Любовь поправшие II. 14

В начале декабря рана Софии де Боде стала заживать быстрее и уже практически её не беспокоила. Хотя некоторая хромота на правую ногу всё ещё оставалась, девушка рвалась в город по адресам знакомых офицеров, узнать из первых уст, что и как творится кругом. Седьмого декабря Елена Соллогуб пришла к ней встревоженная больше обычного.
- Тут были из Совдепа, пока ты спала. Приходили с милицией латыши и евреи в шофёрских кожанках, трясли передо мной постановлением о национализации нашей городской усадьбы. Сказали, что наш дом – теперь собственность государства и народа. А какая-то девица в красной косынке, по виду еврейка, сказала, что у большевиков теперь организовано своё охранное отделение, называется чрезвычайная комиссия, и для его московского отделения они подыскивают подходящую городскую усадьбу. Ходили тут по комнатам в грязных сапогах. Им наша анфиладная планировка не особо понравилась. Пока ушли. Но сказали, что ещё придут. Тебе бы уезжать надо из Москвы, Софьюшка. Ой, времена какие страшные настают! Каждый день всё страшнее и страшнее.
Баронесса обняла графиню.
- Помнишь, Лена, девиз нашего рода? «Бог, честь и слава»! Я буду биться с ними до последнего вздоха, кузина. Нога заживает. Замаскируюсь под какую-нибудь торговку или молочницу, съезжу к семье в Лукино, а оттуда на Дон, к Каледину. Большевикам служить я не стану!
- Ну, с Богом, сестричка! – обрадовалась за неё Соллогуб.
- Может быть, и ты со мной?
- Нет, не те уже годы, родная, чтобы по стране мотаться, по поездам вшей собирать. Я буду ждать тебя здесь.
- Ведь арестуют, сестрица!
- Не посмеют. Чего я им сделала? Буду мирно сосуществовать с их режимом. Пади, не надолго же этот дурдом?!
- Ой, не знаю, - развела руками де Боде, - от них всего можно ждать. Сейчас упьются властью, как их солдаты вином из ренсковых погребов и начнут творить свои кровавые анархистские расправы. Поставят красные гильотины на площадях, как якобинцы в Париже, и начнут всем бывшим головы срубать.
- Ой, ужас! Скажешь тоже!
- Смотри, береги себя. В логове зверей жить будешь.
- Ты тоже, Софья! Будь осторожна там.
- Мне не привыкать. Буду искать отца. Думаю, он тоже на Дон или Кубань подастся.
- Ну, с Богом! – заключила графиня свою кузину в объятия.
Они расцеловались и Елена перекрестила Софию, словно на прощание. Баронесса, одевшись в штатское, пошла по офицерским адресам. На Поварской, в квартире прапорщика Эфрона было людно. Сергей, бывший дома, обрадовался такому неожиданному визиту той девушки, по которой он сох в безответной страсти последние месяцы.
- Сама пришла? – с ехидцой не то издёвки, не то потаённой надежды спросил баронессу Эфрон.
- Я за новостями. Впустишь?
- Конечно, заходи!
Бережно поухаживав за дамой, прапорщик снял с неё пальто и ввёл в залу, где сидело несколько офицеров.
- Господа, - объявил Эфрон, - наша валькирия – баронесса Боде!
София смущённо поздоровалась со всеми. Её усадили в кресло и стали распрашивать, вперемежку с вопросами охотно делясь и своими историями. Здесь были прапорщик 56-го полка Гольцев, командир роты 4-й школы прапорщиков штабс-капитан Невзоров, прапорщик-алексеевец Граков, два брата Мамонтовы и Тучков – все трое фронтовые обер-офицеры, бывшие в своих октябрьских отпусках в Москве и примкнувшие к Белой гвардии.
Сначала говорил Гольцев.
- Ученик студии Вахтангова, мой однокашник и однополчанин, - шепнул про него Софии Эфрон.
- В один из дней боёв мы с корнетом Дуровым, он был смертельно потом ранен на Поварской в живот, как-то в грязную историю попали! – увлечённо рассказывал Гольцев. - Представляете, получаем приказание засесть на Никитской в Консерватории. А там какой-то госпиталь. Дело было уже вечером. Подымаемся наверх, а солдаты, бывшие раненые, теперь здоровые и разъевшиеся от безделия, — зверьми на нас смотрят. Поднялись мы на самый верх, вдруг — сюрприз: электричество во всем доме тухнет. И вот в темноте крики: «Бей, товарищи, их!» Это нас то есть. Тьма кромешная, ни зги не видать. Оказывается, негодяи нарочно электричество испортили. В темноте думали с нами справиться. Ошиблись. Темнота-то нам и помогла. Корнет Дуров выстрелил в потолок и кричит: «Кто ко мне подойдет, убью как собаку!» Они, как тараканы, разбежались. Друг от друга шарахаются. Подумайте только, какое стадо! Два часа с ними в темноте просидели, пока нас не сменили.
Младший из братьев Мамонтовых, Сергей, симпатичный лицом, вместе с Тучковым рассказывали свою историю.
