункт, нещадно обстреливаемый Красной гвардией со стороны Малой Никитской и Тверского бульвара. Из Александровского училища под пулями и шрапнелью красных белогвардейские волонтёры приносили офицерам и юнкерам еду и патроны, которых у тех становилось всё меньше и меньше. Сначала недостаток патронов компенсировала артиллерийская поддержка Арбатской батареи подполковника Баркалова, состоящая из тех, двух трёхдюймовых орудий, которые смелостью юнкерского налёта удалось захватить на Ходынке у зазевавшихся революционных постовых. «Трёхдюмовочки», как их ласково называли юнкера, отбивали атаки наседавших красных в полумрак липовых аллей Тверского бульвара, где в первые дни уличных боёв разбитые горелки газовых фонарей ещё выбрасывали языки синего пламени, но вскоре затухли и они и весь район, окружавших площадь домов с отключенным в них электричеством и разбитыми окнами, закрытыми наспех от холода одеялами, погрузился во мрак отчаяния, озверения и омерзения от творящегося на улицах непрекращающегося хаоса смерти. Но вскоре снаряды, захвачённые вместе с пушками и привезённые в ящиках на грузовиках, тоже закончились, а новых головокружительно смелых вылазок или попутных оказий, в ближайшее время не предвиделось в виду очень плотного кольца окружения, которое с каждым часом всё теснее и теснее сжималось вокруг сил оборонявшихся, вплотную приблизившись к площади Никитских ворот. Надежда была на подкрепление от ожидавшихся с юга казачьих частей и с запада ударных батальонов. Но Викжель, продолжавший свои переговоры с ВРК и КОБ и на некоторое время даже остановивший городскую стрельбу, пугая обе стороны пропуском в Москву революционных или контреволюционных частей, не пускал в Первопрестольную ни кого и военные эшелоны стояли на границах округа в безнадёжном заторе. И только наиболее отчаянные смельчаки с обеих сторон в мирном гражданском порядке просачивались в Москву. Так из Петрограда на Николаевский вокзал прибыло около пятисот кронштадских матросов, а с фронта на Брянский вокзал около ста пятидесяти ударников из 7-го ударного Брянского батальона. Ударники прибыли весьма вовремя, укрепив дух антибольшевистского сопротивления удвоенной силой. Но это была всего лишь капля в бушующем море большевистского превосходства. И тем не менее, сто пятьдесят ударников с пулемётами от Брянского вокзала через Дорогомиловский мост, предварительно ликвидировав его охрану, геройски провёл в расположение белых прапорщик гвардии Литовского полка Пелёнкин с патрулём из пяти человек. Офицерско-юнкерские патрули в своих серых шинелях, словно крысиные выводки, сновали по узким, зажатым домами кривым переулкам между Большой Никитской, Воздвиженкой и Знаменкой под грохот рвущихся над головами снарядов и шрапнельным дождём.
Прапорщик 56-го полка Сергей Эфрон, буквально раздираемый на части бесконечными поручениями, сновал со своим патрулём по Хамовникам из штаба Московского округа, на Знаменку, оттуда на телефонную станцию, оттуда в «Метрополь», оттуда в Университет, оттуда в думу. В один из своих рейдов на Сивцевом Вражке, на углу Власьевского переулка из высокого белого дома к ведомому им отряду вышли навстречу семь барышень с подносами, полными всякой снедью:
- Пожалуйста, господа, покушайте! – мирно и так проникновенно гостеприимно улыбались эти девушки, что на миг как-то забылось всё это ожесточение последних дней.
Эфрон обомлел в баженной неге, нахлынувшей на него. Другой офицер, подойдя ближе, сурово отчитал девушек.
- Что вы, уходите скорее! До еды ли тут?!
Но у барышень так разочарованно вытянулись лица, что офицеры не смогли отказаться. Их угостили кашей с маслом, бутербродами и даже конфетами. Напоследок раздали папиросы. Патруль дружно поблагодарил арбатских девиц.
- Не нас благодарите, а весь третий дом. Мы самообложились и никого из вас не пропускаем, не накормив.
Эфрон с восхищением посмотрел на красивых, кровь с молоком девиц, стоящих с подносами и улыбающихся господам офицерам.
- Как звать-величать вас дЕвицы-раскрасавицы? – улыбнулся он им, выбрав былинный тон беседы и фривольно подмигнув.
Девицы поочерёдно представились.
- Дочь купца Варыханова, Фёдора Терентьевича, Капитолина, наследница клееваренного и кожевенного заводов в Серпуховской части. Незамужем. В батюшкином купеческом свидетельстве вписана, - кокетливо улыбнулась одна, так что её поднос слегка качнулся вместе с её стройным станом.
- Мартынова Дмитрия Родионовича, хозяина шерстоткацкой фабрики в Хамовнической части дочь, Настасья Дмитриевна, - краснея, пролепетала вторая, более скромная и зажатая.
Остальные скороговоркой называли себя, потупив взоры, словно на смотринах перед женихами.
- Милованова Антипа Дмитриевича дочь, Фелицата Антиповна, наследница кирпичного завода в Лефортовской части.
- Ольга Алексеевна Овсянникова.
- Авдотья Емельяновна Свешникова.
- Прасковья Николаевна Соболева.
- Татиана Рябушинская…
- Из рода Рябушинских? – удивился Сергей.
Девушка утвердительно кивнула головой.
- Стало быть, вы все раскольницы из московских купеческих династий?
- Старообрядцы мы, - отвечала за всех самая бойкая Капитолина Варыханова. – И наши деды и бабки на Рогожском кладбище похоронены.
Эфрон открыто, не стесняясь, любовался её красивым станом. Она, чуть краснея, поглядывала на него с еле заметными намёками. А он с глубинным вожделенным взором, как бы запоминая всю её, шарил голодными до чувственной неги глазами по ней, бесцеремонно скользя под все округлости девичьей фигуры, а напоследок пробежал остывающими от пламени желания глазами и весь дом номер 3, трёхэтажный, треугольным сфинксом разложившийся на пересечении двух переулков. Прерывая его безмятежную игривость, над головой прошелестел снаряд.
- Идите скорее домой! – сказал он девицам.
- Что вы! Мы привыкли…, - стоящая с подносом Капитолина глазами как бы приглашала его идти с ней.
Или это только мерещилось его воспалённому от бессониц и половых воздержаний горячему южному темпераменту неоскудевающего обилием семени древнего племени гонимых с ветхозаветных времён по всей земле скитальцев. Он нехотя простился с кокетливыми барышнями и угрюмо двинулся дальше.
По любому передвижению белогвардейцев с дальних чердаков палила красная гвардия, засевшая в домах и просачивающаяся сквозь юнкерские измотанные бессоницей кордоны. Так вдруг на главке Англиканской церкви в Вознесенском переулке застрочили красногвардейские пулемёты. По приказу полковника Трескина всё тот же удалой прапорщик Пелёнкин с отрядом им же подготовленных штурмовиков в стремительной атаке забрался на англиканскую колокольню и, штыками заколов расчёт, уничтожил опасное гнездо и добыл четыре пулемёта и несколько ящиков с патронными лентами, такими же, какими щедро обвешивались в эти дни для устрашения и революционной гордыни кронштадские моряки. А те, в своих чёрных бушлатах, задиристо ходили по городу, обвешанные ручными гранатами, словно какими украшениями и кидались в самые отчаянные натиски и штурмы, попеременно происходящие в разных частях центра города.
Патрули отряда капитана Мыльникова контролировали Поварскую улицу и переулки, прилегавшие к ней у Арбата. Иногда они тоже попадали под обстрел красногвардейцев, но потерь не несли, умело, обходя наиболее опасные участки. Бывший задирой и балагуром в патруле корнет Дуров демонстративно выказывал брезгливое презрение к умению большевиков владеть огнестрельным оружием.
