Любовь поправшие II. 19

В тот самый день, 26 июня, когда главнокомандующий красным Восточным фронтом Муравьёв заговорщески поведал командарму-I Тухачёву о месте заключения семьи бывшего царя, третьей дочери Николая Романова Марии исполнилось девятнадцать лет. Она родилась по старому стилю 14 июня, что по новому календарю, который Александра Фёдоровна стала звать большевистским и упорно не принимал Николай, ведя летоисчисление в своём дневнике по старинке, соответствовало 26 июня, поскольку в девятнадцатом веке разница обоих календарей составляла ещё двенадцать дней, увеличившись на один день в веке двадцатом. На каждый свой день рождения Мария, не смотря на свой живой и весёлый характер, отчего-то грустила. И этот особый день не стал исключением. Заключённая вместе с родителями с 30 апреля в Екатеринбурге на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка на западном склоне Вознесенской горки в каменном двухэтажном особняке № 49/9, реквизированном большевиками у сорокадевятилетнего инженера-строителя железной дороги Екатеринбург-Кунгур-Пермь и преподавателя Уральского горного института Николая Ипатьева, Мария грустила ещё больше, чем ранее, как никогда, обречённо оглядывая свою молодую жизнь, на горизонте которой не видно было уже никаких перспектив. Отец, чей пример для неё был священен, шестого/восемнадцатого мая скромно отпраздновавший с супругой и дочерью свой пятидесятилетний юбилей, грустно пошутил, с тоскою глядя в окно:
- Надо же! Дожил до пятидесяти лет.
Сам приезд в Екатеринбург нагнал на Романовых страху, когда 30 апреля с запруженных рабочими платформ на станции, куда подошёл состав, огалтелая и бесчинствующая толпа потребовала самосуда над царём.
Под крики: «Задушить их!», «Кончай Николашку!», - бывшая императорская чета робко и пугливо выглядывала в окно вагона, в то время, как руководивший их перевозкой комиссар Яковлев, прерыкаясь с комиссаром станции, угрожал толпе пулемётами охраны поезда. Состав спешно отогнали на товарную станцию, где их встречало руководство Уралсовета, разместив прибывших узников в двух поданных к поезду автомобилях. Яковлев получил от уральцев расписку в доставке царя, а уральский военный комиссар Филипп Исаевич Голощёкин, он же Шая Ицикович, председатель исполкома Уралсовета Александр Белобородов и комендант места заключения царской семьи Александр Авдеев сопровождали Николая с Александрой Фёдоровной и Марией до самого дома Ипатьева. В то время старшие дочери Николая Ольга и Татьяна вместе с младшими детьми Анастасией и Алексеем оставались ещё в Тобольске, по причине сильного ушиба цесаревича накануне отъезда.
Двадцать третьего мая вся семья благополучно воссоединилась в Екатеринбурге, привыкая к новым условиям своего тюремного существования. Дом, в котором их содержали, был напичкан чекистской охраной, называвшей его домом особого назначения или сокращённо ДОН. Всех четырёх дочерей Николая разместили в отдельной комнате, с двумя окнами в южном фасаде, выходившей на Вознесенский переулок, закрытый от заключённых грубым и высоким дощатым забором и цепью часовых. Под окном, навевая грусть о юности жизни, поднимались посаженные недавно низенькие ранетки. Режим, введённый для Романовых в этом доме, был для них тяжелее тобольского. Гулять разрешалось в садике только час, физически ничего нельзя было делать. А это были две последние отрады семьи, привыкающей к простонародной жизни в Тобольске. Темпераментной Марии оставалось одно – глазеть в окно или пытаться поговорить с красноармейцами в саду. Но открывать окна и сидеть на подоконнике категорически запретили и вскоре даже маляр их забелил, чтобы узники не могли смотреть на улицу. А красноармейцы и чекисты охраны в большинстве своём были не русскими, из пленных венгров или нанятых латышей, которые могли изъясняться только на немецком. С этими мрачными и нелюдимыми боевиками невозможно было поговорить по душам об их семьях и детях, как бывало, любила вызнавать Мария в Царском Селе и Тобольске, умея разговорить даже самых угрюмых солдат. Кормили Романовых грубо и каждый раз попрекали былой роскошью и напоминали, что они арестанты и должны чувствовать себя во всём, как в тюрьме. Но не смотря на всю эту строгость, Мария смогла тем не менее завязать подобие дружбы с одним из охранников, молодым красноармейцем Иваном Скороходовым, которого комендант Авдеев часто ставил во внутреннюю охрану дома. Случилось это невольно однажды в коридоре особняка, когда девушка вышла из комнаты ночью, направляясь в уборную.
- Куды? – строго спросил её белобрысый славянский парень в конопляной рубахе с вышитой багряной звездой на груди.
Мария посмотрела ему в глаза. В них за напускной строгостью угадывалась душевность и доброта. Девушка мило улыбнулась парню.
- Солдатик, родненький, что ж ты такой строгий? Чай, пади, тебя дома мамка ждёт, али невеста, а ты тут палачам да карателям служишь. Голодный, небось, на посту-то сидишь? На, возьми вон, булочку, покушай. Всё веселее будет, - и протянула ему носимую с собой харитоновскую плюшку.