- А мы как-то с Митей в машине едем на телефонную станцию, занятую нашими, но окружённую красными. Нас пятеро добровольцев, за рулём морской офицер. Поздним вечером едем с потушенными огнями, преодолевая большевистские заставы. На одном из перекрёстков попали под сильный оружейный огонь. Мотор заглох, морской офицер, управлявший машиной, был убит, у меня прострелена коленка. Остальные выскочили и смогли скрыться. Я выбираюсь из машины и ковыляю, ища, где бы спрятаться. Но кругом все двери и ворота заперты. Тут подходит группа красных. Я встал в нишу, но они меня заметили: «Руки вверх!». Сую руки в карманы, забираю в горсти все патроны и, поднимая руки, кладу патроны на подоконник, моля Бога, чтобы они не упали. Они не упали. Красные меня обыскивают. «Ага, револьвер!» — «Ну конечно, — говорю им как можно спокойнее, а у самого всё внутри трясётся от страха и возбуждения. — Я же офицер, говорю, - прибыл в отпуск с фронта. Револьвер есть часть формы». Это их как будто убедило, но они тут же револьвер забрали. Подходит к нам другая группа. «Офицер? Да чего вы с ним разговариваете!» Один солдат бросился на меня со штыком. Каким-то образом мне удалось отбить рукой штык, и он сломался о гранит дома. Это их озадачило. «Что ты тут делаешь?» — спрашивают меня. Я говорю: «Возвращаюсь домой, тут поднялась стрельба, и меня ранило шальной пулей». Откидываю полу шинели, показывая рану. Кто-то из них чиркнул спичкой. Увидели много крови, озадачились. «Отведите меня в лазарет», - прошу как можно жалостнее. Они заколебались, но все же один помог мне идти. К счастью, поблизости был лазарет. Меня положили на носилки, и солдаты ушли. Но другая толпа появилась на их месте. «Где тут офицер?» Доктор решительно воспротивился: «Товарищи, уйдите. Вы мне мешаете работать». Несмотря на их возбуждение, ему удалось их выпроводить. Доктор подошел ко мне: «Они вернутся, и я не смогу вас защитить. Идите в эту дверь, спуститесь во двор и дайте эту записку шоферу. Поспешите, уходите». Нога, как назло, опухла, и я почти уже не мог ходить, в голове мутилось. Я собрал все силы и побрел. Самое трудное была лестница. Я чуть не потерял сознание. Во дворе стоял грузовик Красного Креста. Я протянул шоферу записку. Он не стал меня расспрашивать и помог влезть. «Куда вас отвезти?» Я дал адрес хирургической лечебницы моей бабушки на Никитской и потерял сознание. По временам я приходил в себя. Мы пересекли несколько фронтов. То это были наши, то красные. Все нас останавливали. Шофер говорил: «Везу тяжелораненого». Люди влезали в грузовик, зажигали спички, и так как было много крови, нас пропускали. Наконец я оказался в лечебнице. Меня отнесли в операционную. Моя бабушка сказала доктору Алексинскому: «Делайте что хотите, но сохраните ему ногу». И вот, как видите, я только едва хромаю.
- Я тоже хромаю, - поддержала разговор София и рассказала о своём ранении.
Потом говорил Эфрон. Его литературный язык богато, живописно и образно описывал все злоключения последних дней.
- Мне как-то между боёв ваш капитан Мыльников, - при этом Сергей посмотрел на баронессу, - рассказывал, что в Александровское училище явился бельгийский офицер русского происхождения и сказал, что в Бельгийской военной миссии имеется до 17 бронированных автомобилей, предназначенных для фронта, но задержанных в Москве. Передать эти бронемашины нам миссия не могла, так как это явилось бы актом вмешательства во внутренние дела России, но если бы наш офицерский отряд сам пришёл в миссию и забрал их, то никакого сопротивления не встретил бы. Представляете, господа, получить бронемашины для уличного боя в те решающие весь исход дела дни, чтобы воевать с неорганизованным, необученным противником означало в тот момент более чем вдвое увеличить наши силы и широко развернуть активные операции. Наше начальство, однако, отказалось от этого плана — мотивируя тем, что нельзя нарушать экстерриториальность бельгийской миссии. Упустили такую возможность усилить себя! Впрочем, в те дни наше начальство бездарно упускало многие возможности. Но я склонен думать, что это было сделано умышленно, специально, как пассивное содействие большевикам, а не от военной безграмотности.
- Вы так думаете? – удивлённо переспросил его Невзоров.
