Одиннадцатого марта 1918 года по новому, западно-европейскому стилю, Советское правительство тайно, под охраной латышских стрелков, переехало из Петрограда в Москву, где разместилось на территории Кремля. А 16 марта на IV Съезде Советов, проводимом в Москве, был узаконен и соответствующий этому переезду перенос столицы. Кремль стоял после голодной и заснеженной зимы пустой и мрачный, в ужасном запустении. Башни были изуродованы артиллерийским обстрелом осенних боёв. Особенно Никольская. В ней зияли чудовищные дыры от разрывов снарядов. Её ворота были разрушены, проломлены во многих местах и сняты с петель. Возле них была навалена кучами обсыпанная груда битого кирпича. Проходящие мимо по Красной площади прохожие или проезжающие извозчики удручённо смотрели на осквернённый памятник былого величия российской государственности и качали головами.
Восемнадцатого апреля в Москву приехал Михаил Тухачёв после порученного ему военным отделом ВЦИК обследования Рязанской, Тамбовской, Воронежской губерний и области Войска Донского на предмет организации в них Красной Армии. Он сделал свой отчётный доклад во ВЦИКе и его направили выступить также и в Высшем военном совете, новом главном военном органе руководства всеми вооружёнными силами Советской Республики, утверждённом с 3 марта после подписания Брестского мира. Председателем Высшего военного совета с 19 марта стал новый народный комиссар по военным делам и бывший председатель Петросовета и наркоминдел Лев Троцкий, чья одиозная для буржуазной и белогвардейской печати фигура была на слуху весь 1917 год в революционном Петрограде. Троцкий занялся реорганизацией развалившегося до него Наркомата по военным и морским делам, ранее управляющая которым троица: Крыленко, Дыбенко и Антонов-Овсеенко развеялась и самоустранилась от высшей военной власти в первые месяцы узаконенной революционности. Крыленко, не справляясь с обязанностями Верховного главнокомандующего и комиссара по военным делам, 4 марта написал на имя Ленина заявление с просьбой его освободить от этой занимаемой должности. 13 марта постановлением Совнаркома просьба его была удовлетворена и новым наркомвоендел стал Троцкий. Антонов-Овсеенко командовал красными войсками на Украине, с переменным успехом, всё более увязая в мародёрстве и партизанщине своих анархически настроенных отрядов из добровольцев-головорезов, а Дыбенко за провальную сдачу немцам Нарвы и нарушение партийной дисциплины чуть было не расстреляли, исключив из партии. Спасло моряка только ходатайство в ЦК его жены и видной партийки Колонтай. Теперь вся военная власть сосредотачивалась в руках Троцкого, этого еврейского гражданского оратора и журналиста, со сверкающими в пенсне близорукими глазами и всколоченной курчавой шевелюрой. Он вместе с Николаем Подвойским и бывшими генералами Александром Самойло и Михаилом Бонч-Бруевичем на заседании военного совета заслушал доклад Тухачёва, засыпая его всякими дотошными вопросами. Но Тухачёв, досконально подготовленный к своему выступлению, щепетильный ко всякой мелочи и детали, стойко перенёс тезисную защиту своего доклада, чем вызвал всеобщее одобрение и симпатию в глазах всех слушающих его членов совета.
- Весьма похвально, товарищ Тухачёв! – впил в него свои ядовитые глаза Троцкий после выступления. – Мы здесь с товарищем Подвойским хотели обсудить ещё некоторые вопросы после заседания. Не могли бы вы ещё остаться на часик-другой в совете?
- Конечно останусь, если нужно для дела, - прямо ответил Тухачёв.
- Нужно, - твёрдо заключил Троцкий, так что Михаил почувствовал себя, словно в плену у этого резкого и решительного романтика-властолюбца.
Когда рабочее совещание закончилось и все члены совета разошлись, в небольшом отдельном кабинете за чашкой чая, принесённого им симпатичной секретаршей, остались трое – Троцкий, Подвойский и Тухачёв. Михаил, сидя напротив, напряжённо выдерживал тяжёлые и пронизывающе-испытующие его взгляды двух большевистских военных лидеров, которые, закинув ногу на ногу, долго и упорно смотрели на него.
- Мы прочли весь ваш доклад, товарищ Тухачёв, - закурив американскую сигарету, пуская вверх густую струю дыма и стряхивая пепел в заплёванное блюдце, начал нарком Троцкий, - и, на мой взгляд, в нём много недосказанности и мещанской двусмысленности.
- Что вас конкретно не устраивает? – напрягся Тухачёв.
- Да нет, всё в целом политически корректно, но жидковато. Хочется конкретнее услышать от автора, на каких началах вы предлагаете строить новую армию. И не будет ли она похожа на прежнюю, царскую?
- В армии самое главное – дисциплина. Не важно, какая она: революционная или монархическая. Впрочем, как и в партии. Ведь именно с вопроса о партийной дисциплине социал-демократическая партия распалась на большевиков и меньшевиков.
Троцкий лукаво усмехнулся, переглянувшись с Подвойским.
- Насчёт дисциплины мы понимаем, но как её совместить с революционным энтузиазмом солдатских масс? Тем более, сейчас, когда мы рассматриваем вопрос о переходе от добровольности службы в РККА к обязательной мобилизации. Столкнувшись с саботажем в министерстве иностранных дел и катастрофичностью пролетарского непрофессионализма в служебных делах, я пришёл к выводу о массовом наборе в армию бывших царских офицеров как военных специалистов. Что вы думаете по этому поводу, товарищ Тухачёв?
- Скажу, что это разумная идея. Я сам бывший офицер, как вам известно, и по себе знаю, каково быть преданным своим государством и не нужным ему. При соответствующей должной политической подготовке бывших офицеров, их можно и нужно привлекать к командным ролям в новой армии.
- Но единоначалия мы не восстановим. Потому что это чревато контреволюционными мятежами и перебежкой к белогвардейцам. За офицерами в армии будут следить политические комиссары, как и мобилизовывать солдат будут военные комиссариаты, повсеместно организованные на местах. Но как бы ещё идейно спаять армию в монолит? Ведь далеко не все в ней будут приверженцами наших политических убеждений. Я уловил в вашем докладе мысль, показавшуюся мне очень интересной и перспективной, насчёт, как вы пишите, «реорганизации в армии института священников в красных волхвов». Поясните, если можно, это подробнее, развив свою мысль.
- Я думаю, товарищ Троцкий, что коммунизм, если убрать его внешние атеистические атрибуты, по сути своей новая религия и, как всякая религия, он нуждается в своих проповедниках, обрядах и культах.
- Интересно, молодой человек! – глаза Троцкого заблестели дьявольским огнём.
- Нужно развивать этот свой институт. Я его образно назвал институтом красных волхвов, но если хотите, это будут те же политкомиссары, политсоветы или политотделы с пропагандистской функцией в войсках. Подобно устранению военной безграмотности, нужно следить за грамотностью и политической, а именно того курса, какой нужен нам, коммунистам.
- Да-да, вы же то же теперь член партии, - кивнул снисходительно Троцкий. – Ну и?
- А вообще, я предлагаю сломать патриархальную религиозность красноармейцев-новобранцев, заменив им православное христианство на древне-русское язычество. Это позволит нам наряду с атеистическим просвещением развенчать старый культ Бога и церкви в крестьянской среде, в массе своей архаично-набожной.
- Занятно. Ну, это вы в Малый Совнарком своё предложение напишите, пускай Комиссия рассмотрит этот вопрос. А про какую новую военную символику вы намекаете в своём докладе?
- Я считаю, что Красной Армии нужен свой боевой и революционный символ, отличающий её от любой другой армии мира, узнаваемый мировым пролетариатом, который будет стекаться в её ряды от своих эксплуататоров.
- У нас есть плуг и молот – главные символы труда рабочего и крестьянина. А в армии красные повязки на рукаве или головном уборе. Что ещё нужно?
- Нужна своя коммунистическая кокарда. В царское время был герб - двуглавый орёл, а кокарда – эллипсы георгиевских цветов. И у нас плуг и молот – это герб пролетарского государства, а кокардой должен быть отдельный символ.
- И что вы предлагаете, молодой человек?
- Я предлагаю пятиконечную звезду – марсовую звезду, которая была на погонах царских офицеров. Это традиционный в армии атрибут бога войны Марса. Тем самым будет сохранена некоторая преемственность, которая отразиться и в наборе в наши ряды бывших офицеров.
- А что, мне эта идея нравится! – увлечённо подхватил предложение Тухачёва Подвойский. – Мы могли бы её олицетворить с единством мирового пролетариата всех пяти континентов. А? «Пролетарии всех стран соединяйтесь» в действии! Каково изобретение! Чертовски отличное, Лев Давидович! Великолепная идея!
- Да, но одного только наличия звезды ещё недостаточно для того, чтобы её считали пролетарским символом, - возразил Троцкий.
- Так давайте её сделаем красной, по цвету пролетарской революции! – продолжал вдохновенно настаивать Подвойский.
- Идея занимательная. Её надо будет обсудить с Ильичом, - задумавшись, проговорил Троцкий. – Хотя, какой-то каббалистикой от неё веет.
- Что вы имеете в виду? – удивился Подвойский.
- Я имею в виду, что пятиконечная звезда – это пентаграмма, древний символ, известный ещё звездочётам в шумерском Уруке как небесная траектория планеты Венера или звезда псоглавого Анибуса в Древнем Египте. Точно такая же звезда олицетворяла власть правителя в древнем Вавилоне, распространяющуюся на все четыре стороны света и была известна как символ богини Иштар. У греков её звали пентальфа, она ставилась на печатях Александра Македонского и римского императора Константина I-го, была символом философии пифагорейцев и талисманом гностиков. Инквизиция называла её «нога ведьмы», а в каббале или оккультном иудаизме она была издревле известна как печать царя Соломона.
- Да, Лев Давидович, - присвистнул, ухмыльнувшись, Подвойский, - я просто поражён вашими грандиозными познаниями в этом отвлечённом вопросе.
- Ну, как же отвлечённом, Николай Ильич, - парируя издевательскую ехидцу собеседника, возразил ему Троцкий, - если речь идёт о будущем символе конечного торжества идей коммунизма на всех пяти континентах Земного шара! Если в этом символе присутствует планетарный размах, идеи Коминтерна, мировой революции, всемирной советской республики и всемирной диктатуры пролетариата! Коммунист, Николай Ильич, обязан разбираться досконально в интересующих его вопросах. Я в некотором роде знаком с этим символом в его религиозной ипостаси. Для меня интересно другое. Прямую или перевёрнутую пентаграмму вы предлагаете навязать Красной Армии? Перевёрнутый её вид в первые века христианства олицетворял символ самого Христа – это как у Блока в его новой поэме «Двенадцать»: «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос». А в последнее время перевёрнутая пентаграмма становится символом сатанизма, благодаря стараниям таких видных оккультистов как Станислав де Гуайт или Элифас Леви. У Леви, кстати, пентаграмма изображена на лбу идола тамплиеров Бафомета. Я это всё говорю к тому, что не будет ли навязанная нами русскому народу красная звезда казаться символом антихриста и вызывать открытый вооружённый и идеологический протест?
Такой развёрнутый и глубокий разбор смысла предложеннного символа озадачил и поразил слушавших наркома Подвойского и Тухачёва. Они переглянулись и пожали плечами.
- Не всё ли равно нам, коммунистам, – возразил Подвойский, - приверженцам атеистической философии?
- Не скажите, Николай Ильич! Задумывая шаг, надо просчитывать на несколько шагов вперёд, как в шахматах. Как знать, как отзовётся в массах необдуманное внедрение этого нового и чуждого русскому народу символа. Не станет ли он той подножкой, о которую споткнётся русская революция? Мы все с вами помним о французской Термидоре и должны избежать ошибок якобинцев и Парижской Коммуны.
- И всё же, Лев Давидович, откуда вы всё так подробно знаете об этой звезде? – не унимался удивлённый Подвойский.
- Не забывайте, что я еврей, Николай Ильич, и учился в иудейской школе. Поэтому многие тайные знания иудейских мудрецов запали в меня, как зёрна, питая вместе с херсонским козьим молоком, вскормили мой мятежный богоборческий дух. Скажите, Михаил Николаевич, - перевёл тему разговора Троцкий, вновь обращаясь к Тухачёву, - чем, по вашему мнению, можно было бы ещё более укрепить дисциплину в революционных войсках? Первые бои с немцами и корниловцами показали нам, насколько слаба и труслива наша добровольная вольница. В армию к нам пришла голытьба за рабочий паёк, не отдающая себе отчёта в стойкости революционного долга. Эта братия при первой реальной угрозе разбегается, как тараканы по щелям. Чем ещё нам можно было бы закалить стойкий дух бойцов, помимо агитации, политического воспитания и денежного довольствия?
