Прозрачная девочка Повесть. Часть первая

                Татьяна Брунько
                Прозрачная девочка
                Повесть
                Моим
                сыновьям Тимофею и Павлу
                «Прошел день, ничем не омраченный,
                почти счастливый».
                Александр Солженицын «Один день
                Ивана Денисовича»   

                «…эта история может показаться
                неправдоподобной,  но в ней нет
                ни слова лжи…»
                Джон Стейнбек «Гроздья гнева»

                Часть I
                Зарядка
           В окно комнаты смотрела чёрнота ленинградской ночи. С казённой бесцеремонностью её нарушал  противный  желтый свет уличных фонарей.  Внезапно раздался резкий, бесконечно дребезжащий звонок. Таня заворочалась на своей железной койке, пытаясь открыть склеенные крепким детским сном глаза. Под утро всегда снилось самое сладкое: дом, цветы, целые поля прекрасных цветов! Она так и называла их – «любимые сны».  Много лет потом по утрам они будут сниться ей, пока их не заменят утренние кошмары... По коридору слышался стук резко, ногой открываемых дверей соседних комнат и грубый крик:
— Паааадъёоооооом!!!!!!!!!!!!! Наааааааааааа зарядку!!!!!!!!!!!!
 Девочки на соседних койках зашебуршились с недовольным сонным бормотанием. Таня открыла глаза. Ну да, никакая не ночь, раз будят на зарядку, значит, сейчас уже 8 часов утра, просто в Ленинграде всегда так темно по утрам осенью. Физрук, длинный худой студент института физкультуры имени Лесгафта по фамилии Секач, резким ударом длинной ноги распахнул дверь тридцать четвёртой, врубил свет и заорал:
—  Пааааааааааачему ещё не встали? Гдееееее ваша физкультурная форма? 
Таня жалобно заныла:
—  Владимир Николаевич! У меня горло болит, я не могу на зарядку идти!
— Жебцова, сколько раз говорить: без справки пропускать нельзя!
Танина фамилия была Жеребцова, но мало кто трудился её добросовестно выговаривать.
—  Я сегодня её возьму, я правда себя плохо чувствую!
—  Если промотаешь без справки, пожалуюсь Василь Василичу!  А он может и к директору вызвать!
 Василий Васильевич был старший воспитатель, добрейший человек, но иногда приходилось соответствовать должности. А директор…бррррр! В общем, аргумент был серьёзный.
—  Тань, что ты с ним разговариваешь, он хоть раз разрешил тебе пропустить без справки? – с укором сказала Катя, натягивая физкультурные штаны. – Байка, ты чё не встаёшь? К Вась Васю вызовут! – калмычка Байя и правда вообще не шевелилась.
—  Пусть хоть к чёрту вызывают! Не пойду и всё! Достали, сволочи! – был угрюмый ответ из-под одеяла.
Другая Таня молча завязывала шнурки кед. Через две минуты три «примерные девочки» из тридцать четвёртой комнаты хмуро плелись на зарядку в спортзал по коридору четвертого этажа. 
       
    Спортзал был шикарный, огромный, со стеклянным колпаком вместо потолка, и находился он в школе, но из интерната в него попасть было очень просто.  Школа и интернат находились в одном здании, только с разных лестниц.  Дверка с интернатской лестницы, чуть повыше последнего, четвертого этажа, вела прямо на площадку школьной лестницы, но отпиралась она только по специальным случаям.  Не одно десятилетие снилась потом Тане эта дверка, и не только ей!  Утренняя зарядка юных дарований, живших в интернате средней специальной музыкальной школы-десятилетки при Ленинградской консерватории, была самым подходящим случаем открыть эту дверку. В спортзале стоял рояль. В школе везде стояли инструменты, даже в самых неподходящих местах, и это никого не удивляло.  За роялем сидел сам директор и играл военные марши. Фамилия директора была Малахов, он был военный музыкант.  Его «царствование» продолжалось недолго, года два, но поиздевался он над интернатскими за это короткое время всласть и, наверное, многим запомнился на всю жизнь. Именно он ввёл обязательную утреннюю зарядку в интернате. Ни до него, ни после, её не было. Ну это ещё как-то можно было понять, всё-таки, считается, что она полезна для здоровья. Никто ж не уточняет, в какой форме… Но вот чем ему досадили  шкафы, вообще непонятно! Да-да, обыкновенные платяные шкафы, стоявшие в интернатских комнатах! Дело в том, что он распорядился вынести их в отдельную «шкафную» комнату и если ребёнку надо было взять из шкафа какую-то вещь, неважно, чистые трусы или кофту, надо было идти на третий этаж в воспитательскую комнату, просить ключ и обосновывать свою просьбу. Потом, разумеется, относить ключ обратно. А если после отбоя ты замерзнешь в кровати (в комнатах зимой был собачий холод), то лучше мёрзнуть, чем посметь идти в воспитательскую ночью просить ключ, чтобы взять в шкафу что-нибудь тёплое. Если оно было. Все передвижения после отбоя, даже в туалет, запрещались! Любые причины выйти из комнаты в это время считались лишь поводом нарушить дисциплину. На самом деле, так тоже было,  но в туалет после отбоя иногда хотелось даже «примерным девочкам».  Возможно, «шкафные» были отголоском казарменных порядков… Стоит ли говорить, что после увольнения Малахова их расформировали!
   
 Будущие Рихтеры, Ойстрахи и Растроповичи  из Якутска, Элисты, Ташкента, Алма-Аты, Брянска, Новгорода, Смоленска и других уголков необъятного СССР уныло плелись под звуки рояля, морщась от расхлябанной, грязной игры директора. Самих их строго карали за малейшее нарушение звукового баланса, загущенную педаль или другие исполнительские нюансы, но игра    «по соседям» - это вообще было из другой оперы. Директор явно учился не здесь! Многие ребята демонстративно вихлялись, показывая своё неудовольствие. Таню пошатывало и поташнивало (сказывались простуда и оставленный вчера нетронутым на тарелке отвратительный ужин), но она старалась идти ровно и в ногу. Первое, что её неприятно поразило,  когда  она приехала из маленького районного городка в эту элитную ленинградскую школу, то, что ученики могли открыто выражать своё пренебрежение и неуважение к учителям. В Танином городе слово «учитель» ещё звучало гордо. Однако, это пренебрежение относилось только к учителям общеобразовательной школы и воспитателям интерната. Музыканты, педагоги по специальности были просто боги! Перед ними преклонялись, ими восхищались, на них молились, любое их слово было законом, любое замечание выполнялось тут же, чтобы получить одобрение учителя по специальности, приносились любые жертвы: лишение  сна, еды, мозоли, переигранные руки… 
   
   Несколько неровных кругов по залу, лёгкое помахивание руками и ногами, несколько наклонов – и на этом зарядка была закончена. Всё-таки, это была больше формальность, но такая формальность, которую надо было исполнять чуть ли не ценою жизни.
     В умывалке к «примерным» потихоньку присоединялись те, кто не был на зарядке. Таня с удовольствием вспенила во рту щёткой болгарскую зубную пасту. Заспанная и недовольная подошла Байя.
— Тань, у тебя чё, «Мери»?
—  Угу!
— Дашь? А то у меня кончилась, а Матильда всё забывает купить.
—  На!
   
