Любовь поправшие II. 17

Донское казачество зимой 1917-1918 годов в подавляющей своей массе держалось нейтралитета с большевиками и рассматривало действия карательных экспедиций отрядов красной гвардии лишь проявлением борьбы с добровольцами. Однако Совнарком считал по-другому. Он видел в лице Каледина, Корнилова, Дутова и Центральной Рады на Украине – основные оплоты контреволюционных сил, и 6 декабря 1917 года создал Южный революционный фронт по борьбе с контреволюцией, направив туда главнокомандующим Антонова-Овсеенко. Нарком прибыл в Харьков и возглавил борьбу против казачьих войск Дона. Ему ставилась основная задача отрезать Дон от Украины. В его армию активно стала вливаться Красная гвардия Донбасса, в то время как силы войскового атамана Каледина таяли на глазах. Казаки-фронтовики, не желая более воевать, не подчинялись приказам своего атамана и самовольно прекращали боевые действия всяческими переговорами и перемириями с красными. Сформированная инкогнито на территории Новочеркасска, Ростова и Таганрога Добровольческая армия, представляющая из себя малочисленные и плохо вооружённые отряды офицеров, юнкеров и студентов-добровольцев, была легализована на территории области Войска Донского только в конце декабря, когда потребовался реальный отпор надвигающейся на столицу донского казачества красной орде. Но добровольцы с самых первых боёв по защите донского правительства понесли огромные и невосполнимые потери, что вынудило генерала Корнилова уже через месяц – 28 января, после сдачи красным Таганрога, заявить Каледину о решении отвести Добровольческую армию на Кубань во избежание её неминуемой гибели. Это известие и последовавшее за ним сообщение адъютанта Алексея Максимовича о том, что для защиты Донской области от большевиков в распоряжении атамана осталось всего лишь 147 сабель, морально надломило и без того истощённые круглосуточной борьбой силы атамана, и он застрелился 29 января по старому стилю.
9-го/22-го февраля добровольцы оставили Ростов-на Дону, который был взят красными на следующий день. Корниловские батальоны переправились на левый берег Дона и расположились в станице Ольгинской, готовясь к переходу на Кубань. Здесь были сформированы Сводно-Офицерский, Корниловский ударный и Партизанский полки. Донские казаки не пошли с добровольцами, ограничившись отходом на свои западные зимовники, и в Добровольческой армии своей кавалерии было только два дивизиона. Поэтому предстоящий прорыв из окружения должен был совершаться ею без маневренности, разведки и фланговых ударов. В полках не было зимнего обмундирования, запасы патронов и продовольствия были скудны, лошадей не хватало даже для обоза. Тем не менее, все были преисполнены энтузиазма и необыкновенного эмоционального подъёма и бодрости духа.
В этих условиях София де Боде, ставшая ординарцем в штабе у Корнилова, повстречала в сформированных из разнородных батальонов полках многих своих бывших сослуживиц, девушек-доброволиц, ставших, как и она офицерами. Она увиделась с однофамилицами Бирюковыми: Александрой и Ниной, с Елизаветой Виденёк, встретилась и на радостях обнялась со своей подружкой поэтессой Зиночкой Готгардт, которую, как оказалось, зачислили в разведывательный отдел штаба армии. Пересеклась также София с Надеждой Заборской, Натальей Семёновой, Клавой Николаевой, Женей Тихомировой и Машей Черноглазовой. Попалась ей на глаза и неприятная ей Зина Реформатская или Реформа, как называли её девицы в Александровском училище, учась на прапорщиц. Встретилась ей и Тоня Кочергина, зачисленная в 1-ю инженерную роту. В Офицерском полку София увиделась с Юлей Пылаевой, а в Корниловском с Зиной Свирчевской, которая стала там служить вместе с сёстрами Мерсье.
Готгардт, обняв свою подружку, как сорока, стала трещать разные истории, приключившиеся с ней за время, пока они не виделись. Быстро тараторила она свои сказы, иные из которых София даже не уловила, но, в общем, смогла узнать, что Зина была уже в январе послана с поручениями от Алексеевской организации на Кубань и в Могилёв. А поэтесса на радостях долгожданной встречи делилась с баронессой памятью своих любовных переживаний по Сергею Эфрону и поэтических интерпретаций московских боёв.
- Ты знаешь, - говорила она Софии, - я сделала некоторые наброски для будущей своей поэмы о борьбе с большевиками. И там обязательно будут строчки про тебя и Мерсье. Вот, послушай черновые вариации!
И Зинаида закатывала свои глаза к небу, вспоминая свою лирику и отрешаясь от всех земных забот:
«Где-то бьёт пулемёт
У Никитских ворот
И обстрелы ведёт
Стражник юнкерских рот,
Меж зубцами бойниц
Скрытый в стенах Кремля,
Косит павшие ниц
Цепи шквалом огня.
Только с гор Воробьёвых
Уже невпопад
Пущен шестидюймовый
Тяжёлый снаряд,
Что, разрушив Куранты
(Но это не в счёт),
Уничтожит курсантов
Пулемётный расчёт.
Так, последние силы
Оставив в Кремле,
Отдадут за Россию
Боде и Мерсье».
  - Ты просто неиссякаемый родник вдохновения! – восклицала обрадованная встречей с ней де Боде.
Вскоре, 12-го февраля 1918 года в станице Ольгинской был парад, на котором генерал Марков, оглядывая построенные шеренги добровольцев, бодро, с весёлой энергией прокричал:
- Не много же вас здесь. По правде говоря, из трёхсоттысячного офицерского корпуса я ожидал увидеть больше. Но не огорчайтесь. Я глубоко убеждён, что даже с такими малыми силами мы совершим великие дела. Не спрашивайте меня, куда и зачем мы идём, а то всё равно скажу, что идём к чёрту на рога за синей птицей.