- Убеждён! – категорично заявил Эфрон. - Незадолго до капитуляции в Александровское училище приехал полковник Рябцев. Его облепили, как мухи мёд, офицеры, требующие объяснений. Он сидел в небольшой комнате, окруженный тесным кольцом возбужденных офицеров. Из себя грузный, в расстегнутой шинели. Ему даже не дали раздеться, прямо с порога накрыли гневом возмущения, обступив со всех сторон. Лицо у командующего было бледное, опухшее, как от бессонной ночи. Запомнил небольшую бороду, усы вниз. И вообще, весь он был какой-то рыхлый и лицо рыхлое, словно бабье. На него посыпались вопросы, один другого резче. Полковник Хованский, георгиевский кавалер, его спросил напрямик: «Позвольте узнать, господин полковник, как назвать поведение командующего, который в эту страшную для Москвы минуту скрывается от своих подчиненных и бросает на произвол судьбы весь округ?». Рябцев ему ответил спокойно, даже будто бы сонно: «Командующий ни от кого не скрывался. Я не сплю, не помню, которую ночь. Я все время на ногах. Ничего нет удивительного, что меня не застают в моем кабинете. Необходимость самому непосредственно следить за происходящим вынуждает меня постоянно находиться в движении». Хованский не отступал. Вообще, надо сказать, что только он с Дорофеевым в эти дни проявил настоящую командирскую хватку. Он дальше терзал вопросами Рябцева: «Чрезвычайно любопытное поведение. Наблюдать — дело хорошее. Разрешите все же узнать, господин полковник, что нам, вашим подчиненным, делать? Или тоже наблюдать прикажете?». «Если мне вопросы будут задаваться в подобном тоне, я отвечать не буду», — сонно бубнил Рябцев. Хованский: «В каком тоне прикажете с вами говорить, господин полковник, после сдачи Кремля с арсеналом большевикам?». Этот их диалог слушали все присутствующие с особым напряжением. Была такая минута, что казалось, вот-вот оборвётся бешено натянута струна. Десятки горящих глаз впились в полковника. Он сидел, опустив глаза, с лицом словно маска — ни одна черта не дрогнула. Он ответил тогда всем нам, смотрящим на него с вызовом: «Я сдал Кремль, ибо считал нужным его сдать. Вы хотите знать почему? Потому что всякое сопротивление полагаю бесполезным кровопролитием. С нашими силами, пожалуй, можно было бы разбить большевиков. Но нашу кровавую победу мы праздновали бы очень недолго. Через несколько дней нас все равно смели бы. Теперь об этом говорить поздно. Помимо меня — кровь уже льется». Это его слова, полковника Рябцева. За смысловую точность ручаюсь! А Хованский тогда сказал замечательную фразу: «А не полагаете ли вы, господин полковник, что в некоторых случаях долг нам предписывает скорее принять смерть, чем подчиниться бесчестному врагу?». Он говорил это сдавленным гневом голосом. А Рябцев ему ответил: «Вы движимы чувством, а я руководствуюсь рассудком». Через мгновение какой-то офицер не выдержал и кинулся на командующего с угрозами застрелить. Помню его исказившееся от бешенства лицо. Он кричал: «Предатель! Изменник! Пустите меня! Я пушу ему пулю в лоб!» – и старался прорваться вперед с револьвером в руке. Лицо Рябцева передернулось. Он сказал: «Что ж, стреляйте! Смерти ли нам с вами бояться!». Офицера того вывели из комнаты, схватив за руки. Следом за ним вышел и я. Противно было присутствовать на таком собрании и слушать такую ничтожную личность, как наш бывший командующий!
Эфрон перевёл дух от сказанного, поглядев по сторонам, ища поддержку и понимание в глазах окружающих.
- Говорят, он уже уехал из Москвы…, - подытожил рассуждения о Рябцеве Гольцев.
- Бежал, - подтвердил Эфрон.
- А как вы прорвались со Знаменки из окружения, прапорщик? – спросили Эфрона другие офицеры.
- О, это давайте я расскажу, господа! – вновь вступал в разговор Гольцев. – Мы с Сергеем были в Александровском училище до последнего. Училище было оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживали красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты с красными повязками. Когда кто-либо из находящихся в здании приближался к окну — снизу неслась площадная брань, угрозы, показывались кулаки, солдаты целились в наши окна винтовками. Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдали заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. И было выплачено жалованье за месяц вперед. Предлагали сдать револьверы и шашки.
- Я своего револьвера не сдал, - горячо волнуясь за сделанное, сказал с трепетом в голосе Эфрон. – Я его спрятал так глубоко, что, верно, и до сих пор лежит ненайденным в недрах Александровского училища.
- Был поздний вечер, - продолжал Гольцев. - Одни слонялись без дела из залы в залу, другие спали — на полу, на койках, на столах. Ждали прихода командиров большевиков и последующего ареста. В актовом зале полно юнкеров. Седенький батюшка…
- Протоиерей Добронравов, - уточнила София.
 - Он что-то говорил. О простых, с детства знакомых вещах: о долге, о смирении, жертве. Но как звучали эти слова по–новому! Словно вымытые, сияли, грели, жгли наши сердца. Проходила панихида по павшим. Потрескивал воск, склонились стриженые головы. А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как щедро и легко полились тогда наши слёзы, буквально прорвались! Надгробное рыдание не над сотней павших, над всей Россией чувствовал каждый из нас. А потом мы твёрдо решили удрать с Серёгой. Сдаваться большевистской сволочи не хотели. Искали во что переодеться. Где-то у ротного каптенармуса нашли два рабочих полушубка, солдатские папахи и невероятных размеров сапоги. Торопливо переоделись и выпустили примерно вот так из-под папах чубы.
Гольцев показал всем присутствующим солдатскую манеру заломленного ношения папах.
- Пошли так к выходной двери. У дверей красногвардейцы с винтовками никого не выпускают. Я нагло берусь за дверную ручку. Они: «Стой! Ты кто такой?» — подозрительно меня осматривают. «Да это свой, кажись», — сказал другой красногвардеец. «Нет, морда юнкерская!» — возразил первый. Но, видно, и он был в сомнении, потому что открыли мы в наглую дверь и через какие-то секунды были уже на Арбатской площади.
- Когда собираетесь на Дон, господа? – спросил всех присутствующих штабс-капитан Невзоров.
Все переглянулись и пожали плечами. Вопрос, что называется, был в самое сердце каждого.
- Вопрос сложный, Андрей Геннадьевич, - за всех ответил Эфрон.
- Насколько я знаю, - продолжал Невзоров, пытливо вглядываясь в глаза каждого офицера, - полковник Дорофеев дал всем по 250 рублей, чтобы пробираться поодиночке на Дон к атаману Каледину. С Брянского вокзала, через Киев. Я лично располагаю четырёхстами рублями и могу поделиться с имеющими материальное затруднение.
- А прапорщик Трембовельский уже уехал, - сказал в возникшее после вопроса Невзорова невольное затишье прапорщик Гольцев о своём сослуживце Эфрону.