- Да что они могут, эти обезьяны с мазутными лапами?! – посмеивался он над большевиками. – Всё их искусство владеть винтовкой сводится только к заряжанию и спуску курка.
Очередной выстрел плюнул мосинскую мельхиоровую пульку под его сапоги. Корнет посмотрел на капитана. Глаза его лучились просьбой – разрешить сбегать проверить ближайший дом, а вдруг стрелок находился там. Мыльников утвердительно кивнул головой.
- Проверьте, корнет, этот дом. Возьмите поддержку.
- Я сам! – на бегу крикнул Дуров, сверкая окантовкой своего выбритого затылка под залихвастски заломленной набок фуражкой.
Через несколько минут он за шкирку выволок из дома подростка в несуразно длинном не по росту пальто без шапки с взлохмаченной шевелюрой давно не мытых волос. Парнишке было лет двенадцать-тринадцать. Он сутулился, волчонком глядя на своих поймавших его врагов. Мыльников, подойдя к нему, пронзил его своим воспитательным взглядом.
- Ты откуда винтовку взял, сорванец?!
- В Кремле раздавали на той неделе…, - буркнул паренёк, кашлянув и потупив воспалённые чахоткой глаза.
- Пошто в нас стрелял, сукин сын?! – рявкнул на него донской урядник, лечившийся до октябрьских боёв в одном из московских госпиталей и примкнувший к офицерскому выступлению. - Ну, что, расстреляем его, ваше высокоблагородие?!
- Да, погоди ты, орёл! – утихомирил казака капитан. – В глаза мне смотри! – грозно сказал пацану.
Паренёк, собрав всю свою волю в кулак, отчаянно и с вызовом посмотрел на офицера.
- Ты знаешь, что тебе за это может быть? Ты захвачен с поличным – с оружием в руках. Ты стрелял в офицера. Исподтишка, с чердака, практически в спину. Мы, в том числе и тебя защищаем от большевиков, а ты! Учишься или рабочий, в подмастерьях где?
- Учусь…
- В гимназии?
- В реальном училище.
- На Садово-Кудринской?
- Да.
- Сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
- Не ври! От силы двенадцать.
- Стрелять не умеет, сосунок, а туда же. Отпустите его, господин капитан, - подошёл к группе офицеров, учинивших допрос подростку, гвардейский поручик и с жалостью посмотрел на подростка.
- Ага! Я его отпущу, мерзавца! Как же! Он по мне шмалить вздумал, а я ему благотворительствуй тут! Да, я его, гада, и до училища не доведу, изведу, в бога душу мать! – ругался остервенелый корнет, влупив пацану подзатыльник. – Всю дурь из тебя вышибу, чтобы знал наперёд, что творишь, паскуда!
- Мы не палачи, корнет, - остужал его пыл капитан Мыльников. – Этот, безобидный малый. Действительно, стрелять не умеет. Сам действовал или надоумил кто?
- Сам. У меня отца офицеры убили. Я за него мщу.
- Отец кто, рабочий?
- Да, с Пресни, с Брестских мастерских.
- В девятьсот пятом убили?
- Да, в декабре.
- Поделом ему. На баррикадах, по-видимому, ошивался?
- Нет. Каратели расстреляли, арестовав невиновного, для численности. Меня и троих братьев сиротами оставили.
- Ступай домой, я тебя отпускаю, - снисходительно сказал Мыльников, - да смотри, больше мне не попадайся – впредь не пощажу.
Корнет Дуров, раздасадованный тем, что подростка отпускают безнаказанно, напоследок пнул его сильно ногой в зад, чуть не сшибив с ног и прокричав в злобе:
- Ну, тварина, только попадись мне ещё разок – насмерть зашибу!
И малец, чуть было не кувыркнувшись под силой пинка и искривив рот от боли, скрылся в ближайшей подворотне.
А через два квартала другая шальная пуля откуда-то с крыш попала корнету в живот и он умер, не дотянув до лазарета, корчась от предсмертных мук.
***
 
Во вторник 31 октября, рано утром, ещё до рассвета, когда в чёрном безлунном небе ветер рвал седые облака и разгонял их ошмётки по краям небесной панорамы, София де Боде получила ранение в ногу, в ту самую, правую, которую она ломала когда-то на фронте, упав с лошади. Ещё ночью её «Максим» отбивал яростные атаки революционных солдат, опрокидывая их волны беспрерывным огнём. Вооружённая броневиковым комплектом в сорок лент, она быстро накаляла кожух ствола пулемёта и он закипал всякий раз после шестисот произведённых подряд выстрелов. Второй номер расчёта развёл в воде спирт, чтобы охлаждающая жидкость дольше не закипала. И снова строчил пулемёт де Боде. В этих атаках на той стороне командиром отряда противника был двадцатидвухлетний прапорщик 5-го пехотного запасного полка Ян Звейнек. В один из самых напряжённых моментов боя, когда дорогой ценой личного усилия можно было только переломить ход борьбы, Звейнек был убит пулемётной очередью и красногвардейские атаки вскоре прекратились до рассвета. Замолчал и пулемёт Софии, отстреляв все патроны. Баронессу сменил другой расчёт, отправив девушку спать. Но поступившая вскоре команда взводного выступить в направлении Моховой вновь подняла её обескровленную и смертельно усталую за бессонные дни и ночи адского напряжения.
В составе патруля она побежала по Большой Никитской. В воздухе хлопнул разрыв шрапнельного снаряда и густой смертоносный веер покрыл улицу. Маленькие круглые свинцовые пульки стали долбиться дождём по крышам, рикошетом отскакивая от её цинковых листов. Это был высотный разрыв, который за время войны солдаты прозвали клевком. Большевики в эти дни много и неумело били из орудий, точно не определяя цели, а подбирая их примерной прицелкой. Они стреляли по Александровскому военному училищу, спрятавшемуся за крышами окружающих высотных зданий, ища его в осеннем тумане. Снаряды ложились криво, высвистывая разнообразную траекторию. Одни кувыркались по навесной и, лопаясь в воздухе, сыпались на головы густым дождём из сферических пулек. Другие летели по настильной траектории, словно огнестрельные пули, пролетая над самыми крышами и, нисподая, разрушали дома. Третьи артиллеристы примеривали по сопряжённой, то есть равномерной траектории по углу возвышения и наибольшей дальности снаряда, корректируя ошибки в установке прицела. Частые взрывы над городом создавали такое эхо хлопков, отлетающих от стен и гулко грохочущих, затухающих на каменных улицах, будто кто-то незримый выхлапывал небо, как огромное одеяло, рассыпающее пыль и бетонную взвесь, поднятую взрывной волной и  медленно оседавшую после каждого взрыва. Каждый хлопок волной оббивался об ушные перепонки и тело чувствовало эту волну, проходящего сквозь него горячего, обожжённого воздуха.
Первый снаряд, застигший патруль на улице, был навесным клевком. Офицеры упали на мостовую, свернувшись и сжавшись на холодных сырых камнях. Шрапнель протарабанила по крышам свой зловещий ноктюрн. Второй снаряд был настильный. Он, обогнув крыши, разорвался в метре от земли, кроша и калеча всё, что попалось ему на пути. Несколько человек вокруг Софии было убито. А девушку пронзила острая боль в правой ноге выше колена и она на миг потеряла сознание. Одна маленькая круглая пулька из шрапнельной кассеты вонзилась в бедро баронессе. При этом ей, не смотря на ранение, повезло. Пуля не задела кость, а прошла на вылет по мясной мякоти, даже не разорвав мышцу и обогнув артерию. Словно кто-то горячо и усердно молился за жизнь молодой прапорщицы. Очнулась она, когда её тормошили товарищи, пытаясь привести в чувства.
- Я же говорил, что она жива, ироды! – радостно вскрикнул, увидев её глаза молодой подпоручик. – Мы тебя, Софьюшка, быстренько сейчас в лазарет определим, потерпи только!
