Кочегарка 2

  Семён Александрович Громов в принципе неплохой мужик, правда, как и всякий русский, не без прибабахов, но в меру и к месту. Так, может иногда напиться и дать кому-нибудь в рожу, но по делу и с ожиданием ответки, а то ведь не интересно одному кулаками махать. Не любитель он, как и большинство русских кондовых мужичков, умных застольных «кумпаний», когда с вилочки с ножичком, с сопливчиком на грудях. «Ах, а попробуйте вот этих грибочков, моя жена собирала, сама в лесу с лукошечком, этим летом на даче, сама солила!". Ага! Собирала! Ты уж определись, жиробаз. Она у тебя мухомор от рыжика не отличит! Да она у тебя лес только на картине Шишкина видела, и то две сосны у дороги, дура крашеная, грибы-то на рынке, небось, купила. Тьфу, лять! И нахрена он вообще на такие мероприятия ходит, жена пойдём-пойдём, интересные люди будут, не всё тебе с мужиками в гаражах зависать! Сидишь как дурак, лыбишся всем, хотя так и хочется по мордам лощёным накатить с правой, да и с левой, вприпрыг, размазать фальш по холёной морде! Это они сначала, все такие из себя «изволите откушать», а как нажрутся, то сразу чужую бабу за жопу, а потом мордой в винегрет, или венегрет …короче в эту смесь красную, что пахнет утренней блевотиной. Глядишь на того-этого, с вечера весь такой, костюмчик хрен знает от кого в блёстку или в рубчик, сами мол мы благородных кровей, а ближе к закату, быдло-быдлом, куда вся голубая кровь девалась! Э-э, парниша, да ты оказывается из золотарей, вон как из тебя говнишком-то запахло.
 
  Нет Семён любит застолья, конечно, но как раньше, с родными, друзьями, чтобы все свои и знаешь, что от кого ждать после алкашки. Например, Василий Матвеич сосед, тот как выпьет достаточно, начинает рассказывать ближайшему по столу, как он, десантурою бывши, прыгал с борта (самолёта, то есть) прямо походу при приземлении, на бетонку аэродрома в Праге, а потом не смотря на ушибы и ссадины делал втык несогласным с коммуняковским режимом. Хотя сам он к коммунистам относился с долей презрения, но ведь тогда Батя приказал (сам Маргелов!) задушить в корне контрреволюцию. Вот и прыгали, вот и отвели душеньку. А жена его, Никитишна (земля ей пухом), та после третьей рюмашки, всегда заводила песню про ромашки, как они спрятались, и сразу становилось понятно почему они спрятались, к тому же ещё и лютики повяли, да потому, что не было у Никитишны ни слуха, ни голоса. Нет, голосок то был ого-го какой. Что удавалось у неё творчески, так это орать из окна на Матвеича. Голос у неё как у Шаляпина, стёкла в окнах лопались. Узбеки и прочие хачики на рынке, боялись с ней торговаться, она как рявкнет: «Сказала рупь дватцать! И ТЫ мне не ТУТ!» А что он ТУТ, узбек даже и догадаться боится. Попробуй уточни это у женщины русской под сто пятьдесят килограммов обличием. Но, что характерно, её на рынке уважали все, начиная от щипачей и заканчивая администрацией. От хачиков на похоронах даже представитель был с огромным букетом из роз белых. И лишь на поминках Матвеич Семёну поведал со слезами на глазах пьяненький, что Никитишна была сиделицей. По молодости отбывала срок по статье мокрушной, а завалила она в пределах самообороны не простого мужичка, а сыночка председателя, когда он под ножом хотел её снасильничать. Она ему влепила в ухо, а он видать хлипким оказался, ну вот копытки и откинул. Сидела восемь годков, и что странно не пёрло из неё мама-зоной, ни в выражениях, ни в поведении. А сидельцев Семён повидал изрядно! Бой была баба!
 
  Обо всём этом думал Семён, сидя на диванчике в своей котельной, попивая кофиёк и покуривая «Яву». Вспоминал он годы молодые, друзей, родных, сторону Тамбовскую где жила его бабаня по матери. Где вы, как вы сейчас, братья, сёстры двоюродные. Вот ведь времена настали, раньше почти каждый год то мы к ним, то они к нам, а теперь это ж сколько денег надо. Нет, конечно, если собраться, то можно и накопить, и съездить, да только всё как- то не выходит, то понос, то золотуха! Мать её, демократизадницу эту! Всё в жопе! Комики, шпионы, негры в президентах, а народ у них стадо, и если говядину хоть кормят, чтоб польза была, то это стадо питается объедками с барских столов, лишь бы не сдохло, а то что тупеет день ото дня, то это к лучшему, управлять тупым стадом сподручнее. А пастухов на каждую корову как мух на говне! Вон сидят в пленумах и заседаниях, спят, в прямом смысле, и видят где бы ещё что хапнуть.
 Тфу на них! Вот раньше было…
 