Мария сама себе удивлялась, как у неё свободно и легко текла, словно речушка, вольная простонародная речь. Из глубин души, со дна генной памяти поднимались у неё неведомые ей ранее чувства и мысли и, облачённые в душевную красоту девичьего нрава, принимали форму смягчающих строгость охраны поступков. За это невольно ей благоволили и были даже перед ней кротки самые строгие комиссары. И тобольский комиссар Временного правительства, бородатый крестьянский мужик Василий Панкратов, и перевозивший семью Романовых в Екатеринбург Василий Яковлев, кто был на самом деле Константином Мячиным, за которым тянулся длинный шлейф  мутной биографии: и уфимского экспроприатора РСДРП, а после победы большевиков и сотрудника ВРК, ВЦИК, ВЧК и Красной армии, доставлявшего хлебные поезда из Уфы в Петроград и назначенного Свердловым военкомом Уральской области в январе 1918 года, но так и не вступившего в неё из-за сопротивления левокоммунистического Уралсовета. Оба эти комиссара были снисходительны к весёлым повадкам Марии, на что старшие её сёстры, постоянно подтрунивающие над нею, любя, говорили ей: «Везёт тебе, Машка, на комиссаров».
Красноармеец Скороходов, расчувствовавшись, пропустил тогда Машу в уборную без сопровождения. И после этого у них завязались добрые, даже в чём-то доверительные отношения. Всякий раз, когда она на прогулке, или в столовой, где охрана обедала вместе с заключёнными, проходя мимо него, украдкой ему улыбалась или подмигивала, то он отвечал ей взаимностью.
- Весёлая ты царевна, Маша, - как-то сказал он ей, повстречав в коридоре дома. – Простой у тебя нрав, народный. Не понимаю я, за что тебя такую здесь держат, не отпускают на волю! Кого б ты могла там обидеть?! Выдумали тоже!
- Я-то политическая заключённая, Ванятка, а вот ты что здесь забыл? - отвечала она ему просто. – Зачем им служишь?
- За паёк. Работы ить нет никакой другой. Иначе не прокормиться в городе.
- Езжай в деревню! Ты деревенский? Где твоя семья?
- Не-а. Городской я, сирота, парнишкой тут вырос. В артели шабашничал с мужиками с детских лет. Сейчас ентим не заработать.
- А что, в доме, много таких, как ты, русских?
- В охране одня латышня, а командуют ими жиды.
Дольше говорить не удавалось, появлялись другие охранники, строгие и подозрительные латыши. Вот только такими урывками и перемолвками общались они, даря друг другу хоть какую-то надежду на светлое человечное будущее в горниле всеобщей ненависти.
Комиссар Ипатьевского дома Александр Авдеев на такие покровительственные нежности был не способен. Обладатель скудных душевных качеств, он со своими приспешниками часто бывал нетрезв и тогда не его личные качества, а всего лишь бдительность выставленной им охраны немного смягчалась. Комендант ДОНа обворовывал Романовых, роясь и растаскивая сданные под охрану ими вещи и забирая не доходящие до повара Харитонова пожертвованные монашками Ново-Тихвинского монастыря продукты для стола бывшего венценосного монарха и августейшей семьи. Поэтому еда была скудной и аскетически однообразной. Доходило до того, что царский повар, нёсший вместе с доктором Боткиным, лакеем Труппом и горничной Нютой Демидовой все тяготы романовского заключения, был вынужден готовить макаронный пирог, поскольку других продуктов порой вовсе не поступало для готовки в столовую.
Двадцать шестого июня, в день рождения Марии, симпатизирующий ей охранник Иван Скороходов, с которым она умудрялась временами перемолвится нежным словом, тайком внёс в дом Ипатьева для девушки именинный пирог. Парень, словно сын Тараса Бульбы Андрий, внёсший хлеб в осаждённую запорожцами польскую крепость для его возлюбленной панночки, уже, было, торжественно праздновал свою маленькую победу, предвкушая увидеть благодарное сияние милых ему девичьих глаз, как внезапно он был остановлен бдительным патрулём, обыскан и грубо выпровожен на улицу. Пирог его был конфискован, а он сам исключён из состава охраны. Патруль был начеку, поскольку уже три дня, начиная с Троицы, с продуктами из монастыря царю, как приманку, передавали провокационные записки, якобы от русского офицера, а на самом деле написанные большевиками с целью вызнать готовность Романовых к вероятному побегу. И каждый наивный ответ Николая, над которым потом потешались чекисты охраны, убеждал их в такой готовности. А семья, веря запискам, не спала по ночам, томясь ожиданием и изнывая от духоты за закрытыми окнами в верхней одежде. Но Троица 23 июня и день рождения Марии 26-го числа прошли, а обещанного таинственным благожелателем вызволения так и не происходило, что удручало семью всё более, вечерами скрашивающую унылый досуг играми в карты, в безик, триктрак и чтением вслух произведений Салтыкова-Щедрина или Толстого. В западной части дома была столовая, окнами выходящая в сад. К ней была пристроена веранда и фасад имел два этажа, в то время, как восточная часть, упирающаяся в склон горы, была одноэтажной, но с подвальным этажём. Во все помещения дома неустанно проникали охранники, проводя регулярные проверки и осмотры территории. Бежать оттуда не было возможности и Романовы наивно верили и надеялись на силовое вызволение, но без кровопролития, а каким-нибудь божественно устроенным, чудесным образом, словно по воздуху с ангельским оперением.