    Зубную пасту девочкам покупала воспитательница, так как выходить в город самостоятельно до восьмого класса запрещалось. Каждая из девочек была прикреплена к «своему» воспитателю, которому родители высылали деньги на дополнительные расходы. За эти же деньги покупались фрукты, например, яблоки в сеточке. Основным расходом была оплата за интернат и питание в столовой – 45 рублей в месяц. При зарплате Таниной мамы в 120 рублей, это была очень большая сумма. Соответствовал ли ей уровень содержания детей, это другой вопрос. Воспитательницу Байи звали Людмила  Викторовна. Кто и почему дал ей прозвище  Матильда, остаётся загадкой, но оно ей очень подходило. Она была такая же противная, как это имя. Сама Матильда дала очень меткое определение Тане: «прозрачная девочка», настолько Таня была худа и бледна в то время. Танину воспитательницу звали Валентина Андреевна. Её имя просто сократили до «Валандры», она была всё же не такая противная, как Матильда, но очень сухая и педантичная.
   
      Мыло и зубную пасту можно также было заказать купить Кате, к которой постоянно приезжала мама из Гатчины, и поэтому она могла ходить с ней по всем магазинам, в том числе и в «Галантерею» на улице Союза печатников. Эта «Галантерея» представлялась девочкам каким-то раем! Болгарская пенящаяся зубная паста «Мери» или «Поморин» за 35 копеек, шампунь «Янтарь» в тюбике за рубль 50 копеек и даже иногда туда завозили финское мыло за 50 копеек! В этой «Галантерее» девочки заказывали Кате покупать духи рубля за три, причём, запах уже значения не имел при такой бешеной цене. Деньги на это надо было просить у воспитателя, из «дополнительных расходов». Духи бережно упаковывали и шли вместе с воспитателем на Главпочтамт, где отправляли к Восьмому марта маме или первой учительнице.
                Столовая
    Сегодня Тане надо было торопиться к завтраку: она дежурила в столовой. Завтрак был в 9 часов. В столовую шли в школьной форме, с портфелем, оттуда сразу в школу, как вы помните, по другой лестнице.  Портфель был собран с вечера. Воротнички на школьной форме уже запачкались, но чистые пришивать было время только по воскресеньям. Воротнички Таня стирала сама, затем мокрые выглаживала шипящим утюгом и пришивала. Шить Таня любила, всё детство шила на кукол, и продолжала это делать, да и эти воротнички она сшила дома сама, на швейной машинке, из плотного белого шёлка. Поэтому пришивание воротничков напоминало дом и приносило успокоение. Стирать под краном хозяйственным мылом всё, что можно постирать таким способом, нравилось ей меньше, но других вариантов не было. Верхнюю одежду стирала на каникулах мама, когда Таня приезжала домой. А возила она в чемодане, купленном по случаю поступления в десятилетку, весь свой гардероб! Кроме школьной формы, это было красное, уже не раз отшитое, платье, зелёная в белый горошек синтетическая кофта, а также три вещи, которые Тане купила учительница в Ленинграде во время вступительных экзаменов: клетчатый сарафанчик, а к нему блузка и полосатый свитерок в тон.
      
      По случаю поступления в десятилетку Тане купили в Ленинграде ещё красное зимнее пальто с чёрным цигейковым воротником. Долго потом стояла у неё перед глазами картинка: огромный торговый зал ДЛТ (Дома Ленинградской Торговли), весь завешанный одинаковыми красными пальто с одинаковыми чёрными воротниками. Наручные часы «Заря» за 35 рублей, подарок родителей за поступление, были главной Таниной радостью, если в расставании с домом вообще могло быть место радости. В те времена такая вещь была большой роскошью для её сверстниц. Но для Тани это была ещё и необходимость: ей предстояло отныне самостоятельно жить по строгому расписанию. Много лет она с гордостью носила эти часы с синим циферблатом и золотой окружностью, на которой чёрным были красиво выведены  цифры. Их украли в умывалке консерваторского общежития.
   
      Таня зашла за Ирой, с которой она дежурила, и они помчались в столовую расставлять тарелки с хлебом, манной кашей и стаканы с чаем. Когда почти всё было закончено, пришли старшие мальчики, взяли свою кашу и сели за стол.  Старшие ходили в столовую сами по себе, на них не накрывали. Через пару минут Таня обратила внимание, что мальчики как-то недобро хихикают и смотрят явно на неё. У неё похолодело внутри. Дело в том, что вчера вечером, падая от усталости и простуды, она забыла зашить колготки! А колготки в те времена были только двух видов: капроновые и простые. Капроновые Тане было ещё рано носить, их носили только старшие. Простые же были так изготовлены, что края их фигурных швов предательски высовывались из-под короткого платьица, особенно когда вы из него вырастали. И вот в этом месте они всегда рвались. Просто беда! Таня, на всякий случай, потихоньку провела пальцем по колготкам: дырка нагло торчала из-под школьного платья! Она шепнула Ире что-то на ухо и умчалась в интернат. В столовую она  уже шла вместе со всеми, строем, парами. Младшую смену всегда водили строем парами не только в столовую, но и на прогулку.
 
      В столовой было уже очень шумно. Гремели тарелки и ложки, и, несмотря на все старания воспитателей, разговаривали громко не столько за столом, сколько между столами. Снова предметом возмущения была ненавистная манная каша, плоским бледно-серым блином покрывавшая мелкие тарелки. За Таниным столом сидели Катя, Лена и Другая Таня. Катя подняла тарелку с кашей над головой и, дождавшись, когда все посмотрели на неё, уверенно её перевернула. Прямо над своей кудрявой головой. Каша не упала на бесстрашную голову, а осталась висеть, прилипнув к тарелке. Раздались аплодисменты. Катя, довольная фокусом, впрочем, повторяемым регулярно, поставила тарелку на стол, но кашу есть не стала. Да и никто не стал. Девочки намазывали кругляшок сливочного масла на кусочек чёрствого батона рукояткой алюминиевой столовой ложки. Другая Таня, размешивая тем же прибором сахар в толстом гранёном стакане чая медленно и торжественно декламировала: «Кто сказал, что сахар растворимое вещество, пусть плюнет мне в лицо!» Сахар давали в упаковках по два кусочка, как в поезде, на них и нарисован был поезд, а вечно холодный чай был и  не чай вовсе, а жжёный сахар. Чайных ложек в интернатской столовой не водилось, как и других ненужных приборов, поэтому всяческий этикет был упразднён. К тому же, алюминиевые ложки-вилки были всегда жирными и вонючими, мыли их в воде, оставшейся после мытья тарелок, общей кучей. Это ребята всегда наблюдали в посудомоечной, куда обязаны были относить за собой посуду.
               