  Семён пришёл со школы, как обычно, бросил портфель на полку. В комнате кто-то разговаривал. Заглянув, Сёма увидел сидящего к нему спиной участкового Шипова в форменной фуражке, который что-то говорил и писал, и отца, напротив, пьющего пиво прямо из бидона. Видно по бате, что был он в кондиции, а значит ждать от него при его-то любви к ментам, чего-либо хорошего скорее всего нечего. Так и вышло. Батя встал, вышел на кухню, вернулся уже с кочергой и подойдя к Шипову с сзади со всего размаха опустил этот предмет домашнего обихода тому на голову. Шипов рухнул как подкошенный. Батя, подойдя к столу взял бидон, хлебнул из него преизрядно, вытер усы и произнёс: «В хате за столом кепку снимают». Через полчаса, когда Шипов очухался, бати уже не было. Взяв у матери из заначки денег, прихватив бельишко, он на электричке уехал в область в дурку. Шипов, забинтованный по самое нехочу, в этот же день, с ментами из района, приходил к матери и долго с ней беседовал, указывая на Семёна как на свидетеля нападения, но мать отсылала его подальше, а Сёма говорил, что в это время был с пацанами на улице и ничего не видел.
 
  Через три месяца батя вернулся, отдохнувшим, отъевшимся, со справкой на руках. Шипов через седьмые руки прислал повестку, которою батя тут же использовал по назначению, сходив в сортир. Вместе с соседом снизу Колей Картосиной, это нос у него такой был, как картоха здоровый и в глазках весь, установил столик и две скамейки у подъезда и тут началось. Каждый вечер летом после работы за столиком собирались мужики и резались в «храп», это игра карточная такая, кто не в курсе. Тут же крутились пацаны, то за пивом сбегать, то ещё чего-нибудь дядькам притаранить. Батя у Сёмы в карты никогда не играл, однажды, узрев как сын играет, дождался пока закончится игра и Семён придёт домой, вкатил ему таких здюлей, что Семён запомнил на всю оставшуюся жизнь, что азартные игры катают только если есть деньги и нет ума, есть ум, но нет денег, и есть то и другое, но деньги девать некуда. А поскольку у тебя, сынуля, нет ни того ни ни другого, то всё что ты можешь поставить на кон так это только свою жопу, а она предмет первой необходимости, поэтому её нужно беречь пуще глаза. Так что выбор у тебя есть. Так вот, однажды, наблюдая за игрой, батя заметил, что Вася Кирпич - местный шпанистый мужичок, одинокий и шустрый, которого батя невзлюбил, потому как последний был «зимогором» и по масти шнырём на зоне (куда он отправлялся почти каждую третью зиму, как в санаторий, после вскрытия овощной ямы ради банки огурцов), мухлюет по-чёрному против простых работяг, на кону у которых стояли кровные рублики. А игра уже шла по-крупному. И вот когда Кирпич потянулся за выигрышем, батя прихлопнул его руку к столу и вытащил у того из его рукава лишние карты. Откуда у бати взялись в руке полкирпича никто не заметил. Держа прижатой руку шулера к столу, батя произнёс следующую тираду: «Именем дворового союза в соответствии со статьёй сто двадцать один дробь три УК Двора и прилегающих к нему окрестностей, гражданин Кирпичев приговаривается к высшей мере социальной защиты. Приговор привести в исполнение немедленно» и от души тут же врезал этому гражданину по макушке. Тот всхлипнув рухнул под лавку. За столом тишина, мужики в ахере, пацанва в восхищении, а батя сев на лавку и закурив, спокойно сказал: «Он, в принципе, не виноват, это вы раз….баи».
 
 Приехали чечены...
 
 Нет, не так. На помощь в строительстве чего-то там был прислан молодёжный стройотряд из далёкого города Грозный. В основном нохчи, парни чернявые, правда попадались и рыжие, есть у них такое. Горячие как сковородки под блины. На танцах девки вертели перед ними задами, как телки на выставке народного хозяйства, ну а парням местным это поведение подруг было как шило в жопу. Ну, конечно, чечены раздули ноздри, что быки перед случкой. Два-три вечера наши ребятки терпели, а потом… как-то ночью вдруг ни с того ни с сего загорелся барак где эти гости проживали, да так дружно, с четырёх сторон. Студенты ломанулись кто в чём наружу, а на улице их уже поджидала местная братва с дрекольем и заточенными слесарными складными метрами. Мода тогда была такая, делать из этого измерительного прибора оружие пролетариата. Братва для этого дела, бросив все разногласия, с соседними поселениями объединились, ещё мужики подключились у кого с дружбой народов нелады были, чтобы дать отпор захватчикам, блин, мало их, этих девок, в полон татаро-моголы (тут нет ошибки!) угнали, так тут ещё и хачики какие-то. Короче рубилово было на славу! Под утро всё улеглось, барак потушили, что не сгорело потом растащил народ на дрова. Студентов отправили на казённых автобусах тем же днём кого в больничку, кого куда-то ещё, приезжали из области следаки, разбирались, но как-так это всё на тормозах и заглохло. Но тогда для парней и мужиков местных это была первая чеченская и они победили. Шипова после той бойни потихоньку слили из ментов за плохую профилактику с населением. Правда жизнь после этого у него вообще горчицей вперемешку с говном стала, мужики припомнили ему все обиды и иногда потихоньку проводили с ним свою профилактику. Он недолго это терпел и скоренько куда-то слинял со всей семьёй.
 