- Воин должен бояться нарушения дисциплины, уставов и приказов своего командования. К дезертирам должны применяться самые крайние и суровые меры.
- Какие? Революционно-полевые суды? Трибуналы? Заградительные карательные отряды по типу корниловских ударников?
- И это тоже. Но я бы использовал военно-исторический опыт прошлого.
- Что, например?
- В Древнем Риме для наказания воинов за дезертирство или бунт использовалась процедура децимации – казнь каждого десятого по жребию как высшая мера дисциплинарных наказаний. Так, например, наводил порядки в легионах триумвиратор Красс, подавивший восстание гладиатора Спартака. Тот же инструмент воинского воспитания использовал Чингизхан и Батый в своих боевых туменах, когда татаро-монголы напали на Русь.
- Но ведь это проявление крайней жестокости по отношению к своим, - поражённый предложением Тухачёва, Троцкий глядел на него с широко раскрытыми глазами. – Могут погибнуть невиновные.
- Жестоко, но эффективно, - спокойно и решительно говорил Тухачёв. – Даже, если казнят невиновного, у виноватого не будет больше никаких шансов и мотивации совершить новый проступок. Такое наказание железно скрепляет воинскую дисциплину. Каждый отвечает за каждого. К тому же в боевых условиях зачастую некогда разбираться, кто прав, кто виноват.
- Да, товарищ Тухачёв, - глубокомысленно проговорил Троцкий, по-новому открыв для себя собеседника, - да вы не человек, вы демон! Спасибо за ценные советы и мнения, которые вы высказали нам тут и развернули в подробный доклад по результатам своей служебной командировки.
Троцкий с Подвойским Тухачёва отпустили, а на следующий день в газете «Известия» вышла статья о проекте нового нагрудного знака для красноармейца – красной пятиконечной звезды.
Через три дня, в день рождения Ленина, Троцкий снова вызвал к себе Тухачёва на заседание Коллегии по организации и управлению Красной Армии, после которого они вместе с приехавшим из Петрограда военкомом Петроградской трудовой коммуны Константином Еремеевым стали готовить проект Социалистической военной присяги. Михаилу польстило его вовлечение в такие важные организационные дела и он со всей страстностью увлечённого молодого человека отдался рутинной работе. К исходу дня текст присяги был готов и Троцкий направил его для утверждения во ВЦИК. Присяга была утверждена постановлением от 22 апреля и в течение последующих дней при подготовке и накануне Первомая, который большевики готовились провести с размахом, войска московского гарнизона стали разучивать её для торжественного клятвоприношения в самый главный пролетарский праздник.
И вот наступило 1 мая – долгожданный, волнительный и священный день для рабочих. Раньше, до революции, когда маёвки были запрещены и подвергались наказаниям, они вынуждены были проводить их тайно в лесу или на подпольных квартирах. В прошлом 1917 году впервые Первомай шёл открыто, но был он какой-то двуличный, оболганный лживыми и лицемерными обещаниями Керенского и прошёл в обстановке площадной демагогии митингов и стихийных демонстраций. Теперь же, коммунисты, считающие его своим главным идеологическим праздником, подошли к организации торжеств основательно и с размахом. В центре города накануне и даже в день проведения праздника проводились в разных местах рабочие субботники. Повсюду выгребали мусор, накопившийся за зиму муниципального разгильдяйства. Даже Кремль, мрачный и обветшалый, разгромленный после артиллерийского обстрела в дни октябрьских боёв на улицах Москвы, требовал капитального ремонта. Внутри местами была непроходимая грязь и огромные лужи, напрудившиеся после таяния снега, обильного в ту зиму, сковывали и затрудняли передвижение новых его жильцов. Всевозможные комиссии по украшению и очистке города сновали по улицам, наводя порядок. Обстрелянные стены Кремля со стороны Красной площади были обильно завешаны красными полотнами. Между могилами погибших за революцию героев была возведена временная трибуна, напоминающая усечённую пирамиду индейцев майя, на верхней лицевой грани которой был приколочен огромный транспорант в кумачовом венке. На траспоранте был вышит лозунг: «1 мая 1918. Слава павшим борцам пролетарской революции». На трибуну ожидались главные вожди Советской республики, которые должны были приветствовать демонстрацию трудящихся с участием небольшого количества войск. Рабочие всех заводов по требованию их заводских комитетов в обязательном порядке направили свои делегации на Красную площадь. Шествие народных масс регулировалось во избежание давки аналогично тому, как при похоронах красногвардейцев в ноябре 1917 года.
Михаил Тухачёв с утра был в Кремле. Он пришёл туда пешком со своей служебной квартиры, которая ему была выдана как сотруднику ВЦИК, и стал свидетелем разных, поразивших его воображение событий. Сначала в десять часов утра был утренний получасовой митинг, на котором выступили Ленин, Свердлов, Калинин и Дзержинский. Ленин выступил дважды. Сначала у памятника Минину и Пожарскому, а затем у Исторического музея. Когда он поднялся на возвышение для оратора возле Никольской башни, толпа, окружавшая трибуну и сковавшая движения охраны, возбуждённо зашевелилась, будто задышала. Ленин начал говорить и масса зачарованно стала слушать его, многое не понимая из сказанного им. Он говорил просто, в том смысле, что излагал свои мысли короткими предложениями и слушавшим его скопищам серой массы, как вздыбившаяся шерсть разъярённого или испуганного дикого зверя шевелящейся на площади, с одной стороны было легко ухватить в памяти брошенные вождём обрывки фраз и запоминающиеся лозунги. Но, в то же время, Ленин грассировал с иностранным акцентом и сыпал в толпу, не различая уровня её интеллекта, громоздкие иностранные научные термины, которые были чудны и непонятны для этих малограмотных людей, и они слушали его речь, напрягая скудные извилины света в темноте своего сознания, и завораживаясь её тембром, практически ничего не смыслили в её сути о каких-то буржуях и врагах, о помещиках и капиталистах, которых нужно было беспощадно уничтожать, хотя они и так уже все разбежались из страны в разные стороны. Многим из слушавших было не в домёк и верилось с трудом, что эти убежавшие бывшие хозяева жизни в союзе с английскими и французскими капиталистами, как говорил Ленин, уже готовились к отчаянному реваншу за новыми аннексиями и контрибуциями у раззорённой России. И когда он заканчивал свою речь, вознося её тон до наивысшего накала, когда мимика его оскаленного лица изображала боль трудового народа, на Никольской башне Кремля завешанная кумачом надвратная икона Николы Можайского, державшего в руке меч, чудом каким-то спасённая во время безжалостного большевистского обстрела, по периметру своему изрешечённая пулями и осколками, вдруг с дуновением ветра раскрылась, словно от рассечённой мечом теснины красных полотнищ, и сползла лентами на брусчатку, будто сам святитель рассёк ненавистное ему безбожное полотно. И толпа ахнула и подёрнулась в его сторону в едином порыве. Из-под красной тряпки грозно и величественно посмотрели на народ глаза Чудотворца, а меч, что святитель вознёс в правой руке, укрытый под изрешечённым киотом, и исчезнувший со всей левой рукой город, с купалами монастырей и соборов, неистово выражали поругание веры большевиками и призыв к вооружённому за неё возмездию пристыженных верующих. Люди стали креститься, указывать на икону пальцами. Многие падали на колени. Внимание толпы переключилось с оратора на Никольские ворота. И Ленин, оскорблённый таким невниманием к своей исторически важной персоне, в ярости своего вероненавистничества, с истерическим взвизгиванием публичной насмешки, крикнул во всю силу своих лёгких, что всё это сказки, в которые глупо верить здравому человеку, что мантия разорвалась о железный венчик, помещавшийся над иконой, и затем упала на землю, что никто её не рассекал и никакого Бога в помине нет. Но, видя, что люди крестятся и дальше, униженный, он сошёл с трибуны.
По его приказу вскоре в небо была запущена сигнальная ракета и по Красной площади, сметая толпу прихожан, двинулись специально вызванные со всех районов Москвы колонны рабочих, с транспорантами и пролетарскими гимнами. Шли групками, зажато в узкой колее между деревьями и трамвайными столбами, руки грея от холода в карманах шинелей и пиджаков. Весна вступала в свои права медленно и нерешительно, не то, что Советская власть, и её вовсе не триумфальное природное шествие оступалось о кое-где местами лежащий ещё в тени белый заледенелый снег. Замыкала нестройное шествие пролетариев латышская и китайская пехота охраны Кремля, а также полковые трёхдюймовки с тянущими их пегими и саврасыми тяжеловозами, обильно испражняющимися пахучим навозно-сенным помётом на мостовую. В конце демонстрации над Кремлём пронёсся аэроплан и разбросал на площади листовки ВЦИК с призывом: «Пролетарий! Грудью встань на защиту социалистического Отечества!». Демонстрация рассеялась, а военные колоннами пошли по Тверской на Ходынское поле на свой первый парад и присягу, вдоль Петроградского шоссе пополняясь новыми частями Московского гарнизона.
А на Красной площади, освобождённой от народа и отцеплённой милицией, вновь надвратная икона на изуродованной обстрелом башне была скрыта под красной материей, которую водрузили рабочие.
- Надобно бы её заму’овать с глаз долой, а то ещё одно место паломничества удумают да к’естные ходы сюда со всей Москвы будут водить! – сказал Ленин Луначарскому с саркастической усмешкой.
А потом был парад на Ходынке. Принимали присягу и получали красные знамёна полки 1-й Московской и Латышской дивизий, 4-й Московский революционный полк из рабочих Замоскворечья, Варшавский революционный полк из польских интернационалистов, Интернациональный и Коммунистический батальоны. Принимал парад латыш Вацетис.
С новенькими нагрудными красными звёздами, в новом обмундировании, раздобытом из царских складов, солдаты торжественно читали вслух заученную ими новую присягу, и сотруднику военного отдела ВЦИК Михаилу Тухачёву, присутствующему при этом, было отрадно слышать и осознавать свою причастность к этому значимому для него событию. На присяге присутствовал наркомвоендел Троцкий. С ним вместе стояли, держа руки под козырёк фуражек, Подвойский, Енукидзе и Еремеев. Чуть поодаль в задних рядах сотрудников ВЦИК стояли Кулябко с Тухачёвым. А солдаты торжественно клялись:
«Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии.
Пред лицом трудящихся классов России и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью, добросовестно изучать военное дело и, как зеницу ока, охранять народное и военное имущество от порчи и расхищения.
Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства.
Я обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство гражданина Советской Республики, и все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся.
Я обязуюсь по первому зову Рабочего и Крестьянского Правительства выступить на защиту Советской Республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех её врагов, и в борьбе за Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братство народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни.
Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона».
После присяги полки прошли под военные марши перед командованием. За ними покатили шестидюймовки из гаубичного полка, запряжённые четырьмя парами лошадей, и проехали самокатчики на велосипедах.
На Ходынке был бесплатный обед, всех угощала военно-полевая кухня. Ленин уехал, как и приехал, на открытом моторе, с кожаным шофёром, своей женой Крупской и сестрой Марией Ульяновой. А после обеда в Кремле был субботник, на котором сотрудники ВЦИК были обязаны присутствовать. Тухачёв стал свидетелем того, как глава пролетарского правительства Ульянов-Ленин лично принял участие в поломке и демонтаже креста, поставленного на месте убийства террористом Каляевым московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Ленин, кряхтя, ломал крест, словно отводил душу за полученное утром унижение от невнимания к его речи толпы, и было в его кряжистом вандалистском наседании на мемориал что-то паучиное, так что Тухачёв, было, отвёл глаза, но нечто ему непонятное и томительно-тяготившее сознание невольно приковывало взгляд к разрушительным действиям несомневающегося в своей правде пролетарского лидера.
Кулябко пояснил Михаилу, что так проводится в действие декрет Совнаркома «О памятниках Республики»:
- Памятники, воздвигнутые в честь царей и их слуг подлежат снятию и использованию утилитарного характера.