София блуждающим и полуотрешённым взглядом посмотрела под себя и увидела лужу крови. Нога горела нестерпимой болью, так что пришлось зажимать зубы с силой, чтобы не издавать стоны, выдающие её слабость.
- Мальчики, милые, - шептала она в полубреду, - не надо в лазарет. Со мной всё нормально. Отнесите меня в «Унион», я оклемаюсь.
Офицеры, стесняясь снять с неё шаровары, кое-как сделали ей перевязку ноги поверх штанины, сделав бинт из подручных средств – связанных носовых платков. И хромающей на правую ногу, взяв её под руки, помогли доковылять по Мерзляковскому переулку до Арбатской площади. В училищном лазарете ей прочистили рану хлороформом и сделали основательную перевязку. Там раненых уже было так много, что вновь поступавшим не хватало коек, поэтому София попросила двух офицеров отвести её на Поварскую в усадьбу Соллогубов к кузине Елене. Санитарных носилок ждать было в этот ранний час неоткуда, поэтому девушку снова взяли под руки двое здоровых молодых людей и, костыляя с ней на одной левой ноге, поволокли на указанный им адрес. Баронесса то теряла сознание, то снова приходила в себя. Отстреливаясь от мелькавших между домами красных, офицеры втащили девушку во двор усадьбы Соллогубов и там перевели дух. Поварская улица простреливалась, а во дворе усадьбы было относительно тихо и можно было укрыться в тёмных его закоулках за огромными ясенями. Молодой подпоручик долго стучал в дверь и ему не открывали. Наконец, когда он, словно паролем произнёс имя «София де Боде», в ближайшем к двери окне затлел, словно лампадный, огонёк керосинки. Дверь отворилась и на пороге застыла укутанная в пуховую шаль сорокатрёхлетняя графиня Елена Соллогуб, кузина баронессы де Боде. Раненую девушку ввели в дом и жившая при хозяйке служанка засуетилась вокруг неё. Офицеры, приложив правую руку к козырьку фуражки и, сказав «честь имею», удалились. А баронессу положили в кровать.
И там, на Поварской, в старинном семейном доме, пустынном в эти опасные дни, где когда-то прошло её детство, насыщенное памятными событиями и яркими впечатлениями интересных встреч и общения с многочисленной роднёй, София, с нанятой ей кузиной заботливой сиделкой, стала медленно поправляться, лежа в кровати и отсыпаясь за последние дни всласть, терпя перевязки, глотая микстуры, читая книги и задумчиво глядя в окно. Там, по улице тарахтели «Остины» большевиков и кони тащили трёхдюймовки, проходили и проходили отряды рабочих и революционных солдат. Елена каждый вечер подолгу сидела с ней, читала, беседовала, укрепляя её чуть было не сломленный дух. А по утрам приносила известия с улиц об обстреле Кремля, о перемирии, о переговорах и, наконец, о полной капитуляции сопротивления новой власти. Рана баронессы заживала, но бросала в жар и де Боде ничего не могла поделать, в отчаянии кусая губы и сжимая пальцами подушку. Она уже ничем не могла помочь своим товарищам, потерпевшим поражение и подвергшимся арестам и допросам со стороны победивших большевиков. Так, узнав о расправе после взятия Кремля освобождённых из плена солдат-запасников 56-го полка над своим командиром – полковником Пекарским, которого они растерзали, исколов штыками у Чудова монастыря, раненая содрогнулась, вскипая бессильным мщением. Бывший командующий округом полковник Рябцев, которого сменил солдат Муралов, как ни странно был большевиками отпущен и скрылся из города. Поговаривали, что он подался частным лицом в Харьков к жене. 
По городу триумфально расхаживали победителями солдаты с красными повязками и кронштадские матросы, зачастую пьяные, задирая на улицах офицеров, пугливо крадущихся арбатскими переулками. Все военные училища были закрыты и расформированы. Бывшие офицеры оказались вне закона, но по молодости и беззаботности некоторые из них продолжали разгуливать по улицам в погонах, посещали театры, ухаживали за девушками и веселились. Прежняя жизнь на какое-то время вернулась в Москву. Приказом победившего МВРК с пятницы 3-го ноября все магазины, лавки, трактиры, молочные и чайные были снова отперты. Во всех районах города власть сосредотачивалась в руках назначенных ВРК комиссаров. Муралов, Ананьин, Чиколини, Закс, Давидовский, Пальгунов, Грачёв, Жаворонков, Кокон, Дубов, Файдыш, Пече – эти фамилии по районам Москвы загремели в приказах силою своего влияния.
- Говорят, генерал Брусилов, - взволнованно сообщала новости графиня Соллогуб, - был ранен во время артиллерийского обстрела, снаряд попал в его квартиру в Мансуровском переулке. И сейчас он в госпитале.
- Он не способен был быть лидером нашего движения, - гордо заявляла де Боде, теребя занавеску.
Десятого ноября новая власть хоронила своих жертв на Красной площади у Кремлёвской стены без отпевания, что вызвало осуждение Поместного Собора. Большевики разобрали трамвайные рельсы, проходившие рядом с Кремлём, и на их месте вырыли две длинные братские могилы. Елена на их похороны не ходила, но рассказывала Софии, что об этом говорит народ на улицах. Двенадцатого ноября был опубликован декрет Совета Народных Комиссаров – нового правительства большевиков об уничтожении всех сословий и гражданских чинов.
- Всё, дорогая София, - с грустной задумчивостью объявила эту новость Соллогуб,- отныне мы с тобой больше не баронесса и графиня. Дворян лишили всех титулов, чинов и привилегий, если они у кого до сих пор ещё были.
- То ли ещё будет! – тихо отвечала Боде.
- Сегодня были выборы в Учредительное Собрание…, - пытаясь поднять настроение Софии, сказала Елена. – Я голосовала за кадетов.
- Ты думаешь, большевики разрешат этому собранию осуществиться?
- Не знаю, кузина, но хочется верить, что не посмеют они выступить против волеизъявления народа, которым они прикрываются.
- Они разгонят его и запретят, если мы их не сбросим ещё до начала первых заседаний Учредительного Собрания!
София при этом скорчилась от боли, и Елена не понимала, то ли это было у неё от раны в ноге, то ли от причинённой душевной боли от всех последних известий.
А тринадцатого ноября хоронили погибших офицеров и юнкеров. Хоронили не всех. Тела многих уже ранее выдали родственникам, кого смогли опознать. Хоронили после отпевания в Храме «Большое Вознесение» у Никитских ворот. Его величественный ампир монументального четверика с полусферическим золочёным куполом, с полукруглой апсидой со стороны площади, с престолом и приделами, вобрал в себя многочисленную снявшую шапки публику, пришедшую поклониться юным защитникам свободы. Как оказалось, в гробах лежали в основном безусые мальчишки, и даже не военные, а гимназисты и студенты, которых много погибло по глупости и неподготовленности, защищавших градоначальство и городскую думу. Вокруг церкви собралась многотысячная толпа. Там была и Елена Соллогуб, и поздно вечером, вернувшись на извозчике с похорон, пересказала Софии свои впечатления.
- Ты знаешь, я была сегодня так потрясена и ошеломлена трагизмом этих похорон, видом мальчиков в гробу, которым жить бы, да жить, а они уже только гниение и тлен. Мрак! Запомнилось надгробное слово митрополита Евлогия. Он сказал примерно следующее: «Посмотрите на злую иронию судьбы: молодёжь, которая домогалась политической свободы, так горячо и жертвенно за неё боролась, готова была даже на акты террора – пала жертвой осуществившейся мечты». Их провожали в последний путь до Братского кладбища на Петроградском шоссе. Многие гробы несли на руках, иные, везли двуколки и подводы. Многие рыдали, не скрывая и не стесняясь слёз. И не только женщины. Ты бы видела глаза матерей и невест, лишившихся своих сыновей и женихов! Погода была паршивая весь день – ветер, снег с дождём. Когда закапывали гробы, закидали не землёю, а грязью, как будто они этого заслужили. Бедные мальчики…
В другой день Елена стремительно вошла в спальню Софии и возбуждённо заговорила.