 Жизнь текла своим чередом. Семён закончил школу. Играл с пацанами в ансамбле летом на танцплощадке, зимой в клубе. Дрался, бегал в соседний посёлок к девкам, там тоже дрался с местными, потом с ними же пил «Волжское». Короче всё как у людей.
 
 «Отель Калифорния» - Иглз… После «16 тонн» и «Шизгары» это был самый настоящий крутяк! Его по нескольку раз играли на танцах. Конечно, играть-то играли, а вот пели… Учили в школе в то время один немецкий, вернее проходили мимо немецкого, поэтому слова учили на слушок, что слышим то и воспроизводим, но всё равно, при первых аккордах начиналось шевеление, и хаос приходил в порядок, выстраиваясь в красивые двуполые пары в начёсах и полосатых клешах от бедра. Но у решетки, огораживающей танцплощадку стояли, а на лавочках сидели, неустроенные таким раскладом пацаны и девчонки, оставшиеся не при делах при такой-то красивой музыке. Они провожали злобными взглядами потенциальных жертв и грустными тех, к кому неравнодушно дышали, а те топтались сейчас, тесно прижавшись горячими телами. Звучит заключительный аккорд. «Последний танец!» объявляет солист, народ ропщет, раздаются крики, где-то матерятся. Но ребятишкам из ансамбля по хрен, им тоже надо успеть зацепить понравившуюся деваху, или нарезать в табло нахалам, посмевшим пригласить на танец их законных, по дворовым меркам, подруг. Но тут раздаётся клич: «Тутыринские наших бьют!!» Вся толпа вместе с эстрадниками сметая на своем пути кирпичи, дреколье и прочий инвентарь, мчит к месту битвы. А там на центре перед конторой заводоуправления идет махня, взрываются «орешки» - самодельные взрывпакеты, мелькают стальными проблесками метры, вспарывая рубахи и пиджаки, хрустит по черепам штакетник. Веселуха, блин! Толпа с танцплощадки вливается в этот хоровод живительной струёй, визг, мат, крики боли и рявканье звучат патетической симфонией на фоне летящих на асфальт капель крови и белых цветов черёмухи. А у забора стоит новый участковый, вокруг него выдран весь штакетник, он грызёт семечки, меланхолично взирая на праздник. А чё?.. А ничё – вот сейчас всё закончится, запишем активистов и завтра на табуретку в околоток! А пока пусть потешатся, у девок-то кровь каждый месяц, небось, меняется, а пацанам только в драках кровушку чистить приходится, ведь недаром на Руси кулачный бой в законе, почёте и уважении со стародавних времён. Эх, гуляй рванина!
 Пришла повестка из военкомата, как буд-то не ждали. Семён в это время гостил в Волгограде у родни. Мать отбила телеграмму, мол приезжай - вещи собрали, сидор у порога, батя уже водки закупил. Сёма срочно нажрался напоследок с двоюродным братом, разбил лицо на танцах какому-то человеку с нехорошим поведением. С тремя арбузами, шестью килограммами осетрового балыка и трёхлитровой банкой чёрной икры, мучимый страшным похмельем, с утра был посажен в самолёт и отбыл к постоянному месту жительства…
 
 Сидел Семён сейчас на диванчике в своей кандейке, хлебал кофиёк и представлял себе, что было бы вернись он сейчас в те годы. А что было бы? Ну первым делом, не пошёл бы в ТУшку учиться на электрика, а поступил бы в институт, закончил, стал бы инженером с окладом в сто двадцать рубликов. Нет, херня. Поступил бы на филолога и ездил бы по деревням бабушек слушал, да записывал за ними всякие байки-предания и приговоры с наговорами. Ведь любил он слушать вечерами бабку Маришку – мать материну. Какие она интересные сказы сказывала про старые времена от дедов-прадедов дошедшие. Сейчас он и половины не помнит из того что она вечерами при керосиновой лампе тихо рассказывала. И песни пела, тихие грустные как водичка по камушкам журчащие, а они пятеро её внуков и внучка, на печке, прижавшись к друг другу слушали их и засыпали. И снились им разные цветные сны: о Пашке – дурачке, что вместо невесты из города привёз самокат самобежный вонючий. И о Маньке что с водяным замутила любовь вв Вороне-реке и Тетеле, что по ночам детей непослушных ворует.
 