После субботника морально и физически опустошённый Тухачёв вышел из Кремля через очищенные от толпы утренних богомольцев Никольские ворота и, обогнув Исторический музей, пошёл на Тверскую. В голове ему резали мысли засевшие строчки из Интернационала, звучавшего целый день со всех сторон: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…». Возле Иверской часовни у Воскресенских ворот он увидел Ребекку Лурье в красном платке, завязанном по феминистски на затылке, которая с группой рабочей молодёжи митинговала возле закрытой часовни. Тонкие изящные изогнутые брови, каштановые пряди длинноволнистых волос, локонами выбивающиеся из-под красной косынки, длинный прямой нос с благородной горбинкой, узкие поджарые скулы, словно арабского скакуна, и завораживающий иконоподобный взгляд больших тёмно-кофейных глаз с чёрными длинними ресницами – всё было в ней восхитительно прекрасно. Необъяснимое желание приблизиться к ней, толкнуло Михаила поближе, но он в вихревом кружении идущей мимо и насквозь его взглядов толпы, видел только её милые улыбки, которые эта красивая и раскованная двадцатилетняя девица расточала рабочим парням.
- Граждане! – кричала Ребекка, веселя и раззадоривая собравшуюся публику. – Религия – опиум для народа! Не верьте в эти поповские бредни! Часовня закрыта! Её имущество национализировано. Иверская икона не имеет более никакой ценности, кроме как художественно-историческую и будет передана в музей.
Под весёлый гогот и улюлюканье молодёжи толпа понесла Михаила дальше и на Скобелевской площади он увидел, как сносят памятник генералу Скобелеву. Грубо и цинично разрушали памятник рабочие с завода Гужон. Командовал демонтажём Павел Дубов. Их взгляды с Михаилом встретились и Тухачёв, видя его презрительную усмешку, останавливающуюся на осколках былого кумира всех офицеров, поймал себя на мысли, что ему ещё далеко до таких революционных фанатиков, как этот комиссар. Михаил следил, как разрушается его юношеская святыня, вспомнив, как он кадетом принимал участие в открытии скобелевского мемориала почти шесть лет назад. Но теперь ему не было жалко этого памятника, как и своей прошлой жизни, связанной с ним. Теперь ему было стыдно своего наивного прошлого и его глупых надежд и фальшивых, как он стал считать, ценностей. Он уже презирал своё прошлое и себя в нём, убивая в себе детскую доброту душу, всю её лирику восприятия жизни, оставляя лишь рваные лохмотья грубой и пошлой материальности бытия. Теперь только злость ворошила обожжённое прежде пепелище его тщеславных надежд и он замуровывал своё сердце, заковывая его в рыцарский панцирь брони, и чувствовал, как затвердевает оно, как камень, и холодеет, как сталь. Все эмоции и чувства он теперь гнал из себя, оставляя бесчувственность, безжалостность и ненависть ко всему.
27 мая Тухачёв был назначен комиссаром Московского района обороны и стал рьяно исполнять обязанности политического надзирателя над военным руководителем района – бывшим генералом Байковым. Измываясь над генералом, поручик давал волю своим низменным страстям, когда чувствовал, что его власть теперь выше генеральской, что ещё раз убеждало Михаила в правильности сделанного им выбора.
***
13 июня в четверг, на сороковой день Пасхи, в Вознесение Господне, избранный в ноябре 1917 года Поместным Собором патриарх Тихон привёл к Кремлю многотысячный крестный ход. Причиной тому стало явившееся чудо по освобождению надвратной иконы Николая Чудотворца в киотной фреске Николы Можайского от красной мантии на расстрелянной и изувеченной большевиками Никольской башне. Молва об этом чуде вихрем разнеслась по всей Москве, собрав многие массы набожного и протестующего духовному и политическому диктату коммунистов народа. В первый раз шествие с паломническими целями к Николе Можайскому было предпринято на Пасху 5 мая. Но тогда численно незначительная колонна была рассеяна коммунистической охраной. С того дня Никольская башня стала местом паломничества обиженной большевиками интеллигенции, духовенства, городских служащих, бывших чиновников, саботирующих службу своим политическим протестом, ограбленных властью и раззорённых банкиров и бывших помещиков, не успевших бежать из Москвы и массы крестьянского люда, охотников до всяких слухов и домыслов. Каждый день у Никольских ворот стали собираться ратозеи, спорщики, набожные фанатики и говоруны. И только часовой с башни выстрелом в воздух, словно мух отмашкой, разгонял их, как снова появлялись другие любопытные. 22 мая Патриарх Тихон, служивший в Казанском соборе, расположенном на углу Красной площади и Никольской улицы, после литургии повёл крестный ход к Никольским воротам, где совершил молебен святителю Николаю, назвав его «Раненым Николой» и поведав своей пастве, что фреска святого в нише над воротами появилась в знак благодарности Москвы Николаю Чудотворцу за то, что он избавил её от нашествия Тамерлана, на подступах к городу поворотившего свою орду вспять.
- Этот образ истинного защитника Москвы, - говорил патриарх Тихон, - не смогли взорвать французы в 1812 году, хотя шатёр самой башни разрушили, подорвав Арсенал. И теперь в годину страшных испытаний Никола Можайский выстоял, хоть и раненый, сияет нам над осквернённой и изуродованной башней. Пусть же образ святителя и впредь воссияет над нами и дарует каждому частичку своей духовной крепости выстоять в эти страшные времена.
Большевики наблюдали за сборищами на площади с галереи кремлёвской стены, расхаживая по ней в караулах и постах с оружием в руках и выглядывая меж зубцов с бойницами. Глядели и потешались над тем, как верующие облепили часовню Чудотворца и у самой башни опускались на колени и неистово молились, отвешивая иконе земные поклоны. Препятствовать этим собраниям коммунисты ещё не могли, слишком мало было у них дополнительных сил и влияние на городскую общественную жизнь только-только набирало полновластные обороты. Им не хватало верных людей, многих забирала война, разгорающаяся с новой силой и яростью на окраинах государства. Поэтому основные силы коммунисты берегли для своей защиты в городе и понапрасну не нападали на молящийся народ, чтобы не дискредитировать себя в глазах беднейших масс, утверждавших опору новой власти своей безрассудной поддержкой.
К 13 июня шествия приняли многотысячный характер и этих молебствующих ко фреске и анафематствующих к большевикам было не удержать. Противостоять огромным толпам народа, организованно идущим с явными намерениями попасть на Красную площадь, коммунисты уже не смогли и даже их попытки рассечь массу на мелкие группы не увенчались успехом. Выставленные ими заградительные отряды просто утонули в народном море, плавно текущем к кремлёвской стене. Пятидесятитрёхлетний патриарх Тихон, в миру Василий Иванович Беллавин, ведя народ, наставлял свою паству, укрепляя её духом и развеивая всякие сомнения.
- Ныне служу я, возлюбленные мои, в Соборе Казанской иконы Божией Матери, подобно тому, как служили здесь в семнадцатом веке не принявшие церковную реформу патриарха Никона протопопы Иоанн Неронов и Аввакум Петров. И также, как и они, готов принять я мученичество, постояв за веру святую, не отречённый от заветов старины. Пусть хоть сжигают меня на костре, пусть растерзывают, как стервятники, духом и телом я весь принадлежу церкви и вере нашей православной! И буду, выбранный Поместным Собором духовным пастырем и поводырём своего отечества, и впредь стражем главной святыни народного ополчения – Казанской иконы Божией Матери, чей освящённый список даёт мне силы и решимость противостоять тем злодеяниям, которые сыпятся на наши головы.
Глава ВЧК Феликс Дзержинский в экстренном порядке вбежал в кабинет председателя Совнаркома Ленина.
- Владимир Ильич! Катастрофа! – истерически подвзвизгивая, завопил он с польским акцентом.
- Что случилось, Феликс Эдмундович? – испугался и побледнел Ленин. – Инте’венты взяли Москву?
- Нет. Хуже! Народ огромной толпой идёт на Кремль!
- С целью? – серьёзно и сосредоточенно стал распрашивать Дзержинского Ульянов. – Нас убивать?
- Крестным ходом к Никольским воротам.
- Опять к этой иконе? Она стала п’ямо п’итчей во языцех. Я уже, кажется, по’учал Лунача’скому и Бонч-Б’уевичу заму’овать её под видом ‘естав’ационных ‘абот. Зап’ите все во’ота. П’икажите коменданту Малькову усилить ох’ану и бдительность часовых. Това’ищу Вацетису выставить на’яды латышей во дво’е пе’ед дво’цом и поставить пулемётные ‘асчёты на К’емлёвскую стену. Если этот намоленный на’одец вздумает бунтовать – полоснём его пулемётным огнём. Не понимают словом – будут понимать к’овью, что бога нет и всё это поповская е’есь. Всему виной – че’носотенное духовенство, кото’ому мы даём поблажки и потво’ствуем служить свои похабные мессы п’ямо под нашим носом – у стен Кремля. Три тёщи ему за это! Мы це’ковь отделили от госуда’ства, лишив её всех п’ивилегий и собственности. Тепе’ь все иконы и п’очая це’ковная утва’ь имеют лишь художественно-исто’ическую ценность, не более. И все эти ве’ующие, слезоточивые ду’ачки и кисляи, как идолам идут молиться этим пустышкам. Ну, чем не язычество! А че’носотенные попы, вынуждают нас быть с ними твё’же. Затевают и плодят вок’уг себя загово’ы и восстания. Хотят, чтобы мы войной пошли на ‘елигию. И мы пойдём на неё войной! Только сначала ‘азгромим белогва’дейцев и подчиним своей воле всю экономику госуда’ства. Феликс Эдмундович, чем паниковать ‘аньше в’емени, вызовите ко мне комисса’а Московского ‘айона Тухачёва. И ещё, пошлите в Пензу телег’амму от меня по линии ЧК в губисполком това’ищам Ку’аеву, Бош, Минкину и д’угим пензенским коммунистам - пусть п’инимают более ‘ешительные ме’ы по наведению по’ядка в го’оде и губернии после чехословацкого мятежа. Бе'ут своих попов, кулаков и белогва’дейцев в заложники. Пенза в приф’онтовой полосе а у нас там чё’т знает что тво’ится!
Дзержинский ретиво кивнул головой и с усердием предстоящего выполнения поручения покинул кабинет председателя правительства. Вскоре вместо него там появился Тухачёв. Взволнованный и возбуждённый Ленин, а от этого в разы гиперактивный, буквально с порога завалил Михаила вопросами и директивами.
- Михаил Николаевич! Ситуция вок’уг К’емля, как вы видите сами, а’хинап’яжённая. Попы и подпольные белогва’дейцы под п’едлогом невинной акции – помолиться у чудесной иконы на во’отах К’емля п’ивели сюда больше десятка тысяч человек, оду’маненных их конт’еволюционной п’опагандой. Того и гляди, будет всп’ыснута иск’а возмущения и вспыхнет запал пог’ома и шту’ма. А у нас сейчас в ‘аспо’яжении всего лишь ‘ота латышей Вацетиса и от’яд чекистов Пете’са. Я п’ошу вас лично взять командование по ох’ане К’емля в свои ‘уки и стянуть к К’асной площади д’угие воинские под’азделения га’низона.
- Слушаюсь, товарищ Предсовнаркома!
- Ступайте! Докладывайте мне о положении дел ежечасно.
Михаил приложил правую ладонь к козырьку фуражки, круто развернулся на каблуках сапог и, чеканя строевой шаг, вышел из кабинета Ленина. Через несколько минут он в сопровождении коменданта Кремля Малькова поднялся на кремлёвскую стену. Отряд латышей с винтовками и пулемётами залегли и нацеливали мишени в бойницах и меж зубцов старинной стены. Внизу, на Красной площади, перед Никольской башней волновалось море народа. В толпе, как на волнах, ладьями колыхались хоругви, спасы и иконы с ликами святых угодников. Патриарх Тихон был окружён кольцом своих телохранителей, крепко сбитых и коренастых, безвозрастных дьяков с молодыми розово-румяными лицами, сочными малиновыми губами, рыжими и чёрными курчавыми бородами и патлами длинных, косматых волос, на которые где слегка, где щедро в красоте своих красок брызнула осень жизни серебрянку седины.
- Товарищ комиссар района! – к Тухачёву подбежал латыш – командир отряда и, вытянувшись, как раньше перед генералами тянулись, встал по стойке смирно. – Прикажете открыть огонь пачками из винтовок или очередями из пулемётов в рассыпную?
- Погоди пока, - махнул ему Михаил. - Понаблюдаем за ними. Пусть выпустят пары. А после мы им поставим ультиматум – покинуть площадь. И патриарха арестуем. Возьмём в заложники для гарантии спокойствия и правопорядка. И подготовьте броневики и трёхдюймовки к возможному выезду из Никольских и Спасских ворот.