Накануне Троицы, 22 июня к ним приехал с инспекцией по заданию Москвы командующий Североуральской группой советских войск тридцатилетний латыш Рейнгольд Иосифович Берзин с целью убедиться, что бывший император жив и развеять сгущающиеся над его персоной ложные слухи о его гибели, наводняющие обе столицы и даже заграницу. Он появился в сопровождении многочисленных чекистов и комиссаров, такой серьёзный, но комичный на вид, ушастый, с неуклюжей мохнатой бородёнкой и усами, со взглядом встревоженного суслика, только добавив стрессов Николаю и Александре Фёдоровне, и развеселив неунывающую младшую Настю, которая по его уходу принялась пародировать этого комиссара, вызывая невольные улыбки у остальных членов семьи. Исключая эти редкие неожиданности, в целом уральская жизнь заключённых тянулась уныло и скучно, лишь добавляя хандры утомлённым неволей узникам. Мария старалась себя отвлечь от тоски, пытаясь писать. Свои дневники она вместе с Анастасией сожгла ещё в апреле в Тобольске, чтобы избежать их изъятия при бесконечных обысках, и теперь просто делала живые наброски наблюдений, перемешивая их с ностальгическими воспоминаниями прошлых венценосных лет. В один из таких бесконечно унылых дней на непродолжительной прогулке по саду Мария, думая, что там топорщится гриб, случайно всковырнула под прошлогодней листвой спрятанную записку. Писали какие-то гимназисты – братья Тележниковы о том, что доброжелатели Романовым есть и готовятся их вызволить, что со стороны Челябинска на город идут восставшие чехословаки, а с Волги может двинуть свою армию на Урал новый командарм Тухачёв, бывший гвардейский поручик и выпускник Александровского военного училища. И, только прочитала записку Мария, вспомнив о Михаиле, как у неё тут же подкосились ноги и ёкнуло сердце, расплываясь в нежности и отвергнутой любовной тоске. Ни с кем из родных не советуясь и никому не говоря ни слова, она вечером, перед обязательным отбоем в 23 часа, села за письмо к бывшему безответному своему любовнику, который казался ей теперь последней её надеждой на освобождение, словно соломенка утопающему. Волнуясь и загораясь ожившей любовью, она трепетно выводила следующие строки:
«Здравствуйте, Михаил! Пишет вам, наверно, уже забытая вами, но продолжающая горячо любить вас всем сердцем несчастная узница, страстно желающая вырваться из плена на свободу. Спасите меня и мою семью, придите ко мне и приведите с собой верные вам войска! Освободите нас из екатеринбургской темницы. И тогда благодарность моя к вам не будет знать никаких границ, и при возможной реставрации монархии я обязуюсь сделать моего спасителя сановным генералом и первым вельможей царя! Мне тягостно и горестно здесь, в заточении, не столько даже от физических притеснений и лишений, сколько от той отверженности, которой вы унижаете мою искреннюю любовь к вам. Нет, в моём сердце вы не забыты. Я до сих пор бережно храню в памяти своей ваш светлый образ воинственного архангела, призванного провидением к великим делам. И вот такое дело вам выпадает теперь. Освободите царя и станьте народным героем. Я пишу вам сейчас, потому как знаю, и не спрашивайте меня откуда, просто знаю, что вы облачены теперь невиданной для вашего молодого возраста властью и вам не составит труда двинуть свою армию с Волги на Урал и вызволить несчастных бедных пленников, над участью которых из-за каждого дня промедления сгущаются грозные тучи. О, будьте моим ангелом-спасителем! О, станьте земным воплощением воинственного архангела Михаила, именно в честь которого, я убеждена, и назвала вас новорожденным ваша несравненная и благословенная матушка. Я паду перед ней на колени в знак благодарности за такого благородного сына! Подпись. Ваша Мари».
Но, подумав немного над содержанием и объёмом записки, Мария порывисто скомкала лист и написала ещё одно письмо такого содержания:
«Если Вы ещё помните обо мне, то в память о несчастной царевне и её чистой любви к Вам, она умоляет Вас спасти её бедную семью, заточённую в Екатеринбурге в качестве политических узников. Уповаю на Ваш благородный рыцарский дух, способный вызволить страждущих пленников и оберечь их от неминуемой гибели. Подпись М.Н.».
Итак, записка была написана. Но как её передать адресату? Тем способом, каким передавал ответы русскому офицеру отец, через монашек Ново-Тихвинского монастыря? Но этот путь почему-то интуитивно уже не вызывал доверия. Может быть, подкупом кого-нибудь из авдеевских пропойц-охранников, которые обворовывают романовские вещи, сданные им на хранение? Девушка потрогала свой корсаж, в который были зашиты от них фамильные драгоценности. Или, может быть, каким-нибудь образом через врача Деревенко, который живёт в городе, но два раза в неделю наблюдает цесаревича Алексея? Последняя идея показалась Марии спасительной и она пошла к брату просить его тайком от всех помочь ей в передаче этой записки. Тринадцатилетний Алёша охотно согласился и вскоре представился случай осуществить задуманное. Врач Деревенко приехал на осмотр наследника, а комендант Авдеев и его помощник Мошкин к тому моменту оказались пьяны в дым. Врача сопровождал лишь один охранник, латыш Цельмс. И чтобы как-то его отвлечь от дотошного наблюдения, Мария на ломаном немецком попыталась с ним заговорить.
- Как вы отпраздновали Янов день, Ян Мартынович? – с ласковыми нотками в голосе спросила охранника девушка.
Латыш был так приятно удивлён неожиданным вниманием к его народу, что не удержался и, нарушив приказ начальства – не вступать в разговор с заключёнными, стал оживлённо восклицать.
- О! Лиго! Ошэн харашо! И Зелёный день, и сам Лиго! Мы развели костры, пели песни. Жаль, конечно, что не было возможности  сварить пива и приготовить латвийский сыр с тмином. Но это только дома мы можем насладиться нашими национальными блюдами. Я обожаю этот сыр. У него такой резкий вкус и сильный запах! Зато мы не спали, как и подобает этому празднику. На Лиго принято искать цветок папоротника. Девушки уходят с юношами в лес искать его и возвращаются с зачатием. Только мы не спали, конечно, по другой причине – были в карауле. А так у нас про это поют дайны:
«Kas guleja Janu nakti,
Muzam sievas nedabus;
Kas negul Janu nakti,
Tas dabus soruden»,
Что в переводе значит: « Кто спал на Янову ночь, тот никогда не женится. Кто не спит в Янову ночь, женится уже этой осенью». Jauniete спала ночь с 23-го на 24 июня?