                Школа
   
 После завтрака растущие таланты мчались в школу по лестнице на четвёртый этаж. Школа (вместе с интернатом) располагалась в старинном четырёхэтажном здании. Первый этаж – административные кабинеты: директор, канцелярия, завхоз, медицинский кабинет и т.д., Всего несколько музыкальных классов (среди них класс арфы!) и столовая. На втором этаже находился Большой зал, который школа делила с училищем имени Римского-Корсакова, располагавшемся в этом же здании. Рядом был кабинет звукозаписи и теоретический класс. Позже сделали там ещё органный класс. Третий этаж - это была святая святых, где протекала основная часть жизни юных дарований, музыкальные классы. Рядом со многими из них висели мемориальные таблички, в память о том, какие выдающиеся музыканты в них работали.  Там же был Малый зал, ученическая Голгофа, где проходили учебные концерты и экзамены.   На четвертом этаже располагались общеобразовательные классы, уже упоминавшийся спортзал и прекрасная библиотека. Лестницы в этом здании – предмет особого внимания  и многолетних воспоминаний всех, кто по ним носился. В интернате была типично петербургская винтовая лестница. С верхней площадки всегда тянуло посмотреть на нижнюю, на которой так и чудился распластанный Всеволод Гаршин. Наверное, именно поэтому по всей длине перил сверху были приварены высокие поручни. Лестница в школу имела по два пролёта на каждый этаж и плоские, стоптанные ступеньки. Годы тренировок (уж что-что ученики этого заведения умели!) приводили к ловкому скольжению по этим ступенькам вдоль всего пролёта, держась за поручни. Когда на лестнице никого не было, Таня каталась по ней с большим удовольствием, особенно в мягких интернатских шлёпанцах.
 
     В этой школе общеобразовательные уроки шли вперемежку с музыкально-теоретическими. После алгебры могло  идти сольфеджио, а после литературы запросто шёл урок гармонии. Это, как сказали бы сейчас, было прикольно, да и удобно, но однажды, когда после урока музыкальной литературы, где слушали «Мессию» Генделя, был урок анатомии, где изучали строение кишечника, Таню чуть не стошнило. Класс у них был самый малочисленный, одиннадцать девочек и четыре мальчика, и классную комнату им выдали соответствующую: узкую, с одним окном, причём ширина класса, равнявшаяся трём рядам парт, была значительно больше её длины. При этом в классе каким-то образом умещался рояль, а вокруг него каким-то образом умещались все ученики на уроке хора. Классной руководительницей была учительница русского и литературы Галина Николаевна. Она была совсем не простая учительница, а жена знаменитого дирижёра, народного артиста (впрочем, Таня скоро привыкла к тому, что школа практически состояла из родственников знаменитостей, исключая, разве что, интернатских).  Тем не менее, в классе Галину Николаевну не любили. Почему – Тане было непонятно. Было совершенно очевидно, что она не только любила, но и хорошо знала свой предмет и изо всех сил стремилась передать это ученикам. Она с восторгом говорила о каждом писателе, все они были «необыкновенно» красивы, «необыкновенно» благородны и т.д. И Танины письма домой пестрели этим словом «необыкновенно».  Галина Николаевна умудрялась в своей небольшой сумочке приносить целую гору книг по теме урока, даже если она успевала их только по одному разу за урок открыть. Сама она была  очень небольшого роста, но одевалась как-то именно необыкновенно, что сразу делало её заметной. В магазинах таких вещей Таня никогда не видела. В классе учились большей частью ленинградцы, их называли «домашние», и было несколько «интернатских». Между первыми и вторыми  было вопиющее неравенство, и Таню поначалу душили слёзы, когда она думала, что её ленинградская соседка по парте с утра была обласкана, заботливо собрана и вкусно накормлена мамой. Но она старалась об этом не думать. А поскольку девочка она была старательная, у неё это вскоре получилось. Тем более что «домашние», в основном, относились с сочувствием к «интернатским»,  старались чем-то помочь, как-то порадовать. Ленинградка  Ира В. всегда приносила Тане какие-нибудь «детские радости»: наклейки, переводнушки. Света П. всегда была готова что-нибудь принести из дома или купить. У Тани С. ей однажды довелось переночевать, когда после поступления в консерваторию из интерната выселили, а в общагу ещё не пускали.
   
    В школе Таня была отличницей. Дома её так воспитали родители, и сестра Галя была отличница, а здесь это получалось по привычке. Она всегда внимательно слушала учителей, потому что не слушать считала невежливым, да и невозможным в таком маленьком классе, где каждый виден насквозь. Правда, с неё часто требовали «своё мнение», особенно на уроках литературы, а у неё его не было. Было непонятно, откуда его взять, если она ещё так мало читала, слушала, знает, и, по большому счёту, ещё не вправе его иметь. В общем, старательная девочка, да и всё. Её фамилию в числе немногих, а иногда в единственном числе, вывешивали на доске объявлений в интернате с крупной надписью «С них надо брать пример»!  Учителя её любили, а  интернатские мальчишки ненавидели (в чём мы уже смогли убедиться) и дразнили «примерной девочкой».
   
    В школьной жизни  был ещё один, как сейчас любят говорить, «бонус», которого у Тани не было в её прежней школе. Это 20-минутная большая перемена. После утренней манной каши интернатские мчались в буфет сломя голову. Там, кроме интернатского компота, можно было купить поесть! Причём практически за безналичный расчёт! Просто у буфетчицы, знаменитой тёти Зои, была тетрадь, в которую она записывала расходы интернатских ребят. Деньги, понятно, вносились заранее. Можно было взять мясной салат, яйцо под майонезом, песочное кольцо, посыпанное арахисом. Причём, мясной салат никогда не называли «оливье», а майонез на яйце, хоть и сильно разжиженный, был самый настоящий, тогда как в продаже его никогда не было!  Деньги в буфете моментально кончались,  и Таня запомнила только вкус песочного кольца за 22 копейки. Салаты обычно брали другие девочки.
   