И по тому взгляду с влюблённой истомой и дрожанием длинных и красиво изогнутых чёрных ресниц, который с преданностью послушной собачонки бросала София на своего кумира, Зинаида поняла, что у её подруги закручен с ним бурный роман.
А потом начался Кубанский поход. Всех юнкеров-добровольцев Корнилов произвёл своим приказом в прапорщики, а кадет в портупей-юнкеры. 25 февраля по старому стилю, который с благоговением продолжал соблюдаться в Добровольческой армии, она двинулась на Екатеринодар, в оледенелых шинелях, по сплошному месиву размытых дорог, сквозь размякший кубанский чернозём. Обильные проливные дожди сменялись двадцатиградусным морозом с ветром, покрывающим промокшую насквозь одежду людей ледяной коркой. Обозные телеги вязли в ставшей болотом грязи. И впереди, брезжущий надеждой отдыха и ночлега каждый населённый пункт приходилось брать с боем в штыковую атаку. Вереницей мелькали мимо, словно в бреду, станицы Хомутовская, Кагальницкая, Егорлыкская, неприветливо закрывающие перед входящими в них белогвардейцами ставни в окнах с резными наличниками. Замёрзшие, голодные, валящиеся с ног от усталости добровольцы гурьбой размещались по квартирам у вдовых казачек, где вместе с чумазой белобрысой детворой сиротливо глядели на них из покосившихся хат уже заметные следы бесхозяйской разрухи. В один из дней изнурительного похода после очередного боя с красными частями на правом извилистом берегу Кагальника, бегущего в низких берегах по стылой степи, показалась станица Кагальницкая.
Штаб разместили у старой одинокой казачки с малоросским акцентом, сварливой и негостеприимной. София, как ординарец, принялась договариваться с ней о ночлеге и ужине. Бабка закудахтала, словно курица, запричитала, что хату топить нечем, подводы до станции за дровами съездить нет, хвороста из поймы Кагальника осталось на одну растопку, что ей внучат кормить нечем, оставленных ей для присмотра уехавшеми на заработки в Донбасс непутёвыми родителями.
- Мы же тебе платим, старая! Чего разъерепенилась?!
- Могу рыбку с ерика предложить.
- Какую?
- Какую?! – передразнила девушку старуха, - Что ты думаешь, я тебе окуня или судака буду рыбалить? А то, может, карпа или щуку пожелаешь?! Кроме краснопёрки ничего нет. Да и то, врят ли господа офицеры смогут эту мелюзгу с горечью исть. Но я вам тут какая рыбачка?! Всех рыбаков позабирали, вон, из станицы, да поубивали многих. Что смогла, то и поймала на мормышку. Летом в нахлыст она лучше идёт. А сейчас только в лунках на отмели, в тростниковых зарослях на личинку мотыля.
- Что за краснопёрка такая, показывай?
Старуха небрежно достала корзину с мальковым косяком мелочи золотистого оттенка чешуи, с огненно-красными плавниками, оранжевыми глазками и красным пятном вверху.
- У-у-у! Тоже, вон, большевистская дрянь! А красных чем собиралась кормить, стерва?! – прикрикнула на неё де Боде, замахнувшись кавалерийской нагайкой.
- Но-но, ты мне не угрожай! И без тебя пуганые! – выпятила отважно грудь старая казачка. – Чего измываешься над солдаткой? Чего дают – бери, чего нет, не требуй!
- Да мне не себе, мне генералов кормить, - пояснила София.
- А, хучь и атаманов! Чертяги! Где вас столько выискалось на мою бедную голову!
- Ты, давай, не прибедняйся, а чтобы щи были или лапша из петуха! Вон я слышу гомон в курятнике. Так я зараз реквизирую!
- Что за наказание мне господне! - возделывала руки к низкому саманному потолку старуха. – А самовольничать не смей! Старшему вашему пожалуюсь.
В итоге этих долгих и бесполезных препирательств София вышла из себя и, зайдя с сопровождающей её и скулящей казачкой в курятник, самолично поймала и зарезала кинжалом тощего петуха. Взбешённая этим старуха предлагаемые за птицу деньги не взяла, а упала в ноги самого Корнилова, причитая, что мародёры раззоряют её и без того скудное вдовье хозяйство. Генерал, болезненно реагирующий на всякое нарушение дисциплины в армии, отреагировал жёстко, приказав взять виновного под арест и наказать сурово. Разбирательство доискалось правды. Дело взял под свой контроль председатель суда офицерской чести полковник Кутепов. Он лично допросил провинившуюся и, приняв во внимание её возраст и пол, ограничился сутками ареста.
А потом были новые трудные переходы. Софии запомнился бой в селе Средний Егорлык или в Лежанке, как называли его местные жители за памятный им из преданий старины чумной карантин. Запомнился своей жестокостью. Как всегда была стремительная атака практически без артподготовки, поскольку добровольцы берегли и патроны, и снаряды. Бежали под пулемётными очередями красных, дико и остервенело крича истерично-эпатажные возгласы, ужасая противника своей безрассудной храбростью. В результате потеряли немногих, но взяли в плен около пятисот красноармейцев. И нянчиться с ними не стали – всех расстреляли. И де Боде тоже отвела душу на этих убийствах, теперь уже разрешённых начальством. Стреляли мало, больше кололи штыками, но девушка палила из своего револьвера, грубо ругаясь по-мужски и обзывая своих жертв «краснопёрыми». И позже в каждой станице была она беспощадна и не церемонилась с пленным врагом. Текинцы из охраны Корнилова дали ей строевого коня, поджарого красавца-ахалтекинца буланой масти, жеребца Турана с тонкой и нежной кожей, с короткой шерстью, выносливого и чуткого к командам наездницы, с эластичными движениями при резвой скачке и плавными, словно по зыбучим пескам, при шаге и рысью. И было нестерпимо жутко видеть, как к толпе испуганных пленников подскакивала молодая девушка и, не слезая с ретивого коня, прицеливалась и на выбор убивала одного за другим. Страшным в эти минуты было её лицо: совершенно каменное, спокойное, с холодными грозными глазами.