- Да, ну?! Неужели?
- Ей-богу! Ещё в середине ноября. Он был арестован и заключён в Бутырку. Это мне доподлинно известно от его родственников. Сидел в тюрьме, но ночью сумел бежать, выскочив из окна, решётка которого отходила в сторону.
- Скоро нас всех, господа, посадят в тюрьму, а то и расстреляют, - вспыльчиво произнёс прапорщик Николай Граков.
Все посмотрели на него.
- Большевики объявили обязательную регистрацию офицеров. Она продлится неделю в Алексеевском училище, в Лефортове. Мы были вчера там с Сергеем.
- Ну и как? – все с вниманием и волнением смотрели на алексеевца, а он, несловоохотливый, передал инициативу младшему Мамонтову.
- Да, большевики объявили регистрацию офицеров, - подхватил Мамонтов. – Кто не явится, будет объявлен вне закона или, как они пафосно называют, «врагом народа». А тех, кто является, разоружают и арестовывают. Что сказать, господа? Пришла громадная толпа. Мы были там с Колей чисто из любопытства – он искал своих однокурсников. А на всех этих собравшихся, которые в дни октябрьских боёв мирно прятались по своим норам, было стыдно смотреть. Их было тысячи, которые так бы нам пригодились в сопротивлении большевикам. А они, трусы, пришли на заклание, словно безропотный скот на бойню. Мы чудом ушли, не сдавшись, ещё подбили уйти с собой рядом стоящих офицеров. И только мы вырвались, как толпу оцепили латыши и китайцы. Мы быстро-быстро утекать подальше. Только перешли мост – навстречу вооружённые матросы. При их виде мы бросились врассыпную. Уходили малыми улицами. Нет, однозначно, надо ехать на юг. Нас теперь даже знакомые стали бояться.
- Да, господа, сдали Москву! – сокрушённо покачал головой Эфрон. – Помните, как у Лермонтова в «Бородине»? – «Когда б на то не Божья воля, не отдали б Москвы!». Я не могу пока ехать. У меня дочка болеет. Я жду жену из Крыма с маленькой. И тогда, непременно выеду.
Другие офицеры мялись ответить, истошно искали причину задержки своего отъезда. «Дети!» - подумала София, которую на эту мысль натолкнули слова Эфрона. «Вот, ради кого стоит сражаться! Стоит жить и бороться с большевистским режимом! И если нам не судьба пожить по-человечески, то хотя бы им, малюткам-ангелочкам, пускай достанется добрая и красивая жизнь!».
И, словно в подтверждение этой спонтанно возникшей мысли, в комнату, где сидели офицеры, вбежала красивая пятилетняя девочка с густой чёлкой, длинными косичками с болтающимися на них бантами и удивительным, завораживающим взглядом больших искромётных глаз. Это была Ариадна, старшая дочь Сергея Эфрона. За ребёнком следом вошла улыбающаяся женщина, сестра прапорщика Елизавета Яковлевна, и позвала девочку: «Аля! Иди сюда! Не мешай взрослым».
- Я только хочу поцеловать папу! – воскликнул непосредственный ребёнок и протиснулся к своему отцу.
Сергей Эфрон обнял дочь и усадил себе на колени. – Лиза, - обратился он к своей сестре, присматривающей за его дочерью в отсутствии жены. Аличка что-нибудь ела?
- Да, конечно! - с педагогической ноткой, не терпящей сомнений, воскликнула Елизавета Яковлевна.
- Папулечка, ты никуда не уедешь? – с мольбою в глазах и голосе спросила отца девочка.
На такой душещипательный вопрос, он не смог ответить однозначно, поцеловал девочку в лобик и передал сестре. Офицеры, следившие за этой сценой с отеческой нежностью, заёрзали на стульях, вспоминая своих родных.
- Понятное дело, - за всех ответил Гольцев. – Кому нечего здесь оставлять, давно уже сорвались и уехали. А мы – люди семейные, нам отрываться от семей болезненно.
- На кану жизнь ваших семей и вашего будущего, как вы не понимаете! – разгорячаясь, выкрикнул штабс-капитан.
- А вы почему не в Новочеркасске, господин Невзоров? – спросил его Гольцев.
- Я - другое дело. Я по заданию Савинкова возглавляю в Москве подпольную офицерскую организацию. Жду из разогнанной большевиками Ставки генерал-лейтенанта Генштаба Рычкова Вениамина Вениаминовича, бывшего командира 27-го армейского корпуса, чтобы передать ему военную часть. В ноябре он был отстранён от командования корпусом большевистским главковерхом прапорщиком Крыленко. Тем самым, с чьего безмолвного согласия и на глазах которого матросы растерзали Главкома Духонина. Вы вообще в курсе, что происходит в стране?! 20 ноября большевики убили в Могилёве генерал-лейтенанта Духонина, который за день до своей смерти успел приказать выпустить из тюрьмы генерала Корнилова и других офицеров, арестованных по делу корниловского мятежа в сентябре. Корнилов пытался с Текинским полком пробиться на Дон к Каледину. Но обстрелянный большевиками полк, был распущен приказом Лавра Георгиевича, и он сам, переодевшись крестьянином, с подложным паспортом, по железной дороге 6 декабря прибыл в Новочеркасск. Туда сейчас идёт ежедневный приток офицеров со всей страны. Там уже сформированы Офицерская рота и Юнкерский батальон, которые в последних числах ноября под руководством полковника Хованского штурмом заняли Ростов.