     Школа длилась почти до трёх часов. Почему  не «уроки»? Ах, если бы только они, пусть даже и двух видов!  А как же общественная нагрузка? А как же жизнь пионерской организации? Видя  старательность новенькой, Таню  сразу же назначили председателем совета отряда класса. Ленинградка Ира Б. была председателем совета дружины и не отходила ни  на шаг от старшей пионервожатой Татьяны Аароновны. Короче, Таня сразу была причислена к политической верхушке школы. Может быть, потому, что в своей прежней школе она была тоже председателем совета отряда? Или потому что папа был коммунист и в прошлом партийный работник? Анкеты в те времена имели значение… Таня поступила в десятилетку в год 60-летия Великой Октябрьской социалистической революции, и ей пришлось сразу включиться в бурный поток общественной работы, да ещё и отвечать за неё. На занятиях сводного хора учили песню «Зори Октября», чтобы спеть её на торжественном концерте в Консерватории. Готовили выставку картин, открыток, марок на тему «Октябрь шагает по планете». Ставили монтаж со стихами и песнями. Участвовали в конкурсах политической песни, политического плаката и рисунка. Проводили политическую беседу в подшефном классе. Понятно, что юные таланты элитной школы не спешили тратить своё драгоценное время на всё это. Надо было денно и нощно заниматься музыкой, чтобы в будущем покорять мировые сцены. Таня имела смутное представление о мировых сценах, и её злило то, что ребята всё делали «для отмазки». Политическую песню к конкурсу «выучили» на последней переменке (гении же!), да и полкласса пришло без пионерской формы. Конечно, никакого места не заняли. Редколлегия не хотела делать плакат, вожатые не хотели составлять беседу в подшефном классе. А Таня переживала, что влетит за всё это именно ей!
   
     К трём часам этот кошмар закончился, и можно было идти в столовую на обед. Обед не накрывали для всех, потому что уроки заканчивались по-разному. Брали сами подносы и везли их по металлическим прутьям раздачи,  беря из  одного окошка тарелку с первым, из другого – со вторым.  Стаканы с компотом и нарезанный хлеб стояли в сторонке, на отдельных подносах. Выловив из борща несколько кусочков картошки и капусты, Таня переключилась на котлету. Котлета была неплоха, она произвела большое впечатление на Танину маму, когда она привезла её в интернат. Четырёхразовое питание, обед из трёх блюд – дома не всегда так ребёнка накормишь, когда целый день на работе! А до сути разве доберёшься за один день? Запив котлету знаменитым столовским компотом неизвестно из чего, и сдав посуду, Таня пошла в интернат.

Музыка
   
           Дальше по расписанию шла прогулка. Но те ребята, у которых сегодня была специальность, сидели за инструментами и занимались. Таня села за пианино в своей комнате, которое, на её счастье, оказалось незанято. Специальность была событием! Оценок за урок никогда не ставили. Это было излишне!  «Что он (она) скажет?» «Если у меня не получится этот пассаж, я сквозь землю провалюсь»! Когда урок проходил успешно, юное дарование могло мчаться по интернатской лестнице, размахивать нотами  и изо всех сил орать: «Ураааа! Она меня похвалииииииила!» Если же нет, могли быть длительные безутешные рыдания, заканчивавшиеся, однако, зверской решимостью заниматься отныне не менее десяти часов в день! Пианино стояло в каждой интернатской комнате. И никогда не пустовало! Ведь по расписанию на занятия музыкой было отведено лишь по два часа, а где набрать десять? Ну или хотя бы пять! Заниматься каждую свободную минуту! У Тани на всю жизнь сохранилась привычка при виде пустующего инструмента падать за него и сразу что-то играть. Учитывая то, что комнаты отделялись фанерной перегородкой,  и что, кроме пианино, в интернате занимались на всех других инструментах во всех углах, кроме туалета, интернат был настоящей музыкальной шкатулкой! Что сформировало ещё одну уникальную Танину привычку: не слышать, того, что рядом играют, если тебе не надо этого слушать. В общежитии консерватории она, придя после лекций с дикой головной болью, вызванной очередным обострением гайморита, могла спокойно спать на своей кровати, стоявшей изголовьем к пианино. А на пианино в этот момент соседка по комнате учила октавно-аккордовые Вариации Брамса на тему Паганини!
   
      Таня была принята в десятилетку в пятый класс после третьего класса провинциальной музыкалки. Просто потому, что здесь классы общеобразовательной и музыкальной школы шли параллельно, а дома родители пожалели отдавать девочку в первый класс сразу двух школ. Поэтому на фортепианное отделение её никак не могли взять, слишком велик разрыв в уровнях, несмотря на то, что в своей школе Таня была «звездой». Но всё же музыкальные способности девочки был таковы, что её не могли упустить. Взяли на теоретическое отделение, а там специализация начиналась с восьмого класса. А что делать три года? Нагонять пианистов! Можно и перевестись на фортепианное отделение, если нагонишь. А пока Танин урок музыки назывался «ОКФ», что означало «общий курс фортепиано». Но она, конечно, называла его специальностью. В общем, поставлена была задача «догнать и перегнать»!
   
      Талантливая девочка  быстро погрузилась в общую атмосферу культа музыкального искусства, которая царила в десятилетке. Об искусстве говорили в таких выражениях, которые могли относиться только к религии: «Служение искусству»… «Искусство требует жертв»… «Жизнь коротка, искусство вечно»… «Совершенству нет предела»… «Музыка – это единственное достойное человека занятие»… Все эти выражения воплощались в жизнь буквально. И приносились неисчислимые жертвы!  Многие родители иногородних учеников бросали своё место жительства, работу и переезжали в Ленинград. Снимали комнатушки, устраивались на работу где попало (надо же было как-то существовать!) и ежедневно появлялись в интернате, лелея своих талантливых детей. А дети не всегда имели достаточный потенциал, как профессиональный, так и физический, и психический. И начинались срывы, больницы, психоневрологические диспансеры  (один из них располагался через стенку от интерната) и заведения посерьёзнее… Танины родители были, по-видимому, абсолютно уверены в том, что раз советское государство взялось её учить в элитной школе, значит, ей обеспечено блестящее будущее. Считалось неприличным и стыдным задавать вопросы о карьере, о будущей работе не только родителям, но и учителям.  Надо было служить искусству! Как-то Танина учительница на подобный вопрос ответила: «Есть люди, которые делают дело, а есть, которые делают дела;». Жизнь показала, что одни и те же люди делали и то, и другое.  Но Таня была «правильная девочка». Поэтому она сразу взялась за ДЕЛО и моментально втянулась в гонку самосовершенствования, занимаясь по четыре-пять часов в день, как бы ни тяжело и непривычно на первых порах это было!
      