Её любовник, генерал Марков, был щедр к ней не только на ласки, но и подарки. Так одарил он свою избранницу сердца и полевую подругу тёплой одеждой, оберегая её от простуд, одел в кубанский кашемировый архалук. Наряду с шёлковым казачьим бешметом она теперь щеголяла в штабе и разъездах в нательном полушубке шерстью к телу, в шароварах свободного кроя, в мягких сапогах без каблуков, которые звали на Кубани ичини, в белой овечьей папахе и в длинном распашном однобортом кафтане-черкеске без воротников из чёрного сукна, скроенном в талию со сборами и складками, подпоясанном узким ремнём, с широкими и короткими рукавами, с нашивными костяными нагрудными кармашками для патронов – газырями, облегающем до пояса и расширяющимся полами к низу, застёгнутом на груди крючками. Такую же большую белую папаху, как у неё, носил и сам Марков, за что среди офицеров других полков их стали, подтрунивая над их отношениями, называть «две белых папахи».
В середине марта корниловцам с боями удалось соединиться с кубанским отрядом штабс-капитана Покровского, оставившего Екатеринодар красным двадцать восьмого февраля. С этим отрядом последних защитников Кубанской рады к добровольцам примкнула ещё одна девушка-прапорщик, Ольга Зубакина, учившаяся вместе с де Боде в Александровском училище. Теперь она была в чине хорунжего. София узнала у неё о трагической гибели двух других девушек-доброволиц – Анны Алексеевой и Татьяны Бархаш.
- Анечку во Владикавказе на посту ночью убили, не то красные, не то мародёры-бандиты из абреков, - рассказывала подруге Зубакина. - А Таня героически погибла вместе с нашим первым лидером сопротивления – терским казаком-осетином, войсковым старшиной Петром Галаевым, 22 января на полустанке Энем, когда отбивали атаки наседающих на Екатеринодар черноморских матросов. Она была у нас командиром пулемётного взвода. Два Льюиса и десять Максимов были под её началом.
- Да, она среди нас, доброволиц, всегда была самая умная и смелая, - с поминальной грустью вспоминала сослуживицу баронесса.
Получив за февраль в финотделе добрармии по 270 рублей денежного довольствия серебряной монетой, девушки-офицеры помянули погибших доброволиц водкой. Последний бой, за овладение станицей Ново-Дмитриевской, был настолько тяжёлым, что последующие несколько дней армия восстанавливала силы, вспоминая, как накануне и люди, и лошади, промокшие в непрекращающемся дожде до последней нитки и покрытые густой грязью, ползли по заплывшей дороге, пропадая в густом тумане, стлавшемся над землёй. К полудню пошёл липкий снег с сильным ветром, застилая глаза и захватывая дыхание, стал колоть, словно острыми иглами. А потом грянул мороз со снежной пургой. Всё покрылось ледяной корой: и одежда и дорога, и степь. В ледяном панцире замёрзшей одежды обессилевшие от усталости и обезумевшие от отчаяния люди носились между жизнью и смертью, беспощадно убивая друг друга в кровопролитной схватке. Офицеры не отступали и в рукопашной, им некуда было бежать, а красные новобранцы, были собраны в свои отряды слабые духом, незакалённые ни идеей, ни подготовкой, идущие в армию ради выгод и льгот, морально ломались они под натиском штыковой атаки озверелых от невыносимой физической тяжести испытаний обмороженных, заиндевелых людей, выныривающих из темноты ночи, словно тени из царства мёртвых.
После боя генерал Марков на улице взятой станицы встретил юную сестру милосердия из Юнкерского батальона. Девушка зардела румянцем, смутившись от такой близкой встречи с кумиром всех добровольцев. Генерал, лихо подбоченясь на рысаке, весело и бодро подмигнул девице:
- Что, сударыня, нос крючком повесили? Победили же! И так будет впредь? Много у вас в обозе раненых?
- Много. Подвод не хватает, Ваше превосходительство.
- Купим у станичников. А как медперсонал вынес последний изнурительный переход с напряжённым боем? Раненых из месива грязи пришлось выволакивать на себе?
- Было и такое, господин генерал-лейтенант, - строя глазки Маркову, кокетливо улыбнулась сестра милосердия. – Это был настоящий ледяной поход!
- Да-да, вы правы – по-истине, ледяной! – согласился генерал и поскакал к штабу.
Это выражение – «ледяной поход», брошенное мимолётом вчерашней девочкой, стало крылатой фразой и было подхвачено всеми добровольцами. 
Добровольческая армия находилась в станице Новодмитриевской до 22 марта. Кубанцы, до последнего отстаивающие свою независимость, под настойчивым напором генерала Корнилова влились в неё, и теперь потребовалось новое её переформирование. В результате все войска были сведены в три бригады: 1-ю бригаду генерала Маркова в составе Офицерского полка, 1-го кубанского стрелкового полка, 1-й инженерной роты, 1-й и 4-й батареи; 2-ю бригаду генерала Богаевского в составе Корниловского ударного полка, Партизанского полка, Пластунского батальона, 2-й инженерной роты, 2-й, 3-й и 5-й батарей; Конную бригаду генерала Эрдели в составе 1-го Конного полка, Кубанского гвардейского казачьего дивизиона, Черкесского полка и Конной батареи.