- Ты знаешь, какую унизительную формулировку капитуляции потребовал Революционный Комитет от Комитета Общественной Безопасности? В сопроводительном заявлении к мирному договору между МВРК и КОБ значится, что все военнослужащие и Белая Гвардия, которые воевали на стороне контреволюции, добровольно заявляют, что они вели борьбу не для достижения политических целей, а для водворения государственного порядка и охранения жизни и имущества жителей города Москвы. Ты представляешь, какая низость?! Юнкера содержатся под домашним арестом с формулировкой: «пока не успокоится солдатская масса». А солдатня, вдрызг пьянющая, гуляет по Москве, дебоширит, грабит прохожих и насилует девиц. Но газеты об этом не пишут, а люди говорят! У самих работяг большевики довели хлебный паёк до полфунта чёрного хлеба на человека, а они и рады-радёшеньки. Их закабаливают неслыханным рабством, а они трубят туш. Видишь ли, им большевики пообещали рабочий контроль над производством! Домовым комитетам поручено составлять списки и сдавать оружие жильцов. В Бутырке тысячи арестованных по подозрению в участии в контреволюционном выступлении. Говорят, что уже в Москве и по губернии большевики начали реквизировать дворянские усадьбы и размещать в них свои учреждения. Скоро, наверно, доберутся и до нас.
- Да уж, - с желчью в голосе усмехалась София, - большевики дадут нам новое жильё – на кладбище в Донском монастыре или, вон, в Лукино, в усыпальнице при храме митрополита Филиппа.
Слушая кузину, Соллогуб испуганно глядела на неё.
- Говорят, в Лефортово, когда большевики штурмом брали Алексеевское училище, они жестоко расправлялись со всеми, попавшими к ним в плен, даже с мальчишками-кадетами московских корпусов. А скрывавшихся там же гимназисток Мариинской и Елизаветинской женских гимназий…, как это выразиться лучше… Говорят, что они национализировали девиц.
- Это как это? – привстала с кровати на локтях София.
- Насиловали сообща и разгоняли. Кое-кого и поубивали.
- Чудовища! А, может, всё таки наговоры? Для устрашения?
- Да кто их ныне разберёт! Церковь занялась изучением разрушений в Кремле и в Центре города, - как бы между делом добавила бывшая графиня. - Епископ Нестор готовит отчёт Поместному Собору. Повреждены Успенский Собор и Чудов монастырь, Храм Василия Блаженного и многие башни Кремля. На Тверском сгорел дом Гагарина, обстрелянный большевиками.
- Это мы его артиллерией подожгли, - возразила София. - Оттуда были постоянные налёты и обстрелы на штаб в «Унионе».
- Значит, и на ваших руках кровь мирных жителей тоже.
- Не отрицаю. Так бои же велись в городе! Как тут избежать потерь гражданских?! Мы и так, кого могли, эвакуировали из близлежащих домов.
- Ох, София-София! Грех это…
- Знаешь, я сколько по окнам домов лупила и по прохожим, бегущим во тьме? А вдруг это были большевистские посыльные или связные? Никакой пощады врагу!
- Что теперь думаешь делать, сестрица?
- Уеду к отцу на фронт, как только смогу ходить, не хромая.
- Так ведь большевики скоро все фронты прикроют. С немцами мир хотят подписать…
-Этого мы не допустим! Покуда жива ещё Русская армия, покуда есть Ставка, мы большевикам не сдадимся! – София откидывалась на подушку, ощущая нахлынувший приток боли, и выжидательно глядела в потолок.
***
Председатель Симоновского районного ВРК Павел Васильевич Дубов с 4-го ноября 1917 года, а точнее с первой ночи победившей в Москве революции сошёлся с сестрой Симоновского комиссара МВРК Давида Кокона - Ребеккой Лурье. Он не заметил и сам, как она покорила его своими огромными арабскими глазами кофейного цвета. Активная в партийной работе, ненасытная и бесстыжая в постели, она подчинила его своему восточному темпераменту, так что он почувствовал себя рядом с ней каким-то падишахом, а её, такую гибкую в его страстных объятиях, послушной наложницей или Шахерезадой из «Тысячи и одной ночи» арабского фольклора. Дубовская съёмная каморка, бывшая некогда кельей аскета-революционера, теперь сочилась похотью сладострастия. Ребекка высасывала из Павла по ночам все его соки и силы, а он отдавал всего себя ей без остатка, как революции. Девятнадцатилетняя девушка, годившаяся Павлу в дочери, став ему близкой женщиной, поведала своему новому любовнику о своих предыдущих кавалерах в уничижительной форме. Оказалось, что их было уже так много и в Одессе, и в Москве, что вспыхнувшая у Дубова к Лурье нескромность, обернулась мальчишеской застенчивостью.
- Я даже двух офицеров пыталась завербовать в наш политический лагерь, - говорила Павлу Ребекка, закуривая по-мужски папиросу в коротких перерывах во время изнуряющего мужчину марафона физической близости. - С одним получилось блестяще – подпоручику запаса Гройнилу Моссовет дал высокое назначение. Он стал начальником участка и контролировал сдачу оружия юнкерами и офицерами в Александровском училище, а потом 8 ноября на двух грузовиках вывез это оружие со Знаменки в Арсенал. А вот второго, тоже подпоручика, Тухачёва, мне не удалось пока сманить на нашу сторону. Хотя он думающий и политически любопытный. Не держиморда, как многие офицеры. В нём сидит этакой бесёнок, провоцирующий нигилизм, как в вере, так и в офицерской чести и морали. Думаю, этот тоже будет со временем наш человек. Придёт ещё в наши ряды, никуда не денется. Пока ускакал на фронт.
Дубов смотрел на Ребекку, восседающую на нём, как наездница, и поражался её практической хватке, такой же гибкости ума, как и тела, и широкому кругозору.
Их познакомил в Моссовете Давид Кокон, чей красногвардейский отряд штурмовал Кремль со стороны Никольской улицы. Пулемётами и бомбомётами обстреливая Никольские ворота, большевики долго не могли высунуться на Красную площадь. Так яростно закрывал все горизонты наступления пулемёт «Максим», круглосуточный дозорный стрелок с Никольской башни. Сначала белогвардейцы сдали думу. Руднев и Прокопович сбежали на Знаменку. Большевики взяли Лубянку и «Метрополь», нещадно обстреляв гостиницу в упор со стороны Большого театра. Через Вознесенские ворота их тверской отряд соединился с никольским. Видя всю безнадёжность продолжения сопротивления и уже не ожидая помощи откуда бы то ни было, юнкера, ведомые своими офицерами-преподавателями, покинули Кремль сами под покровом ночи 2-го ноября. В Кремль вошли большевистские отряды. Возле Чудова монастыря полковник 56-го полка Пекарский отбивался от разъярённой окружившей его многолюдной толпы озверевших солдат. Солдаты толкали и били офицера прикладами, кололи штыками. Полковник окровавленными руками хватался за штыки, ему прокалывали руки и наносили глубокие раны, а он что-то пытался выкрикивать. Какой-то другой офицер вступился за него, пытаясь защитить его своей грудью, и тоже что-то кричал. Кокон видел, ещё не дойдя до солдатского столпотворения, как кто-то из солдат в упор расстрелял двух офицеров. И симоновский комиссар, умышленно поздно подоспевший к этой расправе, только уже после того, как офицеры были убиты, навёл порядок среди солдат и стоял триумфатором, попирая ногами труп бывшего коменданта Кремля.