      На этот урок специальности, как и на прошлый, и на позапрошлый, Таня пришла с красным шерстяным шарфом на шее. Никаких других лекарств от простуды у неё не было. Она уже не помнила, когда у неё заболело горло, ей казалось, что оно болит у неё всю жизнь. Конечно, Таня жаловалась Валентине Андреевне на самочувствие, и та её направила к квалифицированному специалисту –  в медпункт к медсестре Елене Александровне. Таня вообще избегала там появляться, потому что каждый раз Елена Александровна её за что-то ругала. Сначала за то, что Таня не смотрит ей прямо в глаза, потом за то, что не так подняла руки во время осмотра. Во второй раз вместе с ней была детский врач Вига Ионовна, и они вместе распекали Таню за отсутствие изящных манер. Методика лечения Елены Александровны была известна всему интернату. От всех болезней она назначала валерьянку. В таблетках. Болит горло? Валерьянка. Болит голова? Валерьянка. «Чтоооооо, живооооооот болит? Пре-красно помогает валерьянка!» Валерьянка не назначалась только в тех случаях, когда у пациента была температура. Тогда его клали в изолятор, который так удобно соседствовал с медпунктом на первом этаже, прямо под неусыпный контроль заботливого медперсонала!  Дети называли изолятор «карцером», потому что там было зверски холодно, первый этаж был самым холодным. Было вообще непонятно, как там можно выздороветь. Больным туда приносили остывший обед из столовки и порошки антигриппина. Выходя из интерната, никак нельзя было миновать дверь изолятора, и каждый раз около неё Танино сердце сжималось от страха… Когда девочки стали постарше, они поняли, что если подойти к Елене Александровне с коробочкой конфет, то можно было получить у неё справочку, чтобы промотать денёк в школе, а то и целых два! К этому средству они прибегали, когда уже не чувствовали никаких сил учиться и иногда тратили последние деньги на коробку конфет…
      Танин учитель Сергей Васильевич, поглядев на её красный шарф, сделал загадочное лицо и извлёк из нагрудного кармана своего модного кожаного пиджака сюрприз! Это была упаковка таблеток фурацилина. Он объяснил, что нужно полоскать этим горло три раза в день. Таня была очень застенчивая девочка, а тут совсем смутилась и не знала, что сказать. Танин учитель был очень хороший и, наверное, если бы мог, стал бы ей второй мамой. Но он не мог. Только приносил ей иногда всякие штуки. Например, тогда все девочки играли в резиночку. Таня самозабвенно прыгала на переменках или на улице и достигла в этом деле прямо-таки виртуозности! Одна беда – девочки не всегда давали попрыгать, а своей резиночки у неё не было. И кто же ей принёс её? Сергей Васильевич!
   Урок прошёл с переменным успехом. Это значит, что полурока Тане хотелось плакать, а полурока не знала, куда глаза девать. Плакать хотелось, потому что Таня понимала, как много она не умеет того, что дети в этой школе умеют уже в первом классе, и какие сложные задачи перед ней стоят. Хотя, конечно, её не ругали.  Но от урока к уроку она делала такие явные успехи, что от похвал своего учителя иногда не знала, куда глаза девать. И вообще, она не могла долго смотреть на него. Он был слишком красивый! А вот Тамара смотрела, не мигая, часами! Таня ей завидовала. Хотя Сергей Васильевич ставил Таню ей в пример.
 
      Придя в интернат после специальности, Таня решила сразу же прополоскать горло фурацилином. Легко сказать! Но как это сделать? Как растворить в воде твёрдую желтую таблетку, которая, наверное, так же растворима, как и столовский сахар?  К счастью, в комнате нашёлся толстый гранёный стакан, который кто-то из девочек, наверное, забыл унести в столовую. Таня оторвала одну таблетку вместе с оболочкой, положила её на тумбочку и стала долбить по ней стаканом. Твёрдая таблетка поддалась не сразу, и с одного края прорвалась оболочка, но всё же Таня вскоре торжественно высыпала жёлтый порошок в стакан, пошла в умывалку, где налила воняющей хлоркой горячей воды из-под крана, и, наконец, прополоскала горло. Приятного мало, но терпимо. А главное, появилась надежда на то, что горло когда-нибудь пройдёт!

Письма
   
     Тем временем подошла пора делать уроки. По распорядку два часа в день отводилось на самостоятельные занятия музыкой и два часа на приготовление уроков. Причём, поскольку количество  музыкальных инструментов и помещений для самостоятельных занятий было ограничено, интернатское население делилось пополам. Половина детей делала уроки с четырёх до шести, в то время, пока вторая половина занималась музыкой. Потом, с шести до восьми,  половины менялись местами. За каждым ребёнком закреплялось помещение с фортепиано, это могла быть интернатская комната, обитатели которой в это время соответственно занимались в других местах, либо, если вам больше повезло, учебный класс. Во время занятий музыкой по коридору прохаживался воспитатель, и, если из вашего класса не доносилось пассажей, он обязан был предпринять все меры для восстановления непрерывного звукового потока.            
    
           Уроки же делали все сразу в одной комнате, учебке. Она была довольно большая, как школьный класс, за отдельным столом сидел воспитатель, а дети сидели за столами по двое. Когда сорок лет спустя Таня вместе с приехавшей на недельку  из Германии Катей каким-то чудом попали в интернат, они замерли в изумлении на пороге учебки. Казалось, время остановилось… Та же тоскливая казённая пустота, те же длинные столы и тот же безнадёжный прямоугольник двора-колодца в окне. Только столы украшали снесённые из всех комнат на лето горшки с домашними растениями, да единственный тополь во дворе сильно вырос… 
   
          В  учебке всегда был  шум, гам, разговоры. Причём больше всех разговаривали именно воспитатели. Сегодня  дежурил Евгений Яковлевич. Кажется, он был филолог.
—  Вот вы употребляете всякие такие словечки: «сека», «чувак», «клёво», «стебок», а вы знаете, что это такое? Я посмотрел в словаре: это воровской жаргон!
В тоне Евгения Яковлевича не было осуждения, он был абсолютно панибратский, даже заискивающий. И словосочетание «воровской жаргон» не звучало, как что-то ужасное.
 —  Вы кого называете «секой»?
Ребята не отвечали и улыбались.
 —  Воспитателя, потому что он может засечь, когда вы занимаетесь чем-то недозволенным. Поэтому говорите: «Постой на секе!» А вы знаете, что означает «ссека» на воровском жаргоне? Глазок тюремной камеры.
Ребята молчали.
 —  А вот меня вы почему называете «сявкой»?
Послышался смех. Никто не думал, что секи знают свои клички!
—  «Сявка» – это на воровском жаргоне «мелкий воришка».  Я у кого-нибудь что-нибудь украл?
Никто же не станет ему объяснять, что кличка произошла от его фамилии Савченко! Были примеры намного хуже. Например, кличка старшего воспитателя Василия Васильевича (Вась Вася) была и вовсе Козёл! Хотя, как уже говорилось, он был добрейший человек. Просто, скорее всего, её произвели первые буквы его фамилии Кожевников. И, да, воспитателей дети не любили, практически всех. А они работали в интернате по много лет и не менялись. Изредка появлялись новые, которые могли сказать что-то ласковое ребёнку, обнять, подбодрить. Такие воспитатели всегда ходили, облепленные со всех сторон детьми, которые проникались к ним просто обожанием, но они почему-то не задерживались на этой работе надолго…
 — А вы знаете, - продолжал Евгений Яковлевич, кто такой «стебок»? В прошлом веке так назывался кабан-производитель!
Тут уж все просто заржали! И повернулись в сторону самых отъявленных интернатских стебков. Хотя стёб был среди всех ребят, да и девочек, популярным способом общения. Сейчас это называется «троллинг». Такое лёгкое подкалывание друг друга. А иногда и нелёгкое…
   
          Дальнейший монолог воспитателя можно не приводить, вместо этого посмотреть соответствующие эпизоды из «Бриллиантовой руки». Таня не слушала Евгения Яковлевича, она же была «примерная девочка» и этих слов не употребляла. Кроме, разве что, слова «сека». Она спокойно сделала все уроки на завтра, а поскольку из учебки до восьми часов выходить было нельзя, стала писать письмо.
      