В Конную бригаду приказом командования назначили служить и Зубакину с де Боде, отметив их превосходные навыки заправских кавалеристов. Каждый боец был в Добровольческой армии на счету и в полках не хватало личного состава, поэтому девушки-офицеры пришлись весьма кстати для нового боевого пополнения. А то уже обозы с ранеными тянулись длиннее, чем колонны здоровых бойцов. Иван Георгиевич Эрдели повёл себя с девушками деликатным командиром. Высокий, сухопарый, словно арабский конь, со строгим и требовательным напуском во взгляде, но с добротой и лукавством южного темперамента и щедростью ценившего душевную красоту сердца, он, словно отец, стал направлять их в дело и в то же время жалел двадцатилетних девушек-доброволиц, оберегая их и стараясь по возможности зря не подставлять под пули. София де Боде была зачислена в 1-й Конный полк, которым командовал сам генерал Эрдели и где насчитывалось до 700 сабель. А Ольга Зубакина пошла в Гвардейскую сотню Кубанского дивизиона, непосредственным командиром которого был сорокалетний полковник Георгий Антонович Рашпиль, усач в чёрной кубанке с непреклонным, каким-то прусским взглядом.
Черкесским полком командовал Султан Клыч-Гирей – представитель крымской ханской династии чингизидов Гиреев, тридцатисемилетний горец со зверским волевым лицом, с мощным подбородком и чудовищно развитыми челюстями. Он оценивающе, словно коня, покрыл взглядом попавшуюся ему на глаза Софию де Боде и, улыбаясь одними глазами, преподнёс ей свой подарок – чеченскую шашку. Это был старинный короткий и лёгкий клинок небольшого изгиба, короче, чем казачья или драгунская шашка, длиной чуть более 70 сантиметров, с арабской гравировкой и клеймом «гурда» в виде серповидных зубчатых линий, с цельным череном рукояти из чёрного рога. Ножны к ней, болтающиеся на портупее, закинутой через плечо, представляли собой две деревянные дощечки, обтянутые красным сафьяном, с накладками поверх из чёрной кожи, обшитой серебряным галуном.
- За твою красоту! – немногословно выразил горец своё восхищение девушкой. – Это настоящая Гурда! Подушку рассечёт. Волос, поднесённый к её лезвию, срежится одним дуновением. Этот клинок рубит все другие клинки. Владей, царица Тамара! Богиня весны и плодородия Тушоли!
Смущённая и поощрённая таким знаком внимания баронесса благодарно ему поклонилась и вихрем проскакала мимо позиций Офицерского Марковского полка, где её вновь увидел безнадёжно влюблённый в неё прапорщик Сергей Эфрон, прибывший в январе на Дон из Москвы, где он порывисто и, думая, что навсегда, разорвал свои отношения с Мариной Цветаевой, оставив её в голодной Первопрестольной с двумя дочерьми на руках.
- София! – выкрикнул он радостно и влюблённо ей вслед, но она не услышала его и только топот копыт ахалтекинского жеребца высвистывал ей в аллюре безумную песню.
Эфрон не оставил её в покое, нашёл снова и вновь стал вызывать на объяснения.
- А как же Зина Готгардт? – спросила его София.
- Это прошлая история. Случайная встреча. Ничего серьёзного, - отмахнулся прапорщик, счастливый, что может говорить и пожирать глазами свою любовь.
- Но для неё-то это всё серьёзно, - не унималась, в строгости глядя на него, баронесса. – Разбил ей сердце, и оставил, а она до сих пор тебя любит.
- Ну, что я могу поделать? – смущённо и лукаво одновременно щурился и улыбался Эфрон, - такова моя природа. Я вдохновлён новой красотой.
- Надолго ли? – с ехидцой в интонации усмехнулась София. - Знаешь что, я напишу тебе ответ. Приходи за ним завтра, - сказала де Боде и выпроводила его из расположения полка.
А наутро передала записку истомлённому бессонным ночным ожиданием горе-любовнику, которую обязала его развернуть уже после их разговора, наедине со своим чувством. Поэт трепетно развернул сложенный вчетверо листок бумаги, где от руки было написано:
«Знает женский батальон,
Что Сергей Эфрон – г*ндон.
Как трофей, в кого влюблён,
Носит с локоном кулон.
Но понять не хочет он,
Что любовь – это не гон
И не ведает о том,
Что его любовь – содом».
Это был удар ниже пояса. Безумно скомкав бумажку, Эфрон зарычал, как гиена, и в бессильной злобе стал бить кулаками дверной косяк станичной хаты, где дородная казачка угощала марковцев горячими щами.
- Проклятье! – шептали его побелевшие губы. – Проклятая девчонка! Чтоб не досталась ты никому!
Армия готовилась к штурму Екатеринодара, в котором засела огромная 50 тысячная Юго-Восточная армия красных под командованием Автономова и Сорокина. Численность красных, по данным белогвардейской разведки, превышала Добровольческую армию в три раза, но на самом деле даже в 10 раз и, тем не менее, генерал Корнилов требовательно настаивал на прямом штурме. Другие штаб-офицеры и генералитет, открыто не выражая своего несогласия с решением Главкома, про себя понимали всю безнадёжность такого отчаянного штурма. Словно Корнилов умышленно, как обречённый смертник, вёл всю армию за собой в преждевременную могилу.
Все были на пределе нервного напряжения, на грани срыва натянутой струны. Екатеринодар казался добровольцам, словно Иерусалим для крестоносцев, по крайней мере часты были в эти дни подготовки к штурму подобные аллегории в офицерской среде.
- Господа! – закуривая, говорил офицерам есаул Раковский, - и хоть сейчас идёт Великий пост и души наши в смирении и благочестии застыли в тяготах духовного труда по изволению святой Руси от поругателей её святынь, я убеждён, что Воскресение Христово мы встретим с вами в Екатеринодаре и преклоним головы наши пред священным алтарём в Екатерининском соборе. И это станет воскресением всей России, Русской армии и её народа, очнувшегося от бесовского безумия, втравливаемого ему большевиками.
- Золотые слова, есаул! – подхватывал его идею подъесаул Николай Плеве.