Тухачёв стоял на кремлёвской стене и смотрел вниз на площадь, где лихорадило живую силу, в потоках которой, как в омутах, то тут, то там созревали и бурлили родники подозрительной активности. Через час, так и не дождавшись успокоения, Тухачёв, стоя на броневике, со следом идущим отрядом латышских стрелков, выехал на площадь и потребовал пропустить его к патриарху. Толпа, словно лёд под ледоколом, раскалываясь, его пропускала, в глубине своих недр настораживаясь и смыкаясь.
- Глядите, у них печать дьявола на груди – козлиные рога и борода! – стал бойко выкрикивать из толпы, смущая народ, какой-то священник, указывая на красную нагрудную перевёрнутую звезду.
- Граждане, расступитесь! – кричал Тухачёв, возвышаясь на броневике над медленно отступающей толпой в страхе перед заведённой бронированной машиной и её вращающимися двумя башнями с пулемётами. – Я – комиссар Московского района обороны Тухачёв! Властью, вверенной мне Советским правительством, я требую от вас – разойтись! Иначе я буду вынужден открыть по вам огонь!
- Не посмеешь! – в ответ, провоцируя конфликт, задиристо выкрикивал всё тот же священник. – Народ пришёл помолиться к иконе – что здесь плохого?
- Здесь не церковь, а правительственный объект. Разойдитесь, кому говорят! Или я прикажу открыть огонь из пулемётов! А затем и из орудий по Казанскому собору!
Ошарашенный такой беспощадной угрозой народ ахнул.
- Изверги! Супостаты! По собственному народу стрелять! – остервенело закричала какая-то фанатичная прихожанка с белой пеной у кончиков губ.
- Если вы не начнёте расходиться через пятнадцать минут, я отдаю приказ арестовать патриарха и наводить прямой наводкой по собору! Ну, живо!
Тухачёв махнул высоко поднятой рукой и по заранее договорённому жесту латыши с галереи стены стали стрелять в воздух. Народ, думая, что коммунисты открыли огонь на поражение, падая и пригибаясь, ныряя вниз, под ноги соседей, спотыкаясь и неумышленно ставя друг другу подножки, заплетаясь и шарахаясь, кинулся в рассыпную. Случилась давка с затором у Вознесенских ворот Китай-города. Другая волна отхлынула по бывшей Никольской, названной большевиками улицей 25-го Октября. Через пятнадцать минут на площади и возле собора никого не было. Валялись только потерянные фуражки, авоськи, платки и несколько растоптанных хоругвей.
- Ну вот, усмехнулся своей победе над народом Тухачёв. – а завтра в буржуазных газетах на юге напишут, что комиссар Тухачёв воюет с собственным народом и разогнал мирную демонстрацию верующих, словно в Кровавое воскресенье.
Ленин, довольный решительностью и энергичностью действий Тухачёва, слушая его доклад о разгоне крестного хода, поблагодарил комиссара. И напоследок, перед прощанием, как он часто это любил, в дружественном рукопожатии Ильич задержал ладонь Михаила в своей руке, сощурив глаза, и с лукавой улыбкой проговорил:
- Михаил Николаевич! Я поп’ошу вас выполнить ещё одно моё по’учение. Отвезите вот эту мою записку това’ищу Т’оцкому лично в комисса’иат по военным и мо’ским делам на Знаменку, в бывшее ваше Александ’овское училище. Он сейчас там занят одним очень важным и спешным делом. Посодействуйте ему своей ‘ешимостью в его воп’осе.
Тухачёв с охраной на кремлёвском моторе поехал на Знаменку. И снова ностальгия, попранная издевательствами душевного цинизма, не порадовала воспоминаниями бывшего александровца, а лишь покоробила его. Он стыдливо опускал глаза, въезжая в свою альма-матер. Внутри училища многое успело измениться с тех пор, как уже семь месяцев назад последний юнкер насильственно покинул это здание. Теперь здесь было, как в Смольном. Стучали пишущие машинки, сновали секретари, адъютанты и командиры формируемых полков. Троцкий встретил его, зарытый по голову в бумаги – донесения с Украины и с нового Внутреннего или Чехословацкого фронта, который неожиданно возник с конца мая из-за вспыхнувшего восстания чехословаков, пробирающихся с оружием через Россию домой. Напуганные тем, что большевики миром с Германией изменили своим прежним союзникам по Антанте, чехи решили с боями прокладывать себе спасительный путь на Восток, по дороге уничтожая ставшую им опасной Советскую власть. Троцкий ломал голову под тяжестью поручений правительства – формировать новый фронт, изыскивая для этого и мобилизуя новые резервы. Записка Ленина, переданная ему Тухачёвым, буквально окрылила его своей оперативной гениальностью. Ленин предлагал назначить Тухачёва командующим одной из формируемых армий, но для этого дать ему ещё одно, последнее испытание на твёрдость и верность декларируемым идеалам – стать палачом на казни Щастного.
Алексей Михайлович Щастный, капитан 1-го ранга, исполняющий обязанности командующего Балтийским флотом, был 27 мая арестован по приказу Троцкого и с одобрения ВЦИК. Формально это был безупречный офицер, квалифицированный и честный, политически нейтральный, исполнительный, ответственный и даже лояльный большевикам. Но в то же время под офицерским мундиром в груди у него билось благородное сердце и в голове под козырьком фуражки вынашивались планы по ликвидации большевистской власти. Тем не менее, исключительно благодаря ему, а не Дыбенко, как оказалось на самом деле, был спасён Балтийский флот от захвата и уничтожения немцами. Но этот героический поступок Щастного по сохранности флота для нужд отечества был совершенно не нужен новому коммунистическому государству. С немцами большевики имели устную договорённость после Брестского мира уничтожить весь Балтийский флот. Немцы его захватить не смогли, он ушёл у них из-под носа, помахав им лишь с горизонта кольцами дыма из своих паровых труб. Потом Троцкий приказал Щастному сжечь все корабли, на что командующий, заручившись поддержкой съезда Балтийского флота ответил отказом, который с всеобщим возмущением балтийцев грозил перерасти в восстание. Щастного нужно было большевикам ликвидировать, но огромнейшая его популярность среди моряков Кронштадта и Гельсингфорса, а также жителей Петрограда, не позволяла сделать это открыто и просто. Нужен был суд революционного трибунала, но общественность требовала открытого процесса. Открыто ни в чём не удавалось уличить заключённого Щастного и он уже более двух недель томился в застенках Таганской тюрьмы, арестованный прямо в кабинете наркома, куда он был вызван Троцким для доклада по текущим делам. Троцкий требовал его расстрела и под это открытое дело была 13 июня вновь восстановлена смертная казнь, отмена которой как популистский аргумент дважды уже в течение одного года играла исключительно решающую роль в захвате власти – сначала Керенским, затем и большевиками. Но теперь с народом после разгона Учредительного собрания уже никто не заигрывал, а лишь безвозвратно затягивали и белые, и красные удила насилия и принуждения.
Троцкий посвятил Тухачёва во все детали процесса. Первым впечатлением Михаила по этому делу была офицерская солидарность. Он увидел кристально честного и благородного Щастного, обречённого и несчастного на заклание, как жертва незримым богам революции, а интриги наркома показались ему отвратительной мерзостью. Но политически дальнозорко принуждая себя оценивать ситуацию по иному, Тухачёв быстро переубедил себя и переменил свои оценки происходящего, заставив себя поверить в контреволюцию Щастного. Всю неделю он присутствовал на допросах капитана и выказывал полную лояльность проводимому следствию.
В ночь с девятнадцатого на двадцатое июня на позднем заседании тройки – Троцкий, Крыленко, Тухачёв, было принято негласное решение – вынести в Ревтрибунал постановление: Щастного как врага народа расстрелять. И сделать это тайно и быстро, чтобы революционные матросы не кинулись его отбивать.
- В апреле, - говорил Троцкий, - мы силами ВЧК разогнали Чёрную гвардию, ликвидировав очаги анархо-бандитов. Теперь второй этап укрепления нашей власти – подчинение коммунистической законности и дисциплине матросской вольницы. Эта среда, как горящая нефть. Неуёмно кипучая энергия её хороша в дни переворотов и восстаний и на полях гражданской войны в лихой атаке на белогвардейцев. Но когда они находят себе лидера в тылу и выдвигают лозунги – сделать его диктатором, передав ему всю полноту власти, забранную у Советов, это уже крайне опасная гремучая смесь. Мы должны лишить их лидера. Для этого нужно осудить и расстрелять Щастного.
- Но ведь он же ни в чём не виновен! – забывшись на миг о своей политической лояльности, взволнованный несправедливостью воскликнул Тухачёв.
- Виновен! – жёстко оборвал его Троцкий и стукнул рукой по столу. – Он собрал вокруг себя контреволюционные элементы и, ведомый ими, разложил флот, настроив его против Советской власти. А если даже и невиновен, то это будет отстрастка другим к возможному бонапартизму.
Тут Троцкий многозначительно посмотрел на Тухачёва, что тот даже покраснел от уязвлённого самолюбия и смущения. Нарком продолжал:
- Популярность Щастного вскружила матросам голову. Они потеряли революционное чутьё и бдительность. Не ровен час, он поведёт их на Петроград. Они сейчас уже требуют его освобождения, а вскоре пойдут на штурм коммунистической законности власти. Для нас он виновен уже в том, что негласно дал себя выбрать лидером всех недовольных Советской властью. Нам доподлинно известно, что на съезде моряков Балтфлота ему была предложена роль диктатора с явными намерениями по свержению социалистической власти. Революция должна уметь защищаться от таких опасных элементов. И защищаться высшей мерой социальной защиты пролетариата – расстрелом!
Подавив все сомнения Тухачёва, Троцкий поручил ему исполнение этого ещё даже не озвученного официально на суде приговора.
- Решение трибунала, товарищ Тухачёв, приведёте в исполнение вы с отделением китайских интернационалистов.
Михаил замялся.
- Не слышу согласия, - повысил тон наркомвоендел. – У меня на руках проект мандата ВЦИК о назначении вас командующим одной из формируемых на Чехословацком фронте армий и от вас теперь зависит, вступит ли он в силу или будет погребён в архивной пыли.
Тухачёв перестал колебаться. Гордость и себялюбие гениального полководца, которые Михаил лелеял в себе с детства и вынашивал в своих мечтах, окончательно надломили его честь и он заставил себя согласиться с решением наркома. Сказав, наконец, «Так точно» Троцкому, словно продав душу дьяволу, Тухачёв получил от него заветный мандат, где значилось следующее: «Предъявитель сего военный комиссар Московского района Михаил Николаевич Тухачёв командирован в распоряжение главкома Восточного фронта т. Муравьёва для использования работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими. 19.06.1918 г. Предсовнаркома Ленин. Председатель ВЦИК Советов Свердлов».
Весь первый день суда, 20 июня, Тухачёв находился в эйфории от этой заветной бумажки, свёрнутой в его кармане мундира. Весь день был в предварительных слушаниях и обвинениях капитана в контреволюции. И вот настало 21 число. Второй и заключительный день суда над капитаном Щастным. Ревтрибунал в полном составе. Председателем Сергей Медведев, бывший рабочий-металлист Обуховского завода, профессиональный революционер с солидным дореволюционным стажем. Рядом с ним грозные судьи трибунала: Отто Карклин, Бронислав Веселовский, Карл Петерсон, Александр Галкин, Иван Жуков. Следователь – Виктор Кингисепп. Обвинитель – Николай Крыленко. Единственный свидетель, а по сути, главный инициатор дела – Лев Троцкий. Обвиняемый Щастный, осунувшийся, бледный тридцатишестилетний морской офицер с грустным и задумчиво-отрешённым взглядом, с мужественным выражением лица, сидит на скамье подсудимых в вышитой красным орнаментом белой хлопчатой рубахе-вышиванке, а рядом его защитник, присяжный поверенный Владимир Жданов. Обвинитель Крыленко категорично бросает в аудиторию:
- Я утверждаю, что Начальник Морских Сил Балтийского флота Щастный поставил себе целью свергнуть Советскую власть! Во всех действиях Щастного видна определённая, глубоко политическая линия».
- Но ведь мой подопечный спас для России Балтийский флот! – аппелировал к суду адвокат.
- Даже совершая этот героический подвиг, Щастный тем самым создал себе популярность, намереваясь в последствии использовать его против Советской власти, - категоричный Крыленко гневно смотрел в сторону подсудимого и его адвоката.