- Это наш полковник Хованский, который командовал вместе с Дорофеевым офицерами и юнкерами в Москве? – спросили молодые прапорщики.
- Нет, его старший брат, Иван Константинович, полковник Лейб-гвардии Литовского полка. Их два брата Хованских. Старшему тридцать два, младшему тридцать. Впрочем, и младший Хованский, Николай Константинович, который полковник Лейб-гвардии Преображенского полка и выпускник Александровского военного училища, тоже был там, командовал группой при взятии Ростова. Именно он занимается распределением добровольцев в Новочеркасске. Поэтому ехать вам нужно к нему. Он вам поможет с жильём, питанием, обмундированием и оружием для борьбы с большевиками.
- Я поеду! – решительно и смело заявила София. – Я только восстановилась после ранения, полученного в боях на улицах Москвы, и теперь готова хоть сейчас выехать в Новочеркасск.
- Похвально, сударыня, - улыбнулся Невзоров вымученной улыбкой. – Вы знакомы с ним лично? С Николаем Константиновичем Хованским?
- Да, я была ему представлена. И он знает моего отца.
- Превосходно! Тогда и сопроводительной записки к нему писать не стоит. Потому как любая бумажка, выдающая вас, может стать смертельно опасной уликой при дорожном задержании красногвардейскими патрулями. Вам нужно одеться нейтрально, лучше изменив внешность. Деньги и адрес я вам дам.
София встала. Эфрон хотел под каким-то предлогом её задержать, чтобы объясниться, но она, демонстративно пренебрегая его вниманием, направилась к выходу. Проводить её вызвались два офицера: Сергей Мамонтов и Митя Тучков.
- София Николаевна, - сказал Сергей Мамонтов, - поедемьте, пообедаем у моего знакомого, Николая Фёдоровича. Он живёт против Кремля, подле Боровицких ворот. Его отменная кухня выручала нас с Митей все дни октябрьских боёв и забастовок.
- Да, превосходная кухня! – восторженно подтвердил Тучков.
- Хорошо, господа! Проводите меня, - согласилась София, чтобы хоть так отвязаться от настойчивых притязаний любвиобильного Эфрона. – А потом отвезите на Арбат, в дом Общества врачей-специалистов.
- Я вас вечером жду у себя на квартире, - попрощался с девушкой штабс-капитан Невзоров. – Вот мой адрес. Я подготовлю вам безобидные документы и билет на поезд.
- Спасибо, господин штабс-капитан! – эмоционально поблагодарила его баронесса.
- Не стоит,- приложился рукой к голове, как к фуражке, Невзоров. – Вам спасибо за ваше патриотическое сердце!
Девушка на прощание всем улыбнулась. Два молодых офицера поймали извозчика и поехали вместе с ней.
За обедом у Николая Фёдоровича, московского интеллигента, сочувственно распрашивающего молодых людей об их планах бежать на Дон, Мамонтов и Тучков стали проявлять к Софии всяческие знаки внимания, говорить комплименты, цитировать не всегда удачно и не к месту с намёком стихи о любви, спрашивать молодую и понравившуюся им девушку, замужем ли она или нет, и есть ли у неё на сердце кто-нибудь из кавалеров. Баронессе такое внимание к её личности было неприятно. Она от природы была не только красивой, но и застенчивой с детства, как тихий, пасмурный день, и только благодаря напускной нахрапистости и даже порой развязности, стараясь быть чересчур общительной и весёлой, София скрывала свою скромность. Де Боде старалась переводить все намёки на ухаживания в шутку, чувствуя всю несерьёзность и пошловатую окраску касающегося её персоны мужского флирта. Так ничего толком и не узнав о ней, офицеры повезли Софию на Арбат. А там возле дома, где на втором этаже располагался Женский союз «Помощь Родине», её поджидал уже подслушавший в беседе адрес Сергей Эфрон. Офицеры, все втроём, ревностно поглядывая друг на друга, проследовали за баронессой, не желая с ней расставаться. Руководитель Женского союза Мария Александровна Рычкова удивлённо и радостно одновременно встретила свою любимицу из доброволиц.
- Софиюшка, радость моя! Откуда ты здесь?! – воскликнула Рычкова, обнимая де Боде. – Мне говорила наша Вера Алексеевна, что ты была ранена?
- Да, в ногу. Мария Александровна, я могу у вас занять ненадолго комнату? Эти господа офицеры со мной. Мы сговариваемся о планах, как сообща пробираться на Дон от большевиков.
- Ой, божечки мои! Конечно, проходите.
Офицеры с Софией прошли мимо любопытно встречающих их глазами девиц-доброволиц из Союза и заперлись в отдельной комнате. Мамонтов и Тучков порывались ехать на юг вместе с ней. Эфрон просил задержаться, повременить с отъездом и поехать чуть позже вместе с ним. Де Боде заставила всех троих молодых людей сесть и выступила перед ними взволнованно с не обдуманной, а скорополительно возникшей в её мозгу речью.
- Господа офицеры! Я попрошу вас всех троих немедленно и безоговорочно прекратить все попытки ухаживаний за мной. Я не принадлежу сама себе и уж тем более не даю ни намёка, ни права вам надеяться на владение мной, как вещью в вашем гардеробе. Я всю без остатка себя отдаю России, умирающей сейчас, растерзанной и преданной на попрание. А ваши низменные личностные интересы, считаю не только пошлыми и несвоевременными, но и предательски безответственными в такой суровый час для нашей с вами Родины. Вы хорошо меня поняли? Клянитесь мне все трое, что перестанете домогаться меня недвусмысленными намёками и алчущими похотливых удовлетворений вожделениями. Не слышу вашей клятвы!