София слушала эти разговоры, как молитвы. А рядом кто-то из офицеров занудно бубнил о том, что поскорей бы уж попариться вдоволь в баньке, переодеться в чистое бельё и добраться до нормальных постелей и выспаться. И как бы ни была высоко натянута духовная струна у девушки, мысли о насущном превалировали и побеждали думы о божественном. За время похода де Боде стала нервной и раздражительной. Лавируя между жизнью и смертью, находясь на передовой на грани возможностей, она часто теперь срывалась на ком-то без повода, очень грязно ругала младшие чины и добровольцев – молодых кубанских казаков из занятых ранее станиц, которые влились пополнением в её эскадрон, где она служила. С самого начала похода девушка полтора месяца была без бани, по ночам чесалась и завшивела, впрочем, вши донимали уже всю Добровольческую армию. К тому же и с генералом Марковым её отношения вдруг внезапно закончились. Он переключил своё внимание на молоденькую сестру милосердия, с лёгкой руки которой весь поход добровольцы стали теперь именовать Ледяным. София, или как она теперь всё чаще стала себя называть и представляться по-русски Софья, холодными неуютными ночами на биваке в обозе под открытым небом или на полу в саманной хате, застеленном сеном плечом к плечу с десятком своих товарищей, а то и с полуэскадроном, набитым в душную хату, как сельдь в бочку, вместе со всеми цинично оскверняла и издевалась над любыми ценностями, стала ощущать ко всему разочарование и ненависть. Она вдруг явственно осознала, что большевики лишили её будущего, её молодую жизнь выбросили на помойку, как ненужный хлам. Лишили титула и наследства, забрали собственность и даже жизни родных и близких. И сама Софья была теперь не только не нужна государству, но и даже опасна для него и вредна. Она, как и все добровольцы, окружавшие её в этом походе, была объявлена вне закона, а значит, подлежала уничтожению.  И от этого такая ненависть ответно вскипала в её душе. «За меня всё решили, сволочи!», - ругала она ненавистных ей коммунистов. «Ну, ничего! Я вам ещё покажу!». Она вспоминала слова Лавра Корнилова, брошенные им перед походом на смотре, которые нашли своё место и живо откликались в каждом добровольческом сердце: «Если даже нам суждено умереть в неравной схватке с большевиками и предателями Родины, мы покажем им, как погибает Русская армия!».
А генерала Маркова тем временем беспокоило и занимало другое. Он негодовал, почему так мало откликнулось на патриотический призыв добровольцев и почему так много людей идёт за большевиками. Одним опьянением и обманом сознания тут дело не ограничивалось. Народ почему-то осознанно и настойчиво шёл за коммунистами, и это было не понятно молодому и талантливому генералу. 22 марта Корнилов приказал ему провести операцию по пополнению резерва боеприпасов армии для последующего штурма города. Для этого 1-я Марковская бригада обошла Екатеринодар с юга в двухдневном бою взяла станицу Георгие-Афипскую, где трофеями раздобыла около 700 снарядов. Захват этой южной по отношению к Екатеринодару станицы по планам Корнилова предотвращал соединение города с Новороссийском, откуда могли прибыть подкрепления красных матросов. На очередном совещании Корнилов объявил генералам свой план по захвату Екатеринодара.
- Господа генералы! – объявил он своё решение.- Мой план будет дерзок, чтобы заставить врага врасплох. Мы пойдём на штурм Екатеринодара внезапно с запада 27 марта. Форсируем реку Кубань на паромах в станице Елизаветинской. Обратите внимание – с запада, а не с юга от Георгие-Афипской и не с востока от Пашковской. Там красные уже готовятся нас отражать. Итак, 27-го утром генералу Эрдели стремительным броском занять паромную переправу через Кубань в Елизаветинской. Прикрывать переправу в Елизаветинской будет Партизанский полк генерала Казановича из 2-й бригады генерала Богаевского. Африкан Петрович, договоритесь с Борисом Ильичом об охране переправы в деталях. Переправу осуществляем ночью. К утру 28-го марта мы должны охватить Екатеринодар со всех сторон, чтобы перекрыть большевикам железнодорожные пути, по которым ежечасно к ним идут подкрепления. К вечеру в наших руках должны оказаться стратегически важные предместья города. Главный удар наносим 29 марта с северо-западного направления. Атакует бригада Богаевского. Офицерский полк Маркова в резерве. Ну, с Богом, господа! Готовьте своих бойцов. Мы или возьмём город или все здесь погибнем – третьего не дано.
Все офицеры покидали штаб Корнилова с нервозной возбуждённостью – так сильно подействовали на них последние из сказанных слов командующего.
Ещё до рассвета 27 марта кавалерийские полки генерала Эрдели были построены для стремительного броска. Софья де Боде заметно волновалась, ведь она впервые в жизни должна была участвовать в конной атаке. Её ахалтекинец Туран и чёрная шашка Гурда были готовы к бою и томились со своей хозяйкой в предчувствии захлёбывающего её нервного возбуждения. Руки её тряслись, она не могла усидеть на месте и скрывала своё волнение, обругивая и задирая молодых казаков. Генерал Эрдели, видя такое состояние девушки, вызвал её к себе и приказал быть в эти дни штурма при нём в штабе бригады ординарцем. Видя, как удручающе подействовал на прапорщика приказ командира, генерал добавил:
- Софья! Мне твой отец не простит, если я не уберегу тебя в этом штурме. Возьмём Екатеринодар и езжай себе к нему в Крым с миром. С меня ответственность спадёт. А пока я за тебя отвечаю. Слышишь?! Девочка! Не кипятись так. Будут ещё на твоём веку бои с красными. Исполосуешь не одну большевистскую спину своей шашкой. А пока ты мне нужна будешь в Елизаветинской. Там, как возьмём станицу, надо будет казачков мобилизовать. Этим и займётесь с князем Туркестановым.