           Таня регулярно писала письма двум адресатам: родителям и подруге Оле, с которой она дружила с первого класса. Родителям каждую неделю, Оле – как получалось. И если не успевала в учебке, то получалось на уроках, правда, уж совсем-совсем второстепенных, на какой-нибудь ботанике или географии. Надо ли говорить, как Таня скучала по ним и как ждала писем! Это, наверное, невозможно представить, но тогда не было ни сотовых телефонов, ни  соцсетей. Более того, даже по обычному телефону дети не могли общаться с родителями! Нет, у последних был, конечно же, номер телефона воспитательской, они могли туда позвонить, но учитывая бешеную дороговизну междугородних звонков и количество детей, проживавших в интернате, это могли быть звонки только по экстренным случаям. И когда вам воспитатель говорил: «Беги в воспитательскую, тебе звонят родители», — сразу подкашивались ноги от страха. Дети и родители реально не виделись месяцами, и не все ребята могли съездить домой на осенние и весенние каникулы. Якуты и калмыки ездили только на зимние и летние. Да и зимние иногда проводили в интернате… Что оставалось? Письма. И наука ЖДАТЬ. Танины письма шли домой около недели,  у других ребят и подольше.
   
           Письма лежали на столе вахтёра, и дети окружали его нетерпеливой стайкой, когда шли строем мимо вахты в столовую. Добрая низенькая седая вахтёрша в очках, Валентина Ивановна, радовалась за каждого ребёнка, получившего письмо. Если письмо было от Оли, Валентина Ивановна всегда думала, что она взяла два письма, такие они были толстые. Нет, девочки не писали друг другу романов, просто в конверте, кроме письма, всегда было ещё что-то. Это были трогательные свидетельства детской дружбы, бесчисленные детские сокровища: открытки, картинки, наклейки, переводнушки, значки, бусинки, гербарии, фантики от жвачки или даже пластинка жевательной резинки. Тогда до нас только дошло это достижение цивилизации, и пластинки жевательной резинки начали появляться в продаже в Ленинграде, а иногда такое счастье перепадало Тане от дружественных немцев, и она делилась им с Олей. Переписывали откуда-то смешинки, анекдотики, рассказики, иными словами, общение подруг продолжалось всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Однажды Таня напихала в конверт желудей с прогулки. Дома дубы не росли, поэтому надо было Оле показать, как выглядят настоящие жёлуди.  Но конверт не пролез в почтовый ящик, пришлось его вскрывать и убирать лишнее. Родители зачастую присылали детям в конверте деньги. Это мог быть рубль, три или пять рублей (целое состояние!), но не больше одной купюры, поскольку вообще-то деньги в письмах пересылать не разрешалось, для этого были почтовые переводы. Но за переводом же надо было на почту идти, а младшую смену в город не пускали! Вот и подпитывали родители своих чадушек рубликами в конвертах…  Родителям Таня всегда писала, что у неё всё хорошо: в школе пятёрки, в интернате порядок, в воскресенье хорошо вымылась в душе и коса уже почти высохла. Фен появился в домашнем обиходе примерно десятилетие спустя, и коса сохла не один день. К концу первого учебного года косу пришлось остричь и заменить на два коротких хвостика. Расстроить маму в письме какой-нибудь жалобой Таня даже и помыслить не могла! Мама и так ужасно переживала за неё и, как Таню забрали в Ленинград, сразу заработала гипертонию. Оле же она писала всю правду. Ну или почти всю. Какое счастье, что Оля сохранила эти письма! Когда сорок лет спустя Таня, будучи у подруги в гостях, прочла эти письма, в памяти во всех красках воскресло её интернатское детство.

                Вечер
   
               В восемь часов был ужин. Он был не лучше завтрака, и еда также обычно оставалась на тарелке. После ужина – прогулка. Прогулку ждала та же участь — чаще всего ребята старались её пропустить. Потому что было, во-первых, холодно, а, во-вторых, скучно. Как уже говорилось, младшую смену выстраивали парами и организованно выводили. В нескольких шагах от двери школы была арка во внутренний дворик (тот, что был виден из окна учебки), через которую проводили строй детей. Во дворе пары могли разбиваться, но в принципе, было всё равно, как ходить по кругу, парами или по одному. А больше там делать было нечего. Когда Таня увидела однажды репродукцию с картины Ван Гога «Прогулка заключённых», она воскликнула: «Прямо как у нас!» Девочка была очень чувствительна к природе. Первые пьесы, которые она сочинила в Ленинграде, назывались «Осенний вечер на реке», «Летнее утро», «Летний дождь с грозой».  Поэтому в первом же письме к Оле она описала свою ежедневную прогулку. «Двор-колодец, с четырёх сторон окружённый зданием, в котором есть тоннель. Во дворе всего одно дерево – один большой тополь, а остальное – асфальт и лужи. Прогулки выходят очень скучные». Были, конечно, и прогулки по близлежащим скверам, по выходным интернатских детей иногда вывозили за город, что неизменно вызывало Танин восторг и так же неизменно заканчивалось простудой, да и автобус она переносила плохо.  Но это случалось редко, а ежедневные прогулки были вот такими, во дворе-колодце с единственным деревом. Справедливости ради, надо сказать, что там подрастала ещё какая-то чахлая поросль. Но именно в этом большом тополе сконцентрировалась для Тани на несколько лет вся природа! За ним она вела «фенологические» наблюдения: записывала, когда опадали листья и распускались новые по весне. Тополь навевал ей разные настроения… А настроения от самих прогулок были далеко не романтические. «Здесь уже очень холодно, ходим в куртках, на две кофты, в гетрах, в шапках, в тёплых туфлях».  Боже милостивый, кто бы объяснил, что  такое «тёплые туфли»?! Это когда ребёнок укомплектован во всё демисезонное, а сапог у него нет! Почему? Теперь никто не расскажет. А горло болело всегда…