Московский ВРК, приняв во внимание заслуги Кокона в московских боях, назначил его командиром летучего отряда для действий по решению Совета в экстренных ситуациях. С 4-го ноября Кокон со своим отрядом проводил облавы и ревизии чайных и кафе. Большевики выпустили из Бутырки анархистов, заменив их в камерах офицерами и юнкерами. И анархисты, взятые на поруки Советом, влились в отряд Кокона. Они занимались выселением саботажников из казённых квартир.
Десятого ноября Давид Кокон вместе с сестрой Ребеккой и Павлом Дубовым присутствовали на похоронах у Кремлёвской стены погибших большевиков. Рабочие колонны с пролетарских окраин с транспорантами и непокрытыми головами в едином порыве торжественно-скорбно пели революционный реквием на стихи поэта А. Архангельского или Антона Амосова «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Погибших хоронили в отдельных гробах в двух длинных вырытых у Кремля братских могилах: одна шла от Никольских ворот до Сенатской башни, вторая после небольшого промежутка до Спасских ворот. Лурье, глядя на траурные процессии из одиннадцати городских районов, несущих на руках 238 гробов, с печалью сказала и было слышно, как едва ощутимо дрожал её певучий голос:
- Сегодня среди погребённых не будет двух моих близких друзей, погибших в один день, 31 октября. Это были парень и девушка, любившие друг друга, но не успевшие сказать друг другу самых главных сокровенных слов. Всё откладывали на потом, до лучших времён, считая это неважным, пустым, когда вокруг них вершилась пролетарская революция, вбиравшая в себя все их силы, все мечты, всю юность и самую жизнь. Это были Пётр Добрынин и Люсик Люсинова. Ему было двадцать два года, ей всего двадцать. Оба из Замоскорецкого ВРК. Он был членом районного штаба Красной гвардии, она секретарём комитета. Его юнкерская пуля настигла на Пречистенке во время штурма штаба Московского военного округа, её во дворе дома номер 12 на Остоженке. Его уже похоронили на Новодевичьем кладбище. Её ещё нет и сегодня не хоронят – ждём родителей из Тифлиса…
«Падёт произвол и восстанет народ,
Великий, могучий, свобо-о-о-одный…
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Свой доблестный путь благоро-о-о-одный!», -
пели рабочие и хоронили погибших двинцев, «кремлёвцев» и «самокатчиков». Они опускали гробы в глубокие ямы, а сами стояли с красными полотнами в траурных лентах по краям вырытых рвов и бросали вниз комья стылой земли.
- А ещё, - продолжала Ребекка, - не хоронят сегодня мальчишку, Андреева Павлика. Ему исполнилось всего четырнадцать лет. А он уже, наравне со взрослыми сражался с белогвардейцами. Это наш пролетарский Гаврош с баррикад. Сын кузнеца и работал подручным кузнеца на заводе Михельсона. Погиб 30 октября на Остоженке. Он подносил красногвардейцам патроны, медикаменты и продовольствие. А когда они уходили погреться или поесть, он, перебегал от винтовки к винтовке и стрелял, чтобы у белых создать впечатление, что на позициях дежурят вооружённые бойцы. Одна винтовка упала за бруствер. Он полез за ней и его подстрелили.
- Сегодня хоронят мою подругу, - сказал её брат Давид, - латышку Ольгу Вевер. Она была швеёй на фабрике и санитаркой латышского отряда Красной гвардии. Латыши влились в мой отряд для усиления штурмового натиска. Она погибла 1-го ноября на Никольской улице при нашем наступлении на Кремль. Я знал её очень славным товарищем, чутким, отзывчивым, хоть и беспартийным. В свободное время она была актрисой Латвийского рабочего театра.
Дубов слушал воспоминания о погибших и стоял вместе со всеми с непокрытой склонённой головой, хмуря свои густые косматые брови.
***
 
В двадцатых числах ноября Моссовет стал рассылать сформированные им летучие отряды по Московской губернии для проведения, как значилось в приказах, «ликвидации концентрации контреволюционных сил и установления в уездах Советской власти».
Конный отряд Давида Кокона, вооружённый до зубов, с пулемётами на подводах тоже был направлен в Подмосковье устанавливать Советскую власть. Созданные 22 ноября декретом о суде Ревтрибуналы дали красногвардейским отрядам особые полномочия в поимке белогвардейских офицеров и прочих контреволюционных элементов. Им разрешалось при занятии и реквизировании помещичьих усадеб с дворянами не церемониться и руководствоваться классовым чутьём к врагам революции. Летучий отряд, ощущая себя бесконтрольными опричниками нового режима, ехал в новое для себя дело с хищным предчувствием кровавых безнаказанных расправ и богатой наживы. По стечению обстоятельств они прибыли в Звенигородский уезд и оказались в окрестностях имения бывших баронов Боде Лукино в то самое время, когда там находилась мать Софии – София Михайловна с младшей дочерью девятнадцатилетней Марией.
Красногвардейские конники, шумно проскакав приусадебную липовую аллею, стремительно ворвались в имение, отцепив его по периметру, чтобы преградить все возможные пути отступления. Давид Кокон в чёрной кавказской папахе на вороном ретивом коне, гарцуя, подъехал к крыльцу помещичьего дома. Красногвардейцы спешивались с коней, привязывая их к крыльцу, и развязно поднялись в дом. В гостиной на диванах сидел с бледным лицом владелец имения, бывший барон Боде, родственник генерала Николая Андреевича, со своей семьёй и собравшейся у него роднёй.
- Кто хозяин дома? - спросил всех Кокон, властно оглядывая напуганных дворян.
- Я, - отозвался владелец. – А вы кто такие и по какому праву врываетесь в мой дом?
- Я – комиссар Московского Военно-Революционного Комитета Давид Кокон. Вот мой мандат. А со мной представители Звенигородского уревкома и вашего волисполкома, товарищи Кобозев и Горенко.
- Что вы, собственно, хотите?
- Мы приехали объявить вам решение Моссовета о национализации имения Лукино. Отныне всё поместье принадлежит волостному Совету, а вы, как бывшие хозяева, должны в течение суток покинуть дом. Сейчас мы проведём у вас обыск на предмет хранения оружия. Также я попрошу сдать все имеющиеся драгоценности. Они изымаются в пользу Советской власти. И лошадей мы ваших реквизируем, в пользу отряда.
- Но я не признаю вашу власть. Она незаконна. Только Учредительное Собрание решит, что будет с землёй и государственным устройством России, - барон посмотрел на комиссара с болезненной гордостью.
- Да нам плевать на твои признания! – ругнулся с плевком анархист Лыков, бывший в отряде Кокона командиром взвода. – Мне разрешается в случае оказания сопротивления тебя кокнуть. Я, вон, выведу тебя во двор, да пристрелю, как твоих собак, набросившихся на нас при въезде.
- Мы проведём у вас опись всего имущества. Дом, конюшня, мельница, мастерские социализируются под организацию здесь совхоза. Плуги, молотилки, скотина – всё передаётся совхозу. Временным его руководителем назначается пока ваш бывший управляющий усадьбой до особого распоряжения волостного совета.
- Но это насилие! – бессильно развёл руками барон. – А где я буду жить с семьёй? Вы лишаете нас всего и сгоняете со своей земли.
- Совет может оставить вам в пользование часть земли при условии ведения хозяйства без наёмного труда. И даже какое-нибудь помещение в доме для проживания, на первое время. Насилие вершим не мы, а ваш класс эксплуататоров, веками измывающийся над трудовым народом, задарма кормящийся чужим трудом. Мы только устанавливаем историческую и социальную справедливость.
Говоря это, Кокон величественно прохаживался по гостиной.
- Я попрошу всех присутствующих здесь предъявить свои документы, а вас как хозяина дома и все документы на усадьбу и землю.
Меж тем в гостиную набилось красногвардейцев.
- Да, и организуйте для представителей Советской власти питание.