Софья вышла от генерала расстроенная, хлопнув дверью. Князь Туркестанов, приставленный к ней помощником в мобилизации елизаветинских казаков, оказался 16-летним мальчиком, ещё безусым юнцом из древнего грузинского княжеского рода Туркестановых, чей предок Баадур Багратович при Петре I стал родоначальником русской ветви рода. Отнесясь к нему со снисхождением, Софья с головой и энтузиазмом погрузилась в свою новую работу. Станица Елизаветинская была взята с налёту практически без боя. Застигнутая врасплох красногвардейская охрана парома была частью порублена во время налёта, частью казнена после. Станишники, вооружившись хоругвями, встречали добровольцев хлебом-солью с крестным ходом и колокольным праздничным трезвоном. Елизаветинская выставила в Добровольческую армию свою сотню новобранцев и старики заверили генерала Эрдели, целующего образа в станичной церкви, что их ребята генерала Корнилова не подведут. Часть казаков была без лошадей и ими стали пополнять батальоны Корниловского ударного полка для предстоящего штурма Екатеринодара. Добровольцы готовились к переправе, подгоняя инородных паромщиков кубанскими плётками.
В эти дни конца марта стало уже, наконец-то, тепло и солнце по-весеннему припекало. Де Боде оставила в обозе свой кашемировый архалук и разъезжала с поручениями в одной черкеске.
28 марта в предместьях Екатеринодара начались ожесточённые бои с чередующимися атаками и контратаками обеих сторон. Большевики, как оказалось, обладали огромным превосходством: в живой силе – в десятикратном размере; в боеприпасах и того больше. Красная артиллерия выпускала по 600 снарядов в час, тогда как добровольцы могли ответить лишь десятью снарядами. Корниловская пехота была прижата к земле господствующей красной артиллерией, густо обсыпавшей её шрапнелью на свободно просматриваемой равнине. Обозы белогвардейцев не справлялись с поступлением и приёмом раненых. Казаки-фронтовики зароптали, что такого шквала огня им не приходилось наблюдать даже на германском фронте.
- Хорошо шмалюют изверги, густо кроют, - со скрытой симпатией к красным говорили, закуривая и прижимаясь к земле, кубанцы, мобилизованные к полковнику Неженцеву в ударный полк.
- Меткости только нету…
- А ты слыш-ко, кто у них командиром выступает? Гутарют, что бывший фельдшер с Кавказского фронту. Во-как!
- Да, ну?!
- Ей-бо! Не то, что у нас генералы – опять своим чинопочитанием плёткой в морду тычут.
- Погоди, ещё не то будет, братушка.
- Говорил я вам, хлопцы, надо было с закубанскими пластунами к Сорокину идтить! А вы, курвы, замялись!
-Эх, раскудрить твою налево!
- Коли эти золотопогонники Екатеринодара не возьмут, тикать надо обратно по своим куреням.
- Так они тебя, Сёмка, зашкворки обратно притащуть. А то и расстреляють, как дизертира.
- Не расстреляют! У них патронов нема.
- Не расстреляют, так повесят с позором. Ну их, гадов!
- Бежать надо к красным! – заговорчески шептались некоторые кубанцы, в то время, как иные молились, изнуряя себя в постах, а иные резались в карты или тянули песни, похабные, да удалые, разгоняющие грусть-тоску под неумолкающий грохот недалёкой канонады непрекращающегося боя.
Донские, кубанские говоры, балачка, гутор и суржик в перемешку с малоросскими диалектами звучно и сочно, разноцветной мелодией звуков перемешались в добровольческой речи.
То тут, то там, в лагере готовящихся к боям кубанцев слышалось по вечерам причудливое узорочье южно-русских наречий.
- Ты, болезный, возьми-ка в дорогу сушёной бзники, - навеливала кому-то старая казачка сушёный паслён.
- Ну, ты, алахарь, мил человек, ишь, чего аскалился! – улыбался бесшабашной удали какого-нибудь казака гостеприимный хозяин хаты.
- Вы, бабаня, меня за валуха не держите! – возмущался какой-нибудь молодой казак, торгуясь с хозяйкой по провианту в запас.
- А ты бельтюки-то разуй, баглай несчастный! – ругалась на казака в другом дворе чернявая моложавая казачка, а с нею прыскала юным смешком молодая девица-дочь в кирасе – праздничной кофте, плотно облегающей её стройный стан, с небольшой баской до бёдер, узкими длинными рукавами, у плеча присборенными, с воротничком-стойкой, застёгивающейся спереди на множество пуговиц.
Молодая казачка поводила игриво чёрной бровью и узкими плечами в накинутом на них ярком праздничном платке с крупным разноцветным узором. Богатая её чёрная коса большими кольцами с вплетённой в неё лентой лоснилась на свету маслянистым блеском. В трёх своих юбках традиционного казачьего наряда поверх исподней рубахи она кружилась по дому, привечая улыбками и румянцем пришлых молодых казаков, и все её юбки, из которых нижняя была ситцевой, поверх холщёвая из конопляных ниток, а самая верхняя – сатиновая, длинная и широкая, с оборками и кружевами, колыхались в такт её подвижности талии и приятной мясистой округлости сочных здоровых бедёр.
- Вы верхи в атаку идите волчьим намётом, как ваши батьки и диды ходили! - старый-престарый дед в каком-то курене, затягиваясь своим табаком-самосадом и угощая гостей, наставлял молодых казаков, а они слушали его, уважительно кивая головами.
- Ах ты баглай паршивый и сын твой анчутка-бесёнок! – ругала в другом месте какого-то неумелого по хозяйству казачка попросившая его починить что-то в доме румянами намазанная вдова.
- Так холостой я ещё, - оправдывался перед нею краснеющий молодец.
- Значит, будет ещё анчибелом! Бисят настручаешь, паршивец!
И вся эта переливами разных регионов, оттенками разных мест журчащая разноцветная речь баюкала короткий привальный сон добровольцев перед новыми и трудными их боями.