- Абсурд! – негодовал защитник. – Если бы мой подопечный чувствовал за собой какую-либо вину, неужели бы он, как ни в чём не бывало, явился тогда по вызову наркома. Зачем? Чтобы дать себя арестовать? Вы скажете, что он мог ещё не подозревать ареста. Но виновный знает свою вину и всегда чувствует опасность, поэтому предельно осторожен и мнителен. А поступок капитана говорит о его невиновности.
Крыленко словно ломал его взглядом и продолжал травить свою жертву.
- Инцидент в Таганской тюрьме подтверждает мои слова. Находясь там под арестом, Щастный чуть было не совершил побег, когда туда прибыла делегация балтийских матросов с требованием немедленно выпустить своего «народного адмирала». Обвиняемый, берётесь ли вы отрицать, что именно так называла вас оголтелая и разнузданная толпа пьяных моряков?
Щастный тяжело проглотил ком, застрявший в его сухом горле, и прогремел своим голосом:
- Они вольны как им угодно выражать свою привязанность к своему командиру.
- Тогда же вас срочно перевели в Кремль под усиленной охраной. Теперь о вашем пресловутом подвиге.
Крыленко на этом сделал паузу, отпив из графина воды и обведя взглядом всю судебную аудиторию.
- Вы эвакуировали из Гельсингфорса группами 221 единицу флота, в том числе: 6 линкоров, 5 крейсеров, 54 эскадронных миноносца, 12 подводных лодок, 10 тральщиков, 5 минных заградителей, 15 сторожевых судов, 14 вспомогательных судов, 4 посыльных судна, 45 транспортов, 25 буксиров, один паром, плавмаяк и семь яхт. Не смотря на то, что в Финском заливе толщина льда доходила до 75 сантиметров, а торосы до 3-5 метров, вы отдали приказ уходить. Ранее, в марте, нами был арестован адмирал Развозов, чьи функции в дальнейшем исполняли вы. Не действовали ли вы по договорённости с немецким генералом Фон дер Гольцем, без боя сдав Гельсингфорс?
- О чём вы говорите?! – вскипел патриотическим возмущением Щастный. – Я в ваших словах слышу речь предателя родины!
- Уведя из порта зимовки флот, вы, тем самым, сорвали брестские договорённости Советского правительства с Германией, осложнив и без того зыбкую обстановку перемирия, в то время, когда враг накапливал силы под Петроградом, угрожая ему непосредственно.
- Ваш Брестский мир – это постыдное предательство перед интересами отечества!
- В Бресте была достигнута договорённость – оставить русский флот в финских портах до весны. В результате своего демарша вы спровоцировали немцев идти наступлением дальше, на Петроград - колыбель революции. Вы, Щастный, наращивая свою личную популярность на флоте, особенно в минной дивизии, тем самым дезавуировали завоевания революции, разложив революционную дисциплину матросов и настраивая их против постановлений и распоряжений, утверждённых Советом Народных Комиссаров и Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом.
- Чушь! – отчаянно выкрикнул Щастный.
- Я больше скажу! – возбуждённый встал Троцкий. – Щастный настойчиво и неуклонно углублял пропасть между флотом и Советской властью. Сея панику, он неизменно выдвигал свою кандидатуру на роль спасителя. Авангард заговора – офицерство минной дивизии, открыто выдвинуло резолюцию: «Петроградскую коммуну, ввиду её полной неспособности и несостоятельности предпринять что-либо для спасения родины и Петрограда, распустить и всю власть по обороне и управлению Петроградским округом вручить морской диктатуре Балтийского флота».
- Это ваша резолюция? – спросил Щастного обвинитель Крыленко.
- Это резолюция не моя. Это коллективная резолюция Балтийского флота, вынесенная на съезде моряков, - спокойно и хладнокровно ответил капитан.
- А кто диктатор?! Я вас спрашиваю! Нет уж! Нам ясно, что это за диктатура – белогвардейский заговор по свержению Советской власти! – Крыленко, распаляясь, начинал повизгивать на повышенных тонах своих выкриков. – Я требую высшей меры социальной защиты – расстрел! У меня всё, - обвинитель сел.
- Более того, - в заключение добавил Троцкий, - Щастный разгласил нашу секретную телеграмму о денежном вознаграждении для лиц, которые, возможно, могли бы взорвать и потопить корабли в случае крайней необходимости. А Щастный выдал это предостережение за действительные намерения коммунистов. Щастный вёл контреволюционную агитацию в Совете комиссаров флота и в Совете флагманов, предъявляя там провокационные документы, явно подложные, о якобы имеющемся у Советской власти секретном соглашении с немецким командованием об уничтожении флота или о сдаче его немцам. Всё это делалось им в то время, когда в интересах революции назревала тяжёлая необходимость уничтожения флота и кронштадских крепостей. Щастный лживо внушал морякам – балтийцам, что Советская власть безучастно относится к спасению флота и жертвам контреволюционного террора. Он попустительствовал своему подчинённому Зелёному в неисполнении распоряжений Советской власти. Он вредительски медлил с установлением демаркационной линии в Финском заливе. Он задержал минную дивизию в Петрограде под нелепым предлогом явно для намеченного им переворота. Всей своей деятельностью он поддерживал во флоте тревожное состояние, распаляя недовольство моряков властью комиссаров и натравливая их на противосоветские выступления. Все эти преступления Щастного на высоком военном посту во главе Балтийского флота Республики отягощают его вину и требуют самого жёсткого революционного наказания!
- Коллегия суда удаляется на заключительное совещание, - объявил председатель трибунала Медведев.
Тухачёв с дрожью посмотрел на председателя, взгляд которого, аскетически-суровый, волевой, испытующе-колючий, оставлял после себя тяжёлое впечатление. Про Медведева Михаил знал следующее. Тридцать три года, родом из Подольского уезда Московской губернии, с тринадцати лет работал на Обуховском заводе в Петербурге, в 1900 году в 15 лет вступил в РСДРП, всю войну был в политической ссылке, в 1917 году в Ачинске организовал Совет рабочих и солдатских депутатов, теперь назначен председателем Ревтрибунала при ВЦИК.
После томительного совещания трибунала Медведев огласил общее решение, зачитав с листа:
- Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики Революционный трибунал при ВЦИК Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов, заслушав в открытых заседаниях своих от 20 и 21 июня 1918 года и рассмотрев дело по обвинению бывшего начальника морских сил Балтийского флота гражданина Алексея Михайловича Щастного, 37 лет, признал доказанным вину Щастного в измене родине и подготовке контреволюционного государственного переворота и постановил: виновного расстрелять. Приговор привести в исполнение в течение 24 часов.
Тяжёлая пауза повисла над аудиторией. Дернулся в нервном тике бывший капитан, сжимая в руках образок и фотокарточку своих детей: Льва и Галину. Охрана его увела считать последние часы перед казнью. А в это время ночью состоялось экстренное совещание Президиума ВЦИК, где левые эсеры потребовали смягчить приговор. Но их заявление об отмене смертного приговора было отклонено постановлением за тяжеловесными и не терпящими апелляций подписями Ленина и Свердлова.
И в предутренней мгле Тухачёв с револьвером в трясущейся отчего-то руке, словно палач в зловещей маске неоклассицизма и эпохи Просвещения или народный мститель у гильотин французской революции, с маньчжурскими хунхузами из расстрельной команды в сквере внутри бывшего родного ему Александровского училища наводил дула оружия на темноту.
- Дайте ему парадную белую фуражку, - крикнул откуда-то из темноты главный заинтересованный свидетель казни Троцкий.
Щастному дали фуражку. На миг он задержал её у груди и в ту же секунду раздался оглушительный залп.
- По изменнику Социалистической родины и врагу пролетарской Революции – пли! – нервно крикнул Тухачёв и не заметил и сам, как нажал свой курок, и барабан револьвера прокрутил, вращаясь, новый патрон.
Тело убитого капитана утащили куда-то в предрассветный сумрак, а у Михаила, не смотря на алеющий восход, сознание померкло на какое-то время от пережитого стресса. Было 4 часа утра 22 июня 1918 года…
***
Поездка на Восточный фронт обернулась для Тухачёва чередою судьбоносных встреч. Троцкий направил его в Казань в штаб командующего фронтом Михаила Артемьевича Муравьёва, тридцативосьмилетнего выдвиженца большевиков из бывших офицеров. В царской армии он был капитаном, при Временном правительстве активно втёрся в доверие к Керенскому своим угодничеством при формировании ударных батальонов, в том числе женских, возглавляя оргбюро Всероссийского центрального комитета для вербовки туда волонтёров. Керенский назначил его начальником охраны Временного правительства и в сентябре 1917 года произвёл в подполковники. Известно, что он примыкал к левым эсерам, отношения с которыми у большевиков становились к концу июня 1918 года всё более острыми и напряжёнными. Брестскийй мир, расстрел Щастного, насаждение новой деревенской власти – комбедов вместо проэсеровски настроенных советов, новый виток продразвёрстки, которую ранее применяли во время войны и царские власти и Временное правительство, но теперь невыносимо ужесточили большевики, всё это были темы раздора вчерашних политических союзников. Между большевиками и левыми эсерами назревал конфликт, но масштабы и формы его ещё никому не были точно ясны.
Но до Казани Михаил успел заехать в свою родную Пензу. Он рвался хоть на денёк домой, чтобы увезти матери и сёстрам деньги, заработанные им у новой власти, а также, по возможности, забрать их с собой в штаб своей новой армии, как только он там утвердится и обоснуется, чтобы обеспечить их гарантированным пайком к маячившей впереди страшной зиме повсеместного голода и разрухи. Но, ещё не добравшись до Вражского, в самой Пензе, он каким-то случайным чудом встретил своего ротного сослуживца по Семёновскому полку – Бориса Энгельгардта. Тот был в штатском, но стройный и подтянутый с никуда не девшейся офицерской выправкой и длинными своими загнутыми красиво чёрными ресницами. Он шнырял где-то по привокзальной территории, конспиративный и загадочный визитёр в прифронтовой полосе, посланный туда Алексеевской организацией для вербовки бывших офицеров в Добровольческую армию. Этих своих целей Борис Михаилу, конечно, не открыл, когда они, как обычно, шумно окликнули друг друга посреди улицы.
- Михаил!
- Борис? Энгельгардт! Ба! Да мы опять с тобой встречаемся неожиданно! Ты здесь какими судьбами?
- Э, брат, да долгая история! А ты что же, на родину прикатил?
- Проездом по пути в штаб Восточного фронта. Да ты сейчас как? С кем? На каких политических платформах?
- Я-то?, - принял удивлённый и простецкий вид белогвардейский шпион Энгельгардт. – Беспартийный, демобилизованный, вышвырнутый из армии никому не нужный бывший профессиональный военный, оставивший службу в развалившейся армии в чине капитана.
- Никому ненужных сейчас не бывает. Если есть желание или убеждение всегда можно найти себе службу, - улыбался, встретив старого приятеля, Тухачёв.
- А ты что же, служишь? – пытливо спросил его Энгельгардт. – Кому?
- Я, брат, стал большевиком. И не жалею об этом.
Сказав это, Михаил зорко вгляделся в реакцию друга на услышанное им. Борис не поменялся в лице.
- Тебя это не шокирует? – допытывал его Тухачёв.
- Почему же? – напустил на себя вновь удивление Энгельгардт. – Ты всегда у нас в полку был каким-то особенным, способным к неординарным поступкам. Этот в их числе.
- Мало того, - продолжал Михаил, - я могу и тебя взять к себе, устроить в штаб формируемой мною новой армии. Чуешь размах? В двадцать пять лет я уже получил генеральскую должность! И это только начало!
- Поразительно! – втираясь в доверие бывшего сослуживца, искусственно-восхищённо воскликнул Борис.
- Ну, что скажешь на моё предложение? – нетерпеливо донимал его Тухачёв.
- Так я бы только за, но что же мне, прикажешь с мужичьём деревенским или работягами грязнорукими одну лямку тянуть? Зачем я им такой бывший нужен?
- Мы будем мобилизовывать бывших офицеров, как военных специалистов. С одними лапотниками мы ни войну не выиграем, ни армию мощную не создадим. Мобилизуем и старых штабников и молодые, нереализованные таланты. Я дам тебе прекрасный шанс реализоваться в жизни.
- Ну, тогда я весь твой! – улыбнувшись, согласился с доводами и уговорами Энгельгардт.
- Поедем, реквизируем в губисполкоме машину, да прокатимся по городу! – потянул его за собой Тухачёв.