 А ещё не стал бы он с Валькой Паниной мутить, со стервой синеглазой, лять! До сих пор сердце щемит когда вспоминает о ней, о любви первой, несвершившейся. И в армии не пошёл бы он в ту сраную самоволку, когда его патруль комендатский по всему Алейску гонял…
 
 В тот памятный вечер Ватрушка уговорил его сбегать к девкам в ЦПХ (Центральное пиз.. хранилище), так солдатики называли между собой женскую общагу при каком-то толи училище, толи техникуме. Типа он там договорился как-то, с двумя отличными, а главное безотказными девахами, вот они и будут ждать ближе к двенадцати ночи. На втором этаже в открытом окне будет стоят цветок типа фикус, блин, как у Штирлица! Как в фильме, так и тут, явка была изначально провалена. Началась непруха сразу за забором части. Ватрушка порвал хб когда через колючку перелазил. Потом Сёма по пути решил обоссать чей-то забор и нарвался нос к носу на патруль комендантский. Начальником был летёха, молодой, похоже только с ихнего института. Приказав стоять-бояться он, подсвечивая фонариком, шагнул к Семёну, ну а тот со всей дури врезал ему по уху. Фуражка в одну сторону, фонарик в другую, лейтенантик в третью, патруль с открытыми ртами в ахере. Заорав «Шухер, папа злой!» Семён сшиб солдатиков и ломанулся в сторону «Негритянки», квартал такой в городе, с частными домиками и дворами, где затеряться среди сараев как два пальца об асфальт. Летёха оказался крепким, собак такой! Вскочив, он со своим контингентом помчался за беглецом. Ребятишки из патруля тоже были хорошо подготовленными и полосу препятствий из сараев, заборов, ящиков, дворовых псов и куч навоза, проходили вслед за Семёном на ура, грея ему задницу своим дыханием, да и летёха не оплошал, мчал вместе с ними как коренной в квадриге. Всё бы ничего, ушёл бы он через полосу зелёнки, да угораздило Сёме в темноте ступить в чьём-то огороде в какую-то нору, провалившись по колено. Тут они его и накрыли, навалились вчетвером, смяли, руки давай крутить. Подняли на ноги, двое держат. Офицерик подошёл, вытер лоб, осветив фонариком лицо беглеца, спросил нежно: «Чьих будешь соколик, военник где?» «Я что похож на идиота, военник с собой на блятки брать?». «А, да ты ещё похоже и еврей, вопросом на вопрос отвечаешь». «А у нас, тащ лейтенант, все нации единой семьёй живут, перееб…сь так, что не поймёшь где еврей, а где чукча». Лейтенантик аж зашипел. «Офицера ударил, хана тебе ублюдок, трибунал светит. Поедешь дослуживать в ДизБат, это я тебе гарантирую». «А я никого не ударял, тащ лейтенант, это вам в темноте воробышек в ухо залетел! Я в самоволке, никого на трогаю ничего не делаю, ничего не ведаю». Тут летёха без замаха, умеет, сука, бить, заехал Семёну в лицо. Кровь юшкой из носа, ретивое взыграло, Семён, опираясь на солдатиков, снизу носком сапога заехал офицерику под подбородок, тут же упав на колени и пользуясь растерянностью воинов, что отпустили его, врезал им кулаками по промежностям, вскочил и помчался в зелёнку. Оставшийся солдатик за Сёмой не погнался, видимо оказывал помощь пострадавшим на службе государевой. Миновав удачно все заборы и ограждения Семён добрался до казармы, где в сушилке уже сидел, мучаясь в ожидании Ватрушка. Смыв кровь с морды лица и кое-как застирав гимнастёрку (сука, козёл комендантский, испортил дембельскую вещь!) Сёма зашёл в сушилку и рухнул на подстеленные бушлаты. Нос был сломан, Ватрушка предложил вправить , но Сёма послал его на хер, заткнул ноздри ватой: «Не кантовать до приказа! Давай спирта жахнем, да спать» Спирт им поставляли ребятишки с учебного аэродрома за промидол, что выдавался команде, в которую входили Сёма и Ватрушка как боевые единицы, вовремя всякое. Через три дня, утром полковник Расбашный, их непосредственный командир, приказал всем построиться, и вывел перед ними того самого лейтенанта с загипсованной челюстью и солдатика, одного из патруля. Воин прятал глаза, стыдно видать, лять!, перед такими же как он показывать пальцем. Ну конечно же виновник был найден. Лейтенант, видя к какой службе приписан его обидчик, ткнув пальцем в грудь Семёна, поспешил быстрее ретироваться из расположения, понимая, что его правда тут не прокатит и разборки учинять здесь не стоит, так как полковник сам вынесет приговор и исполнит его в лучшем виде. Дело, всё-таки, звиздюлями не обошлось, так-как летёха этот насуипался комендантскому замполиту. Дошло до замполита соединения и поехал рядовой Громов, чтобы не гнать волну против ветра, в дурку в Повалиху. Это было что-то!..
 
 Кажется, Гашек однажды выдал, что лучшие дни жизни он провёл в дурдоме. В смысле не он, а его герой. Да, наверное, слукавил автор, сам там побывал и не раз. И Семён вообще-то, по большому был с ним согласен. Вот где она жизнь! Где ты ещё увидишь вместе на одной прогулке под ручку Наполеона и Кутузова, рассуждающих о творчестве какого-то Живаго?
 