               С прогулки возвращались в девять, и с девяти  до десяти, до отбоя, был целый час личного времени. А если удавалось избежать прогулки, то личного времени было ещё больше! Можно было, наконец, посидеть в комнате и почитать книгу! Пожалуй, теперь пора описать Танину комнату номер тридцать четыре  на четвёртом этаже. К слову сказать, интернатские ребята никогда не жили всё время в одной и той же комнате, в одном и том же составе. Надо было быть всегда готовым к тому, что на следующий год ты будешь жить в другой комнате, с другими девочками, на усмотрение воспитателей. Пожелания относительно комнаты и соседей принимались только в старших классах. Перед отъездом на летние каникулы все вещи собирались в чемоданы, мешки, сумки,  крепко-накрепко запаковывались и ссдавались в «камеру хранения», то есть, сносились в одну комнату, которая закрывалась на ключ. Если понадеяться на то, что ты будешь жить в той же комнате на следующий год, и оставить часть вещей в ней, запросто можно было по осени их там не найти. Таня и сейчас может назвать прекрасные книги по искусству, которых она лишилась вот по такой беспечности. Зато она на всю жизнь сохранила привычку каждое лето пересматривать и приводить в порядок всё содержимое своего дома. Только что не упаковывать.
      
           В письме к Оле Таня честно описала свою комнату: «В нашей комнате, как и во всех других, стоят кровати, стулья, тумбочки, пианино и шифоньер. У каждого своя полка, а где висят вешалки – там общее». Это реально было всё. В эпоху «шкафных комнат» — минус шифоньер. Железная койка с продавленной сеткой и старая обшарпанная деревянная тумбочка – вот и весь детский уют!  Койка сразу потребовала деревянный щит, потому что у Тани уже тогда был сколиоз. Щит родители доставили ей в первые же каникулы. У других девочек такой роскоши не было. Постельное бельё в интернате меняли каждую неделю (!). На первом этаже, по соседству с изолятором, сидела кастелянша, она выдавала бельё. Кастелянша очень  много курила, и бельё всегда воняло куревом. Таня не выносила запаха табачного дыма, потому что в интернате многие девочки, особенно старшие,  курили, и дым всегда стеной стоял в туалете, смешиваясь с запахами, приличествовавшими месту. Вот сколько раз ты зайдёшь в туалет, столько нанюхаешься, а потом ещё от тебя самой разит, и попробуй докажи, что не ты курила! Хотя никому в голову не могло прийти обвинить в этом Таню, всё же, перед специальностью в туалет было лучше не заходить.  Хороши духи! Так что радость чистого белья, которое в нормальных семьях благоухает различными отдушками и кондиционерами,  омрачалась табачной вонью. Казённые одеяла были тонкие и совсем не грели. Можно было попросить второе одеяло. Но и оно не всегда спасало. Что-то не помнится, чтобы у кого-то было ватное одеяло. Скорее всего, не разрешали. Когда на улице было минус тридцать, а в огромные окна дул ветер, потому что их никто никогда не заклеивал, девочки сдвигали кровати, ложились рядом, накрывались всеми имеющимися одеялами, и так согревались. Скорее всего, и этого не разрешали и ругали поутру, когда видели такое вопиющее нарушение порядков, да, по любимой интернатской присказке, холод не тётка! Электрические обогреватели всех типов категорически запрещались в целях пожарной безопасности.
   
            Содержимое тумбочек было строго регламентировано. В верхнем выдвижном ящике хранились мыло, зубная щетка, паста и хозяйственные мелочи.  Ниже, за дверцей, на верхней  полочке лежали учебники и коробка из-под конфет с письмами. На нижней могла быть еда, из которой разрешались только печенье и яблоки. Остальные вещи держали в шкафах и чемоданах. Чемоданы, естественно, незапертые, складывали друг на друга прямо в коридоре, в специальную нишу. Стоит ли говорить, что в интернате процветало воровство! Девочки друг у друга подворовывали новые хорошие капроновые колготки, парфюмерию. Могли что-то съесть из твоей тумбочки, хотя всё, что дети привозили из дома с каникул, и все посылки съедались сообща. Без вариантов. Но это было не самое страшное. Крупное и ценное не крали, разве что на летних каникулах, ну тут уж сама виновата! А мелочи постоянно исчезали из тумбочки, типа, брала у тебя, извини, забыла отдать. Да и без «извини» просто исчезали, да и всё!  На это не обращали внимания и к этому всегда были готовы. А вот шмоны были всегда неожиданными! И если у тебя в тумбочке засекут и отберут без предупреждения кусок колбасы во имя профилактики кишечных расстройств в стенах интерната, то кончится всё только твоим нервным расстройством, насчёт которого у Санэпидстанции никаких предписаний не было. А вот если в твоих письмах (которые, конечно же, читали!) найдут анекдот про Брежнева, будет скандал на уровне директора. Любовные записки и стишки с матерными словами ограничивались скандалом на уровне  старшего воспитателя. Письмо к Оле, в котором Таня сообщала о таком шмоне и вызванных им скандалах, она попросила её никому не показывать…
   
         Но вот вечер, родная кровать, родная тумбочка, и ребёнок за книгой… После полоскания горла фурацилином, конечно же! В конце каждого письма Таня сообщала подруге о том, какие книги она читает, и, если ей что-то нравилось, обязательно советовала тоже прочитать. Танина мама была библиотекарь, и книги сопровождали её с раннего детства. Сейчас это трудно представить, но тогда известное высказывание «Книга – лучший подарок» воспринималось без сарказма и воплощалось в жизнь буквально! Дети дарили друг другу на день рождения книги, родители детям дарили книги, за достижения в учёбе и общественной жизни, кроме грамот, вручали тоже книги. Став взрослой, во всех своих бесчисленных переездах Таня сохранила книгу издательства «Детская литература» «А.С.Пушкин. Стихи и сказки», 1971, подписанную маминой рукой. «Дорогой доченьке Танечке от мамы в день рождения. 1972 год».  А исполнялось Танечке в том году 6 лет! И, хотя Танина мама заведовала библиотекой технической литературы на заводе, дочку  приучила регулярно посещать  детскую библиотеку, где девочка брала всё, что ей приглянулось. У ребёнка всегда была, как мама говорила, «прочётка», т.е. книга из библиотеки, и чтение было естественным не просто занятием, а состоянием.
   