Мария вспомнила, как с 22-го и по 26-е июня вся семья ночами бодрствовала в верхней одежде, тщетно ожидая обещанного вызволения.
- Нет, не спала, - кротко ответила она латышу.
 - О! Значит, молодая девушка непременно выйдет замуж этой осенью.
- Хорошо бы, - улыбнулась латышу Мария.
Пока она отвлекала охранника, Алексей незаметно сунул её записку доктору и тихо шепнул ему на ухо о её назначении. Деревенко одними глазами дал ему знак, что всё понял, спокойно продолжая осмотр цесаревича. И вместе с врачом, письмо вылетело на волю, преодолев множество препятствий и злоключений, побывав в руках у многих курьеров, рискующих с ним своей жизнью, чтобы попасть в руки Михаилу Тухачёву, который отпустил Энгельгардта, дав ему возможность сбежать, а сам глубоко задумался над создавшимся положением.
В этой  задумчивости командарм-I выехал со своим штабом в салон-вагоне в Симбирск для формирования 3-й дивизии. Накануне он отправил мать и сестёр с денщиком на подводе обратно во Вражское, выделив им из штабной кухни запас провианта. Мавра Петровна заискивающе улыбалась перед сыном, ставшим одномоментно большим начальником, и всё время просила у него прощение за прошлые нанесённые ему обиды. Как только они уехали, телеграммой пришёл приказ от Муравьёва – выдвигаться со штабом в Симбирск и там ждать главкома. Из Пензы Тухачёв взял с собой Николая Корицкого, понравившегося Михаилу своей деловой расторопностью и профессиональной эрудированностью. Тухачёв похадатойствовал о вступлении того в РКП(б) и назначил начальником полевого управления 1-й армией и начальником своего штабного поезда. Это назначение и сама кандидатура Корицкого не понравились действующему начштаба 1-й армии Шимуничу, с которым у командарма сразу стали возникать трения по многим вопросам.
Прибыв в Симбирск, Тухачёв встретился с председателем Симбирского губкома Иосифом Михайловичем Варейкисом, двадцатитрёхлетним литовским рабочим, ещё более смешным и нелепым на вид, чем комиссар 1-й армии Калнин. Это был ушасто-носатый юноша с кудрявой копной чёрных волос, образующих вокруг его квадратного лба некое подобие нимба. Вместе с председателем губкома Тухачёв поехал на моторе на заседание Исполкома губернского Совета, проходившее в трёхэтажном массивном здании бывшего Симбирского кадетского корпуса. На заседании Совета Тухачёву сходу пришлось защищать отсутствующего Муравьёва от нападков критики в адрес его тактики эшелонной войны.
- Нам такая муравьёвская война вдоль железнодорожных магистралей с наложением контрибуции на буржуазию захватываемых территорий, как это было у главкома в Киеве и Одессе, поперёк горла стоит! – с трибуны яростно заявил какой-то двадцатиоднолетний парень с решительным, волевым лицом.
- Кто это? – поинтересовался Тухачёв у Варейкиса.
- Это Яков Тряпицын, командир красногвардейского отряда, прибыл от Валериана Куйбышева из Самары нам в помощь для борьбы с чехословаками. Его отряд сейчас, по сути, единственная боеспособная единица в городе. За Волгой, в окружении воюет ещё Гай, товарищ Гайк Бжишкян, армянин по национальности и бывший штабс-капитан царской армии. Под его началом самарские, тверские, ставропольские и сенгилевские отряды, численностью около трёх тысяч, пытаются прорваться к нам из окружения.
- А этот Тряпицын имеет какое-нибудь отношение к военной службе?
- Он был прапорщиком Русской армии, воевал в Кексгольмском полку, дважды был награждён Георгиевским крестом, солдатским Егорием.
- Как он ловко рубит критику, с глубоким пониманием военного дела. Познакомьте меня с ним после заседания, пожалуйста.
- Конечно. Я вам ещё дам в распоряжение Ивана Николаевича Захарова. Он исполняет у нас текущие обязанности начштаба формируемой дивизии.
- Бывший адъютант штаба 3-й Финляндской стрелковой дивизии! – отрекомендовался Захаров, когда его и Тряпицына представили командарму.
Тряпицын о своём прошлом упоминать не стал, просто по-рабочему протянул руку Михаилу для рукопожатия.
- Яков Иванович, - заинтересованно обратился к нему Тухачёв, - а какой характер боевых действий предлагаете вы, исходя из текущей военной обстановки в округе?
- Стремительные концентрированные удары широким фронтом с возможностью свободного манёвра и обхода противника с флангов, с глубоким прорывом в тылы с целью нарушения жизненно-важных его коммуникаций. Использование мобильных, летучих отрядов, конных и моторизованных.
- Интересно! А вы не могли бы мне подробнее описать ваше предложение у меня в штабе, в моём поезде? Он сейчас стоит на станции.
- Хорошо. Я заеду вечером, если не возражаете. Сейчас занят, срочные дела. Приеду не один, со своим политкомиссаром и по совместительству гражданской супругой. Она у меня мой идейный вдохновитель и во многом даже наставник по политической и военной части. Это её идеи я вам здесь афиширую.
- Конечно, приезжайте с супругой! Я тоже буду с женой. Мы вас угостим ужином.
- Замечательно. Тогда до вечера, - и Тряпицын, ещё раз по-пролетарски пожав руку, удалился.
А вечером случился самый настоящий сюрприз. Каково же было удивление Марии Игнатьевой, ставшей Михаилу гражданской женой и ревностно исполняющей супружеский долг по ночам, когда она узнала в супруге Тряпицына свою лучшую гимназическую подругу Нину Лебедеву, ту самую кокаинетку с эсеровским прошлым, которая когда-то на рождественском балу в Пензе в декабре 1911 года донимала Тухачёва распросами о Столыпине и революционном терроре.