29 марта, после кровопролитного овладения городскими предместьями начался общий штурм Екатеринодара. Генерал Корнилов, нетерпеливо переместился в новый штаб, поближе к боевым действиям, выбрав для этого ферму Екатеринодарского сельскохозяйственного общества, стоявшую у пересечения дорог на отвесном берегу Кубани, откуда хорошо просматривался Екатеринодар. Выбор штаба был неудачен, потому что красные быстро разведали, что это, должно быть, важный объект, и стали пристреливаться к нему. Корнилов ввёл в бой бывший в резерве Офицерский полк генерала Маркова, отдав ему в обед приказ овладеть конно-артиллерийскими казармами, а затем наступать вдоль северной окраины города, выходя во фланг частям красных, занимающих Черноморский вокзал. И Марковцы опрокинули 1-й Екатерининский полк красных и стали закрепляться на занятых позициях. У генерала Богаевского дела обстояли хуже. Корниловский полк, увязнув в захлебнувшейся атаке, цепью залёг под густым огнём противника. Его командир Митрофан Осипович Неженцев, наблюдая атаку с кургана, вводил в бой всё новые и новые резервы, часто посылая к Корнилову ординарцев за подкреплением. В один из таких боевых моментов в течении дня Эрдели отправил Софью де Боде к Богаевскому. И кавалерист-девица, одетая в чёрную черкесску, полетела карьером в полевой штаб 2-й бригады с докладом. Козырнув донскому генералу, она отчеканила сообщение.
- Генерал Корнилов посылает вам свой последний резерв – два эскадрона конницы.
Вдали рысью шла за ней конная колонна из кавалерии генерала Эрдели.
- Благодарю вас, сударыня! – снисходительно улыбнулся, задумчиво-грустно глядя на неё, Богаевский.
Тот день, не смотря на многие усилия и жертвы, корниловцам не принёс результатов. Поздним вечером выбившиеся из сил все рухнули отдыхать и только отряд генерала Казановича, условно называющийся ещё Партизанским полком из-за громадных понесённых им жертв, в сумерках прорвал оборону красных и конным рейдом дошёл до центра города. Однако никто из других командиров его не поддержал, не зная даже, что такая неожиданная удача смогла произойти. Полки были расстроены множественными потерями, перемешаны и валились с ног от усталости. На рассвете Казанович со своими сорвиголовами, посрубав шашками древки красных полотнищ на большевистских зданиях, вернулся без потерь обратно в белогвардейский стан. Ни красные, ни белые не поняли, что произошло, и только потом осознали кто риски, а кто и упущенные возможности. 30 марта, на третий день штурма ситуация для добровольцев стала катастрофической. Заканчивались боеприпасы, а численность убитых и раненых превысила полторы тысячи человек. Кубанские казаки, видя провал и бесперспективность штурма, стали разбегаться по домам, бросая фронт. В один из таких моментов явного дезертирства при попытке остановить беглецов был убит полковник Неженцев. Его тело доставили к Корнилову в штаб и генерал Деникин, докладывая о подробностях гибели корниловского любимца, не решился на правду. Искуссный в кулуарных делах штабов, генерал облёк гибель командира ударного полка в героические тона.
- Лавр Георгиевич, - говорил он командующему, украшая свою речь героическим пафосом, - Митрофан Осипович в самый критический момент боя лично поднял ударников в атаку, когда цепи лежали, накрытые обстрелом и не решались на штурм. Он бросился в атаку с криком: «Корниловцы, вперёд!» и тут же был прострелен коварной пулей. Полковник упал, но ещё поднялся, и вторая пуля сразила его наповал.
Сорокасемилетний Корнилов с отеческой нежностью и великой скорбью глядел на уже отошедшие черты худощавого и тонкоусого тридцатидвухлетнего Неженцева.
- Он был моей правой рукой, всегда рядом в самые трудные моменты моей жизни. Мы должны похоронить его с почестями.
- Непременно, - колеблясь, соглашался Деникин.
- Антон Иванович, вам нужно заняться этим.
- Лавр Георгиевич, возразил Деникин, - сейчас идёт бой. Мы бросаем последние силы на штурм. Некому и некогда этим заниматься. Давайте отложим этот вопрос до взятия Екатеринодара. Мы отпоём его в храме и простимся с почестями, проводив всей армией полковника в последний путь.
- Да-да, непременно… - отрешённо как-то проговорил Корнилов, потухнув в глазах и замкнувшись в себе.
- А вам, Лавр Георгиевич, здесь на ферме оставаться небезопасно, - продолжал Деникин. – Я прошу вас и настаиваю поменять место штаба. Неровен час, красные наведут прицел и тогда жди беды.
- Мы скоро возьмём город и я перееду туда, - словно в бреду, заявил потерявший связь с действительностью генерал.
Но тут же последним отблеском здравого сознания, не затмённого ещё окончательно своими угрюмыми мыслями, он заметил возникший ужас на лице Деникина и спокойно добавил, - а если не возьмём, я пущу себе пулю в лоб.
- Но, Лавр Георгиевич! – ужаснулся Деникин, - а как же всё наше движение?! Оно останется без лидера!