Вдвоём они прибыли в бывший театр «Олимп», где размещался исполком Советов. Тухачёв предъявил свой мандат, который, словно волшебная палочка, открывал перед ним любые двери, и они попали на приём к председателю Пензенского губисполкома – Василию Кураеву. На встречу им вышел для рукопожатия молодой двадцатишестилетний человек с просветвлённым интеллигентным лицом тургеневского типа. Улыбаясь и приветствуя молодых офицеров, он жестом пригласил их садиться.
- Товарищи! – с энтузиазмом говорил он, - губерния окажет повсеместную помощь и содействие в формировании новых войсковых соединений. Вы сейчас куда направляетесь?
- В Казань, к Муравьёву.
- Понятно!
- Я, собственно, пока не с деловым визитом. А так, познакомиться, навести, что называется мосты. Возможно, по работе ещё понадобиться ваша помощь при формировании армии. А пока я по личным делам проездом. У меня семья в Чембарском уезде…
- Так я вам машину туда организую, с охраной, товарищ Тухачёв! – Кураев был очень любезен и внимателен к любой эмоциональной мимике своего мандатного гостя.
- Неплохо бы, Василий Владимирович, - смущённо улыбнулся Тухачёв.
- Это мы сейчас мигом организуем! – продолжал на волне энтузиазма куролесить любезностью Кураев.
Но тут в его кабинет вошла болезненного вида тридцатидевятилетняя разбитая бурным прошлым женщина и сурово, исподлобья, каким-то прусским взглядом посмотрела на молодую аудиторию. Это была 1-й Председатель Пензенского губернского комитета РКП(б) Евгения Богдановна Бош, дочь вюртембергского немца Готлиба Майша и бессарабской дворянки Марии Парфентьевны Круссер.
- Опять вы тут всякой ерундой занимаетесь, товарищ Скальдов! – назвала Бош Кураева по одному из его дореволюционных партийных псевдонимов. – Мне только что чекисты сообщили, что в городе идёт операция по выслеживанию и задержанию опасного белогвардейского шпиона, прибывшего от генерала Алексеева в Пензу для вербовки бывших офицеров. Надо оказать материальное содействие этой спецоперации. А у вас тут какие-то совещания и рауты. Кто эти молодые люди? – Бош посмотрела на Тухачёва и Энгельгардта подозрительно и ревниво.
Кураев представил Михаила, Бориса назвав его адъютантом. Бош немного смягчила свой пронзительный взгляд, но какая-то неумолимая гнойная желчь жгла ей внутренние силы нестерпимым огнём и она, проявляя постоянное беспокойство, нервно вышла из кабинета.
- А не отметить ли нам, товарищи, наше знакомство на просторах общепита? – улыбаясь, загадочно подмигнул бывшим офицерам Кураев. – Время у нас обеденное и дело-то плёвое! Поедемьте, я вас угощу по-совнаркомовски, там, где у нас весь Совет губернских комиссаров кушать изволят.
Проголодавшиеся уже одним напоминанием об обеде, молодые люди охотно согласились. Энгельгардт, словно тень, старался не отставать от Тухачёва, прикрываясь от испытующе-прозорливых взглядов охраны и чекистов за широкой спиной амбициозного командарма. Кураев на правительственном моторе повёз их в один из бывших фешенебельных ресторанов Пензы с открытой верандой на берегу Суры, где комиссары губернского Совета обслуживались по спецталонам. Но в ресторане питалась и городская публика, интеллигентского, служащего толка. И каково же было удивление Михаила, когда усевшись за столик и ожидая правительственный паёк, он увидел на музыкальной эстраде в роли ресторанной певички в дешёвом амплуа под вуалью и с сигаретой в тонких пальцах ажурной перчатки, его первую любовь Марусю Игнатьеву. Теперь это была двадцатитрёхлетняя красотка и обладательница яркой кричащей внешностью, взывающей к страстям плотской любви. Кураев, ожидая заказа блюд, стал рассказывать о себе, а затем о своих треволнениях в период чехословацкого мятежа в Пензе, но Михаил, не слушая его, с восхищённым любопытством разглядывал Марию. А Кураев всё говорил и говорил.
- Михаил Николаевич, а вы родом откуда будете?
- Я из Смоленской губернии. Но вырос в Пензе и учился здесь в 1-й Мужской гимназии.
- А я местный рожак, пензенский. Из семьи служащих. Окончил 2-ю пензенскую гимназию, учился в Петербургском университете на юридическом факультете, бросил, пошёл в Психоневрологический институт. В партии с 1914 года, агитировал рабочих на Путиловском заводе, с 1915 года служил в 140-м пехотном запасном полку, дислоцированном в Пензе, в нём избирался в полковой комитет Совета солдатских депутатов, был делегатом на 1-м и 2-м съездах Советов, членом ВЦИК 2-го созыва. Вернулся в Пензу по личному указанию Владимира Ильича. Редактировал местные газеты: «Голос Правды», «Ополчение бедноты», «Пензенская беднота», «Известия Пензенского Совета». Писал туда статьи под псевдонимами Деревенский, Вязов, Скальдов… Давайте немного водочки выпьем, чтобы развеяться, - предложил Кураев, видя, что его рассказы немного неуместны и скучны, а также мысленно гоня от себя назойливые поручения доскональной немки Бош. – Обмыть надо наше знакомство и ваше назначение, а иначе – удачи не будет! Так у нас водится в народе. Да, парни, вы себе не представляете, сколько я хлебнул мытарств с этим восстанием Чехословацкого корпуса! 28 мая эшелоны чехо-белых под руководством полковника Чечека скопились в районе нашей станции. Мы получили телеграммой приказ из Москвы их разоружить. И наш красногвардейский отряд попытался это сделать прямо на станции.
Михаил, не слушая его, следил, как певичка носочком в изящной салатовой туфельке водила по полу, вычерчивая какие-то замысловатые дуги. Она, спев какую-то песню, под жидкие аплодисменты редкой и равнодушной публики, села за соседний столик и мальчишка-официант налил ей в бокал вина и зажёг выставленную сигарету. Молодая женщина сняла вуаль с искусственными мушками и Тухачёв заметил в её глазах затаённую страсть. Мария была в тонком шифоновом платье-чехле бледно-салатового пастельного цвета, украшенном бисером, неприталенном, с заниженной талией и закрытой грудью, но без рукавов. Взгляды их пересекались случайным и любопытным образом, цепляясь друг за друга волнующими воспоминаниями. Она тоже узнала его и несколько раз успела послать ему полуинтимную улыбку. А Кураев продолжал.
- Выбили мы чехо-белых лишь через два дня. Огромная в том заслуга Николая Ивановича Корицкого. Рекомендую. Внук героя Бородина. Отец – генерал Русской армии, мать – фрейлина императорского двора, сам бывший поручик, двадцать четыре года, но добровольно на нашей стороне, с декабря 1917 года инструктор Красной гвардии. С апреля этого года заведующий инструкторским отделом, в конце мая входил в оперативный штаб Пензенского губвоенкомата по подавлению восстания белочехов.
Тухачёв на минуту отвлёкся от строящей ему глазки кокотки и взял себе на заметку сведения о бывшем офицере Корицком. Затем он встал из-за стола, думая отпроситься в туалет, но Мария вмиг подлетела к нему быстрее бабочки и прошептала каким-то мелодичным грудным аккомпанементом к начинающейся танцевальной мелодии.
- Почему вы не приглашаете даму танцевать, молодой человек?!
- Мария, я рад тебя видеть! – смутившись, как когда-то мальчишкой, улыбнулся Тухачёв.
- Привет, Миша! Какая встреча! Откуда ты в наших краях?
- А что за дело тебе до меня? – придя в себя, спокойно с холодной искусственной и напускной усмешкой спросил её Михаил. – Где твой пошлый буржуа? Или ты снова одна?
- Одна, как видишь… И всегда любила одного лишь тебя. Любила и ждала всю войну.
- Ты сама отвергла мою любовь, предпочтя мне другого. Что же, не вышло ничего? И теперь, как побитая собачонка, поджавши хвост, прибежала обратно? Только ты предала меня. А за предательство, знаешь, что бывает? В армии за это расстреливают! Я сам лично убивал за предательство и уже теперь не мальчик перед тобой.
- Расстреляй и меня, если хочешь, милый мой, этой ночью. Я готова тебе сдаться в плен и искупить свою вину перед попранной твоей любовью.
Глаза её блестели лукавым блеском. Слова её были больше насмешкой или издёвкой, нежели походили на правду, но плотский голод и молодой мужской организм настойчиво требовали обладания этой волнующей его женщиной и он обнял её в лёгком головокружительном хмелю за изящную талию.
Ночь они провели вместе где-то в её съёмной квартирке и он утонул в любовных ласках этой безумной красотки под страстный шёпот её откровений о том, как она его любила всегда и всегда ждала и просила простить за ту глупую гордость и обиду, нанесённую ему по детскому ещё её неразумению. В нём же, принимающем её ласки как должную награду или завоёванный трофей победителя, более говорила теперь похоть и вознаграждаемое самолюбие – вот теперь даже и непокорная, недоступная и безответная первая его любовь пала перед ним на колени, сдалась, как завоёванная крепость. Он выплеснул в неё всю свою энергию забродившей злости, подчиняя Марию своей силе, выкручивая немыслимо и прогибая в невероятных выбираемых им любовных позициях, а она безропотно, словно рабыня, терпела его толчки и фрикции и как опытная восточная женщина боготворила своего самца, ублажая его своими терпкими, медовыми поцелуями. Расставались они под утро, разрывая горячие объятия и даря друг другу страстные обещания.
- Мишенька, любимый, не покидай меня!
- Как только я определюсь с назначением, приезжай ко мне в штаб моей армии.
- В качестве кого?
- Гражданской жены… Я напишу тебе адрес.
- О! Это счастье, милый! – молодая женщина прильнула к мужчине с поцелуем.
Рассвет украдкой, словно подглядывая, озарял их молодые грешные дела и обнажённые тела...
***
Через несколько дней Тухачёв прибыл в Казань в штаб Восточного фронта и предстал перед его коллегиальным руководством – Революционным военным советом, учреждённым постановлением Совнаркома от 13 июня 1918 года для руководства всеми операциями против чехословацкого мятежа. В составе совета был главнокомандующий, тёзка Михаила Михаил Артемьевич Муравьёв и три приставленных к нему военных и политических комиссара: Георгий Благонравов, Пётр Кобозев и Константин Мехоношин. Три комиссара-коммуниста составляли крепкий кулак революционной бдительности, назначенные с первого дня образования фронта, то есть с 13 июня, они развернули в Казани энергичную деятельность по сбору военных сил, формированию войсковых соединений и первоначальной борьбе с чехословацкими эшелонами.
За длинным столом в накуренном штабе они сидели перед Тухачёвым, словно в президиуме, а он ощущал себя перед ними мальчишкой-гимназистом на важном экзамене. Михаил внимательно разглядывал каждого из вершителей его дальнейшей судьбы, про себя отмечая свои наблюдения.