- Как, Нина, и ты здесь? Откуда? Какими судьбами?! – радостно воскликнула Маша.
Знойная брюнетка, с роскошной фигурой и с томным бесстыдным взглядом с блудливой поволокой, Лебедева, не выразив такой же радости, криво усмехнулась.
- Ой, подруга, и не спрашивай! Где наша только не пропадала! И вы здесь, мусью? – так фамильярно-брезгливо поприветствовала она Михаила.
- Вы знакомы? – удивился Тряпицын, усаживаясь к столу, где по предварительному заданию Тухачёва, его адъютанты уже организовали кулинарное пиршество.
- Да, шесть с половиной лет назад, имел честь познакомиться с обеими девушками. И вот они уже наши жёны.
- Ваши жёны – пушки заряжёны! – подъязвила Лебедева.
Маша села с ней рядом, не сводя с неё зачарованно-любопытных глаз.
- Ниночка, ты так изменилась. Так похорошела чертовски! Как ты? Где ты жила? Рассказывай! Тебя же исключили из гимназии и арестовали! Что было дальше? Мы думали, что ты сгинула в Сибири.
- И сгинула бы, если бы не новые товарищи, - лицо Лебедевой стало каменным со злым оттенком. – Сибирь, она сильных делает сильнее, а слабых губит. Сослали меня в Акатуе, как ты знаешь, за попытку убить пензенского губернатора. По дороге меня злостно изнасиловали конвоиры. В ссылке я оказалась с самой Маней Спиридоновой, которая меня выходила и научила уму-разуму. С той поры я ярая максималистка.
Лебедева закурила папиросу, своими большими синими глазами, опущенными вниз и не глядящими на собеседницу, выводя какие-то иероглифы на полу салона. Одета она была в облегающую блузку, короткую юбку поверх брюк, заправленных в сапоги с ботфортами, на голове её была чёрная широкополая шляпа, которую она не сняла, даже зайдя в штабной вагон.
- Потом была сослана дальше, в Забайкалье. И там не пропала. А даже была взята на воспитание тамошним военным губернатором Кияшко, которого в феврале 1917 года лично убила и с  документами на его фамилию бежала до Читы. Какое-то время воевала в отряде Сергея Лазо. Как восстали чехи, была направлена подпольщицей к местам прохождения их эшелонов с подпольной кличкой «Товарищ Маруся», в честь тебя, подруга, ну, может, и спиридоновское влияние сказалось. Подпольно добралась до Самары. А там снюхалась с Яшкой. Предъявила ему мандат эсерки-максималистки и в тот же день между нами произошла интимная близость, которая переросла в сумасшедшую страсть. И сразу стала у него в отряде начальником штаба. Вот как я умею любить! И воюю я также страстно! Террор всем врагам революции!
- За это надо выпить! – поднял свой полный водки стакан Тряпицын.
Михаил оглядывал приглашённую парочку с недобрым предчувствием.
- А вы в курсе, что ваша Мария Спиридонова и весь ЦК ПЛСР арестованы прямо на V Съезде Советов за организацию ими мятежа в Москве? Отряды Попова и Саблина рассеяны латышами и артиллерией, а зампред ВЧК Александрович схвачен при попытке к бегству и расстрелян? И вообще, на повестке дня стоит вопрос объявить партию левых эсеров вне закона. Хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу.
Таким вопросом Михаил решил приструнить зарвавшуюся партизанскую атаманшу. На что Лебедева, залпом выпив стакан водки, только хмыкнула.
- Запретят эсеров, пойду в коммунисты. Сколько ещё по стране буржуйских и помещичьих недобитков, зачем же со своими бороться, предавать братьев по революции?! На наши патроны найдётся ещё всякая контра, будьте спокойны, товарищ командарм.
Нина сверкнула глазами, давая Михаилу понять, что её такими вещами на испуг не возьмёшь.
В ту ночь они все вчетвером много пили и расстались только под утро, захмелевшие и с тяжёлыми головами. Но Михаил пил с такими собутыльниками не ради хмельного удовольствия и не ради уважения к этим эсеровским прихвастням, а чтобы хоть на время заглушить раздирающую его муку переживаний за судьбу царевны Марии. Выходит, он любил её в глубине души, всей той мальчишеской наивно-робкой любовью, платонической и невинной, которая так искуссно раскрашивает юную впечатлительную жизнь на заре её волнующей взрослости.
Любил он Марию Романову, а на глаза и в руки ему лезла расчётливая жёнка Маруся Игнатьева. Тухачёв уже ненавидел её за жадность и мешочничество. Пользуясь привилегированным статусом жены командарма, она успела перевезти в родительский дом в Пензу несколько мешков муки и прочих продуктов из кухни штаба армии, на что Михаилу было поставлено на вид комиссаром и сотрудниками армейской ЧК. После тягучей увеселительной пьянки с её друзьями-эсерами ненависть Тухачёва к жене стала ещё крепче. Под утро пьяная в одурь Мария стала ластиться к Михаилу, гладя его ладонями по груди и с мольбою заглядывая в глаза.
- Миш, а, Миш!
- А? – спросони отвечал Тухачёв.
- Я вчера видела, как на станцию свиней привезли для нужд армии. Давай, моей мамулечке немного мяска отправим? Распорядись начальнику снабжения, пускай заколят для тебя кабанчика. Или ты не заслужил такую малость? Миша, ну что тебе стоит?
- Не нахапала ещё? – раздражённо привстал на локтях Михаил. – Откуда в тебе такая мещанская жадность?! Народ, вон, голодает вокруге, а ты всё прёшь домой. Постеснялась бы людей. Что обо мне скажут?!