 Повалиха, небольшая станция, знаменитая своим домом призренья. Тут всё как в обычной больнице, даже морг свой с трубой высокой. И похож этот домик на те строения, что в фильме «Обыкновенный фашизм» режиссёра Ромма. Жуть. Корпуса одноэтажные, крашеные в весёленький салатовый цвет, поставленные коробочкой с внутренним двориком, поделенным декоративной решеточкой пополам. Женское, мужское. Только входные двери на ключ железнодорожный запираются. И заборчик кирпичный высокий, чтоб не пугать постояльцев обыденностью жизни. И главврач, мужик с добрыми глазами, к которому так хочется упасть на грудь и поделиться всеми печалями, невзгодами и проблемами. Короче райское место для сирых и убогих. Ведь убогий это У-Бога, значит он ближе Богу, чем все остальные. Да и кто скажет, кто нормальней, сидящий на корточках старик, рисующий на песке пальцем какие-то свои, ему только понятные знаки, улыбаясь как ребёнок, солнышку, или вон тот, что-то бубнящий себе под нос суровый гражданин с портфелём, распихивающий локтями женщин на остановке автобуса. Ладно, хватит заумничать. Семён закурил очередную сигарету и опять предался воспоминаниям.
 
 На новое место временного проживания его привёз старшина из роты охраны. Весёлый прапор, протоптавший немало дорог в сапогах, сначала из кирзы потом из хрома, но на выход одевавший юфть, которую не все офицерики могли себе позволить. По дороге он наставлял воина как себя вести в ситуации в которую последний угодил. «Ты главное не бзди, дураки они поумней нас с тобой будут. Я, конечно понимаю, что дело у тебя говно, тут или Диз или дурка, но, пацан, не ты первый не ты последний, кто сюда попал из наших мест. По случаю могу сказать одно, тому летёхе многие хотели хлебало раскроить, особенно из моей роты, так что ты сейчас в соединении, можно сказать, народный герой, этакий Буслаев, знаешь о ком говорю. Когда на месте определишься, постарайся попасть в бригаду при райпотребсоюзе, они грузчиков из почти нормальных и закосивших всегда набирают, и денежку срубишь какую-ни на-какую, да и приоденешься по гражданке. Они хоть и мало платят, доля в больничку уходит, но по выписке тебе гешефт больничка выпишет, денежка через их кассу проходит. А глав у них мужик нормальный, хоть и и еврей, он вас, ребятишек, всяких повидал, если будет спрашивать, что и как, не бреши, говори, как есть. Короче и в Антарктиде люди живут, да к тому же здесь кормёжка как на убой, отъешь харю. Да тут и бабы есть, хоть и дуры через одну, но безотказные. Через месяц за тобой или я, или кто-то из наших приедет, сыр-бор уляжется и всё будет лючки! Главное не бзди!».
 
 Бздеть всё-таки приходилось, особенно когда находился рядом с Колей Самбистом, тот, напрочь шизанутый, мог в любой момент накинуться и скрутить в бараний рог. Здоровая туша, чемпион рядом лежащих областей по самбо, сдвинулся по фазе во время столкновения головы и бетонки, когда выполнял сальто перед очередной подружкой! Но это у него было правда не всегда, только когда к нему в башку заползал огромный уж. Он сам об этом говорил. Находясь время от времени почти в нормальном состоянии.
 
 Ну, а пока, после оформления и постановки новой дурной головы, то-есть Громова С.А., на довольствие Семёну был произведён вспрыск серы в правую булку и помещён он был в надзорную палату без дверей, где напротив в коридоре дежурил санитар по отчеству Евгенич. Позднее Сёма узнал, что он из потомственных санитаров. Мама и папа у него отбарабанили в этой самой богадельне всю сознательную жизнь, ну, а мальчонку одного не оставишь, поэтому таскали за собой на работу. Вот и приноровился мальчуган «сухой бром» пациентам выписывать, да на вязки ставить. Да так это у него здорово выходило, что он один без помощи санитарок и уколов медсестринских мог успокоить любого буйного бедолагу.
 