- Но, баронесса! - умоляюще глядели на неё влюблённые глаза молодых людей.
- Никаких «но»!
- Можно тебя на пару слов отдельно, София? Тет-а-тет? – Эфрон попытался разжалобить девушку своим природным артистизмом и обаянием.
- Ну, что ещё, Сергей? – София, поддавшись его просьбе, отошла с ним к окну и разговор перевела на доверительный шёпот, что Эфрон считал уже шагом к своей новой казановской победе.
- Я люблю тебя нешуточно! Ты не знаешь даже как! – выпалил он с придыханием, страстно сверкая своими восточными глазами заморского принца. – Хочешь, я брошу семью и буду твоим рабом?! Мне опостыла моя прежняя жизнь. Ты – мой новый горизонт, который я увидел на восходе солнца в тот день, когда повстречал тебя на своём пути! Ты осветила мне новые дали и за это я безумно тебе благодарен и обязан самым нежным чувством, на какое только способен молодой самец. Я подарю тебе ночи безумной страсти и ты забудешь, кем ты была до меня. О, я сумею тебя сделать счастливой, на голову более счастливой, по сравнению с тем, что ты имела в любви до меня! Я обещаю тебе! Я клянусь! И клятва моя священна! Если хочешь, она будет подписана моей кровью!
- Сергей, - тихо и как можно спокойнее сказала София, - зачем мне твоя любовь? Между нами ничего не может быть общего. Никогда.
- А что у тебя было общего с этим юнкером Григорьевым? Или с этим красным подпоручиком, по которому ты до сих пор сохнешь? – вопрос Эфрона пронзил девушку в самое сердце.
София побледнела.
- Моя личная жизнь тебя не касается! Не лезь, пожалуйста, ко мне в душу! Иначе мы будем врагами!
У Эфрона в глазах отразился испуг потерять её совсем. Пусть, хоть знакомой останется она для него, такая удивительная и уникальная девушка, какую он только мог встретить среди всех его знакомых приятельниц. Видя его испуг, де Боде, чуть заметно смягчила тон своей речи.
- У тебя такая замечательная дочь. Позаботься о ней, о её будущем, которое сейчас становится таким смутным. И береги свою семью. То, что ты создал семью – это уже твоё богатство, я бы даже сказала – счастье, разрушить которое можно одним нелепым поступком, а вот восстановить не получится. Твоя сиюминутная блажь изольётся спермой и будет в тягость и мне и тебе. Пшык, и нет любви. Как не бывало. Только усталость плотского удовлетворения инстинкта продолжения рода, будто ты забеременил понравившуюся тебе самку. Но я не хочу от тебя рожать, ни в коем случае! Я, кажется, тебе уже говорила о том, что не люблю тебя. Помнишь, в начале октября, на светском рауте в честь выпуска женщин-офицеров? Тогда ты мне говорил, что я затуманиваю твоё будущее, теперь – что озаряю. Так ты уж определись с моим влиянием на тебя. А то сам себе противоречишь. Читай свои стихи наивным и впечатлительным барышням. Я не из таких. Я убивала людей и моё сердце опалено предательством. Поэтому не буди во мне бурю – сокрушу!
Впервые в своей жизни Эфрон был повержен в любви и сдался, смиряясь с отказом. Он понял, что ему никогда не обладать этим сокровищем и закрыл так наивно открывшееся признанием сердце, ожесточаясь внутри и сатанея в отчаянии обидного поражения. Взгляд его потух и он весь остаток беседы сидел поодаль и равнодушно взирал по сторонам, ища предлога удалиться. Двое других молодых офицера также были разочарованы всеми своими неудачными попытками штурма неприступной крепости дамского сердца, так что вынуждены были вскоре выбросить белый флаг и ретироваться. Они все поспешно удалились, даже не договорившись с Софией о возможности совместного отъезда в Новочеркасск.
«Какие мужчины всё-таки глупые, когда влюблены», - подумала баронесса, - « когда их чувства сильнее разума, они становятся, как дети, даже хуже, как животные во время гона. Нет, хватит романтики! Надо одеться, как какая-нибудь чухонка-замухрышка и, не привлекая ничьего внимания, тихо-спокойно пробираться на Дон».
- Уже уходишь? – на пороге остановила её прощальными нотками в голосе Мария Рычкова.
- Да, - грустно улыбнулась ей София, предчувствуя, что расстаётся со своей наставницей, возможно, навсегда.
Они обнялись, не скрывая слёз.
- Увижу тебя ещё или нет, не знаю! – взахлёб, утирая слезу, говорила Рычкова и её глаза, наполненные алмазами слезинок, искрились нежностью и печалью, словно разбитой любви.
- Прощайте, Мария Александровна! – плакала и София. – Я вас люблю, словно вторую матушку, даже больше. Мне с моей не очень-то повезло.
- Не надо, не говори так, Софьюшка, про свою маму. Она тебя родила, растила, кормила несмышлёное дитя, на ноги, вон поставила. Пусть всё у неё будет хорошо! Я благодарна ей за такую дочь, как ты! Так и передай ей, с приветом от меня, слышишь?!
Расстались они обе с тяжёлым сердцем разрыва, словно чего-то близкого, кровного.