- Это всего лишь запасливость, милый.
- Мне итак уже комиссар предупреждение сделал насчёт твоей хомячей запасливости. Хватит! Хапуга! Не позволю армию обирать! Итак уже весь штаб объела, но с этим ладно, пускай. А вот бойцов обкрадывать – это последняя гнусность!
- Ну что тебе, жалко что ли? Как своё оберегаешь, ей богу.
Мария полезла к мужу с лаской, но он отстранил её брезгливо, как гниль, пыхнув ей в лицо злую фразу:
- Уйди прочь от меня, мешочница-спекулянтка! Противная! Ненавижу!
На что пьяная молодая женщина вспыхнула и, распаляя свой огненный и гордый темперамент бешенством полученной обиды, схватила в одежде мужа ремень с кобурой и в одной ночнушке выбежала в коридор, где мирно дремал денщик командарма. Толкнув его в сторону, она побежала к выходу. Но тут же передумала, выхватила револьвер и, не соображая, находясь в состоянии зашкаливающего отчаяния и в порыве мщения мужу, выстрелила себе в голову.
***
   Четвёртого июля комиссар Голощёкин поехал в Москву решать вопрос о дальнейшей судьбе царской семьи. Перед его отъездом губчека заменила коменданта ДОНа. Вместо потерявшего доверие руководства и уличённого в хищениях казённого имущества Авдеева председатель губчека Лукоянов и сам Голощёкин назначили новым комендантом дома, где содержались Романовы, сорокалетнего чекиста-еврея Якова Михайловича Юровского или Янкеля Хаймовича, как его звали родственники. Марии сразу же не понравился этот новый комендант, курчавый, с мохнатой густой копной длинной эспаньолки на усах и бороде, с раздражённым взглядом, словно вымещающем злобу на том, на кого он смотрит. Вместе с Авдеевым убрали и его зама Мошкина, вместо которого поставили чекиста Никулина. Также поменяли и почти всю охрану. Режим заточения ужесточился. И без того княжны терпели всякие лишения, спали на полу, питались одними макаронами, на улицу практически уже не выходили, сидели в четырёх стенах, боясь каждую минуту, что внезапно в их комнату ворвётся без предупреждения очередной проверяющий. Так ещё и в уборную теперь их сопровождали охранники и входили в комнату без разрешения даже ночью, когда девушки спали. Всеми заключёнными чувствовалось нарастание чего-то зловещего, бесконечно тревожащего их. А охранная команда, в составе зама коменданта Никулина, разводящего караула Якимова и охранников: Клещёва, двух Медведевых, Михаила и Павла, Кабанова, венгра Верхаша Андраша и латыша Яна Цельмса, ходила по двору и коридорам особняка и распевала пролетарские песенки, а также повсюду распространяла похабщину, навеянную слухами двухгодичной давности о якобы интимных отношениях царицы и Распутина. Горничная Нюта Демидова и камердинер Алоизий Трупп пытались противостоять этому распространению пошлости и циничной клеветы, на что чекисты грубо оскорбили старого камер-лакея.
- Слышь, Трупп, ну-ка, заткни свою пасть! Ты и так уже практически труп ходячий, так что не вякай тут, гнида придворная!
И взгляд безгранично преданного царю и его семье шестидесятилетнего латышского слуги, служащего Романовым в заточении бесплатно, оскорблённый таким издевательством угасал надеждой.
Этот старик был последней защитой царских детей. До него эту службу в заточении и в Тобольске, и в Екатеринбурге несли бывшие матросы императорской яхты «Штандарт» дядька цесаревича Климентий Нагорный и его сослуживец Иван Седнёв, которые в доме Ипатьева открыто вступили в конфликт с охраной за воровство личных вещей императорской семьи и расписанные стены похабными стишками и рисунками аморального содержания, рьяно ими смываемые. За эту конфликтность двух бывших матросов 28 мая губчека отправила в екатеринбургскую тюрьму, где их сокамерником на какое-то время оказался первый министр-председатель Временного правительства князь Львов. Но невдомёк было всем Романовым и их верным слугам, кто оставались ещё в Ипатьевском доме и ждали с тоской и недобрым предчувствием своей участи, что бывших матросов балтийского флота Нагорного и Седнёва ЧК расстреляла 6-го июля в спину, отведённых за город, в безлюдное место, по постановлению об их казни – «за предательство дела революции». Как невдомёк было ещё Романовым и то, что 12 июня в Перми был тайно похищен чекистами и милиционерами из гостиницы «Королевские номера», что по Сибирской улице, дом 5, живший там свободно, но под надзором Советской власти, брат императора бывший великий князь Михаил Александрович, в пользу которого Николай отрёкся от престола в марте 1917 года, и вывезен на двух крытых фаэтонах со своим личным секретарём Жонсоном в сторону Мотовилихи в лес, где был расстрелян в упор после многочисленных осечек от самодельных патронов шайкой пермских головорезов, трусливо покинувших место убийства. Всё это было им ещё невдомёк…
Из Горного института по распоряжению Уралсовета в дом Ипатьева прибыл какой-то молодой студент-горняк, специалист по драгоценностям, который стал кропотливо изучать и описывать сданные под опись камни. Мария с Татьяной попытались познакомиться и с ним, на что были грубо обруганы охранниками. Татьяна в слезах убежала в комнату, а Мария, вся покраснев, не побоялась и стала отчитывать и стыдить грубиянов, которые в присутствии появившегося в дверях Юровского, нехотя, под давлением его тяжёлого взгляда, принесли ей свои извинения.