 В райпотреб Семён удачно пристроился. А, завбазой, Людмила Ивановна, маленькая с одуванчиком на голове тётенька преклонных лет сразу почему-то стала относиться к Семёну как к родному сыну, то пирожков принесёт, то ещё какую-нибудь вкусняшку для него сготовит. Сёме перед мужиками было стыдно, когда они смеясь говорили ему: «Гля, Сёма, мамка идёт, пирогов несёт!». Он понимал, что это они ни со зла. Однажды, когда машины с товаром из области задержались в дороге, пришлось остаться дольше обычного на базе, Ивановна позвонила главврачу и объяснив ситуацию попросила не наказывать Семёна и двух постояльцев больницы, которые были тоже приписаны к бригаде грузчиков за опоздание. Врач дал добро. Машин ждали часа три, потом разгружали уже в потёмках. Когда осталось совсем ничего, от конторки где сидела Ивановна раздался громкий мат, а потом Сёма увидел, как на крыльцо какой-то здоровый мужик вытаскивает за волосы его благодетельницу, матеря её почём зря. «От кого пятёру зажала, сука! Я дома голодный, плять, а ты тут жопу просиживаешь», и дальше мать-перемать. Семён перемахнув через борт машины кинулся на выручку «Сеня, стой, это же Кабан, сынок её, он по-жизни зона, только откинулся, пришибёт!» - орали мужики. «А по хрен!» Сёма уже в боевой кондиции, врага видит, вводные сам себе в башку ввёл. Теперь дело за малым, отыметь злыдня в куда надо и оставить на съедение воронам. Схватив сзади Кабана за глаза сверху левой через лоб, откинув ему голову, правой ладонью ребром по горлу, не до смертоубийства, а так чтобы месяца два не мог слова вымолвить. Бой окончен, враг на коленях хрипит. Ивановну с пола поднял и занёс в конторку. Там царил полный разгром. «Не надо было его так, я бы сама его успокоила, ведь так-то он добрый!». Ивановна плача и утирая слёзы и сопли платком смотрела на Сёму такими глазами, что он вдруг понял пирогов ему больше не видать. Ох эти русские бабы их колотят мужья, сыновья ублюдки, а они терпят, жалеют, живут дальше в этом говне, смирившись с судьбой. А что, доля, мол, такая наша, судьбинушка, за грехи наши. Да какие на хрен у вас грехи! Надо было раньше грех на душу взять и задавить эту сволочь ещё в колыбели! Но кто ж знал, что такое вот вырастет. Семён вышел из конторки, наклонился к хрипящему Кабану, схватил его за патлы, рванул вверх. «Ещё раз увижу или услышу подобное, кадык вырву, понял, марамой вонючий?!» Плюнув в лицо Кабану, расстегнул штаны и обоссал Кабану голову, спустился с крыльца, застёгивая ширинку, позвал больничных и направился с ними в богадельню. На базу Сёма больше не ходил. Ивановна потом приходила в больничку, беседовала с главврачом, туда вызывали и Сёму, но он не пошёл, лежал на кровати и ему было почему-то стыдно за то, что он так поступил, заступившись за Ивановну.
 
 Потом уже главврач с ним провёл беседу где выяснилось, что у Сёмы обострённое чувство справедливости, граничащее с маниакальностью. И если оно будет дальше развиваться, то может перерасти в шизофрению и станет Сёма маньяком, социально опасным для общества. А это уже, не как сейчас, прятки от трибунала, а прямая дорога или под вышку, или в Казань в спецбольницу на опыты с лекарствами. Поэтому получи дорогой ещё дозу серы и пиз…й в палату на отлёжку после этой лекарствы. Это тебе за причинённые неудобства. Охота ли было старому еврею выслушивать женщину, битую перебитую мужем алкоголиком, слава богу почившем в канаве, а теперь ещё и сыном уголовником. Который, кстати, проведёт чуть-ли не месяц в областной больнице с травмой трахеи. Поди на хер, с глаз долой, герой-заступник!
 
 Без дела Сёмену сидеть не дали. Если остальные шизики занимались уборкой территории, кололи дрова, и прочее, то Сёму припрягли побыть малёха за санитара, потому как Евгенич ушёл в очередной запой, который был у него по графику, через три месяца. Предупредив всех, Евгенич запирался в своей квартире, предварительно закупив изрядную долю бухла, благо жил один без женщины. Так, приходила к нему одна, когда мужик в рейс съезжал. Но это было не серьёзно, а так, для спорта. Говаривали, что ейный мужик знал про это, но боялся крошить батон на Евгенича, однажды попав под его кувалду, но бабу по приезду поколачивал для профилактики. Но видно велика была мудрость (без буквы «р») у Евгенича, что молодуха бежала к нему, бросив все дела, едва мужик поворачивал ключ зажигания своей дальнобойки.
 
 Сидеть и пялится на вновь прибывших сначала было скучно. Ну, что, привезли, обкололи серой во все булки, в зависимости от состояния и лежит овощ на койке кряхтит и мочится под себя, если уж совсем бетон в башке. А сера она бетон этот здорово вышибает, раскалывает его в песочек. Да в столовой ещё нужен присмотр, когда «ужи» за делёжкой мяса начинают пургу мести и тарелками с кашей кидаться, тут сразу надо определить кого просто поругать матом, а кому-то слишком буйному «сухой бром» выписать, это когда мягко так, но достаточно сильно по мозжечку кулачком слегонца вписать. У них сразу вистибулярка тухнет, и на вязки его болезного, под укольчик. Голого на панцирь, чтоб бельё не обоссал, привязать нежно, и ждать, когда приход у него кончится. Короче работа не пыльная. Но не из приятных. Три дня в санитарах прошли можно сказать нормально, пока не привезли Вову Баяниста.
 