У многих пережидающих в Лукино лихие дни дворян документов с собой не оказалось, поскольку их специально запрятали с драгоценностями, чтобы не вызывать лишних побуждений арестов, расправ и разграблений. Тогда всем присутствующим в усадьбе Давид зачитал постановление Моссовета о том, что они арестованы до выяснения личностей. Красногвардейцы все зашли в дом, бесцеремонно и даже специально наследив грязными ботинками в солдатских обмотках на господских коврах. Прислугу заставили приготовить отряду обед, на который потребовали поднять из погребов запасённое там элитное вино. Хозяев силком посадили за столы с собой, продолжая на самочинном пиру производить реквизиционный допрос.
- Что такое Советская власть, граждане помещики и капиталисты? – ораторствовал Кокон перед насильно согнанными в столовую залу дворянами. – Советская власть даёт возможность и право каждому трудящемуся реально влиять на управление государством посредством своего голоса и даже представительства в самом демократическом народном собрании в мире – в Советах, в общегосударственной системе народного самоуправления. Простой труженик при Советах становится Государству важнее и дороже, чем тунеядец-эксплуататор. А почему? Да потому что власть эта народная, рабочих и крестьян. Веками в России была социальная несправедливость. Богачи: князья да цари, бояре да попы, помещики да купцы, хапнув когда-то несправедливо врученную им народом на вече или соборах власть или собственность, нажили себе путём её последующей эксплуатации целые состояния, а народ довели до скотского положения рабства и нищеты. Вы скажете, а кто бедным мешал наживать себе состояния? Лень-матушка? Не-ет! Те условия, в которые народ веками был поставлен, как запряжён в кабалу долгов и податей, с хомутом крепостного права. А рабочие или пролетариат, этот молодой, только ещё формирующийся класс, чуждый социальных и классовых предрассудков, с самого начала своего существования вынужден был мириться с каторжным трудом, на который его понуждала владелица фабрик и заводов – хапужная буржуазия. Сколько не трудись на них, буржуям всё мало. Платят рабочим копейки, а эксплуатируют до смерти, не гнушаясь зарабатывать себе капиталы и детским надсадным трудом. Сколько подростков сгинуло на тяжёлых изнурительных работах в антисанитарных условиях труда и призаводского барачного проживания, в духоте и грязи, вызывающих чахотку и преждевременную смерть! А власть? Во всех управах, департаментах, во всех чиновничьих должностях и кабинетных креслах тоже засели богачи. Выучились на нажитые ростовщичеством и рентой деньги и сели по кабинетам, чистенькие, беленькие воротнички. А трудягам обслуживай их, корми да обстирывай. Так засели, что не выковырять их оттуда. Даже при Временном правительстве бывшие царские чиновники окрас сменили, красные банты нацепили и продолжали сидеть на своих должностях. Не пробиться в их кабинеты ни пахарю сельскому, ни заводскому трудяге. А зачем они, эти чиновники, к чертям собачьим вообще нужны?! Отныне простой народ будет сам распределять все хозяйственные блага страны, установив рабочий контроль над производством на фабриках и заводах, землю забрав у помещиков и монастырей и раздав бедноте. Народ будет контролировать новый справедливый порядок через диктатуру пролетариата, а иначе нельзя. Иначе опять отбирут у него завоёванные им блага. Отбирут или обманом или силой те же жулики-ростовщики, чиновники-интеллигенты или офицерские недобитки, которые никогда не кормились своим трудом, жили всегда за счёт других, эксплуатируя их наёмный труд за счёт принадлежащих им средств производства. Вот вам, господа бывшие эксплуататоры, краткий курс капитализма и марксизма от большевистской партии.
Согнанные в столовую дворяне смотрели на комиссара задавленно-настороженно. Кокон продолжал.
- Вы сидите тут и вынужденно слушаете меня только потому, что находитесь под дулами наших красногвардейских винтовок. Будь ваша воля, вы бы нас, давно бы уже повесили. Помнит народ ваши столыпинские галстуки. Что корчите свои сытые рожи?! Неприятно осознавать, что вы падаль и мразь?! Камень бы вам на шею да в речку с оврага!
- А что мешает, командир? Давай, так и поступим с господами! – выкрикнул, глумливо ухмыляясь, Лыков.
- Только наше революционное достоинство и честь коммуниста не позволяют мне истребить вас сейчас как паразитов общества, - осадив анархиста, повысил голос Давид. – Так что сидите и слушайте! Вы заслужили это! Впереди вас ждёт социальная переделка. Будете у нас чернорабочими на шахтах да рудниках, как недавно ещё вы лучших представителей народа отправляли в ссылку в Сибирь, чтобы им там сгинуть в беззвестности.
За окном уже клубилась поздняя ночь. В голове у Давида густел хмельной туман. Обалдев от такого никогда ими не пробованного вкуса, красногвардейцы быстро захмелели от дворянского вина и стали развлекаться, подшучивая и издеваясь над хозяевами поместья. Анархист Лыков шепнул Кокону, указывая на Марию Боде, тоже сидевшую по требованию красногвардейцев за столом рядом с матерью:
- Смотри, какая краля, командир! Ребята хотят её тебе подарить в честь триумфального занятия имения Лукино.
- Она что же, вещь какая? – хитро улыбался подвыпивший еврей-комиссар.
- А не хошь, так дай её нам, мы её быстро социализируем!
- Какой ты шустрый! А репутация Советской власти?
- А что с ентими дворянами церемониться?! Кончать их надо! ВЦИК разрешил!
- Нет, товарищ Лыков! Мы с тобой представители новой, справедливой и гуманной народной власти и как бандиты действовать не будем! Не то нам с тобой говорит долг революционера.
- Да кто говорит, что действовать открыто? Мы ночью по тихому всё организуем. Всё равно их ревтрибуналы расстреляют или уездные чрезвычайные комиссии порешат как контру. Ты Кобозева с Горенко спровадь из усадьбы до завтра, а мы тут с ребятами погуляем. Хочешь, не участвуй, только братве не мешай. А не то осерчаем и на Советскую власть. Она нам покуда любушка, так вот ты не препятствуй. Нам что здесь приказано? Бороться с контреволюцией. Вот мы и будем бороться теми методами, какие уразумеем. Понял?
Лыков промеж братвы анархо-синдикалистов называл Кокона вульгарно - «Кукан». А комиссар побаивался его авторитета среди красногвардейцев, поэтому вынужден был во многом уступать и идти на поводу его босяцких предпочтений. Но, уступая, как считал Давид, в мелочах, в главном он гнул свою линию. Главным сейчас Кокон считал выполнение приказа Моссовета об установлении Советской власти в уезде, а какими средствами и методами он добьётся этого, было для бывшего одесского еврея уже не столь важным.
- Да разве ж я против народа, против коллектива? – хитро он улыбнулся ошалело глядящей на него братве. - Уездных спровадим, конечно. Нам свидетели вашего разгула не нужны.
- Грабь награбленное, говорил товарищ Ленин. Может, драгоценности у них какие-нибудь найдутся. Не может такого быть, чтобы ни золота, ни камней, они не припрятали. А для того, чтоб сказали, где спрятали, их попытать придётся. Обещаемся всё конфискованное сдать в учёт, - покровительственно размышлял вслух Лыков.
- Хорошо, так и быть. Только девчонку я сам допрошу, отдельно. Ты понял?!
- Кто спорит, комиссар! Но опосля себя дашь хоть немного попробовать её на вкус?
- Ты приведи её ко мне, а там разберёмся, - усмехнулся Кокон, тоже порядком захмелевший и почуявший вкус скорой охоты.
В отличие от Лыкова, бесцеремонно лапающего глазами молодую девицу, Давид заметил её красоту сразу, но поглядывал за ней украдкой, любуясь и вожделея тайно. Вино и дело к ночи подогревало страсти. София Михайловна, предчувствуя недоброе, давно уже хотела удалиться с дочерью в опочивальню, но их не пускали, заставляя принимать участие в пьяных беседах, краснеть и конфузиться пошлым шуточкам и площадной брани перепившихся грубых мужиков.