Среди всех особо и сразу выделялся сам главнокомандующий Муравьёв – тридцативосьмилетний красавец-брюнет с бронзовым цветом лица и чёрными пламенными глазами, с внешностью любимца женщин и повадками единоначалия восточного царька, в малиновых кавалерийских чикчирах, в гусарском доломане-венгерке, с длинным и остро выпирающим носом, он смотрел на Тухачёва властным немигающим взглядом. Слава о нём уже гремела по всей Красной Армии. Это он разгромил войска Керенского и Краснова под Гатчиной, это он захватил Киев, разгромив гайдамаков Рады и приказав расстрелять одномоментно около двух тысяч пленных русских офицеров и юнкеров, это он рассеял Румынскую армию и отвоевал Советам Бессарабию, это он приказал обстрелять зажиточные районы Одессы из артиллерии, просто проводя свои войска мимо города. И теперь Республика Советов вверяла ему пост главнокомандующего Восточным фронтом с целью и задачами разгрома белочехов и сформированной под их протекцией Народной армии КОМУЧа – эсеровского Комитета членов Учредительного собрания. Муравьёв сидел в центре, а по сторонам от него серыми тенями лепились невзрачные комиссары-большевики. Самым пожилым из них был Пётр Алексеевич Кобозев, 1878 года рождения, угрюмый сорокалетний бородач с тревожным и неустойчивым взглядом озабоченных глаз из-под домиков низких бровей. Выходец из крестьянской семьи, он учился в Московской духовной семинарии, но не закончил из-за участия в семинарском бунте, был по специальности инженер-железнодорожник, с ноября 1917 года по февраль 1918 года возглавлял борьбу против атамана Дутова, успел побывать чрезвычайным комиссаром в Средней Азии и Бакинской губернии и национализировал бакинские нефтяные промыслы, был наркомом путей сообщения. Рядом с ним сидел Константин Александрович Мехоношин, 1889 года рождения, родом из Пермской губернии, с серьёзным задумчивым взглядом. Он был из семьи учителя, окончил Пермскую городскую мужскую гимназию, учился даже в Санкт-Петербургском университете, но не окончил, с 1913 года стал большевиком, во время импералистической войны служил рядовым в запасном батальоне лейб-гвардии Павловского полка в Петрограде, с апреля 1917 года член Военки при ЦК РСДРП(б), летом сидел в Крестах, в октябре активный участник большевистского переворота, после захвата власти – комиссар при командующем войсками Петроградского военного округа, член Высшего военного совета Республики. Тонкие раздвоенные усики, длинный тонкий нос и волевой подбородок дополняли его аскетически-иноческий портрет. И третий большевик, самый молодой, Георгий Иванович Благонравов, младше Тухачёва на три года, двадцатидвухлетний молодой человек с какими-то метисно-азиатскими чертами лица, окончивший юридический факультет Московского университета, в войну учился в Александровском военном училище и получил чин прапорщика, служил в 80-м запасном пехотном полку в Егорьевске, откуда был родом. С 23 октября 1917 года он был назначен комиссаром Петропавловской крепости, орудия которой по его приказам обстреливали Зимний дворец в ночь его исторического штурма, а после победы Октябрьской революции стал чрезвычайным комиссаром охраны Петрограда.
Вся эта суровая троица коммунистов зорко следила за левым эсером Муравьёвым и вновь прибывшим Тухачёвым, этим подозрительным большевиком из числа бывших офицеров и дворян. Внимательно просматривая анкету и подробную автобиографию нового кандидата в командармы, эта коллегия переговаривалась между собой и задавала новичку острые вопросы. Самый молодой и горячий Благонравов не удержался и спросил первым.
- Скажите, зачем по окончании Александровского военного училища в 1914 году вы поступили в Семёновский полк, наверняка из истории 1905 года зная о том, что это полк душителей первой русской революции? На семёновцах несмываемым позором и проклятием лежит кровь рабочего класса Москвы и Питера с расстрелянных демонстраций и баррикад.
- Из патриотических побуждений служить Отечеству в гвардейском полку и быть на передовой, в авангарде военной мысли и стратегии.
- Авангард военной мысли и стратегии – это военная академия, а гвардейские полки до импералистической войны царь не использовал на войне, лишь только в карательных и охранных целях для нужд трона и монархии.
Благонравов смотрел на Тухачёва строго и вызывающе.
- Зачем вы вступили в коммунистическую партию? – перевёл тему распросов Мехоношин. – С какой, если не карьерной целью?
- Я военный в пятом поколении. Мои предки честно служили Русскому государству. И я предложил свои профессиональные услуги молодому Советскому государству, осознанно изменив свои убеждения. Впрочем, я никогда не был монархистом и в бога не верил с детства. С ранних лет обладал мятежным, бунтарским духом против несправедливости и несвободы. Коммунистическую интернациональную идею принял всем сердцем и готов биться за неё с внутренней контреволюцией и международным империализмом, не щадя своей жизни!
- Метко сказано, товарищ! – удовлетворённый улыбнулся ему Мехоношин.
Кобозев указал ему на карту, висящую на стене.
- Как вы, наверно, уже знаете, в составе фронта сейчас формируются четыре армии. 1-я на Симбирском, Сызранском и Самарском направлениях, в районе Симбирск – Сызрань – Самара – Пенза. 2-я на Оренбургско-Уфимском фронте, 3-я на Челябинско-Екатеринбургском направлении, в районе Пермь – Екатеринбург – Челябинск, 4-я или Особая на Саратовско-Уральском направлении, в районе Саратов – Урбах. Сейчас они переживают повсеместно оранизационный период собирания и подготовки сил. Выступление чехословацкого корпуса в интересах держав Антанты и местной контреволюции позволила нашим врагам отторгнуть от Советской России огромную территорию Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. Это выступление способствовало созданию на всей отторгнутой территории белогвардейских армий и прекратило доставку продовольствия для голодающих центральных губерний. Наша задача – ликвидировать эту угрозу и возобновить продовольственные поставки в центр. Сейчас для нас огромное значение имеет Оренбург, как оплот по борьбе с оренбургским и уральским казачеством, и Екатеринбург, как крупный промышленный и рабочий центр, соединённый кратчайшей железнодорожной линией через Вятку, Вологду и Пермь с Петроградом. Вы сами, где хотели бы приложить свои военные знания и умения? Я лично вижу вас командующим 2-й армией на Оренбургском направлении.
- Не позволю! – резко выкрикнул, тем самым вступив в беседу, главком Муравьёв. – Чтобы гвардейского офицера, фронтового, с опытом боевых действий и стратегической чуйкой уводить из Поволжья, не дам! Он будет командарм I в направлении Пенза – Симбирск – Самара, на участке главного стратегического удара атаки!
- Товарищ Муравьёв, - попытался осадить главкома хмурый Кобозев, - зачем так болезненно реагировать на дискуссионную постановку вопроса? Я высказал совету свою точку зрения. К тому же у вас под Симбирском есть уже командующий группы войск – Харченко…
- А я вам говорю как военный специалист с непрерыкаемым авторитетом у Совнаркома и лично у товарища Ленина! Я настаиваю Тухачёва назначить командармом 1-й! А Харченко меня разочаровал. Он не способен к смелым решениям и стратегическому мышлению. Мы его сместим с занимаемой должности, либо пошлём в ваш Оренбург, пугать казачков.
Реввоенсовет проголосовал и в два голоса против одного при одном воздержавшемся утвердил предложение Муравьёва. После совещания главком увёл Тухачёва из штаба в город, предложив проехать посмотреть комисариаты и на воздухе познакомиться поближе, обсудив детали свершившегося назначения. Бывший подполковник армии Временного правительства, причисляющий себя неформально к партии левых эсеров, Михаил Муравьёв был необузданным авантюристом, ощущающим себя во главе огромной силы новым Наполеоном. Мечты и вожделения славой и властью затмивали его ум больными фантазиями, которыми он грезил, чередуя их с винными попойками и гульками с продажными женщинами – актрисками из уличного варьете или певичками из кабаре. Подспудно он подбирал себе кадры из бывших офицеров, но не монархического толка, а умеренно-революционного, эсеровского. И даже Народная армия КОМУЧа, против которой он должен был воевать по приказу Совнаркома, была ему в глубине души симпатична своим эсеровским характером формирования и порядка, без погон и с шевронами с георгиевской лентой, словно у тех ударных батальонов, которые он так ретиво, чтобы выслужиться перед Керенским, формировал прошлым летом, с демократичным обращением к нижним чинам – гражданин-солдат, с отдаванием чести старшим по званию один только раз в день, с эсеровскими ячейками в полках и ротах и властью вне боев не офицеров, а товарищеского дисциплинарного суда, без главнокомандующего, но с военными эмиссарами, как при Временном правительстве – всё это было мило сердцу этого романтика-авантюриста. И в Тухачёве он наивно определил своего помощника и, быть может, даже ярого сторонника смутно ещё намечаемых самим главкомом преобразований в его армиях. Муравьёв предложил Михаилу поговорить по душам на «ты».
- Оставляй эти барские замашки выканий. Они – суть корень оскорбительной вежливости и аристократической отчуждённости. Будь ближе к народу, к солдату, как Суворов. И солдат тебя полюбит и пойдёт за тобой в бой, как на подвиг. Ты как ладишь с коммунистами?
- Я сам коммунист…
- Давно?
- С апреля.
- Ну, это, брат, лишь испытательный срок и вынужденная необходимость дальнейшей карьеры. Не верю, чтобы ты идейно проникся их безумными философствованиями, чуждыми русскому народу. Вот я - левый эсер по убеждениям, хоть и беспартийный. Зато я за простой народ и помыкание его свободой какой бы то ни было диктатурой считаю гнусным реставрационным демаршем. Народ веками добивался свободы. Вспомни Запорожскую Сечь, эту казачью вольницу с выборными атаманами. А новгородских ушкуйников и вечевое братство? Вот где была настоящая демократия, пока Великий Новгород не подчинила себе княжеская Москва. Она и сейчас стремится княжить, пусть с красной личиной, но власть всю похабно прибирает к себе, высылая на места и в армию своих комиссаров. Не понимаю я этот насаждаемый коммунистами институт контроля командиров и терпеть его не могу. Комиссары мешают мне командовать, оперативно реагировать на изменение тактической обстановки. Вот ты, даже коммунист, а всё равно к тебе военный совет приставит персонального комиссара, хоть ты тресни и лоб расшиби в верности большевистскому режиму. Нет, с комиссарами житья нет в армии. Ты одно им говоришь, они тебе другое. А Москва и слышать не хочет о единоначалии. Боится новой корниловщины. А как ты смотришь на то, чтобы принимать в армию бывших офицеров?
- Положительно, товарищ Главнокомандующий.
- Ну, и прекрасно! Тогда поехали на одно мероприятие, где я буду проводить мобилизацию офицеров. Там и посмотришь, как надо с ними разговаривать, подчиняя их своей воле и новому авторитету. Едем в Казанский губвоенкомат.
Когда главком с оформляемым командармом приехали в военкомат, там они застали большое количество бывших офицеров, вызванных туда посредством административных распоряжений комиссариата и губчека. Муравьёв, войдя в президиум собрания, стал артистично перед ними выступать, словно древнегреческий оратор, эффектно жестикулируя и проникая в душу и самые потаённые глубины обиженного сознания выброшенной было за корму времени аристократической публики.
- Наша родина в опасности! Её раздирают со всех сторон враги, а вы отсиживаться в стороне! Не позволю! Приказываю вам вступать в ряды Красной Армии как мобилизованным!
- Так мы же чуждый, вроде, элемент…, - попытался возразить кто-то из бывших военных.
- Чушь собачья! – грозно одёрнул его главком. – Вы мне нужны на ключевых постах, где пустобрехи и шарлатаны не справятся. А ну, записываться!
И офицеры, неуверенно, но послушно, пошли к столу регистрации.
- Ну, как я им выдал речь? – спросил Тухачёва, самодовольно любуясь собой, Муравёв.
- Толково придумано. Умеете находить с ними общий язык.
- Опять ты мне выкаешь! Прекращай, а то расстреляю!
Плоские и грубые шутки Муравьёва начинали раздражать Михаила, но он сдерживал себя из почтения к должности главкома.
- И вообще, командарм, тебе нужно позаботиться о своём внешнем виде, который подобает начальнику. А то ты в своём изношенном семёновском мундире неказист в новой роли командующего. Вернёмся в штаб, подойди к моему адъютанту, грузину Чудошвили, он тебе выпишет со склада какой хошь мундир. Хочешь гусарский, хочешь уланский.
- Нет уж, - всё-таки решился возразить самодовольству главкома Тухачёв. – Я предпочту обычную красноармейскую гимнастёрку.
- Как хочешь. Хозяин – барин.
В самый разгар записи офицеров в военкомате появился со свитой охраны председатель Казанского губкома РКП(б) Яков Семёнович Шейнкман, двадцатисемилетний красавец с кавказским типом лица, с умными и начитанными близорукими глазами, с густой шевелюрой зачёсанных назад жёстких волос с тонкими красивыми усами и благородным эллинским носом с горбинкой. Главком представил ему Тухачёва. Шейнкман по-приятельски протянул ему руку, поинтересовавшись, как приняли его в Реввоенсовете.
- Ну, как, Михаил Николаевич? Уже познакомились с товарищами? Великолепно! Я получил телеграмму от Ильича с просьбой оказать вам всемерное содействие в формировании штаба и хозяйственном обеспечении армии. Предлагаю поехать со мной прямо сейчас на станцию. Я приказал железнодорожникам выделить для нужд вашего штаба салон-вагон.
- Вот это правильное содействие! – одобрительно воскликнул Муравьёв.
И они все в троём с губкомовской охраной выехали на двух моторах на железнодорожный вокзал. Тухачёва Шейнкман попросил ехать с ним, оставив главкома в другом моторе в гордом одиночестве.