 Народ местный его встретил радостно как Гагарина. Оказалось, что пациент стабильно каждые полгода проходит здесь курс. Вова регулярно дружит с белочками. Они его похоже тоже любят, так как после запоя Баянист, приходит с баяном под окна ментовки и начинает петь нелицеприятные нелицеприятные частушки про власть и коммунистов. но больше всего про «мусоров позорных». После лечения определёнными средствами и лекарствами Вова становился законопослушным гражданином, с примесью интеллигентности в поведении. Со всеми разговаривал вежливо, по-старинному с сударями, сударынями, изволитями и прочей словесной шелухой конца девятнадцатого начала двадцатого века. Короче, воспитанник пажеского корпуса…Почти. Но когда он вдруг, ни с того ни с сего начинал дружить с семьёй из сорока белок на плече, то куда девалась вся мишура! Так матом разговаривать, да чтоб всё понятно было, это надо уметь. Матом попросить сводить его на толчёк, рассказать про свою бабу дуру, и ещё чего много, эх надо было записывать эти словесные изыски. И ещё порой на Вову накатывало, он начинал громить всё , что находилось рядом. В такие минуты Вова был зверем. «Я тигра уссурийская, где эта мразь корейская, Узала сраная, сожру суку на завтрак». Это происходило в основном по ночам. Приходилось с ним работать более радикально, пока медсестра с санитаркой его издалека обалтывали, Семён подходил скромно сзади и отвешивал ему полновесный Блямс в район затылка, от которого Вова летел под койку, где потом его и вылавливали сердобольные медсестра с санитаркой, переживая не сильно ли Семён приголубил болезного, а то ведь, поди-кося, не очнётся Вован совсем. Но Вован был крепким мужиком, для него такие меры в привычке, где-то через час он уже просил Семёна: «Сударь, не соизволите ли меня развязать, так как мои низменные потребности превыше моих сил, или вы хотите увидеть позор интеллигентного человека, который испортит настроение уважаемой Настасьи Владимировны, так как ей придётся убирать испражнения под моим одром». Вот ведь, пёс, отутовел! И нахрена его пичкают всякими таблетками, прописать ему ежевечерний пропиз…н, и всё лечение. И всё-таки окончилось Вовино лечение трагически. В одну из ночей он нашёл своего корейца Узалу,да не только его, а похоже и друга его Арсеньева.
 
 Медсестра сменила Сёму на посту у надзорки, где-то в первом часу ночи, а в три он был уже разбужен ею. Она тряслась и показывала рукой вдоль коридора. «Там Вова…». Семён ломанулся в надзорную. На полу лежали аккуратно так голова к голове, два тела, а странность была в том, что лежали они на спине, а лицом уткнулись в пол. А рядом, свернувшись калачиком спал Вова. Как потом выяснилось, медсестра уснула, а у Баяниста вдруг начался приход, но не стандартный с погромами, а почему-то тихий. Вова выбрал себе жертв из вновь прибывших, обколотых для спокойствия с вечера, параноиков. Как он умудрился свернуть им шеи, без шума и пыли и аккуратно стащить с коек и уложить на пол, это была загадка. Вову будить не стали, сестра дрожащей рукой сделала ему укол, Баянист даже не шелохнулся, улыбался во сне. Главврач приехал, вызвал по одиночке всех, кто дежурил к себе в кабинет, где были написаны объяснительные. Дал сестре успокоительное, отправив домой. Приказал Семёну сидеть у надзорки с умным видом и не пылить. Тела увезли на спецтачке в морг разбуженные пациенты, из тех, кто наиболее вменяем. На следующий день после обеда прибыла комиссия из области, Вову в смирёнке и обушмаренного, под колёсами и уколами увели в кабинет главного, чтобы похоже удостовериться, что клиент скорее всего негоден для проживания в таком месте, и социально опасен для окружающих. Потом, как поговаривали сестры, Вову направили в Казань на спецлечение, а вдогонку родственники подписали на него отказную. Менты в околотке где проживал Вова Баянист вздохнули с облегчением...
 
 Семён пробыл на Повалихе не месяц а целых три, всё лето, почему так вышло ему не объяснили. Однажды в кабинет к главному зашёл какой-то мужик в пиджаке, Семёна вызвали, главный дал ему бумажку «Сходи к бухгалтерам там тебе дадут всё, что ты заработал, а потом сюда ко мне, вольную тебе выпишу». В бухгалтерии ему выдали под роспись целых двести тридцать рублей, неслыханную по тем временам сумму, это для солдатика с жалованием-то в три с небольшим! Семён уточнил за что, оказалось за замещение санитара главный ему выписал за месяц полный оклад плюс премию сто процентов, плюс наработанное в райпотребе. Короче стал Сёма по местным меркам шейхом арабским. В кабинете, после получения вольной, главный спросил у пиджака, много ли у них таких как Сёма, и долго ли придётся ждать замены. На что дядька ответил, что таких уродов полон двор, скоро новых доставят, так что возможно к январю пришлём на замену пару тройку. Главный вздохнул «Тяжела ты доля солдатская!», протянул Сёме руку «Давай, брат, не глупи, дослужи сколько того осталось. Если что не так было, извини, работа такая. Вали отсюда на хер, пока я добрый!». В поселке пиджак представился - прапорщик Никитин из спецвзвода охраны. Семён обратился к нему «Слушай, прапорщик, давай до магазина дойдём. Я, хоть коньяка главному возьму, ответку ему кинуть, он ведь ко мне со всем добром отнёсся.» «Ты охренел воин, мало того, что в гражданке в часть возвращаешься, так ещё тут спиртным разжиться хочешь! Давай, плять, на станцию марш не хрен тут…». «Слушай ты, кусок сраный»- Семён притянул за грудки прапора-«Я сейчас тебе морду отрихтую, ноги сломаю, а потом вернусь в больничку под видом, что приход у меня недолеченного начался и вся недолга, понял? Человек ко мне со всей душой, а я что, хер собачачий забывать тут же доброту его, давай в магазин и не вякай мне тут!». Прапор странно усмехнулся, но молча пошел за Семёном в местный гастроном. Кто ж знал, что приключения в Повалихе не закончатся на этом!
 