Наконец, выбрав подходящий момент, Кокон встал из-за стола. Волостной и уездный комиссары засобирались в сельсовет.
- Отряд здесь, в усадьбе, ночевать останется, - сказал им Кокон. – Завтра приводите крестьянский сход, будем делить барское имущество.
Комиссары уехали. А у красногвардейцев чесались уже к безобразию руки.
- Ведите барчуков в конюшню, - крикнул охране Давид. – И заприте там. Пусть привыкают к суровым крестьянским будням! – подхихикнул он. – А их дам мы не тронем, если будут вести себя смирно.
Хозяин дома попытался этому воспротивиться, но его дулом кавалерийского карабина оттеснили из-за стола к стене и потолкали с другими мужчинами на выход.
- Ну-ка посвети нам на лестнице факелом, Лыков, - сказал Давид. – Пойдём, проводим на второй этаж в спальню господских дамочек.
Дворянки взолнованно повставали с мест. Их было семеро: три старушки, ветхих помещицы, доживающих свой девятнадцатый век немощным пережитком, пятидесятилетняя хозяйка усадьбы, её сорокавосьмилетняя сестра, сорокадевятилетняя София Михайловна и девятнадцатилетняя Маша. Старушенций заперли с прислугой на кухне. Хозяйку с сестрой комиссар отдал на потеху отряду, а сам с Лыковым и двумя красногвардейцами, рабочими с Гужона Захапкиным и Шабашкиным, повели мать с дочерью наверх. Скрипя ступенями старинного барского дома, Кокон спросил:
- Ты, мать, как воспитала свою дочь? Умеет она у тебя что-нибудь делать своими руками? Шиться, стирать, готовить? Почему у вас на кухне прислуга?
- Она у меня к наукам способная. Учительницей будет, - нехотя отвечала комиссару София Михайловна, крепко держа дочь за руку.
- Белоручка, выходит. Обслуживайте меня, обстирывайте, а я буду абстрактно мыслить, рассуждать, философствовать о бренности бытия. Так, значит?! Интеллигенция хренова! Нет уж, так не пойдёт! Поучу-ка я её у тебя стирке да глажке, да штопанью. Завтра верну тебе её прачкой.
С этими словами комиссар с силой толкнул вперёд Софию Михайловну и вырвал дочь из рук падающей от толчка матери. Девушка стала отчаянно сопротивляться и забилась в истерике, а он потащил её, чуть не выламывая, за руку по коридору в спальню. Ужаснувшаяся мать, в миг обезумевшая от испуга за дочь, поднявшись с колен, рванулась следом, оттолкнув анархиста Лыкова. Но красногвардейцы Шабашкин и Захапкин не дали ей сделать и двух шагов. Женщину оттеснили, простёршую руки к своему дитя. Её схватили за волосы, с силой рванули и стали избивать прикладами.
- Мама! Мамочка! – отчаянно закричала молодая девушка, тщетно вырываясь, царапаясь и трепыхаясь в цепких когтистых и волосатых руках Давида.
Он затащил её в спальню и закрыл за собой дверь. Оттуда послышалась возня, крики, шум сопротивления. Падали на пол какие-то предметы, затрещала рвущаяся на женском теле одежда. Стоны отчаяния и боли, слёзы и междометия возгласов, громкое дыхание в схватке борющихся тел.
- Доченька моя! Машенька! Господи! Что вы делаете, изверги?! – рыдала растрёпанная и потерявшая опрятный вид с кровавыми подтёками от побоев София Михайловна.
На ней клочьями висела рваная одежда. Её за волосы потащили вниз по лестнице. Она билась головой о ступени, выла в сумасшедшей истерике. А дочь её, молодую, красивую, сочную, в идеальном теле, терзал обезумевший от желания комиссар, разорвав на ней кофту, так что пуговки полетели в разные стороны, блузку, юбку, сорочку и панталоны из хлопка, декорированные кружевом.
- На помощь! Мамочка! Помогите! – кричала девушка.
Кокон зажал ей рот. Она до крови его укусила. Он зашипел от боли сквозь стиснутые в злобе зубы и ударил её по лицу. Девушка упала на пол, но быстро вскочила и отбежала к окну. Кокон чёрной тенью преследовал жертву, скороговоркой изрыгая, словно лаву вулкан, откуда-то из потаённых глубин сознания изливающиеся речи.
- Замолчи, с**ка! Стыдно знать правду жизни? А правда эта в том, что ты создана для того, чтобы тебя имели! Чтоб раздвигали тебе ноги и драли во все дыры! Понятно?! Да! Только для этого! А ты ещё целочка, видимо? Ну, тогда ты сейчас узнаешь, что такое реальная любовь! Все твои романтические выдумки и мечты, как иллюзии, исчезнут навсегда!
- Не трогайте меня! Я выброшусь из окна!
- Сигай, если хочешь. Но не умрёшь, а только себя искалечишь. А я всё равно тебя возьму! Чтобы ты не делала, даже мёртвую! Что ты знаешь о жизни, мокрощелка?! В домёк ли тебе, что бедный еврейский юноша из Одессы когда-то влюбился в такую, как ты, первую красавицу города, телом богиню славянских кровей. Как я мечтал о ней! А она была из себя вся такая недотрога, неприступная, словно царица. А потом оказалась кокоткой в руках офицеров. И ты скоро станешь б*дью! Потому что вы все б*ди!
- Не мучьте меня, отпустите, прошу вас!
- Да разве может голодный тигр отпустить лань, только что пойманную им у водопоя? Он задерёт её. И я, как варвар, дикарь, как древний хазарский воин, сейчас полоню тебя, славяночка. Ты моя вечная мечта недосягаемой страсти. Кровь моя вся тянется к тебе!
Кокон набросился на свою жертву, орудуя проворными руками, и, помогая себе всем телом, повалил девушку на кровать, подмяв её собой. Мария в лохмотьях своих одежд пульсировала под ним затухающими вздрагиваниями сопротивления, бессвязно шепча: «Не надо! Мамочка! Пощадите!» Огромные слёзы катились алмазами из её красивых глаз, а лицо со сбитой причёской перекосилось в конвульсиях боли. Её тело было стиснуто в неестественной позе. В эту минуту Мария терпела боль не только физическую, от раздирания плоти, но и душевную, от культурного шока и унижения от надругательства над её телом. И чтобы как-то не сойти с ума, она, под толчками мужчины шептала молитвы, голая на топчане, распростёртая и распятая силой его полового натиска.
А внизу была другая забава. Душили верёвкой Софию Михайловну. Она кричала, пуча глаза и беспомощно подчиняясь грубой силе. Её давили удавкой и покрывали весёлыми криками ожидания умерщвления. Она намочилась под себя в предсмертном хрипе и засучила ногами по полу, вздрагивая и елозя. Наконец, обмякла и мешком повисла в руках своих палачей. Её отшвырнули на пол, раздели до гола и, разглядывая прелести баронессы, продолжили пить, отпуская грязные и сальные шуточки в адрес убитой.
- Я пью за новую покойницу, представившуюся рабу божью, баронессу Боде! – поднял стакан Лыков.
Ему весело вторили закадычные дружки с Гужона – Захапкин и Шабашкин.
- Гойда! – орали они опричные возгласы.
Наверху стихло. Дом, занесённый снегом, потопленным кораблём застыл в ночи. Ветер и снег бушевал кругом. Невдалеке замерзала, словно стыла от ужаса творимого в усадьбе, река Сетунь. А за ней убегали в тёмную даль поля, поля, белой скатертью снега, словно саваном стелены.
Из спальни открылась дверь. Вышел Кокон в распахнутой тужурке. Закурил. Лыков поспешно поднялся к нему.
- Ну, как? – спросил он, облизывая губы, по которым текли слюнки вожделения.