***
Не смотря на то, что главковерх Муравьёв телеграммой дал приказ в Симбирск, что он прибудет туда 4-го июля, сам он появился в городе только 7-го, появившись со стороны Казани по Волге на бывшем пароходе императрицы «Межень», на котором царская семья путешествовала в дни романовских торжеств по случаю трёхсотлетия царствования дома Романовых в 1913 году. С главкомом плыла целая речная флотилия. За «Меженью» шли пароходы «София», «Владимир Мономах», «Чехов», и «Алатырь», с обмотанными пулемётными лентами матросами, латышами и китайцами.
 
Причалив к симбирской пристани, муравьёвская братва быстро прибрала к рукам все ключевые объекты в городе, заняв телеграф, почту, вокзал, окружив и заблокировав  захваченными шестью броневиками выходы из здания губисполкома. Сам Муравьёв разместился в Троицкой гостинице с видом на Соборную площадь. Роскошно отобедав в ресторане гостиницы, где его адъютанты, угрожая дулом маузеров, предварительно погоняли напуганных поваров, реквизируя к столу самые изысканные продуктовые запасы, сытый и довольный собой, в гусарском мундире красавец и любимец женщин Муравьёв в сопровождении командующего Симбирской группой войск, переформируемых в Симбирскую дивизию 1-й армии, левого эсера Клима Иванова направился на захваченном моторе на вокзал в салон-вагон к Тухачёву. За ним на где-то раздобытом грузовике поехал отряд матросов. Михаил находился в штабе с комиссаром Симбирской группы войск Лавровым. После самоубийства и похорон жены он был со своими подчинёнными безжалостен и жесток. Калнина с ними не было, тот задержался по делам армии в Пензе. Тухачёв проводил совещание штаба, на котором спорил с начштаба Шимуничем. Присутствующие тут же сотрудники штаба Захаров и Корицкий поддерживали позицию командарма. Шумное появление Муравьёва застало всех совещающихся врасплох. Матросы разоружили охрану поезда, а главком, словно какой барин, важно зашёл в штаб и демонстративно разогнал штабистов с помощью своего усердного адъютанта-грузина. В салоне остался только Тухачёв, с которым уже подвипивший на банкете в гостинице главком сел доверительно полюбезничать. Чудошвили поставил перед ними конфискованные в гостинице винные бутылки и уселся у выхода, загородив дверь, чтобы никто не помешал этой беседе. Михаил ждал, что предпримет главком, чувствуя, как учащённо колотится его взволнованное сердце. А Муравьёв не спешил, вальяжно усевшись к столику и разливая по фужерам вино. Наконец он вперил свой проницательный холодный, словно лезвие штыка, взгляд в Михаила и спросил:
- Ну, как, командарм, ты со мной или как?
У Тухачёва ком застрял в горле.
- Давай, не ломайся, как барышня на первом свидании! – продолжал свою атаку Муравьёв. – Что решил? Будешь со мной или с ними? – и главком небрежным жестом махнул в сторону вокзала. – Я этих исполкомовцев приказал уже всех арестовать. Заставлю вскоре передать мне всю полноту власти и потом расстреляю, а, может, и помилую, посмотрю ещё на их поведение. Я теперь, как Бонапарт, узурпировал в своих руках всю реальную власть. Иди со мной! И я сделаю тебя своим маршалом, красавчиком Иоахимом Мюратом или храбрецом Мишелем Неем, который, кстати, был наш с тобой тёзка. Что скажешь?
- Насколько я знаю, и Мюрат, и Ней, оба кончили расстрелом. Меня не прельщает такая участь – командовать своим расстрелом, - выдавил из себя Михаил.
Муравьёв, не обращая внимание на отговорку собеседника, продолжил свой напор.
- Я поднял против большевиков весь фронт. Отправил телеграммы всем частям Красной армии, а также чехословакам и в КОМУЧ с приказом объединить все силы и двигаться на Москву. Выбьем из Кремля большевиков и общей силой навалимся на Германию. А, как тебе такая моя стратегия?
- А какая экономика будет кормить эту войну?
- Крестьянство поддержит меня и мои левоэсеровские лозунги. И потом я же не всю власть забираю себе. Сделаем тут на Волге свою Поволжскую республику, позовём в правительство левых эсеров и заживём припеваючи. Не забывай, у меня в Казани золотой запас Российской империи. Да я всех могу озолотить, если пожелаю. Там денег на все наши военные расходы и на жалование армии хватит с лихвой.
- Вы говорите, что народ поддержит вашу внешнюю войну. Но, по-моему, она сейчас глупость! Народ итак обременён продразвёрсткой. В стране маячит голод и ей совершенно не нужна эта вымышленная война.
- Так я не пойму тебя: ты за или против меня?!
- Я никакого восстания против власти, назначившей меня, поддерживать не стану. Единственное, что я мог бы поддержать, так это освобождение бывшего императора Николая и его семьи из заточения в Екатеринбурге. Но для этого я прошу вас назначить меня командующим Североуральской группой войск или формируемой 3-й армией вместо Берзина.
- Ай, Тухачёв! – поморщился Муравьёв, словно ему надавили на больную мозоль. – Сейчас царь –уже прошлый век и выжатый лимон.
- Странно такое слышать от вас, кто самолично намекал мне о его освобождении. Тем более для войны с Германией он мог бы быть объединяющим знаменем.
- Я не намерен распылять свои силы на восток. Это стратегически нецелесообразно сейчас. Мне нужны мои армии в походе на запад! Слышишь, Тухачёв, на запад! Только вперёд! И потом, такое назначение потребует согласования с Реввоенсоветом и с Троцким, а они, сам понимаешь, в новых реалиях, его явно не утвердят.
- В таком случае, я участвовать в вашей авантюре не стану!