- Приходится обеспечивать себя охраной, - кивнул председатель губкома на двух чекистов-латышей сопровождения. - А то мой товарищ Наум Григорьевич Либерсон, первый секретарь Пензенского губернского Совета народных комиссаров, всё брезговал защитой и во время белочешского мятежа в Пензе был без охраны захвачен чехами. Недавно, по агентурным сведениям чекистов, его расстреляли под Самарой. Вы, кажется, тоже пензяк, как и он?
- Да, вырос, учился некоторое время в Пензе.
- Я тоже бывал там у Либерсона, до революции ещё. Он жил на улице со смешным названием Козье болото.
- Знаю такую, - улыбнулся Тухачёв.
- А вы женаты, Михаил Николаевич? – просто и доверительно переменил тему Яков Семёнович.
- Можно сказать, уже женился, - смутился и покраснел Михаил. – Гражданским браком…
- Сейчас для создания семьи воцерковления брака не требуется. С вашей молодостью, красотой и атлетическим телосложением вам непременно нужна спутница жизни. Но к женщине нужно относиться красиво, не так, как наш главком. Он аморальный тип и, не будь у него совнаркомовских протекций, я бы его давно уже сместил с занимаемой должности за его поведение, порочащее облик командира Красной Армии, за его вульгарное отношение к женщинам. Он ведёт себя с ними, как с проститутками, подчиняя силою своего хмельного обаяния или авторитетом непререкаемой власти. И всё время новые и новые у него жертвы его ядовитой любви. Да это и не любовь вовсе. А всего лишь плотские развлечения, травмирующие молодых девчушек, которые, словно мотылки липнут к нему, как к свету, и обжигаются его безумствующим половым огнём.
На вокзале Шейнкман передал Тухачёву салон-вагон бывшего царского железнодорожного чиновника, договорившись о выделении ему паровоза для переброски на станцию Инза.
- В вагоне у вас установят телеграф, так что вы будете всегда на связи с Москвой, штабом фронта и Казанским губкомом. Желаю удачи, Михаил Николаевич! – Яков крепко пожал Михаилу руку на прощанье и срочно отбыл в губком.
А Муравьёв предложил Тухачёву отметить и назначение и получение салон-вагона в одном из казанских ресторанов. Михаил, подчиняясь его харизме, согласился.
Как водится, появилась водочка на столе и откуда-то раздобытая сварливым и неприятным адъютантом главкома обильная закуска. Захмелевший Муравьёв пространно рассуждал о текущих планах.
- Вот Харченко Александр Игнатьевич, главком 1-й до тебя. Ну, я его смещу приказом завтра же. Тоже поручик. Но квёлый какой-то. Тюфяк. Не то, что ты. Орёл! Одно слово - гвардия! А ты в курсе, гвардеец, - тут глаза главкома налились кровью и он вплотную придвинулся к Тухачёву, опахнув его перегаром, - что у нас в Екатеринбурге под арестом находится вся семья бывшего царя Николая Романова?
Этот вопрос ошарашил и выбил из колеи устоявшихся новых ценностей и политических ориентиров Тухачёва.
- И стоит мне приказать, как мои армии двинутся на Екатеринбург, чтобы его расстрелять или вызволить из заточения, в зависимости от того, что я пожелаю. Царь должен стать разменной картой в сложной игре международных переговоров с союзниками по Антанте в неоконченной ещё войне с Германией. Мы рано вышли из этой войны, поручик. И белочехи, и даже Народная армия КОМУЧа нам не враги. Их всех можно будет объединить и даже подчинить общей идее продолжения войны с Германией. Москва требует от меня подавления чехословацкого мятежа. А мятежа никакого и нет. Есть напуганные лживой, французами оплаченной пропагандой чехи, которые думают, что, подписав с германцами мир, мы интернируем их в Германию и Австро-Венгрию. Но я их поведу на запад – продолжать войну с Германией! А, как тебе такие планы по ликвидации мятежа? Держись меня, дружище, и мы с тобой горы свернём. У нас в руках складывается такая силища, что при умелом её использовании мы могли бы стать диктаторами в этой стране. Что нам большевики, Тухачёв?! Зачем нам Советы?! Когда открываются такие перспективы! Но только ты смотри, не разомлей прежде срока. Смотри, я ведь и вправду тебя расстреляю, если проболтаешься комиссарам или чекистам. Убью, как собаку, рука не дрогнет! Сиди и молчи в тряпочку, пока я решаю вопросы. Сейчас вскоре полыхнёт по всей стране эсеровскими восстаниями. И правые и левые поднимут против коммунистов по городам мятежи. А за ними пойдёт народ. И мы снова вернёмся к идее Учредительного собрания или Советов, но уже без коммунистов. Так что рано ты поспешил напялить их красный мундирчик, коллега. А за судьбу царя и его дочек невинных – подумай, что может с ними случиться, если мы их с тобой не вызволим из беды, не спасём от неминуемой большевистской расправы. Я это тебе говорю по секрету. Вообще я хочу тебя долго не держать на Волге, а вскоре послать в Екатеринбург, назначив туда вместо Берзина. Царя надо вырывать у большевиков. И диктовать ему свои требования. И он, благодарный таким неожиданным спасением, думаю, будет на всё согласный. Подумай над этим на досуге и ничего никому не болтай. Завтра-послезавтра езжай в расположение пензенской армии и жди там моих особых указаний.
Михаил был ошарашен ещё больше, когда услышал из уст главкома зачатки его планов по свержению Советской власти. Первой мыслью было бежать в губком или в чека и доложить всё по форме о предательстве Муравьёва. Но с другой стороны, мысль о княжне Марии Романовой вспыхнула в нём непотушенной лучиной далёкой платонической любви к этому ангелу и он, оберегая юношеские воспоминания, глубоко задумался, как ему теперь быть. Сердце подсказывало – помочь Марии с вызволением, но разум требовал подчиниться выбранному им революционному долгу и доложить о предательстве главкома. Михаил не спал всю ночь и утром решил занять выжидательную позицию – ждать, как поведёт себя дальше главком.
На следующий день, 27 июня, Реввоенсовет фронта отправил Тухачёва на станцию Инза, где двадцатитрёхлетний латыш Оскар Юльевич Калнин, бывший до этого военным комиссаром Рогожско-Симоновского района Москвы, а теперь назначенный в 1-ю армию, начал уже формировать её штаб. Михаил был знаком с Калниным по работе в Москве. Его забавлял странный и простоватый вид этого чудоковатого латыша, белёсого, гладковыбритого, с большими ушами и густыми пшеничными короткими усами, растущими, словно соломенная крыша украинской хаты. Их лично познакомил комиссар Московского военного округа Николай Муралов, кто был среди старых большевиков легендой московского вооружённого восстания в декабре 1905 года, февраля и октября 1917 года в Москве.
Калнин предложил Тухачёву провести мобилизацию пленных белых солдат и запретить их безрассудные расстрелы. Михаил одобрил это предложение и, добавив к нему создание в армии Ревтрибуналов, издал вместе с Оскаром первым свой приказ. К 30 июня изданных ими приказов уже было семь, последним из которых командарм с комиссаром сформировали свою первую Инзенскую революционную дивизию, собранную энергично с распорядительностью из красноармейских отрядов, отошедших под натиском белочехов от Сызрани по Московско-Казанской железной дороге. Комиссаром дивизии был назначен двадцатилетний латыш Генрих Петрович Звейнек, участник октябрьских боёв в Москве, лидер Московского латышского союза молодёжи III Интернационала. Начальником разведки дивизии и начальником отдела мобилизации и подбора военных кадров Калнин назначил Казимира Эдуардовича Клочко, двадцатилетнего белоруса, бывшего с февраля 1918 года уполномоченным ответственным инструктором и организатором военных комиссариатов Московского военного округа. Тухачёв знал этих двух активных ребят по энергичной их работе в Москве. Клочко, приехавший только что, передал Михаилу привет от самого Ленина, которого он видел 25 июня.
Молодой белорус торжественно заявил Тухачёву и Калнину:
- Владимир Ильич так и сказал мне: передайте товарищу Тухачёву личный привет и пожелание наступать и как можно скорее освобождать наши города и сёла.
- Казимир, - улыбаясь, говорил Калнин, - я всё-таки прошу тебя остаться в штабе армии. Такими людьми, как ты, не хочу разбрасываться.
- Не-ет, товарищ Калнин! – в ответ улыбался Клочко. – Не могу, из-за неграмотности в штабной работе. Направляйте в формирующуюся дивизию. Я отряды Киквидзе и Сиверса в регулярную армию сводил. И тут вас не подведу, товарищ командарм.
Начальником политотдела дивизии комиссар с командармом назначили Альфреда Трейера, председателя ЧК дивизии – Генриха Упельника, председателя трибунала – Альфреда Упельника, комиссаром штаба – Владимира Мясникова, помначштаба – Бернгарда Страупе.
Первого июля Михаил выехал вновь в Пензу для формирования второй дивизии. Кураев его свёл с командующим пензенской группой войск Яном Петровичем Гайлитом, двадцатичетырёхлетним бывшим подпоручиком 10-го Малороссийского гренадёрского полка, широколобым, волевым, с большим ртом, гладко выбритым подбородком и глубоко посаженными глазами. Для формирования штаба Пензенской дивизии Тухачёв также привлёк к работе бывшего поручика, а теперь сотрудника Пензенского губвоенкомата двадцатичетырёхлетнего Николая Ивановича Корицкого, и своего семёновского сослуживца Бориса Энгельгардта, который, уезжая куда-то по своим личным делам, вначале июля снова появился в Пензе.
В эти дни Тухачёв был занят оснащением своего штаба в салон-вагоне, куда он привёз и свою семью и новоявленную жену Марию Игнатьеву, послав за ними в Чембар своих адъютантов. Поздно вечером шестого июля к нему в вагон поднялся Борис Энгельгардт с таинственным выражением лица и, убедившись, что Михаил был один, заговорщески тихо стал ему говорить. Михаил, в туго перехваченной ремнями гимнастёрке, в тёмно-синих брюках, в жёлтых ботинках с обмотками, сидел за столом и читал «Историю Пугачёва» Пушкина. Рядом на столе лежали его коричневые перчатки и странный головной убор, имевший форму не то пожарной каски, не то шлема.
- Что это за диковинная фуражка? – удивился Энгельгардт.
- Это богатырка из царских запасов. Планировалась к внедрению в войска к наступлению 1917 года, - спокойно сказал Тухачёв.
- Я буду честен с тобой, Михаил. Никакой я не красный, а даже наоборот. Я послан генералом Алексеевым и Борисом Савинковым для вербовки офицеров в Добровольческую армию и для нужд боевого центра «Союза защиты Родины и Свободы».
Михаил ошарашенно посмотрел на Бориса, не зная, что предпринять. А тот продолжал, в упор глядя на бывшего семёновского сослуживца. Их взгляды, напряжённо-тревожные и сосредоточенные, были похожи на взгляды ковбоев в момент дуэльного противоборства, и руки также, как у ковбоев, подергивались пальцами машинально, порываясь расстегнуть кобуру.
- Ты можешь меня расстрелять, но я верю в твоё благородство. Я не желаю тебе зла и не осуждаю тебя, за то, что ты связал свою судьбу с большевиками, но в память о нашей совместной боевой жизни, когда нам спать приходилось порой под одной шинелью бок о бок, ты дашь мне возможность выполнить мою миссию до конца. А миссия моя заключается здесь в том, чтобы передать тебе вот это письмо.
Энгельгард протянул Тухачёву записку, тщательно спрятанную до этого в полы одежды.
- Не спрашивай, откуда оно у меня и как попало ко мне, но ты должен его прочитать, поскольку оно адресовано тебе от одной августейшей особы, томящейся сейчас в заточении и молящей тебя о вызволении. Прочитай его и уничтожь сейчас же. Сейчас по всей стране вспыхнули подготовленные эсерами восстания. Мы начали сегодня в Москве и Ярославле. Скоро выступим в Рыбинске и Муроме, а также на фронте. А затем и вся Россия подхватит наше знамя. Сам Савинков сейчас в Рыбинске, я только что от него. Прочти это письмо и решай сам, на чьей ты стороне и что будешь предпринимать. А я уйду. И если ты попытаешься меня арестовать, я пущу себе пулю в лоб.
Михаил, плохо соображая, сел в кресло, так как ноги не слушались его, и стал читать помутившимся взглядом короткую женскую записку, словно из другой жизни прилетевшую к нему неведомым путём.
Любовь поправшие II. 18
© Copyright: Руслан Ровный, 2021
Свидетельство о публикации №221091301325
Свидетельство о публикации №221091301325
Рецензии