***
София поехала в Лукино. Родовая усадьба в Звенигородском уезде встречала де Боде полнейшим раззорением. Вот до боли знакомые с детства места, аж нос щипет, так хочется плакать. Вот речка Сетунь блеснула белым рукавом покрытого снегом льда. Вот раззорённое, словно набегом татаро-монголов, подворье, разрушенный и сожжённый дом. На дворе остатки разбросанных вещей. По всему видно, имение грабили, распихивая тюки с добром по подводам и саням. Что за шайки здесь орудовали? Настречу попалась престарелая монашка, идущая по просёлочной дороге полем по неглубокому ещё насту в ближайшую деревню. Баронесса с ней разговорилась, надеясь узнать, что с её родственниками всё обошлось и они успели скрыться, прежде творимого здесь вселенского погрома.
- Ой, доченька, не приведи Господь, что здесь творилось! – заохала, запричитала монахиня. – Большевики были, антихристы! Приехал цельный отряд, верхом на конях, да с подводами. В ту пору здесь и матушка ваша, баронесса София Михайловна, с сестрицей вашей, Марией Николаевной быть изволили. Гостили у хозяев. Что за прелесть, право, была ваша сестрёнка Машенька! – слёзы градом брызнули из глаз монахини. – Барышня на выданье, красоты необычайной, ни описать, ни глаз не отвести!
- Что с ней случилось? – глотая застрявший ком в горле, крикнула София, уже предчувствуя недосказанную беду.
- Замучили её изверги, изуверы проклятые. Мученическую смерть пришлось им принять с матушкой вашей… Царствия им небесного! – тут монахиня с усердием троекратно перекрестилась.
- Рассказывай, что знаешь, - побледнев, нахмурилась де Боде, в отчаянии сжимая до хруста суставов пальцы в кулаки.
- Над Машенькой ссильничали всем отрядом, ироды поганые, да в Сетуне утопили.
Монахиня говорила в истерике, как выла, и многих слов в произношении было не разобрать. София просила её повторить.
- А матушку вашу повесили. Она от увиденной ею собственными глазами расправы над дочерью, поседела вся, сердешная, когда, как ведьме с растрёпанными волосами ей петлю надевали. Ой, спаси, Христос! Зверюги эти, верхом на конях пересекали залы дворца, разбив ваш фарфор, прикладами ружей били старинные тарелки. Достали вино из погребов, опились все, как черти, и вытворяли оргии и пьяные бесовские вакханалии. Ворвались в фамильную усыпальницу, разрушили её, выволокли из склепов останки баронов Боде и оскверняли их всякими непристойными мерзостями. Вспомнить жутко! По случаю я свидетельницей была бесчинств разграбления. Это на второй день их приезда было, к вечеру. Нам, монашкам, разрешили снять тело убиенной Софии Михайловны с петли и отпеть в фамильной часовне. А до этого утром нас всех гуртом согнали в имение, где накануне заночевал их бандитский отряд. Согнали под дулами винтовок вместе с волостными крестьянами и заставили слушать их поганые дьявольские проповеди и смотреть всякие мерзости. София Михайловна, сердешная, всю ночь и полдня болталась в петле на крыльце, пока они праздновали да выступали перед народом. А прислуга нам говорила по секрету, что девицу они так терзали, что ни одного живого  места ей на теле не оставили. Антихристы! Бесы поблудные! Другого им названия нету!
София, слушая страшные рассказы монахини и чувствуя, как мурашки от ужаса и бешенства, бегают по её спине, с трудом владея собой, невольно повернулась уходить. Монашка, заметив её колебания, спросила баронессу:
- Куда же ты теперь, сердешная, подашься? Бежать бы тебе надобно. Чтобы, как с сестрой, с тобой не поступили. Они до сих пор по уезду рыщут. Могут опять налететь. Беги, горемычная, спасайся! Хуже монголов они! Последние нам времена настают. Скоро всем, видно, мученическую смерть принимать.
- Где маменьку похоронили? – глухо пробормотала де Боде и удивилась своему сухому, чёрствому голосу, даже не узнав его.
- У храма святого Филиппа, возле погребальной часовни…
София и монахиня захрустели твёрдым снежным настом. Девушка сняла шапку и с тоской и грустью поглядела на занесённый снегом небольшой холмик земли. Монахиня перекрестилась, шепча поминальную молитву.
- Ну, я им так просто не дамся, чертям! – зло сверкнув глазами, решительно сказала София. – Мы ещё повоюем, мать! Прощай. Не поминай лихом. В молитвах обо мне помяни…
- Бог в помощь, душенька, всему святому воинству, - пролепетала монашка. – Аминь, - и крестила уже в спину уходящую Софию.
Тупая боль и пустота застыли в израненной душе баронессы. Для неё ничего не осталось святого в жизни. Позади поблёскивала несбывшимися, обманутыми надеждами поспешная, суетливая юность. Впереди были только отчаяние, ненависть и смерть. Она шла, не различая дороги, по колено забредая в рыхлый снег. Оставшись наедине с собой, София, наконец, дала волю своим чувствам и, обжигая щёки на приударившем морозце горячими слезами, шла и рыдала в полях, утопая в декабрьских сумерках.
А через день, под вечер, на двор арбатского дома, где размещался Женский Союз, въехал какой-то экипаж, и у подъезда вылезла русская баба в тулупе, с большим платком на голове и с большими черными очками на глазах. Раздался звонок. Рычкова и все доброволицы, которые ещё ютились в этих стенах, высыпали в переднюю. Несколько минут замешательства и очки были сняты, был сброшен платок, тулуп, юбка и перед всеми снова предстала во всей красе своей двадцатилетней цветущей молодости прапорщик де Боде. Только печальная, с вывернутой наизнанку душой. Вечер провели они в тесном кружке; баронессе на ноге племянница Рычковой перевязала в дорогу еще не зажившую рану. Билет на поезд и поддельные документы были уже у Софии в кармане. Она ждала своего поезда и спать не ложилась. А рано утром исчезла и по её желанию никто из доброволиц её не провожал.