               В тот год Таня увлекалась фантастикой и приключениями. Вот некоторые «прочётки» за первый интернатский год, упомянутые в письмах, зачастую без авторов: «Звёздный человек», «Спасители океана», фантастическая трилогия Мелентьева («Голубые люди розовой земли», «33 марта», «Чёрный свет»),  «Хочу всё знать»,  Жюль Верн «Дети Капитана Гранта», В.Клепов «Четверо из России». 
Ночь
   В комнате номер тридцать четыре темно.  Действующие лица, кроме обитателей комнаты: Жаконя – обезьянка, любимая Катина игрушка.
Чебурашка – любимая Танина игрушка.
Тётя Руфа – интернатская ночная няня.
—  А! Ну Катя!
—  Раз, два, три!
—  Ну Катя, ну давай!
—  Ух! Прямо по пальцам!
—  Сейчас будет бомбёжка так бомбёжка!
—  А где Жаконя?
—  Ех ма! Ух!
—  Чебурашку давай!
—  На полу!
—  Тише! Сека! Давай!
—  Ух! Где Жаконя?
—  Я тебя уже раз десять пугнула!
Орёт Руфа в тридцать шестой.
—  Быстрей!
—  Щас!
—  Ладно, последний раз пугаю! Всё! Бросаю по-настоящему! Теперь давай мне Жаконю!
—  Не буду давать, пока не кинешь Чебурашку!
—  Всё, кидаю!
—  Спасибо!
—  Давай Жаконю!
—  Ну, я пугать не собираюсь, сразу! Можешь не верить.
—  Сильно не надо кидать!
—  А я не сильно…
—  Ничего себе не сильно, прямо по носу!
—  Бедненький Жаконечка!
—  На;; тебе!
—  Какое жестокое сопротивление!
— Не дают человеку поесть!
Катя уплетает яблоко.
—  Ух! (кидает одна Катя, Таня хитрит). Таня:
—  Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк!
Открывается дверь, но Руфы нет. Все облегчённо вздыхают.
—  Нету! (про Жаконю).
—  На что спорим, есть!
—  Таня, кидай второго!
—  Это ты кидай!
—  У меня его нет!
—  Я сказала, Таня! Спорим, ты мне сейчас кинешь! Ну вот, в руку кинула!
—  Ну давай!
—  Ты давай!
—  Ну он же у тебя!
—  Ну посмотри!
—  Ну посмотри!
—  Там что-то белеется под Таниной кроватью.
— Белеет парус одинокий в тумане моря голубом!
—  Нет, чернеет Чебурашка одинокий в тумане Таниной кровати!
—  Вон, в дырке!
—  Где?
—  А вон там!
— А ну перестаньте шуметь! В чём дело? – доносится крик Руфы из тридцать пятой.
—  Тихо, Руфа!
—  Внимание, Руфа!
—  Осторожно, Руфа!
—  Опасно для жизни!
     Пока Катя и Другая Таня кидались игрушками  (такая  любимая пижамная вечеринка после отбоя), Таня, конечно же, не спала, хотя не участвовала в вечеринке. Вовсе не потому, что она была примерная девочка. Просто она записывала в темноте реплики подруг, чтобы послать их Оле и тем самым показать, как у них в интернате весело. Поэтому приведённый ночной диалог – подлинный артефакт. Постепенно девочки угомонились, и Таня выскользнула из-под одеяла, потому что уже хотелось в туалет. Она накинула халат поверх пижамы и, скользя шлёпанцами по паркету коридора, чтобы не скрипеть, докралась до туалета. Таню каждый раз, когда она посещала сие примечательное заведение, не оставляла мысль, что раньше это был шкаф. Судя по его тесноте и по рейкам на его стенах, на которых обычно в шкафах держатся полки. Это вполне так могло и быть, если, по словам Кати, которая жила в интернате с первого класса,  в умывалке раньше не было никаких раковин, а была жилая комната. Уже выйдя из этого «шкафа» и закрыв за собой дверь, Таня обмерла от ужаса: с порога тридцать третьей комнаты доносился голос… нет, не Руфы… Руфа была очень добрая старушка какой-то непонятной национальности, никому не причиняла вреда, и ребята постоянно этим пользовались. Это был голос Матильды!!! Неужели она сегодня осталась на ночь? Иногда, кроме ночной няни, в интернате ночью дежурил воспитатель.  Таня быстро прикинула: если она пойдёт в комнату, то неизбежно нос к носу столкнётся в коридоре с Матильдой! Что оставалось? Надеяться на то, что Матильда не заметит, что Тани нет в кровати или надёжно спрятаться. Не заметит! Держи карман шире! Но где же спрятаться??? Таня метнулась за распахнутую дверь умывалки. Вариантов больше не было…  Несмотря на то, что в туалет после отбоя вставать не разрешали, свет в умывалке, как и в коридоре, не гасили. Люська (это было второе прозвище Матильды) проскрипела паркетом в тридцать четвёртую. Послышались приглушённые голоса. О чём – непонятно. Таня похолодела: «Спрашивает, где я!» Потом паркет медленно под грузным Люськиным туловищем проскрипел в сторону туалета… Дверь туалета открыли и закрыли… Ещё несколько шагов в сторону умывалки… Остановка… Сердце у Тани колотилось, как бешеное, коленки дрожали. Она уже ругала себя за то, что спряталась. Ну прикинулась бы чайником, мол, пописать захотела! А теперь её разыскивают, как нарушительницу распорядка! Люська остановилась у входа в умывалку… «Сейчас посмотрит и уйдёт… И я мигом в свою кроватку» - пыталась унять свою дрожь Таня…
Дверь была откинута резким рывком, чтобы «преступница» не успела убежать. Таня вздрогнула всем телом.
—  Ты чтооооо здесь делаешь?!!!!   Пааааачему  после отбоя не в кровати? А ну марш в комнату!
Матильда, весь её вид, голос, были воплощеное торжество! Она явно гордилась собой! Величественно конвоируя преступницу в её комнату, она очень походила на  Екатерину Вторую…
—  Танька, где она тебя поймала?
—  Надо было сразу в комнату бежать, может, она поорала бы ещё в тридцать третьей!
—  Не боись, она не слишком на тебя орала,  даже к Вась Васю не обещала вызвать!
      
         Таня молчала в своей кровати. У неё стучали зубы и сердце ещё долго колотилось, как хвостик. Мысли рисовали всякие ужасы: напишут родителям, расскажут классному руководителю…  Постепенно мысли смешались, заволоклись туманом. «А может, обойдётся, Люська и правда обычно орёт больше… Может, пожалела «прозрачную девочку»… Воспиты – они же тоже люди, у них свои дети дома… Дома… Кто-то живёт с родителями дома… Так, не реветь! Только этого ещё не хватало! Так, что сегодня хорошего было? Спецка хорошо прошла! Учитель сказал, что я делаю грандиозные успехи. Да, так и сказал! Да Танька бы с ума от радости сошла бы, если бы ей Эммочка такое сказала! А я забыла про эти слова! Всё думала, как  этот фурацилин раздолбать… Фурацилин… Может попросить Катьку в аптеке ещё чего-нибудь купить… Надоело горло… Дома так не болело… Дома… Дома я бы сейчас шила на машинке… Одёжки на Ленку… Вот приеду домой, сошью себе платье из марли, длинное, пышное, и приду в свою школу на ёлку…………