- Иди, доделай. Ну и девка! Мёд! Прямо с сот! – усмехнулся Давид, вытирая пот со лба.
Лыков зашёл в спальню, весь тресясь от возбуждения. Раздетая девушка лежала в крови распростёртая, полуживая, ничего не чувствующая, словно в обморочном забытьи. Анархист, справив дело быстрее, вышел к Кокону, застёгивая штаны.
- На, пристрели, - Давид протянул ему револьвер.
Лыков увидел в глазах комиссара волчий жестокий блеск.
- Зачем патрон изводить? – буркнул он.
- Придуши…
- Да, пусть сначала ребята её попользуют.
- Валяй, - равнодушно махнул рукой Кокон и спустился вниз.
А навстречу ему по взмаху руки Лыкова уже рысили голодными волками к спальне Захапкин и Шабашкин…
Под утро истерзанный до неузнаваемости труп голой девицы вытащили пьяные красногвардейцы во двор и поволокли, снегом закутывая, к реке.
- Долбите прорубь, лёд ещё тонкий, - командовал босяками Лыков.
Ветер рвал полы шинели анархиста. Он, не переставая, курил папиросы. Труп заваливало снегом. Видна была только голова и грудь. Расчистили прорубь и головой вниз туда спустили девку. Тело, уходя под лёд полыньи, мелькнуло прощально голыми пятками.
- Мамзелька-белогвардейка…, - шепнул Захапкин, провожая её в последний путь стеклянными от бессонницы и пьянки глазами.
Шатаясь, с тяжёлыми головами возвращались они в дом, где на крыльце повешенный ночью болтался в петле труп Софии Михайловны.
- Давай вина и господ в столовую! – рыкнул приказ к исполнению взводный Лыков. – Продолжим допросы с пристрастием.
Кокон к отряду не вышел. Давид медленно и болезненно отходил от случившегося потрясения. Его эмоционально прорвало. Комиссар расчувствовался. Он не просто насиловал девушку, он попирал красоту и любовь, чувственно тлевшие в его сердце. Он дал волю глубинным и низменным страстям, загнанным им с растленного одесским дворовым бытом детства глубоко в подземелья и тёмные склепы души. И теперь он освободил своего демона из темницы моральных запретов, вырвал ценой этой юной жизни и крови наружу. И теперь ему стало легко, как он явственно ощущал, прислушиваясь к себе, продолжать вершить революцию, пусть даже как мерзость, какая причастна была к разрушению старого мира. «Революцию в белых перчатках не делают», - улыбался он в темноте занавешанной комнаты, вспоминая вчерашние сцены борьбы и наполненные ужасом глаза истязаемой им девицы и чувствуя на губах нежный нектарный вкус девичьего тела.
Из-за порванной в поспешном зашторивании занавески, пробивался в красный угол спальни первый рассветный луч, попадая на висевшую на стене Иверскую икону Пресвятой Богородицы с кровавой щекой. Взгляд Девы Марии отражённым лучом сверкнул с осуждающим гневом, испепеляя лежащего на топчане свершившегося греха и скверны раздетого комиссара. Он суеверно вскочил и попытался завесить икону тряпкой, но этот его поспешный покров тихо соскользнул, открывая его взору всю пропасть и мрак сотворённого им преступления. И тогда из неподвижного мрака его души вырвался к сознанию ближе юношеский отблеск романтика и поэта, умершего в нём от жестокой воли, вспорхнул мотыльком-фантомом из оболочки маньяка и спросил его:
- Порядочно, нравственно ли то, что я делаю?
И тут же другой голос, командующий в нём, голос воли и принуждения, рассеял все его возникшие, было, сомнения.
- Порядочно, раз я это делаю в интересах пролетарского дела. Эти тунеядцы и паразиты, высасывавшие кровь из трудящегося народа, должны быть лишены не только прежних благ, но и права жизни. Ведь они рассадник и притон контреволюционных заговоров и колебаний. Убивать их, никого не спрашивая, не допуская идиотской волокиты, вот главный революционный закон! Без насилия нет пути к власти. Иного пути нет! Только трудящиеся имеют право пользоваться благами жизни! Всё рабочим! Всё трудящимся! А если закон или мораль препятствуют развитию революции, они отменяются или исправляются. В борьбе за власть все средства хороши.
И эти мысли, словно молитвы, укрепили источённый сомнениями дух комиссара. Он вскочил и, сорвав икону со стены, швырнул её на пол. И, даже делая это, твёрдо и непоколибимо был уверен, что сделал всё правильно, как надо в интересах трудового народа.
На утро в Лукино уездный ревком и волостной совет согнали толпу народа на сход. Старики в овчинных тулупах, мужики в серых шерстяных армяках и овчинных полушубках, парни в суконных зипунах, бабы и девки в шалях и полушалках, в нагольных овчинных шубах и шугайках поверх свиток, душегрей и шушунов шли в усадьбу, наполненные тревогой и любопытством. С крестьянами шли и монахини находящегося неподалёку женского монастыря. Мужики, заходя в ограду помещичьего дома, с былым уважением и опаской снимали валяные войлочные шапки, ушанки, треухи и малахаи.
У барского крыльца, на котором жутким актом устрашения висело тело повешенной баронессы Софии Михайловны Боде, кое-как укрытое впопыхах какими-то тряпками, стоял с винтовками через плечо выстроенный в две шеренги красногвардейский отряд. На ступенях крыльца, возвышаясь над сходом, стоял комиссар Кокон. Встречая подходящие к дому массы крестьян, испуганно крестившихся или хмурившихся при виде трупа женщины, Давид громогласно приветствовал их следующим окриком:
- Вы чего шапки ломаете, как нагольщина перед господами?! Кончилось их время! Теперь они вам поклоны будут бить.
Когда крестьяне подошли ближе, комиссар начал свою агитационно-политическую речь.
- Товарищи селяне! Пусть вас не удивляет эта казнённая в петле. Это жена корниловского генерала Боде, чья контреволюционная деятельность вчера была нами раскрыта и доказана. Она со своими сынками-офицерами замышляла вооружённое сопротивление представителям Советской власти. При ней были найдены письма с секретными планами офицерского восстания в уезде. К тому же она сама оказала яростное сопротивление при аресте. Но карающий меч революционного правосудия настиг и извёл эту заразу в её осином гнезде. При ней была дочь генерала, которую мы тоже допросили, но, не найдя никакой вины, отпустили, так сказать, в свободное плавание. Пускай, пристаёт к любым берегам, она нам не опасна. Здесь в Лукино нами были арестованы офицеры с оружием и документами на руках, характеризующие их намерения бороться с Советской властью. Они будут отданы под суд революционного трибунала. А вот что делать с этими, - и Кокон указал на хозяев усадьбы, - решать вам, граждане, всем миром. Советская власть, установленная отныне в вашей волости, конфискует помещичью собственность бывших баронов Боде и передаёт в безвозмездное пользование в ваш волостной совет, который организует здесь, в имении, советское социалистическое хозяйство. А мы идём дальше провозглашать и устанавливать Советскую власть по уезду. У вас в Лукино оставляем для охраны социалистической собственности и поддержания революционного порядка отделение бойцов Красной гвардии во главе с товарищем Лыковым. А вы, товарищи, смелее записывайтесь в совхоз и все вместе, сообща, пользуйтесь бывшим помещичьим инвентарём.
Крестьяне и монахини стояли понуро и печально глядели на убитую большевиками баронессу. Бобыли и батраки с задних рядов с ухмылкой потешались над ней своими провокационными выкриками.
- И правильно! Собаке собачья смерть!
- А ежели прежняя власть придёт, барская? – спросили комиссара старики из первых рядов. – Нам что же тогда через ваше лиходейство карателей у себя принимать?
- Прежней власти не будет, отец, - усмехнулся Кокон. – Уж этого мы не допустим!