Ехать решила она одна. С Брянского вокзала, с хлебом и салом, в вагоне-теплушке, где можно было спать только сидя, не раздеваясь, девушка тронулась в путь на юг через взбудораженную большевиками страну, где в поездах и на вокзалах, запруженных эшелонами, битком было набито солдатами-дезертирами, без приказа оставившими фронт и с оружием в руках, пьяными от конфискованной у торгашей водки возвращающимися домой. Солдаты орали песни, торговали направо и налево награбленными трофеями из польских, украинских и бессарабских хуторов.
Четырёхосный отечественный паровоз Коломенского машиностроительного завода серии «О» - «основной» или универсальный локомотив, таскавший и пассажирские, и грузовые составы, который в народе ласково называли «овечкой», натуженно, выбросив в небо чёрную, словно мохнатую, струю пара, потянул за собой по русской колее чугунки пёстрый состав из вагонов разного типа. В нём были и столыпинские вагоны для переселенцев, и пассажирские 3-го и 4-го классов – зелёные и серые, и воинские теплушки, в которых можно было перевозить как товарные грузы, так и войска с лошадьми, и багажные тёмно-коричневые, и почтовые тёмно-зелёные. И только «буржуйских» - синих и жёлтых вагонов повышенной комфортности 1-го и 2-го класса в нём не было, то ли из-за пролетарской сознательности и брезгливой претензиозности к эксплуататорским классам, то ли ещё по каким причинам, но скорее всего из-за их нехватки, отсутствия в железнодорожном парке или использования в других целях. Тянулась за паровозом-трудягой пёстрая лента его нелепого эшелона. В стране, воюющей уже более трёх лет, катастрофически не хватало работающих локомотивов и вагонов на ходу. Поезда были так редки, что выбирать не приходилось. Люди готовы были ехать и на крышах, и только зима была тому помехой.
София, волнуясь, передала свою бурую билетную «картонку» в волосатые грубые руки проводнику с билетной сумкой через плечо и он махнул ей равнодушно рукой, мол, занимай, где найдёшь, свободное место. Она протиснулась в толпу и поехала в солдатской теплушке, наскоро переоборудованной в пассажирский вагон, но с оставленными в ней трёхъярусными нарами и печкой-«буржуйкой». В вагоне сначала пахло сеном и лошадьми. Ещё недавно в нём были стойла и казаки перевозили своих буро-золотистых дончаков – красавцев верховых коней с выразительными глазами и тёмной густой гривой. Но по мере удаления от Москвы становилось душно и смрадно. Запахи испражнений и человеческой антисанитарии били в нос. Гвалт, семечки, теснота, песни под гармошку, табачный дым. В теплушке стандартной вместимости в сорок человек ехало пятым, самым неприхотливым классом или вообще бесклассовым проездом вдвое больше, а то и вообще около сотни человек.
Один пьяный солдат на какой-то станции, где с остановкой в чайники набирали кипяток, заприметил Софию и прилепился к ней, словно клещ. Де Боде, хоть и ряженая в бабку, стала привлекать к себе внимание уже многих, не особо разборчивых и не требовательных в выборе любви, но голодных до женской ласки субъектов, всяких проходимцев, воров и дезертиров, которыми битком были набиты вагоны. Этот приставучий солдат, не отступал при женском сопротивлении и начал её с силой лапать.
- Слышь, бабочка! Дай фронтовику, чё ломаисся?! – бормотал солдат, распуская руки. – По-хорошему прошу – дай, а не то возьму силой! Истосковался я по вашему бабьему народу – ужас как. Залюблю до самого корня!
Девушке пришлось ухищрением несвойственного ей кокетства заманить его ночью в тамбур и там вышвырнуть наученным в разведке казаками приёмом меж грохочущих на переезде вагонов в обрыв насыпи.
- Айда в тамбур, соколик, - сказала она ему, театрализованно подмигнув. – Не здесь же, при людях будем… Потерпи малость.
А когда вывела в тамбур, посуровела в миг лицом и гневно сказала:
- Что, женской ласки захотелось? Получи, сволочь! Это тебе за мою сестру, мразь! – и резким ударом столкнула дезертира с поезда.
В дорожной сутолоке и сумятице, пропавшего пассажира никто не хватился, а де Боде, уже больше не выходила на станциях, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, забившись, как мышь в щель, в своей теплушке.
По мере продвижения всё дальше на юг, София поражалась всё более в дороге, насколько она не знала своего народа, его грубый нрав и быт, затравленный надсадной работой и бесконечными заботами о пропитании и выживании в каждодневном поиске и добывании себе куска хлеба. Грубые, обветренные, преждевременно стареющие грозные лица с напуском, словно защитной маской, злости, а внутри, на поверку, добрейшие, чудные души простонародья мелькали мимо неё метельным вихрем и исчезали в дорожной толчее. Сотни, тысячи разных судеб, таких непохожих и уникальных, сплетались в единую, общую судьбу всего народа, терпящего череду бесконечных бедствий, лишений и тягот непрекращающейся войны, войны теперь уже каждого с каждым, где каждый прав или не прав, никто не разберёт.