- Авантюра, говоришь?! А если я тебя за эту авантюру прикажу, вон, сейчас, вывести из твоего вагона, да расстрелять на станции, как собаку?! А, как тогда заговоришь?!
- Расстреляете – замолчу, а пока молчать не намерен! И выполнять ваши приказы без санкции Совнаркома и РВС фронта я не стану!
- Ну, тогда ты арестован! Живо сдать оружие!
Адъютант Муравьёва навёл на Тухачёва маузер и забрал его револьвер. Главком со своей свитой удалился, оставив Михаила в дальнейшем неведении под охраной матросов.
… Мятеж Муравьёва провалился. В ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля главком попытался силой склонить собравшийся исполком губернского Совета санкционировать создание Поволжской республики и поход на Москву с целью продолжения войны с Германией. На что латыши и чекисты, спрятанные председателем губкома Варейкисом в соседних с комнатой совещания помещениях, ворвались на заседание, разоружив охрану главкома, и объявили, что Муравьёв арестован. Почуяв предательство, главком попытался оказать им вооружённое сопротивление и был убит на пороге комнаты. Так бесславно закончилось его наполеонство, давшее Тухачёву немалую пищу к размышлениям о своей дальнейшей карьере, в успехе которой, как он уяснил после всего происшедшего с бывшим главкомом, не должно было иметь места ни заговорам, ни восстаниям, ни мятежам против официальной власти. А его мечта – триумфально освободить пленную царевну Марию расстаяла как дым, словно юношеские наивные заблуждения.
РВС фронта, проводя чистки командного состава после муравьёвского мятежа, потребовал от Симбирских властей сместить с должности командарма и арестовать и Тухачёва. На что Варейкис и Калнин ответили решительным протестом. Их поддержал и прибывший в Симбирск из-под захваченной белыми Самары её председатель Совета и губкома РКП(б) Валериан Куйбышев, назначенный Совнаркомом с 15 июля членом РВС 1-й армии. Тухачёв остался при нём командармом-I.
***
 
В подвал дома Ипатьева, куда, разбудив среди ночи и всполошив семью императора, согнали всех заключённых, с отрядом чекистской охраны вошёл комендант Юровский. Все взоры Романовых взволнованно и тревожно устремились на него. По лестницам бегали латыши. Во дворе тарахтел, не заглушая мотора, грузовик. Комиссар медленно и тяжело, будто ворочая жерновами, стал говорить непонятные для арестантов фразы.
- Уральский Совет рабочих и крестьянских депутатов в отношении членов бывшей царской семьи Романовых постановил: «Мы, сознательные пролетарии красного революционного Урала, находясь на краю исторической пропасти и, возможно, перед лицом своей неминуемой гибели, доведённые до последней черты социального отчаяния, спровоцированного в том числе и подлыми заговорами контреволюции, пытающейся всякими путями реставрировать трон, берём на себя право уничтожить вековой паразитический куст российской династической монархии во благо и торжество мировой пролетарской революции и коммунистического Интернационала».
- Что-что? – в полоборота к родным переспросил Николай.
- Отделение, - голос коменданта крепчал, - именем Революции по врагам трудового народа и коронованным палачам пли!
И затрещали выстрелы. Дикий ужас застыл на обезумевших лицах расстреливаемых. Вероломно украденная у них жизнь, словно зайцы, запрыгала под лопающимися выстрелами. Бывшие великие княжны, юные девушки, только вошедшие в цвет женской красоты, плотно начинённые под платьями спрятанными в корсетах драгоценностями, словно броневики с отскакиваемыми от них пулями, с отчаянием метались в пустой подвальной клети. Их ловили, как кур, и бросали на пол, добивая штыками и выстрелами в головы. Их детский крик невинных убиваемых жертв серебряным колокольчиком протяжно звенел в ушах по волчьи беспощадных зверовато-злых палачей. Мария ринулась к двери, когда уже вся семья и верные слуги были убиты или корчились в предсмертных судорогах конвульсий и в кровавых хрипах. Девушка, вся изрешечённая разнокалиберными пулями, которые, как горох или бисер, осыпались вокруг неё на пол, отскакивая от её алмазной жилетки, из последних сил стремилась жить. Она отчаянно дёрнула закрытую дверь в то время, как по ней безжалостно и неумолимо бил браунинг Медведева. Пули, разрывая девичью плоть, кромсали её тело. Она упала. Её добили…
- Раздеть их что ли? – поморщившись на распластанные в крови трупы убитых, махнул на них рукой один из палачей, с вопросом подойдя к коменданту.
- Под опись каждую вещь! Достояние Республики! – с какими-то сумасшедшими, отрешённо-дикими глазами скомандовал Юровский.
- Комиссар, дай хоть на луно их взглянуть да мясные врата, - кивнув в сторону раздеваемых великих княжон, протиснулся к палачам охранник из коридора.
- Не сознательно рассуждаешь, товарищ, - усмехнулся командир охраны Михаил Медведев. – Мы тут карающую волю Революции вершим, а он, понимаешь, п*зды зырить!
Охрана грубо загоготала чекистской шутке, животным смехом разряжая напряжённость обстановки. А потом раздевала трупы. Грязными лапами тянулись рабочие к белой плоти убитых княжон, распарывая их одежду и оскверняя девичьи тела вседозволенностью бесцеремонного рассматривания и ощупывания. При этом крошились топазные бусинки, рвались пистончики от шнуровки корсетов и лифчиков, ломались пряжки от дамских подвязок, срывались перламутровые пуговицы от белья. Вся одежда была свалена в кучу и увезена в лес на сжигание вместе с телами. Серая, холодная, ночь стояла над Екатеринбургом с его непроглядными еловыми лесами, баюкающими кряжи уральских хребтов. Где-то на севере набухало в рассвет кровавое зарево.