- Вы поведёте армию, Антон Иванович! Даст Бог…
Всю ночь Корнилов сидел в штабе и не спал, принимая новые сводки и давая оперативные распоряжения. Был бледный, как отмечали про себя его адъютанты, с тенью покойника на лице. На позднем совещании, на котором генерал Марков уснул от изнеможения и усталости, навалившейся на него от хронического недосыпания последних дней, было решено последний штурм назначить на 1 апреля, дав войскам один день на отдых и перегруппировку сил. Корнилов, как смертник, обречённо бросал армию на верную гибель. Другие генералы возражали, говоря о колоссальных потерях и жизненной необходимости отступления. В итоге достигли зыбкого компромисса, решив, что если не удастся штурм первого числа, в дальнейшем будет отход. Когда все разошлись, под утро Корнилов остался один. Он ещё раз прошёл в другую комнату, где лежало тело Неженцева и помолился над трупом. А утром прицельный снаряд разорвался в штабе, разворотив полкомнаты, и от множественных ран, несовместимых с жизнью, с корчавшимся в муках лицом, генерал Корнилов умер на руках своих штаб-офицеров.  Весть о его гибели, которую пытались сначала скрыть, молниеносно облетела всю армию, морально подавляя и истощая последние физические силы воюющих добровольцев. Генерал Деникин, приняв боевое командование, отдал приказ отступить от Екатеринодара. Однако это нелегко было сделать. Красные каким-то образом тоже узнали о гибели Корнилова и, возликовав, продолжили яростно выдавливать белогвардейцев из ранее занятых ими предместий, развивая атаку на Елизаветинскую станицу, где находился генерал Алексеев с Милюковым и другими политиками Государственной думы и Учредительного собрания, бежавшими на Дон, спасаясь от большевиков. Также в Елизаветинской размещался весь обоз Добровольческой армии с несколькими тысячами раненых, чья участь оказалась на волосок от неминуемой гибели. В этих условиях Деникин спешно вызвал к себе генерала Эрдели и не приказал, а попросил по-христиански прикрыть оступление добровольцев и защитить обоз силами его кавалерийских эскадронов и казачьих сотен, понимая, что бросает их на верную смерть под пули пулемётов и многих тысяч красноармейских винтовок, сверкающих уже в густых цепях на подступах к предместью Сады, где разместилась последним резервом Корниловской армии белая кавалерия.
- Я сделаю, что вы просите, Антон Иванович, - хмуро ответил Деникину Эрдели. – Не за награды и чины, а по зову сердца. Грудью своей закрою общий отход.
- Да благословит вас Бог, Иван Георгиевич! – словно священник, перекрестил его Деникин.
И вот в обеденный солнцепёк 31 марта белогвардейская кавалерия по зову трубы выстроилась в атаку.
- Сынки! – призвал конников сорокасемилетний ровесник Ленина и Корнилова генерал Эрдели. – Мы последняя надежда всей армии! Враг рвётся к Елизаветинской. А там наш обоз с тремя тысячами раненых! Там наши женщины и дети! Там генерал Алексеев – душа движения! Что с ними будет, прорвись туда красные изверги?! Нам поручено атаковать их в конном строю. Патронов выдано не будет. Их нет. На нас идут закубанские пластуны, переброшенные большевиками с Кавказского фронта. Их на одном геройстве не взять, не опрокинуть одной лишь храбростью. Они будут хладнокровно расстреливать нас, пока мы будем мчаться с клинками на рубку. Я не вправе приказывать вам идти на смерть. Я вас прошу пойти за мной в этот последний для многих бой. Да, мы, скорее всего, погибнем, если пойдём в атаку под пули. Но если мы не пойдём, погибнет вся армия и будут напрасны все чаяния и надежды последних русских патриотов страны по сбережению нашей гибнущей родины. Кто из вас со мной?
Серьёзный и строгий взгляд командира обежал конные ряды всадников. Бравад и выкриков не было, всадники молча выезжали из строя, решительно готовые в бой. Ряды их сбились, словно волосы на бегу, и команды своих командиров уже не нужны были им, отчаянным схимникам, умерщвляющим свою плоть в героическом подвиге самопожертвования и отречения от радостей и соблазнов молодой жизни. Всадники, переходя с шага в аллюр, густой лавой разлились в атаку. И Софья де Боде понеслась вперёд. Она оказалась на правом фланге атаки среди лейб-казаков. Рядом на белом кабардинском аргамаке нёсся есаул Раковский, немного сзади на вороном жеребце не отставал подъесаул Плеве. Впереди на лихом коне скакал полковник Рашпиль. Около де Боде, круп в круп, неслись шестнадцатилетний бледный и большеглазый мальчик, князь Туркестанов и двадцатидвухлетний донской казак Казанской станицы сотник Иван Какурин, с которым баронесса познакомилась накануне и даже успела пококетничать немного для развеселения.
Впереди, за тонким низинным болотом наступали красноармейские цепи. Размокшее от талого снега поле мешало быстрому ходу казачьих коней. После ближних, твёрдых его участков, началась перепаханная полоса. Разведка не доложила об этой вспашке и теперь неожиданная задержка, сбивающая темп конной атаки, становилась для белогвардейцев роковой.
София неслась по вспаханному полю. Неестественные, зигзагообразные прыжки коня шарахали её из стороны в сторону, словно плывущего по барханам пустыни бедуина на верблюде.
- Давай, Туран, милый, поднажми! – умоляла девушка своего коня.
И тот, весь уже взмылённый препятствиями, тяжело дыша, рвал последние силы, сохраняя быстрый свой ход. А впереди две шеренги закубанских пластунов с артиллерии и оружейным огнём хладнокровно расстреливали маячившие по полю конные мишени увязнувших в болотной грязи кавалеристов. Намёт этой отчаянной атаки разбился о вспаханное поле. С дистанции прямого прицела красные вели прицельный огонь, первая шеренга с колена, вторая, стоя.
- Мамочка! – вдруг вскрикнула де Боде, когда резануло пулями по голове коня и телу баронессы и где-то под сердцем зажгло нестерпимой болью.
Словно скошенная трава, упала с подрубленного и кувыркнувшегося коня срезанная пулями девушка, сознание которой успело ещё почувствовать перед собой быстро надвигающуюся землю и разбилось в осколки тяжёлого падения. Рядом, ругаясь матом и сыпя проклятия, падали и корчились в предсмертных судорогах другие конники. Простреленный в обе ноги и грудь упал есаул Раковский, слетел с коня подъесаул Плеве, без двух дней сорокаоднолетний полковник Рашпиль и шестнадцатилетний князь Туркестанов падали, запрокинув руки, словно в могильные ямы или в объятия смерти, и гарь порохового дыма застилала весенний, рвущийся к жизни ландшафтный горизонт.