 В гастрономе Семён затарился колбасой, флаконом самого дорого коньяка, конфетами, батоном, банкой индийского растворимого кофе и уже на выходе столкнулся с Кабаном. Горло у него было замотано бинтами, с ним были два другана, по раскраске видно, что из мест не столь отдалённых, и похоже откинулись недавно, вели они себя нагло и уверенно. Кабан, увидев Семёна сначала в страхе отшатнулся от него, потом зыркнув глазами на своих корефанов, подобрался весь и прохрипел: «Какие люди и без охраны! Как дела служивый?» «Завянь чучело, уйди с дороги, дай людям пройти». Один из братков обойдя Семёна сверкнул фиксой «Слышь Кабан, а что это за фармазон такой, что пацанов нормальных ни во что ставит. Рамсы попутал, паря, на кого катишь?». «А вот на этого козла опущенного, который свою родную мать за пятёру чуть не убил!» «Ты чё несёшь, слышь, за базаром следи, ты кого опущеным назвал?». Кабан зашипел как змея, рожа покраснела, а вот братва вмиг посеръёзнела и забегала глазами то на Сёму, то на Кабана, тут подошёл прапор «Какие-то проблемы ребятишки» «Да нет просто, один фраерок тут забыл, как его опустили принародно, а теперь понты корявые перед всей братвой выписывает, ведь ты Кабан теперь уже не Кабан, а Хрюша, у тебя моча ещё на плечах не просохла. Пошёл вон, пёс, от тебя воняет». Сидельцы стояли, разинув рты, глядя на этот творящийся перед ними беспредел, а Кабан вдруг выхватил откуда-то из штанов складенчик и вогнал его Сёмену в бок. Тут прапор, который стоял до этого момента рядом и был как бы ни при делах резко ударил носком ботинка по руке Кабана, а потом с разворота пяткой заехал ему в лоб. Братаны сообразили сообразили быстро, что дело пахнет керосином и ломанулись наружу. Кабан лежал в отключке. «Ты как, воин, нормально?», прапор подскочил к Семёну. «Достал ведь он тебя, сучоныш, не успел я» «Ничего, нормально, жжёт только» «Тебя в больницу надо, осмотреть там все дела» «А мы куда с тобой сейчас собирались, как раз в больничку». Продавщица и остальной народ в количестве трёх тёток с открытыми ртами, наблюдали эту постановку. Прапор посмотрел на народ: «Так женщины, вы ничего не видели ничего не слышали, сейчас мы это говно отсюда уберём, вы уж нас извините за беспорядок, притрите тут». Семён подошёл к продавщице, зажимая бок и положил на весы перед ней десятку. «Адьёс мадамы». Схватив за ноги сомлевшего Кабана, прапор вытащил его на улицу бросил у крыльца магазина. Семён вышел следом, кружилась голова, начинало тошнить, шок прошёл, теперь было по-настоящему больно. С пакетом в руке, подхватив Семёна, прапор поволок его обратно в психушку.
 
 Сказать, что главный принял их как родных, будет в корне неправильно. Он их встретил отборным матом в семь этажей. Досталось всем, сёстрам за медлительность, дурикам, чтоб под ногами не путались. За время, пока он ковырялся в боку у Сёмы, тот узнал о себе много нового. Самое ласковое, что услышал от него Семён, было, пожалуй, то, что Сёма оказывается производное от сексуальных действий катетера и клизмы, поскольку всё что с ним происходит вышло из тех мест куда эти штуки используют. А прапор оказывается та ещё клистирная трубка в кепке с кокардой.
 Заштопанный и обколотый анальгетиком, Семён попросил врачей дать ему спирту для внутренней дезинфекции, но был послан в автономку на подлодке похожей на огромный член. Прапор поговорил с главным, вручил ему коньяк, пожал руку, извинившись за доставленные хлопоты, за что тут же был откомандирован главврачом в женский орган со всеми вытекающими, подхватил Семёна и отбыл на станцию. До части доехали без приключений. По дороге Семён извинился перед прапором, был опять объявлен нехорошим словом и всю оставшуюся дорогу проспал с чистой совестью.
 
 По прибытии в часть, он был отправлен в госпиталь, где ещё неделю кантовался среди засранцев и прочей военной братии.

  Июнь 2021